Трубадура

Кадр первый. Луис Бунюэль

Кадр первый. В черно-белой, слегка дрожащей картине чувствуется сдержанная энергетика Луиса Бунюэля. А если не чувствуется  - вдохните еще раз.

Фигура девушки  полна усталости и тоски. Тонкие и натруженные плечи, белая голова и руки. Руки, полные тяжелых сумок.

Фигура юноши легка. Он бежит. Свободно, легко, земля не держит его.  Даже отталкивает. Отталкивает  от  твердого темно-серого асфальта  сверхлегкие кроссовки  ярко-бирюзового цвета. И юноша парит над этой свинцовой влажностью с вкраплениями вековой меди кленовых листьев.

Однако, отставим в сторону лирику. Это всего лишь стадион рядом с институтом физической культуры имени Лесгафта. И вот бирюзовые кроссовки покидают стадион.  Навстречу белым и усталым рукам.

Он любил бегать в центре. Вопреки всему – унылому серому городу, тяжелым домам, каждый из которых  - непременно историческая ценность и культурный памятник. Любил метить своими яркими кроссовками казенный гранит набережных, попадая в ритм  с суровой северной рекой, так резко контрастирующей с теми местами, где он вырос.  Этот гранит, эта река, этот строгий город признали его. Но он все равно каждый раз метил его, давая понять,  кто тут главный.

А для нее это был обычный вечер. Обычное возвращение после рабочего дня. Привычная колея дороги домой. Которая почти у самого порога прекратилась внезапно и обидно.

В наушниках задавал ритм сочный вокал какого-то талантливого уроженца черного  континента.  Бирюзовые кроссовки четко повторяли этот ритм. Правая-левая, туц-тудуц-туц-туц.

Он врезался в нее. Самым наглым образом врубился на полном ходу. Словно слепой, словно не видел ничего перед собой. Или  не слышал. Но все-таки видеть  - важнее. А он непостижимо - не увидел. Не заметил.

А вот она увидела.  В последний момент перед падением  увидела, заметила, даже разглядела немного. Серая толстовка, серые спортивные штаны, яркие бирюзовые кроссовки. А сверху – копна черных кудрей и пара серебристых наушников, приминающих ее. И огромные удивленные  темные глаза. А потом она упала. Банально и некрасиво обрушилась на мокрый асфальт.

Сам не понял, как это произошло. Нет, ну, то есть ничего неожиданного не предвещало. Бежал, слушал музыку. Правая-левая, туц-тудуц-туц-туц. И непонятно каким образом вдруг под ногами оказалось тело, о которое он  и споткнулся. В общем, зазевался, как ни крути.

 *

Выкатившийся из порванного от удара пакета апельсин на тускло-матовой серости асфальта казался оранжевым просто ослепительно.  Потом к солнечному пятну под бок подкатилось еще одно, и еще. А потом раздалось последовательно: «Скотина!» и  громкий всхлип.

Она сидела в метре от сиротливо сбившихся в кучку на мокрой серости апельсинов, терла колено.  Всхлипывала и что-то бормотала себе под нос. 

- Девушка… Вам нужна помощь?

Ему доходчиво объяснили все про него самого и предложенные услуги.  Но шмыгание носом и потекшая тушь достоверности словам сильно убавили, поэтому рука  помощи была протянута. И даже принята. Девушка казалось  невесомой – он поднял ее с асфальта без малейшего усилия. Она вообще казалось какой-то ненастоящей – слишком белая, слишком тонкая,  слишком светлые волосы. И совсем ненастоящего цвета глаза. По крайней мере, не видел раньше таких – на грани темно-голубого и светло-синего. Ни то, ни другое. Где-то между.  А еще, когда поднял за холодную тонкую руку наверх и оказался лицом к лицу – веснушки. Только бледные – как и она вся.

- Смотреть надо, куда прешь! – она старательно выговаривала грубости, словно домашнее задание демонстрировала.

- Извини, - апельсины на ощупь оказались пупырчатыми, зато в ладонь ложились ладно. 

- В ж*пу себе засунь извинения, - все так же старательно выдала она.

- Пакет порвался.

- Из-за тебя!

- Верно,  - он согласился безропотно. – Ты далеко живешь?

- Вот! – белый палец из обрубка темно-серой митенки практически обличительно ткнул в неприметную облезлую дверь, которую язык не поворачивался назвать «парадной», но каковой она именно и являлась.

