Трудности перевода

Эпизод первый. Past Simple.

Я стою в ревущей толпе, жду появления Хиддлстона и промерзаю, кажется до костей, но собираю сама себя в невидимый кулак, в состояние сжатой пружины. Нахожусь в нём совсем не долго — если быть точной, два часа и сорок две минуты. Ровно столько длился спектакль. И сейчас, в ожидании выхода Хиддлстона, эта пружина не разжимается. Я раскусила, в чем фокус — Томас все эти два с лишним часа играл Вронского на своей собственной внутренней войне, будто проецируя перерождение героя после смерти Анны Карениной на всю историю. Он был весел, щеголеват, легок — и только взгляд, наполненный штормами, говорил, как оно там на самом деле. Новость, что Хиддлстон приезжает в Москву с модной постановкой «Анны Карениной», захлестнула меня сразу. Реклама обещала современное прочтение романа Толстого — и я купилась. Мое увлечение, начавшееся с просмотра (поздней-поздней ночью) какого-то их литературного британского сборища, выросло и окрепло на фильмах и сериалах. Томас Уильям Хиддлстон из симпатичной мордашки с экрана стал — как это бывает — близким и родным. Пара интервью, отзывы о русской классике — и вот тебе уже кажется, что это просто парень чьей угодно влажной мечты, и ты понимаешь его и уж конечно лучше всех на свете знаешь его. Более того: тебе все отчетливее начинает казаться, что он, состоящий на самом-то деле на просторах интернета только из, чего уж там, крышесносных, весьма и весьма вхарактерных фото и четко отобранных, хорошо поставленных фраз — настоящий. И мнится моему фанатскому сердцу, что он вот такой, каким я его увидела. И от этого фантазия идет в дикий пляс, сколько бы лет мне ни было… И, наверное, я не одна такая — с неустойчивой психикой по отношению к читающим по памяти русских классиков британским мужчинам впечатляющего роста и густого как патока голоса… Десятки на сантиметр комиссарского тела, которого все жаждут. Но даже и не в этом дело, а дело в его игре, за которую он сорвал пятиминутные овации — и мое растерзанное сердце. Томас играл Алексея Вронского, но придал этому характеру то, чего я ни разу в нем не видела. Даже наши разборы на парах по литературе не помогали мне проникнуться князем. Потому нечем там было проникаться. Ну не возбуждал он во мне любви, виделся хлыщом и ограниченным, честолюбивым придурком. А Хиддлстон дал ему мощь, дал такую душевную муку и глубину, что плакала я не от гибели Анны, а от взгляда Вронского. Да, я поняла, на каких таких струнах играл Томас, но от этого легче не стало. Потому что сейчас, как только он выйдет со служебного входа театра, как только вся эта толпа поклонников и таких же, как я фанатичных теток, достигнет максимального накала — он станет реальным, ну буквально. Объемным. И вот на самом-то деле вообще неизвестно, каким он окажется. Вронским? Локи? Кориоланом? Или самим собой? А какой он, сам с собой? Хочу ли я это узнавать? И узнаю ли зачем-то? Слишком много гребанных вопросов и ни одного гребанного ответа. Отвлечемся. Зададимся праздным вопросом: ну на кой ляд мне надо было натягивать именно эту футболку? Лицо гуру британского рок-н-ролла времен юности моих родителей, растянутое точно по груди, выглядит удивленным. Прости меня, сэр Пол! Мну несчастный свой букет. На память приходит Глеб со своим «только ты обязательно с ним сфоткайся! Ну, ма-ам, обязательно», и я через силу улыбаюсь своим мыслям. Отрываюсь от цветов — и натыкаюсь на прямой взгляд. Он смотрит на меня. Мороз пробегает по коже. Как будто смотрит в душу, оголяет ее, снимая каждый долбанный мой пунктик. Да нет, показалось. Подходит моя очередь брать обещанный автограф — и меня начинает ощутимо трясти. С трудом протягиваю букет. И опять глаза в глаза. — О, спасибо. — Не за что, — говорю я, пока Томас Хиддлстон передает цветы кому-то из ассистентов. — Фото? — он сама учтивость. — Да, — почему я шепчу? — Может, давай я? Оглядываюсь, как полоумная. — Чего? — Телефон, — он кивает на мою трясущуюся руку. — Ты не против? — Нет. Всяко лучше. У меня бы не получилось нажать на кнопку. И потом — за спиной у нас ожидающая своего микрооргазма толпа. Томас улыбается, приобнимает меня свободной рукой. Народ взрывается гулом. — Прости, — кажется, от неожиданности я ощутимо пихнула его в бок. — Забудь. И о них тоже. Просто не обращай внимания, договорились? Легко сказать! Его горячее дыхание обдаёт мою щеку. Ох, какая у нас многообещающая разница в росте, твою ж маму! Моя макушка ровно до его упомрачительной, заостренной как бритва — самая лучшая бритва по моему сердцу — скулы. Так, стоп! Не было такого уговора, чтоб я тут падала в оргазмический, внезапный обморок. Еле-еле беру себя в руки. Я не школьница какая! Телефон наконец-то щелкает, но почему-то Томас не спешит разрывать это наше странное полуобъятие. — Еще раз спасибо за цветы. Это мило, — он слегка нагибается, так, что я вижу его улыбку, аккурат на уровне моего виска… Я просто обязана выкинуть это все из головы. Томас, конечно же, в образе. Набатом пусть звучит в мое дурной голове: «Ну ма-ам, обязательно!»

***

Тишина, безусловно, помогает мне прийти в себя. Втягиваю ночной воздух. Тут, за углом театра, просто звенящая тишь, даже жутко. Я, правда, думала, что все улицы вокруг театра должны гудеть и орать. Мне показалось и, ровным счетом, нет тут ничего реального: теплота его объятия, адресованный лично мне его взгляд. И я почти успокоилась. Показалось. Зажмуриваюсь. Провожу ладонью по плечу в надежде уловить остатки тепла его легкого касания. Сначала я слышу голос, просто мягкий тихий баритон. Открываю глаза. Не показалось. Томас. Он легко дотрагивается до моей ладони. Почему меня кидает в жар? Может быть, потому что прекрасный-распрекрасный мистер Хиддлстон так невозможно близко? И я трепещу только потому, что он так классно сыграл? Враки это все. Меня легонько колотит от возможности вот сейчас увидеть его настоящего. — Разрешишь проводить тебя? — если вот еще чуть-чуть он доулыбнется — вспоминаю я Чеширского кота — то ощущение такое, что кончики губ сойдутся точно на затылке. И, стоп, что? — Вот так просто? — это все настолько странно, что запасы моего удивления кончаются сразу тут же. А что? «Вы привлекательны, я чертовски привлекателен. Чего время терять?» — Почему нет? Может, потому что я семнадцать лет в каком-то стабильном браке — и просто чую, как он сейчас разрушится, стоит тебе пойти вот так рядом со мной? Может, потому что я везу фанатское фото с тобой сыну? — Разрешишь? — Томас заглядывает в глаза и протягивает открытую ладонь. И вот тут мой мозг совершает ему несвойственное: отбрасывает все лишнее, все рациональное и выдает только нелепо-легкомысленное «мне все равно, ах, мне ровным счетом наплевать!». И я знаю, ах, я точно знаю, что дальше буду верить, что вот такой он — настоящий. Буду верить, наплевав на все, пока не оборвётся пресловутая ниточка, связавшая нас сегодня ночью. Пальцы мои уже скользят в его ладонь. И отчего-то ощущается это очень правильно…