Тунисские напевы

Пролог

Наши дни. Пляж отеля, где гуляют беспечные туристы. Волны кидаются под серебряное покрывало. На небе горит ковш медведицы и ещё пару неизвестных мне звёзд. В вышине то и дело поблескивают огни самолётов, а пальмы недвижимо нависают над водой.

Где-то вдали играет музыка.

– Продолжай, – говорю я. – Ты обещала старинную легенду!

– Она сидела на берегу... – начинает она и вновь сбивается на отвлеченные мысли, – в иных песнях есть мотив, в других рифма, в-третьих смысл. Не зря того, кто уместит всё в одной, называют гением. Не потому ли, что он умеет соединять противоположное? Так обычно и случается, что в момент, когда кажется, будто можешь всё - ничего не делаешь. А в минуту горькой ненависти к самому себе совершаешь великие поступки. Не есть ли это ещё одна забава гения: считать себя ничем, будучи великим?

Уже запели мечети. Красивый мужской тенор пролетает над морем, то затихая, извиваясь как змея, то становясь громче и сильнее, подобно степному волу. Тёмное восточное небо внимает молитве. А меж тем благодатную тишину в паузах нарушает шум моря. Две птицы летятс востока на запад.

– Продолжай! – Требую вновь.

– У всякой песни есть своё начало. Не торопись, – отвечает она, – ведь редко удаётся увидеть волны в ночном небе.

– Волны?

– Да, волны. Что удивительного? Иногда, в час подобный этому, в здешних краях происходит диво: ветер подхватывает песок пустыни и проносит его по ночному небосклону. Так и выходит, что внимательный зритель увидит эту волну в небе и поразится их схожести с морской влагой. Явление это, надо сказать, редкое, хотя и проходит довольно часто. Не думай, что я несу чепуху... оно редкое и частое от того, что его никто не наблюдает. У всех нет времени, чтобы поднять голову. Нынче даже медлительный араб мечтает о прибытке. Хотя, между нами, прибыток - дело низкое.

– Отчего же низкое? – не выдержал я.

– От того, что в нём часто решает случай. А полагаться на случай вместо разума - низко.

– Ну, – обыкновенно начинаю долгое обоснование.

– Тише... – прерывает она. – Видел? Снова волна в небе.

– Что-то краем глаза...

– Видел? Опять. Присмотрись лучше. Это Кирго...

– Что?

– Слышишь? Тунисские напевы. Это Кирго их поёт в самой ночи...

– Что ты бормочешь, не пойму?

Волна пронеслась по небу. Песок, отражая свет луны, становился серебром и освещал полуночный простор. Звёзды при том стали ярче, будто соревновались с тем, что болтливая арабка называла «Кирго». А я так и не мог её понять. Разбирал два-три слова, хотя она и приноровилась говорить по-русски из-за большого наплыва туристов,

Прошло время. Мы ушли с пляжа. Там было слишком темно, и я решительно ничего не мог записать. Мы по-прежнему были одни. Она смиряла меня взглядом, я чувствовал себя глупо. Однако африканская ночь баловала теплом, и со временем я расслабился и забылся.

Свет звёзд меркнул в сиянии фонарей. Зато теперь я всё видел и мог делать заметки.

– Когда ты уже начнешь свою песню? Я ведь приготовил листок с карандашом, чтобы записать, а ты молчишь или говоришь что-то бессвязное.

– Сейчас….

И она затянула плавный напев арабских слов. Я ничего не разобрал, но насладился чистой красотой её голоса.

– По-русски, это будет... вот...

«Так говорил мой любимый:

Не пой мне песен грусти и печали;

Был он в хмелю от любви.

Я ему слух услаждала

Песней хорошей одной,

Что о любви сплетена.

Часто потом он просил

Петь эту песню простую.

Нынче любимого нет.

Хочешь тебе я спою?

Но песня эта грустна.

Хоть не хотел мой любимый

Душу тоской огорчать,

Всё же заплакал над нею

И полюбил навсегда.

Хочешь, её я спою?

Пусть она будет твоею.

Ай, да песня – река».

И она начала напевать.