- Помочь?

- Зачем  же? – предельно допустимой для человеческой речи желчностью. Бледная рука резко очертила  окружность,  на которой уместились россыпь апельсинов, упаковка с печеньем, пачка гречки, что-то еще непонятной формы в блестяще-шуршащей фольге. И порванный пакет, белым неровным шаром тихо сбегающий вдоль по улице. – Сама прекрасно справлюсь.

Молодой мужчина в сером спортивном костюме вздохнул, поправил на шее серебристые наушники и решительно стянул с себя толстовку, явив сырому питерскому сентябрю серую же футболку на широких плечах.  Из толстовки была сооружена  импровизированная авоська, в которую и сложили детали нечаянного уличного натюрморта.

Дверь перед случайным носильщиком открыли с крайне недовольным и даже презрительным видом. Парадная внутри оказалась еще более питерской, чем снаружи. Стены и лестница эпохи Достоевского, потолок и того раньше.   

Этаж третий, дверь черного дермантина – уже не достоевской, а советской эпохи.  Замок лязгнул премерзко, дверь скрипнула в  унисон – и все в полном соответствии с окружающей обстановкой.

За дверью было темно, пахло сперто, лекарствами, какой-то едой и,  странно, но чем-то, похожим на индийские благовония. Почему-то казалось, что сейчас под ноги бросится большой черный кот, но, когда зажглась тусклая лампа под потолком, стало ясно, что встречать их никто не вышел.

- Туда, - махнула девушка вдоль узкого коридора, сплошь чем-то уставленного и увешанного. Молодой мужчина шагнул вслед за ней,  смело отогнав мысли о том, что надо разуться. На старый облезлый пол было страшно ступать чистыми носками.

Кадр второй. Клод Лелюш

Кадр второй. В черно-белой картинке появляются цветные кадры. «Как у Клода Лелюша»  - скажет знаток. Может, и так. А все-таки, справедливости ради - подобной мерзости у Лелюша не было.

Юноша был чудо как хорош. От самой макушки до пят. Смоляные – вот иначе и не скажешь – кудри.  Глаза - что за дурацкие ассоциации лезут в голову, но снова иначе не скажешь – трепетной лани.  Ровный прямой тонкий нос. Губы узковаты, но пусть. Зато все остальное как по заказу. Рост – гренадерский, под два метра. Плечи широкие, спина как по линейке, талия почти девичья, узкая. Руки и грудь приятно радуют женский глаз эффектным рельефом. Попа – орех, спортивные штаны подчеркивают весьма определенно. И спереди мальчик одарен недурно, это штаны тоже не скрывают, а у Елены на такие вещи глаз - алмаз. В общем, весь так и дышит адреналином и тестостероном. Превосходный образчик молодого сильного самца. И откуда только такая прелесть и радость взялась на их облезлой кухне?

- Добрый вечер.

- Здравствуйте, - Степа ответил вежливо. Судя по всему, это и была проанонсированная  Елена Павловна.  Выглядела она моложаво для матери Туры, но у женщин с возрастом вообще все сложно.

- Дурова Елена Павловна, - ему протянули руку. Так похоже, что на предмет поцелуя. – Для друзей – просто Елена.

Протянутую руку Степан осторожно пожал. Самые концы пальцев. Они были холодные. Взгляд,  брошенный на Степана, тоже стал заметно прохладнее. Видимо, экзамен на хорошие манеры Степка провалил. И руку не поцеловал, и имя называть не торопился. Не знал даже, почему, ведь профессору сообразил представиться, а тут вот смолчал. Не хотел называть свое имя.

- Тура, ты не представишь мне молодого человека?

Тура демонстративно протирала чашки. А потом соизволила ответить.

- У молодого человека есть язык, сам, если захочет, назовет свое имя. Может, он  не хочет.

-  Да я не хочу… В смысле, хочу… То есть… - Степа окончательно запутался и почел за лучшее просто назваться. – Степан Кузьменко.

- Какое у вас редкое имя, - пропела Елена Павловна. – Редкое, красивое и мужественное. Очень вам  подходит, Степан. – Степка продолжал тупить, и его собеседница после паузы добавила. – А меня все называют Елена Прекрасная. Думаю, нетрудно догадаться - почему, правда?

Не то, чтобы у Степы был богатый опыт в таких ситуациях – когда женщина существенно  старше тебя возрастом так откровенно лапает взглядом, что приходится сдерживать желание прикрыть ладонями пах. Но все ж таки сообразил, что к чему.  И включил идиота уже сознательно и на полную катушку.

