Тсэк. Хлебобулочные хроники

Ира. С ними, а не против них

Запах свежеиспеченного хлеба — это не просто аромат. Это первичный импульс, квинтэссенция безопасности и дома, которая встраивается в ДНК будущего пекаря с первого же дня в колледже. Он проникает глубоко, впитывается в кожу, въедается в волосы, становится частью дыхания. Это сложный, многослойный код, который студенты учились расшифровывать с первого курса: вот нота пережарившегося масла — кто-то недоглядел, а вот тонкая, едва уловимая нить горелого миндаля — значит, у кондитеров пошли макаруны. Но основа, бас, на который ложились все остальные ароматы, — это густой, теплый, дрожжевой дух теста. Он витал в воздухе учебной пекарни в хмурый октябрьский день, смешиваясь с пудрой свежемолотой муки, сладкой ванилью и едким запахом моющих средств. Он окутывал всё, пропитывал насквозь хлопчатобумажные халаты, плотные фартуки, блокноты с рецептами и, казалось, сами мысли.

Ира втягивала его полной грудью, и этот запах действовал на неё лучше любой медитации. Он был якорем, возвращавшим её в "здесь и сейчас". Закатав рукава халата по локоть, обнажив тонкие, но сильные от постоянной работы руки, она с методичной, почти гипнотической силой вымешивала огромный ком теста на холодной мраморной столешнице. Мука покрывала её кисти, как бледные перчатки, и легкой пылью ложилась на темные веснушки у переносицы. Под её ладонями бесформенная, липкая масса постепенно обретала характер — становилась упругой, эластичной, живой. Каждое движение — нажим, растяжение, поворот — было отточенным и уверенным. Это был танец, заученный до автоматизма, ритуал, в котором не было места сомнениям.

Рядом, на своем участке стола, Юля лепила из песочного теста затейливые фигурки. Ее брови были сдвинуты в комичной концентрации, кончик языка виднелся в уголке рта. Она не просто формировала печенье — она творила маленькие скульптуры: зайчик со смешными ушами, кошка, свернувшаяся клубком. Ее движения были менее уверенными, чем у Иры, но полными трепетной старательности. Она украдкой поглядывала на подругу, и в ее болотных глазах, так поразительно похожих на ирины, читалось немое восхищение.

— Ир, у тебя просто идеальная консистенция, — тихо проговорила она, откладывая в сторону очередного съежившегося кота. — Смотрю и завидую белой завистью. У меня оно то крошится, то расползается.

Ира не подняла головы, сосредоточенно вдавливая в тесто костяшки пальцев.

— У тебя другое тесто, Юль. Оно капризное. С ним надо сюсюкаться. А это, — она с силой шлепнула по упругому кому, от которого по столу пошла легкая вибрация, — это надо заставить себя уважать. Как Петрович говорит — "работай с ним, а не против него".

Она произнесла это без тени иронии, абсолютно серьезно. Для нее это была не метафора, а прямое руководство к действию. В этом тесте была ясность и справедливость, которых ей так не хватало в жизни. Оно подчинялось простым законам: положил нужное количество муки — получил результат, перестарался — испортил. Никаких скрытых умыслов, обид или предательств.

С другого конца стола доносился сдержанный смешок. Лена, безупречная даже в белоснежном халате, с идеально убранными каштановыми волосами, что-то рассказывала Даше. Та кивала, но взгляд ее блуждал, то и дело переходя на Иру и Юлю. За последние два года, с тех пор как на первом курсе робкая Даша неожиданно подружилась со столь же тихими, но абсолютно самодостаточными Ирой и Юлей, их дуэт с Леной дал трещину. Лена, привыкшая быть центром вселенной Даши, сначала не замечала, потом снисходительно посмеивалась над ее "новыми подружками", а теперь, на третьем курсе, чувствуя, что контроль ускользает, совершила маневр — присоединилась к них сама. Теперь они были квартетом, по крайней мере, формально. Но Лена все еще искала способ вернуть себе прежнее влияние.

— Девочки, вы послушайте, что Андрей вчера вытворил, — громче, обращаясь ко всем, сказала Лена, ловко раскатывая свой идеально гладкий пласт теста. — Подкараулил меня после пары, как дурак, стоит. Говорит, извинись перед Иришкой за меня.