Песнь первая

Было это давно, в краях, где растут оливки, а с моря в степь веет солёной прохладой. Солнце не стесняясь жгло голову; песок обжигал ноги, и только небо ничего не жгло, а просто величаво поглядывало на всё сверху-вниз. В пустынях близь средиземного моря редко какая птица летает в полуденный зной. Поэтому здесь даже небо кажется безжизненным и далёким.

Кирго стоял без движения. Его глаза покрывала дымка воспоминаний. Он вспоминал родителей, родной дом, рощу за холмами: лиственницу, ель, хвою. С большим трудом вспоминал снег, и с ещё большим свободу.

Его привезли невольником из Польши, когда он был ещё совсем мальчиком. Тогда же продали в Тунис, как раба-слугу; отвезли в гарем к богатому кади, то есть судье, и по традиции оскопили.

В гареме он находится и по сей день. Теперь уже не мальчик, но и не мужчина. Жестокий обычай востока определил ему печальную судьбу евнуха. И это бы вдвойне опечалило вас, если бы вы видели Кирго. Тонкие черты лица сочетались с бледной кожей и алыми губами. Голубые глаза и мраморные точёные скулы. Он был без сомнения красив, но что теперь проку. Жизнь Кирго принадлежала гарему. С самого мальчишества старые евнухи обучали его, как угождать наложницам и одновременно шпионить за ними. Он знал, какие благовонья любит каждая из 9 наложниц, и какие любит сам кади. Знал, какие шелка ему надлежит покупать, какие фрукты наложницы хотят видеть в своих покоях. Знал даже украшения каждой из них. Доподлинно угадывал, когда всякая спит, а когда бодрствует. Знал их лучше себя самого и не считал это чем-то плохим. Он смирился сположением. Наверное, потому что у него отобрали свободу ещё в детстве, и было достаточно времени отвыкнуть от стремления к ней.

Но иногда, в такие вот жаркие дни, Кирго вновь вспоминал родину, и ему делалось обидно за себя. Тогда он шёл к морю и наблюдал волны. Так было и сегодня.

Море вдали было черно и подчёркивало линию горизонта, как будто обведенную карандашом. Ближе к берегу море отливало зеленью и бросало в глаза надоедливые блики. И, наконец, у самого песка вода была голубовато-синей, будто побеленной. Волны с силой ударялись о брег, брызгая пеной и вынося на него чёрные водоросли.

Кирго глубоко вдыхал свежесть и что-то напевал себе под нос. Казалось, он забыл обо всём, как вдруг над берегом промчалась белое пятнышко – чайка.

«У меня не будет ничего своего, как вот у этой птицы, – подумал он, – только воздух да соль. И куда она летит?». Евнух был справедлив: даже имя Кирго было дано ему теми, кто пленил его. По созвучию со старым христианским именем, позабытым от времени и слёз.

«Ладно. Пора идти, – заключил Кирго, – старик Малей завопит, а выслушивать – пытка».

Двинулся вдоль берега. Его персиковые шаровары пузырились от быстрых шагов. Выйдя на узкую тропинку, он отправился по ней и так далее и далее удалялся от моря.

Вдали виднелись редкие дома пастухов и крестьян: какой в один, какой в два этажа. Окна у них маленькие, на всех деревянные ставни. Цветом они были чуть темнее, чем почва пустыни. А плоские крыши присыпаны сухостоем на вид обычной соломы.

Кирго вышел на широкую дорожную колею. Справа от него было море. Слева уходили вдаль огромные поля, на которых виднелись ровные ряды маленьких деревьев. Зелень на их ветвях выцвела от палящего солнца; корни, пробивающие сухую потрескавшуюся почву, чуть торчали из земли. И если бы вы могли узреть те поля взглядом летящей в небе птицы, то увидели бы неисчислимое пространство, заполненное ровными рядами оливковых деревьев и испещренное дорогами. Прямота и безукоризненность рассадки походила на соты пчелиного улья, идеально отлитые в воске.

Пустыня жгла нещадно. Бледная кожа Кирго уже давно привыкла к местному климату и покрылась бронзовым загаром. Но всё же средь арабов он казался бледным и как будто бы чужим.