- Не соображу что-то.

Тут уж Степку одарили совсем нехорошим взглядом. И сквозь звук льющейся воды ему послышался смешок.

- Вы извините, пожалуйста, - фактуру следовало выдерживать до конца.  – Мне просто часто мячиком по голове прилетало. Поэтому я иногда… не очень умный.

Теперь смешок был очень явный. Елена Павловна метнула неодобрительный взгляд в сторону раковины.

-  Вы друг Туры?

Степа молчал. Тура молчала. Елена Павловна молчала. Вода лилась.

Судя по всему,  блондинка норвежская не собиралась вводить мать в курс дела, поэтому пришлось Степе проявлять самостоятельность, сообразительность и долю фантазии.

- Ну… в некотором роде.  Я ваш новый жилец.

- В каком смысле? - на губах женщины еще жила своей отдельной жизнью кокетливая улыбка. А в глазах уже отражался нешуточный мыслительный процесс.

- В смысле, комнату буду здесь снимать.

- ТУРА?!

Интонация была столь неприятной, пронзительной и вздорной, что Степке захотелось тут же уйти. А вот на девушку это не произвело ровным счетом никакого впечатления. Пожала плечами невозмутимо.

- Все вопросы к деду. Его решение.

- А где вы познакомились с моим отцом? – взгляд, вновь обращенный на Степу, стал совсем другим. Расчетливым, холодным, цепким.

- А-а-а… - на этом слова закончились. – Ну… так вышло, что я…

- Степан Аркадьевич помог мне донести продукты из магазина. Остался пить чай и совершенно очаровал деда своим интеллектом и манерами.

Черт! Степа вперил хмурый взгляд в тонкую спину в черной футболке. Но Тура не обернулась. А вот Елена Павловна соизволила прошипеть. И Степа не сразу сообразил, что слова адресованы не ему.

- Ясно. Деньги, конечно, ты прикарманишь себе.

- Разумеется, - голос Туры ровный-ровный.

- Я пойду поговорю с отцом! – в отличие от дочернего голос материнский прозвучал кардиограммой при синусовой аритмии. На грани истерики.

- И я тоже пойду, - поспешно повторил Степа, как только не пойми чем разъяренная Елена Павловна покинула кухню.

- Давай, - Тура наконец-то обернулась от раковины, потянулось за серым вафельным  полотенцем.  – Только телефон запиши мой.

В адресной книге Степа для краткости назвал свою новую знакомую «Ту».

*

- Как ты это провернула?

Тура не стала оборачиваться.  Методично расставляла тарелки и раскладывала вилки. Все по своим местам. Как любит дед.

- Ты собираешься мне отвечать?! – раздалось требовательное.

- Я не слышу вменяемых вопросов.

Судя по тому, как скоро вернулась Елена, Павел Корнеевич не стал утруждать себя объяснениями. Впрочем, как обычно.

За спиной Туры мать театрально и громко вздохнула.

- Ну что же… По крайней мере, он приличный. Не гастарбайтер какой-нибудь. 

Тура закончила наводить порядок на кухне. Теперь еще посмотреть внимательнее на состояние комнаты, которую они планируют сдавать. Хотя бы прикинуть объем работ.  А начать уже завтра. Сегодня сил нет.  Десять часов рабочего дня, капризные клиентки, истерящая хозяйка… Нет, сегодня только спать.  Ну, может быть только кресло вот разобрать. И книги вынести.

Кадр третий. Акира Куросава

Кадр третий. Картинка снова черно-белая. И в ней, как в шедевре Акутагавы и Куросавы  - у каждого своя история и своя правда.

День задался с утра бодро. К семи вечера Тура не чувствовала ни рук, ни ног, ни спины. А самое главное  - себя не чувствовала. Ей иногда казалось, что холеные дамы, клиентки элитных салонов красоты, все сплошь энергетические вампирши. И красоту себе не за счет дорогостоящих бьюти-процедур  получают, а кровь сосут из работников этих заведений. И слова поперек не скажешь ведь.