Ира вздрогнула от этого уменьшительно-пренебрежительного "Иришка", но не подала вида. Она ненавидела, когда Лена так ее называла. Это звучало фальшиво и снисходительно.

— А передо мной за что извиняться? — спросила Ира, не отрываясь от работы. — Он мне ничего не должен.

— Ну, я же тебе рассказывала! — Лена сделала большие круглые глаза. — Он тебя в столовой в прошлый четверг в упор не заметил, так мимо прошел. Я ему потом устроила разбор полетов. Говорю, как не стыдно, такой прекрасной девушке внимание не уделять?

По спине Иры пробежали мурашки. Ее тошнило от этих игр.

— Мне его внимание не нужно, — сквозь зубы пробормотала она.

— Ну конечно нужно! — Лена звонко рассмеялась. — Он же такой симпатичный, из группы кондитеров. И, между прочим, он очень даже тебя заприметил. Спрашивал, пойдешь ли ты с ним в кино в субботу.

В пекарне на секунду воцарилась тишина, нарушаемая лишь гулом духовок. Даша замерла с формочкой в руках. Юля перестала лепить своего зайца. Даже девочки за соседним столом притихли, делая вид, что заняты своим тестом.

Ира медленно оторвала руки от теста. Мука белым призраком повисла в воздухе. Она повернулась к Лене. Лицо ее было абсолютно неподвижным, лишь в глазах, таких похожих на юлины, но сейчас холодных и колючих, плескалась такая первобытная ярость, что Лена невольно отступила на шаг.

— Что? — прошептала Ира, и её слова были такими приглушёнными, будто рождались под толстым слоем льда.

—Ну… я же говорю, Андрей… — Лена замялась, и в этой паузе повисло всё её нарастающее смятение. Она чувствовала, как маска уверенности сползает с её лица, обнажая растерянность.

— Ты ему что-то про меня говорила? — каждое слово Иры было острой ледяной стрелой и било точно в цель. — Ты ему что-то нашептала? Устраиваешь здесь сводничество?

— Ира, что ты! — попыталась вставить слово Даша, но Ира ее даже не услышала.

— Я тебя просила? Я хоть одним словом, хоть намеком давала понять, что мне интересны его потуги? Или твои?

Юля. Карандашные миры невысказанной боли

Противостояние света и тьмы — это не эпическая битва армий под раскаты грома. Это тихая, ежедневная война, которая идет в предрассветный час, когда последняя звезда еще цепляется за край неба, а первые лучи солнца уже золотят горизонт. Это сражение происходит в миллионах окон, за которыми люди просыпаются с тревогой в сердце или с надеждой. Тьма — это не отсутствие света, а холодная тяжесть в груди, гулкая пустота, которая вползает в сознание с первым же звонком будильника. Свет — это не слепящая вспышка, а крошечное, упрямое пламя, которое нужно бережно раздувать каждое утро: первый глоток кофе, улыбка незнакомца в метро, лучик солнца на столе. Исход этой войны решается не на полях сражений, а в тишине человеческого сердца, в выборе между тем, чтобы поддаться тягучей серости, или найти в себе силы сделать один маленький шаг навстречу свету. Для Юли этим пламенем был карандаш в ее руке.

Маршрутка, подпрыгивая на колдобинах, неслась по октябрьским улицам, увозя ее от спального района к колледжу. За окном мелькали серые панельные дома, оголенные деревья, спешащие по своим делам люди с суровыми, невыспавшимися лицами. Но Юля всего этого почти не видела. Она была в другом мире.

На коленях у нее лежала потрепанная тетрадь в черной обложке, украшенная наклейками с изображениями меланхоличных героев с большими, выразительными глазами и причудливыми фантастическими существами. Она водила грифелем по бумаге, ее пальцы были испачканы графитом, а взгляд — сосредоточенным и отрешенным. Тряска постоянно сбивала линию, но ее рука, привыкшая к этому, будто сама подстраивалась под неровный ритм движения, выводила нужные изгибы.

Под ее карандашом в тетради рождался воин. Длинноволосый, изможденный, с лицом, иссеченным невидимыми шрамами. Он стоял, опираясь на огромный, почти неподъемный меч, а в его огромных, чуть раскосых глазах читалась бездонная, копившаяся веками усталость. Фоном служили руины какого-то фантастического города, уходящие в туманную даль. Рисунок дышал одиночеством и тоской, будто вбирая в себя всю предрассветную хмарь за окном.