Вдали по дороге катилась повозка, запряженная двумя мулами. Погонщиком был старый сморщенный, как финик, араб, закутанный в лоскуты ткани. Повозка шла настолько медленно, что Кирго обогнал её. Ему в нос ударил резкий запах навоза, что невольно прибавило шагам прыти. Старик измерил юношу взглядом и продолжил смотреть в никуда. Мулы сделали то же самое. На горизонте, подобно задетой струне, дрожал горячий воздух. Кирго воображал себе, что идет по лесу, и в тени дубрав колышутся цветы и кустарники, а где-то вдали поют птицы. Однако вокруг царили беззвучие и духота.

Наконец, перед морем возник портовый город Сусс. Для времени повести, а именно в начале 18 века, здесь уже правил Бей Хусейнид; и лишь недавно он получил право передавать свой титул по наследству. Сейчас всё было спокойно и город жил в редкой для востока безмятежности. Многое ещё было впереди: войны, дворцовые перевороты, братоубийства.

Перед евнухом плыли оранжевые стены старого города, уходящие прямо к морю. Он не зашёл в них и прошёл по дороге к спуску, далее к морскому порту в низине. Навстречу ему брели два араба с голыми спинами и в пыльных брюках; на боках у них висели ржавые сабли. Они обыденно вели с рынка невольников: четырёх христиан в жалких лохмотьях и с верёвками на шее. Кто были эти несчастные? Быть может, купцы или неудачливые рыбаки, или воины. Но Кирго остался безразличен к их судьбе, ни одной мысли не прозвучало в нём при виде столь яркого несчастья. И евнух продолжал свой путь.

Морской базар был полон народу. По обыкновению, каждый кричал и вспахивал руками воздух на различный экспрессивный манер. Сквозь тюрбаны и старые куфии (платки), меж шароваров и шаршиваль (штаны) протискивался Кирго к лавочкам, смотрел, выбирал и громко торговался.

Песнь вторая

Вечер безмолвствовал. Зной медленно отходил от города, как бы улетучиваясь, его сменяла мятная прохлада остывающей пустыни.

В лимонных лучах искрились камни домов, всё ещё горячие, и в глубокой тишине городских стен не раздавалось ни звука. Изнуряющий климат научил местных подолгу молчать в час вечерней прохлады.

По дороге неслось нечто вроде кареты. Нарушая тишину, оно скользнуло в знакомый переулок и остановилось пред самой дверью. Из кибитки вышла девушка в чёрной, несколько выцветшей чадре.

«И здесь я буду жить – подумала незнакомка с горечью – дом, словно пустынный бархан. Да и чего ждать от пустынников».

Изнутри появился старик, похожий на высохший финик.

– Аллах с вами, – заговорил он, – проходите внутрь, госпожа. Как добрались? Нужно ли вам что-нибудь?

– Нет – суров и глух был ответ.

– Меня зовут Малей и здесь главный я, – не без гордости продолжал старик, – потому, всегда рад одолжить.

Дева молчала и шла вперёд. Они минули переднюю, в тени сбоку стоял молодой мужчина в персиковых шароварах. Ей показалось, что на вид ему не больше двадцати. Как только край чадры пересёк порог, двери за ней захлопнулись.

– Можете-с снять – шипел Малей, стоя за спиной.

– Мне и так хорошо, – встрепенулась она – раз уж меня заставляют ходить в этой безвкусице, отчего бы и вовсе её не снимать.

– Как будет угодно – отозвался евнух, уходя в тёмный неизвестный коридор. Через минуту он появился вновь. Будто не зная, что делать, он смотрел по кругу холодными, но беспокойными глазами.

– Прошу всех собраться в центре, – кричал сиплый голос Малея, – Представляю вам новую наложницу нашего господина достопочтимого кади Сеида. Подойдите-с. Её зовут Гайна. Госпожа Асира объяснит тебе порядки, – она старшая из наложниц и всё знает. А Кирго, да где этот? Ах… ну, другой евнух покажет твоё место.

Малей скользнул куда-то, точно скорпион в песок. Все столпились на дворе и мерили взглядом Гайну, пока Асира поводила руками, объясняя устройство гарема.

В ту самую минуту в прихожую вошёл высокий жилистый араб по имени Ракыб. Он был главным стражем кади Сеида. Испытанный в боях и верный, как сабля, Ракыб охранял всё, что принадлежало господину, включая и гарем.

– Здравствуй, Кирго, – обратился тот неожиданно вежливо для своего грозного вида. Кирго стоял рядом с закрытой дверью внутрь. Они были вдвоем, и никто не мог их слышать.