Тура на работе на хорошем счету. К двадцати семи она поняла, что для всяческих манипуляцией с женским лицом и телом у нее руки вот прямо точно из того места, которое надо, растут. И любыми новыми техниками и аппаратурой она овладевала мгновенно и безошибочно. Только вот выливалось это в то, что работы становилось все больше. В деньгах это тоже, конечно, выражалась, хотя и не в той мере, в какой Туре считалось справедливым. Но тут уж если работаешь не на себя, а на дядю – а в ее случае, на тетю – терпи. Она  мечтала о своем деле, набиралась опыта и знаний. Только вот мечты эти, скорее всего, так и останутся мечтами. Денег на свое дело такими темпами не заработаешь. Особенно если тебе приходится содержать еще и деда. Всю свою пенсию он тратил не пойми на что. По крайней мере, Тура никогда не спрашивала. И денег на ведение домашнего хозяйства  не просила никогда – так повелось после смерти Клары Корнеевны – к тому моменту Тура уже работала. И после ухода из жизни двоюродной бабушки как взвалила на себя все – так и тащила. Первое время дед давал деньги, а потом перестал. С памятью у него становилось с каждым годом все хуже.

До дома, с учетом очередной душеспасительной беседы с хозяйкой салона о необходимости усердного труда на ее, хозяйкино, благо, Тура добралась уже к восьми. Вот и парадная родная. С Турой поравнялся шедший навстречу упитанный молодой человек с уже тронувшими лоб залысинами. Вид он имел страшно довольный и даже, кажется, насвистывал. Было что-то в его внешности, показавшееся Туре смутно знакомым. Она даже остановилась, не дойдя метра три до парадной. А он прошел мимо. Почти. Но за спиной Тура услышала, как шаги замерли. И обернулась.

Они сообразили одновременно. И воскликнули тоже одновременно.

- Трубадура!

- Боцман!

Спустя секунду они уже обнимались. Потом, спустя еще секунд  десять, смущенно отстранились и теперь смотрели друг на друга, устыдившись своего порыва.

- Ты… похудел.

- И полысел, говори уж сразу, - хохотнул Яшка Больцман, ее одноклассник. – А вот ты вообще не изменилась. Вообще. Странно, что я тебя сразу не узнал.

Они стояли у парадной Туры, смотрели друг на друга и вспоминали.

*

С первого и до последнего класса эти двое торжественно пронесли звание белых ворон всей школьной параллели.

Маленькая худенькая Тура стала объектом насмешек сразу же. Необычный  цвет волос, еще более странная речь – она к семи годами все еще говорила тихо, невнятно, неуверенно и с акцентом. Имя странное. Когда всех детей просили назвать имя, она встала, едва видная из-за парты и пробубнила себе под нос: «ТураДурова». Прозвище «Трубадура» тут же прилипло к ней. Иногда его сокращали до просто «Дуры».

Яшка Больцман,  круглый отличник, игравший на фортепиано и домбре, которого до седьмого класса водила в школу бабушка, был тоже  классическим кандидатом в парии. Подружились они только в четвертом классе, но сохранили свою дружбу до конца школы. А потом Яшка поступил в ИТМО (1), через два года по обмену уехал в Калифорнийский Университет, и пути их разошлись. 

*

Сейчас перед Турой стоял совершенно другой человек. Не тот Яшка Больцман по прозвищу «Боцман», которого она знала в школе. Он больше не был круглым – скорее, слегка перекачанным, а не упитанным, как ей показалось в начале. Высокий лоб, переходящий в начинающуюся раннюю лысину, его не портил. Живые глаза, улыбка и общий вид крайне уверенного в себе и довольного жизнью человека.

- Яша, ты какими судьбами тут? – с чего-то надо было начинать разговор.

- Бабушка умерла. Приехал вопрос с квартирой решать.

- Мои соболезнования. А родители?

- Они давно в Израиле, - пожал плечами Больцман. – Не, они на похороны приехали. Но уже обратно свалили. Бабку сколько раз с собой звали, - Яша вздохнул. – Но она наотрез, в глухую несознанку. А теперь вот… квартиру мне завещала, я и расхлебываю.

Тура внимательно разглядывала молодого мужчину напротив. Ну надо же. Яшка, Яшка, ты совсем другой.

- Ты… там же… на втором этаже?

- Да ну тебя! – Яшка только что руками не замахал. – Там ужас что творится! Там жить невозможно. Я на Английском квартиру снимаю. А эту, бабушкину, надо сначала в порядок привести, ремонт хотя бы косметический. А потом уж продавать. Да еще кошки эти, - закатил глаза. – Слушай, Тура, тебе кошка не нужна? Рыжая есть, и полосатая, и какая-то белая, но она со сломанным хвостом…

Тура рассмеялась.