Она снова взяла карандаш, затаив дыхание. Кончик грифеля едва коснулся поверхности листа, и в этом едва уловимом прикосновении зародилось нечто большее, чем просто штрих. Всего один единственный блик — крошечная точка чистого света в самой глубине зрачка сурового мечника. И в этом микроскопическом отражении, в этой искре, вдруг ожила вся его история, вся его боль и… крошечная, но непобедимая надежда. Только тогда ее плечи наконец расслабились, и она тихо выдохнула — долгий, сокровенный выдох облегчения, будто выпустила на свободу птицу, долго бившуюся в груди.

В этот самый миг из кармана ее куртки раздался навязчивый, ядовитый вибрирующий звонок. На экране вспыхнуло и замерло, словно приговор, одно слово: "Москва".

Всё тело Юли моментально окаменело. Каждая мышца напряглась до боли. Пальцы судорожно сжали карандаш так, что деревянная оболочка с тревожным хрустом поддалась под напором. Она с немой, животной ненавистью уставилась на экран, наблюдая, как назойливый звонок, наконец, оборвется, оставив после себя лишь осуждающее уведомление о пропущенном вызове. Не прошло и трех секунд — телефон взорвался новой серией вибраций. Снова та же безжалостная, требовательная трель, разрывающая тишину и нервы.

— Будешь брать? — тихо, почти шёпотом, спросила Лена, сидевшая рядом. Она отложила в сторону телефон, на котором просматривала новые коллекции сумок, и положила руку на локоть подруги, ее взгляд стал тревожным, почти умоляющим. — Мама же звонит. Может, что-то случилось? Вдруг ей правда плохо?

Юля резко фыркнула, и в этом звуке было столько горькой горечи, что Лена невольно отстранилась. Её палец рванулся к экрану с какой-то почти яростной решимостью, безжалостно сбрасывая вызов, и тут же переводя телефон в беззвучный режим. Казалось, она не просто отключает звонок, а захлопывает тяжелую бронированную дверь.

— Ничего у них там никогда не случается, — её голос прозвучал плоско и цинично, будто она зачитывала приговор. — Абсолютно. Ровным счётом. Это у неё "вечер вчера был тяжелый", вот она и решила поделиться со мной своим похмельным бредом. Очередной "сеанс черной магии", как эти звонки моя бабуля окрестила.

— Юль, ну как так можно… — начала было Лена, её голос дрогнул от неподдельной жалости, но она тут же споткнулась о ледяной, отрешенный взгляд подруги. В её глазах читалась такая пропасть усталой боли и выжженной эмоциональной пустыни, что все слова застряли в горле.

— Очень даже можно, — прошипела Юля, и её слова падали, как капли яда. — Полчаса я буду выслушивать этот бесконечный поток сознания о том, какие все вокруг козлы, какая жизнь — дерьмо, и как ей всё осточертело. А потом три дня я буду сама не своя, будто меня через мясорубку прокрутили, вывернули наизнанку и бросили на произвол судьбы. В голове — демоны, на рисунках — одни грустные уродцы. Мне такой "сеанс" даром не нужен.

Она захлопнула тетрадь, сунула ее в рюкзак и уставилась в окно. Предрассветная битва была ею проиграна. Тьма, исходящая от того маленького экрана, уже добралась до ее сердца, и теперь холодная тяжесть медленно растекалась по венам, отравляя все вокруг. Она чувствовала, как знакомое, липкое чувство вины и раздражения начинает подступать к горлу. Почему она не может быть как все? Почему не может взять и просто поговорить с матерью, как делают нормальные дочери? Потому что у нормальных дочерей, отвечал ей внутренний голос, нормальные матери.

Маршрутка, с противным шипением выпустив воздух из тормозов, грубо выплюнула их на раскисшую от дождя остановку у колледжа. Юля вышла первой, резко, словно спасаясь из тесной клетки. Она глубже натянула капюшон на голову, превратившись в безликую серую тень, — отчаянная попытка спрятаться не от дождя, а от всего мира сразу.

Лена вышла следом, неуклюже помявшись на месте, прежде чем робко засеменить рядом по мокрому асфальту. Её голос прозвучал слишком бодро, фальшивой ноткой врываясь в тяжёлую тишину, окутавшую подругу.