– Приветствую Ракыб, – отозвался юноша из тени – Как доехали? Много пришлось с барышней хлопот?

Ракыб отёр пот со лба, на котором заблестело два глубоких шрама. – Нет. Всё быстро пошло, я ведь её доставлял, да и дама не капризная попалась. Всё ехала да на дорогу смотрела. А у тебя как?

Кирго ещё не совсем привык к добродушному обращению Ракыба. Обычно мусульмане в лучшем случае пренебрегали юношей. Однако, после того, как Кирго поймал вора в покоях гарема, Ракыб будто зауважал его за смелость и удаль.

– Да ничего. – начал Кирго. – Готовились к прибытию сиятельной особы. Рыбу покупали.

– Тебя тут никто не обижает? – проговорил, встрепенувшись, Ракыб.

– Обижает! – повторил Кирго. – Меня нельзя обидеть. Моё место мне известно.

– Твоё место известно одному милосердному Аллаху. А ты не придумывай. Хотя, я-то знаю, как наш брат груб. Они тебя за равного не считают. Я видел раньше и раньше думал: «пусть». Но они забыли, что тебя похитили в детстве, когда ты был мал, и, если б этого не было, ты бы был славный мужчина, храбрый воин. Это я недавно понял. После заговорил о тебе с муллой Мактубом. Он тебя знает. Он объяснил!

Ракыб произнёс свою речь в нос, толи стесняясь, толи теряясь в собственных мыслях, как человек не привыкший много говорить.

– Спасибо, конечно, но я своей участью вполне доволен. – отвечал евнух.

Ракыб покачал головой.

– Вот и хорошо. Тогда будь бдителен, а мне пора…

И он вылетел из прихожей, словно искра из костра. А Кирго ещё некоторое время неподвижно стоял, глядя как тень ложится на стену. Затем запер двери и взошёл внутрь.

Во дворе наложницы окружили новую свою соседку и поддакивали, пока Асира что-то объясняла. Кирго подошёл к строю.

– Здравствуйте, госпожа, – заговорил он, а Гайна слегка вздрогнула от его молодого и мелодичного голоса – Меня зовут Кирго, и я здешний слуга. Позвольте узнать, как вас зовут?

– Гайна, – отвечала она.

– Мне крайне приятно. А теперь разрешите показать ваши покои?

Девушка кивнула. Кирго указал ей рукой направление, куда нужно идти. Они вместе прошли до двери в младшие покои. Зайдя внутрь, девушка обнаружила вполне роскошные палаты. Гроздья хрусталя, ниспадающие с люстры, дивно искрились. Белые стены, лепнина, мраморный пол заставили девушку внутренне изменить своё мнение о пустынниках и их чувстве прекрасного. Кирго указал на ложе, занавешенное алой шторкой, отделённое перегородкой из дерева.

– Здесь будет ваше место.

– Пусть.

– Вы не хотите снять чадру? Вам не жарко?

Песнь третья

Уже смеркалось. Зажгли факелы, засветили лучины. Со стороны мечети отзвенели тяжёлые звуки. На двор вынесли стол, стулья, кресла и всю иную необходимую утварь. Кухарка Милима обыкновенно суетилась больше всех. Кирго помогал ей старательно, а Малей делал вид.

Всё было готово. Девушки собрались вместе и уже трапезничали. Не было лишь одной, и она появилась опять в чадре. Все посмотрели на неё, как на дурнушку, и решили, что она попросту не поняла суть мусульманского обычая, так как была чужестранка. Лишь некоторые угадали в её действиях протест. Чадра мешала Гайдэ есть, стесняла движения, стягивала тело и не давала свободу. Веяло прохладой, а потому жары от чёрной ткани уже не чувствовалось. Но косые взгляды и неловкость движений не останавливали Гайдэ. Она ещё больше горячилась, как ребёнок, который чтобы наказать родителей отказывается от сладостей.

После ужина кто-то отправился в купальню, кто-то играл на дудуке (армянской флейте), кто-то разговаривал. А Гайдэ ушла в покои, легла на своё ложе прямо в чадре и молча смотрела в потолок. Ни тоски, ни жалости не чувствовала она. Клетка только захлопнулась, и чудилось, будто ничего не изменилось. Чёрная ткань в ночном свете смотрелась угрожающе; к тому же покалывала нежную девичью кожу. Но дева оставалась непреклонна: «Буду спать в чадре… и завтра в ней буду», – думала она.