- Нет, спасибо, мне и без кошки проблем хватает.

- Дед? – понимающе кивнул Больцман. – Жив еще, курилка?

- Жив,  - кивнула девушка. – И, надеюсь, еще поживет. Знаешь, не готова я морально к похоронам и… Ой, извини!

- Да нормально все, - махнул рукой Яша. – Дело житейское.

- Ты с родителями живешь? – ей на самом деле было интересно. И усталость вдруг спряталась, и мелкий дождь вперемежку со снегом, сыплющийся сверху, не мешал.

- Я в Канаде сейчас живу, - с легким оттенком самодовольства сообщил Яков. – А до этого в Штатах работал.

- Тебя так надолго отпустили с работы? – Больцман говорил о каких-то свершено удивительных для нее вещах. И было правда любопытно ужасно.

Кадр четвертый. Микеланджело Антониони

Кадр четвертый. Все красное, все мертвое, все друг другу чужие. Как у Антониони. Только еще страшнее.

Музыка ударила, едва Тура открыла дверь квартиры. Ритмом отбойного молотка и запредельным воем – так, что даже и не скажешь сразу, что это музыка. Вакханалия какая-то!

Звуки ада доносились из комнаты нового жильца. И куда дед смотрит? Впрочем, тут без загадок. Снял слуховой аппарат и работает. А без слухового аппарата можно в квартире все что угодно делать  - у Павла Корнеевича все равно в ушах благословенная тишина.  Но зато во всем остальном пространстве…

Тура для порядку стукнула. Разумеется, не ответили. И она толкнула дверь.

Внутри небольшой комнаты звуки сбивали с ног. И когда Степан успел привезти это колонки? Она прошла внутрь и  выкрутила громкость на музыкальном центре. Наступила тишина – почти звенящая.

- Ты чего?!

Хозяин комнаты сел на кровати. А до этого лежал. Облаченный лишь в спортивные штаны-три-полоски. И - внезапно – в эластичную повязку на локте.  

- Степан Аркадьевич, вы в курсе, что музыка играет очень громко?

 - Никому не мешало.

Потому  что дед глухой, а Елена на дежурстве.

- Теперь мешает.

Он только дернул голым плечом.

- Твое счастье, что Елены Павловны нет дома. А то бы тебе устроили грандиозный скандал.

Он снова дернул плечом и едва слышно фыркнул. А потом низко опустил голову между этих самых широченных плеч.  Темные локоны совсем закрыли лицо. Тура, сама не зная, как, но вдруг обнаружила себя сидящей рядом с ним на постели.

- Стёп… Что случилось?

А что-то случилось – это фонило очень явно. Сначала дикими воплями и ударными, а теперь тишиной и опущенными плечами.

- Мы проиграли, - донеслось из-за завесы черных кудрей. – Из-за меня проиграли.

- Это как?

- А вот так, - он все-таки поднял голову. Медленно. Смотрел в облезлые желтые обои на противоположной стене.  – Команда на меня рассчитывала. А я подвел.

 - Почему?

- Потому что! – это был уже крик. Вопль. Как те, что звучали из динамиков недавно.

- Объясни, - она не сводила взгляда с повязки. Поперечные линии – там жилки резиновые, наверное. Фиксирует туго. Кожа из нее выходит выпукло.  А там выше повязки  - вообще выпукло. Это бицепс. Да, именно он.

- Что объяснять?! - длинные пальцы взметнули девятый вал темных волос на затылке.  – Подавали на смерть в пятом тайме. Я должен был выстоять. И… сил не хватило. Не смог.

- А локоть почему забинтован?

- Упал в первом тайме. Неудачно.

И картина нарисовалась сама собой. Помимо воли. Откуда-то, не пойми откуда.

В самом начале… игры?.. – он упал и травмировал руку. А дальше – через боль, через «не могу», на одном только «должен», потому что команда на него рассчитывала  - играл.  Но все же это оказалось выше его человеческих сил. Откуда она это знала и поняла? А спроси! Ведь даже примерно не представляет правила игры, и не интересовалась никогда, и даже не возникало мысли по телевизору посмотреть. Но картинка сложилась мгновенно – из наблюдений, разговоров за чаем. Абсолютно точная и яркая картинка.

- Стёп… - ее ладонь идеально облекла его бицепс.  – Ты не виноват.

