Туда тебе и дорога, ведьма!

Эпизод 1

— Недолго тебе блуждать по свету, ведьма! — слышала я бормотание старого бродяги, пойманного на попрошайничестве возле рынка.

Он отвлекал почтенных граждан, пока его молодой напарник обчищал их карманы.

— Дурной глаз, не смотри на неё! — торговка, сидевшая в клетке напротив за долги в ожидании, пока внесут деньги, осенила себя крёстным знамением и заставила сделать то же того самого молодого вора.

Он с интересом смотрел в мою сторону, но я держалась в самом углу. Привыкла скрываться от любопытных глаз.

Да не убереглась, вот!

Влажная солома впитала в себя запахи тюрьмы: ржавого железа, плесени и страха.

Я сидела, не слушая их разговоры.

Пыталась не слушать, как они во всём винят меня.

Прислонившись спиной к холодному камню, и думала сосредоточиться на слабом луче света, пробивавшемся сквозь решётку под самым потолком.

В нём плясали пылинки – крошечные, свободные. Я следила за их танцем, чтобы не сойти с ума.

Чтобы не думать о том, что меня ожидает.

Моя клетка была лучшей во всём этом зловонном подземелье.

Просторная, с дырой в полу для нужд и даже с соломой, которую меняли… ну, иногда.

Инквизиторы берегли свой товар.

Особенно такой ценный, как я.

Ведьма из рода Стражей Древней Рощи, последняя из линии травниц Зелёной стороны.

Живой трофей.

Скоро меня повезут в столицу, на суд и «очищение». Я предпочитала не думать, что именно это слово означало на языке Святого Ордена.

У меня была слабая надежда, что мне есть, что предложить взамен свободы. Я сотни раз прокручивала в голове этот разговор, но постоянно отвлекалась.

В соседних камерах копошились другие обитатели.

Вор, что всё время бормотал себе под нос, проститутка, плакавшая по ночам, и какая-то старуха, чьё лицо я никогда нормально не разглядела – только клочья седых волн и крючковатые пальцы, цеплявшиеся за решётку.

Со мной напрямую никто не разговаривал.

Одни – из страха. Другие – из суеверия. Третьи – по приказу.

Я была клеймённой, нечистой. Прикосновение моей кожи могло осквернить, а слово – наслать порчу.

Ирония заключалась в том, что серебряный ошейник-подавитель, впивавшийся мне в горло, не давал бы мне этого сделать, даже если бы я очень захотела.

Он был похож на изысканное украшение – тонкое плетение, узорчатая застёжка.

Но под узором скрывались иглы, впрыскивавшие в кровь мерзкий эликсир, который превращал мою внутреннюю силу в тяжёлый, безжизненный камень на дне души.

Я чувствовала себя слепой и глухой, отрезанной от живого пульса мира. Безгласной.

Безголовой.

Шаги в коридоре заставили меня вздрогнуть.

Это были не грубые, топочущие шаги стражи, а твёрдые, отмеренные, как удар метронома на столе инквизитора.

Сердце ёкнуло, предвосхищая боль, унижение, страх.

Это был он. Мой провожатый. Мой палач.

Я слышала, как местные держиморды шептались, что инквизиция в Лесове сожгла бы меня за « будь здоров», но пришла депеша: не трогать.

Ждать визита столичного инквизитора.

Прошла неделя, как меня притащили сюда, и никто за мной не являлся. Ни на допросы, ни на осмеяние толпы.

Шаги прошли мимо и затихли где-то в дальнем конце коридора.

Просто смена караула. Выдох вырвался из моей груди прерывисто и нервно.

— Слышь, ведьмачка…

Шёпот был таким сиплым и неожиданным, что я сначала подумала – померещилось.

Повернула голову.

Из соседней камеры на меня смотрели два блестящих, как у старой совы, глаза. Это была древняя старуха.

Она всегда молчала, когда меня оскорбляли.

— Я к тебе, — проскрипела она, и её пальцы, похожие на корни, обхватили прутья нашей общей решётки.

Общий гомон обречённых на заточенье стих.

Я не ответила. Что ей могло быть нужно?

— Дай руку, — настаивала старуха. — Погадаю. Перед дорогой положено.

Её настойчивость была странной.

Все меня боялись.

Все, кроме этой полусумасшедшей старухи.

Возможно, отчаяние и скука были сильнее страха.

Медленно, с неохотой, я протянула руку сквозь прутья. Моё запястье было исцарапано и покрыто синяками, но старуху это, казалось, не смущало.

Её пальцы, холодные и шершавые, как камни, обхватили мою руку.

Она не смотрела на ладонь, а уставилась в пространство перед собой, её глаза закатились, так что виднелись только белки.

— Дорога… — прошептала она. — Дорога дальняя… через леса и степи… Всадник в стальной броне с волосами цвета первого снега… ведёт тебя на верёвке… но цепи лжи хрупки…

От её прикосновения по коже побежали мурашки.

Это не было магией. Ошейник молчал, не причиняя боли. Это было что-то иное, древнее и дикое, как ветер в горах.

— И любовь… — голос старухи стал ещё тише, почти исчезающим. — Любовь роковая… Сердце, закованное в сталь… расколется о твоё… Он будет жечь себя твоим огнём… и станет твоим щитом… а ты его проклятьем…

Она отпустила мою руку, словно обожглась, и отползла вглубь своей камеры, снова превратившись в безликую кучу тряпья.

Я отдёрнула руку и сжала онемевшие пальцы в кулак.

«Дорога дальняя и любовь роковая». Банальность, которую можно услышать от любой гадалки на рыночной площади за медяк.

Стандартный набор для пленницы, которую везут на суд.

Чёрный всадник – это, несомненно, инквизитор.

А «любовь роковая»… Я горько усмехнулась.

Единственное, что ждёт меня в конце – это костёр или ритуальный кинжал. Возможно, судьба меня и на сей раз помилует, но тогда я обрету свободу и страх.

Любви здесь не место.

В других камерах громко расхохотались, отпуская сальные шуточки.

Я снова откинулась на холодный камень и закрыла глаза, пытаясь заглушить бессмысленное пророчество.

Но слова «сердце, закованное в сталь» почему-то отзывались в памяти упрямым эхом.

Ошейник давил на горло, напоминая о моей настоящей клетке.