Он обернулся. Вблизи его ресницы кажутся ненастоящими. Таких пышных, длинных, черных ресниц у парней не бывает. А он еще взмахивает ими…

И это – совершенно определенно запрещенный прием. В пару к теплому гладкому бицепсу под ее ладонью. Потому что в следующий миг они целуются.  Безо всяких там «только губами, без языка», «я только в краешек», «рот не раскрываем, и все норм».

С полным ощущением, что они это делали  раз сто до этого. Ровно совпав и попав во все. В том числе и кончиком языка в пломбу на верхней шестерке справа.

И именно в этот момент Тура вдруг понимает,  где  у нее главная эрогенная зона. На руке. Когда тугие шелковые волны скользят по ладони и между пальцами. И что его руки на ее спине – горячие едва выносимо. И оттаивает от них что-то. Тает. Течёт.

Разсовпали они, когда горячие руки стали наглее. И переместились на грудь. А там не оттаяло еще. Или да. Или нет.

У него колючая небритая щека. Об этом сообщает пощечина. Степан поджимает и без того узкие губы и сощуривет свои роскошные ресницы. Недоуменно. Презрительно.

 - Секс-услуги не входят в стоимость проживания! – Тура тоже умеет быть презрительной.

- Я доплачу.

Получи вторую пощечину! И ресницы, и губы – в узкую линию.

Тура вскакивает на ноги. Сказать бы что-то, но ничего на ум не приходит.

- Держи свои руки при себе!

Уже у двери ее настигает его тихое:

- Здорово целуешься.

Дверью она хлопнула. Музыки больше слышно не было.

*

Двадцать два… двадцать три… двадцать четыре… двадцать…

Со счета его сбил звук. Шумный выдох. Пришлось прерваться и встать. В дверях кухни стояла Елена Павловна собственной персоной. В тонком халате до колен. И бюст он весьма щедро демонстрировал.  Практически не оставляя места для фантазии. Степка вытер шею полотенцем. И проклял себя за то, что не надел футболку. Привык заниматься с голым торсом -  так удобнее. Судя по взгляду Елены Преужасной – пора отвыкать.

- Ой, Степочка, не смотрите на меня, я не накрашена!

Угу. А красная помада – это ему мерещится, видимо.

- Вы прекрасно выглядите, Елена Павловна.

Зря сказал. Но уже поздно. Она вплыла, дыша жаром и гелем для душа. Степе осталось только прижаться к стенке.  Он вдруг понял, что чувствуют девчонки, когда к ним клеятся на улице не совсем трезвые и очень наглые парни. И это при том, что он сам – сто девяносто три, девяносто пять и может вломить. Но не тетке же с красной помадой и в коротком халате?

Кадр пятый. Педро Альмадовар

Кадр пятый. Кто у нас певец женщины? Правильно, Зеленый горошек. Вот сейчас он и возьмет крупный план. Известно, на что и куда.

У Дуровых были гости. Гости, случившиеся в первый раз за весь период жизни Степана в этой квартире. А раньше, если верить профессору, гости в этом доме бывали часто. А уж при Кларе Корнеевне, которая, судя по рассказам брата и внучки, была почти легендарной женщиной – и того чаще.

Нынче в качестве гостя присутствовал мужик, который Степе с первого взгляда и категорически не понравился. Совершено необоснованно, без всяких видимых мотивов, но просто вот именно с первого взгляда и до отвращения. Впрочем, свое впечатление Степа засунул куда подальше, а вместо этого принял приглашение  к столу, ибо ужин. Как обычно, отменный. Мясо с кашей, любимый Степкин формат, в этот раз в виде свиной подливы с булгуром, а  к ней – овощной салат и сырная тарелка. В общем, рай для обжоры.

Мужик, которого Степа с явным неудовольствием сначала посчитал бывшим учеником Павла Корнеевича, оказался вовсе даже и не профессорским знакомым. А поклонником Елены Падлны. Обмануться, в общем-то, было несложно – подчеркнутая интеллигентность в виде седой кудрявой шевелюры и аккуратной бородки, очки, пиджак в клетку  с замшевыми заплатами на локтях – все наводило на мысли об ученом муже. По крайней мере, Степа молодых ученых - а на фоне Дурова гость выглядел очень даже молодым – именно так себе и представлял. А оказался Кирилл Леонтьевич -  так звали седобородого - режиссером, ни больше, ни меньше. Членом союза кинематографистов, представьте себе. Между первой и второй порцией Степе снисходительным тоном задали какой-то вопрос, на который либеро ответил, что уже посмотрел все серии «Звездных войн», и на этом его вопросы  к кино исчерпываются. После чего интерес к диалогу с ним был мгновенно и демонстративно снова утрачен.

Да и нужды не было в Степкиных репликах. Кирюля-Кастрюля – так его Степа про себя окрестил  - разливался соловьем. Про современное российское кино, про ранешнее европейское, про проклятый Голливуд.  Павел Корнеевич закинулся было про «Гараж» и «Кин-дза-дза», выслушал  пассаж о творческом фиаско Рязанова, о выдохшемся Данелии  и принялся грустно пить чай. Елена Падлна смотрела влюбленными глазами, поддакивала и подливала в чашку. А вот Тура… Тура была белой. То есть белее обычного. Без красок вообще, как снег, только белее. На фоне бледного лица глаза казались синими особенно нарисовано. И веснушки выделялись отдельно сильно, и больше их вдруг стало. Зато рта не стало совсем, губы розовели едва-едва.

Он поймал ее взгляд и невольно кивнул. Спрашивая будто: «Что? В чем дело? Что случилось? Отчего ты такая?».  Тура резко отвернулась. Спросила у деда, хочет он еще пирога с персиками. Но пирога попросила Кастрюля.

В конце чаепития  Степа отчетливо понял:  несмотря на то, что режиссер и член пришел в дом как поклонник матери, глаз он положил на дочь. Надо быть слепым, чтобы не заметить взглядов, которые седой бородатый кидал на Ту. И любой нормальный мужик, увидевший сцену со стороны, взгляды эти расшифровал бы однозначно. Так смотрит мужчина, который хочет уложить женщину в постель. Но, похоже, обратил внимание на это намерение только Степа.

Поскольку ужин затянулся, после него профессор сразу отправился спать, Елена Преужасная – провожать своего кавалера, а Степа – помогать Туре. В последнее время она резко отказывалась от его помощи, и Степан знал причину. И даже все собирался извиниться за тот дурацкий эпизод. За два эпизода, если точнее. И за поцелуй, и за… голого. И не то, чтобы виноват. Нет, совсем не виноват, если по совести. Но все равно, если не извиниться – дело с мертвой точки не сдвинется. Кажется, сегодня как раз подходящий день и настал.

- Давай помогу.

- Я сама справлюсь.

- Да я знаю, что справишься, - а еще не хватало горячего завтрака по утрам, очень просто. Однако каш с утра ему тоже больше не предлагали. – Но все равно хочу помочь.

Дернула плечом, но промолчала.

Степка принялся протирать блюдо, на котором еще час назад красовался пирог с персиками. И, вместо извинений, вдруг выдал.

- Он на тебя запал.

- Кто? – Ту не обернулась от раковины, но мыть посуду перестала.

- Козлина эта седая. Как его там. Член который. Леонтьевич.

Степа ждал, что она рассмеется. Хотя бы усмехнется. Хотя бы… Ну в общем, уж никак не ждал того, что прозвучало.

- Думаешь, не стою этого?! – Ту резко развернулась.

- Э-э-э… В смысле… Да не, я не про то…

- Тощая, бледная, страшная, - она даже пальцы загибала. – Давай. Не стесняйся, говори!

- Да он старый козел! – взбунтовался Степа. – Такие вечно на молодых девчонок слюни пускают!

- И единственное мое достоинство – что я еще достаточно молодая… - медленно протянула Тура.

Степа едва не выронил раритетное блюдо, которое, как ему пару недель назад рассказывали, было подарено деду Павла Корнеевича Матильдой какой-то. Судя по тону профессора, Степа был просто обязан знать, кто эта Матильда такая. Степан не знал, хотел потом погуглить, но запамятовал. А теперь чуть Матильдино наследие не разбил – только сверхбыстрая реакция спортсмена выручила.

 Так, что именно он сказал не по-русски?

- Ты меня вообще слушаешь?!

- У нас в семье только дед глухой, - Тура медленно протянула руку, а потом резко выхватила у него из пальцев блюдо.  – Не лезь не в свое дело, Кузя!

Специально так его назвала. Специально, чтобы разозлить. И он разозлился. Потому что дурная донская кровь.

- Что, нравятся взрослые дядьки?