Неожиданно над ней раздался голос: – Эм, привет, знаешь, меня зовут Гайнияр.

Она подняла голову.

– А тебя зовут Гайна, да ведь?

– Гайдэ.

– Ах, ну значит, я не расслышала. Ты протестуешь с чадрой, это я понимаю. Да что там? – Гайнияр запнулась, её полное тело неловко качнулось под светом лампы. – Ты ведь знала, куда ехала. Да и сама ехала. Ты издалека? Сколько тебе лет? Ну…

Гайдэ угадывала на что отвечать. Встав с ложе, она прошлась по комнате. Гайнияр невольно наблюдала за ней, будто силясь разглядеть какое-то чувство.

– Я из Греции, – начала Гайдэ. – Лет мне восемнадцать. И да, я знала, куда ехала, ты права. И сама поехала. А всё же на сердце нелегко.

– Понимаю, – вздохнула Гайнияр, и глаза её засветились той странной добротой, какая есть только в людях несколько полноватых, угловатых и неуклюжих. – Ничего, привыкнешь. Тебя ещё не скоро к господину на ложе поведут. Сначала будут обучать: танцу, манерам, речам даже. Вздор, да что делать.

– А ты сама, откуда? – не выдержала Гайдэ и женское любопытство взяло верх.

– Я отсюда, но моя мать пленница из-за моря, поэтому я не арабка и не туниска.

– А давно здесь?

– Да с год.

И так девушки немного помолчали, а потом нашли тему и разговорились, как это обыкновенно бывает с девушками. Речь шла о безделицах, о повседневных делах и каких-то забавных историях, рассказывая которые Гайнияр задорно смеялась. От этого беспечного смеха Гайдэ казалось, будто она уже давно знакома с ней.

Тут в комнату влетела Мусифа. Длинный шлейф полупрозрачной ткани вился за ней и повсюду разливал сладкий аромат, одной ей свойственный. Чёрные бровки её нахмурились.

– А чего это вы здесь секретничаете? – обиженно произнесла она, уперев руки в бока. – Гайнияр, так не честно! Я тоже хочу с новенькой поболтать. Так подруги не поступают! Меня зовут Мусифа.

– Меня Гайдэ, – отвечала гречанка.

И Мусифа присоединилась к беседе, словно первая часть разговора происходила при ней. Она вела себя легко и будто знала, что ей хотят сказать в следующее мгновение. Душа её не дичилась новых людей, не стремилась показать себя умнее или лучше, чем она была на самом деле. Оттого Гайдэ ещё больше разомлела, начала говорить откровеннее и чаще. И теперь, когда все расходились по спальням и факелы гасли на улицах, они всё ещё говорили о чём-то.

– Малей старый и уродливый, фи! – корчилась Мусифа, морща прекрасный носик, чем смешила подруг. – Он всё живёт рассказами о могуществе и власти Османских евнухов и думает, что здесь ему будет тоже. Да только здесь подражают, а подражание почти всегда хуже. Вот и гаремы у нас не такие роскошные. Тут Мусифа принялась рассуждать о всевозможных украшениях, тканях, заморских зверях и угощениях, подаваемых наложницам в Османской империи; так бы она проговорила до самой ночи, если бы Гайдэ не перебила её.

– А второй… Кирго, расскажите о нём.

Гайнияр задумалась, подыскивая в своей хорошенькой головке слова поумней. Мусифа отозвалась сразу:

– Он хороший, услужливый, тихий. Мы с ним часто болтаем, и он интересно рассказывает. Только, он отчего-то относится ко мне несерьезно.

– Да с чего бы! – смеясь вопросила Гайнияр, и перебила: – а вообще он добрый, только всегда молчаливый, уж точно приятнее Малея. Ведь история у него печальная.

– Какая же?

– Его в детстве похитили, и он с тех пор в гареме.

– Пытался сбежать?

– Не знаю. Да и никто не знает.

– А ещё он смелый, – вскрикнула Мусифа и щёчки её покрыл чудный румянец, – он вора в покоях поймал. А у того, говорят, кинжал был, и Кирго с ним дрался, за нас дрался.

В комнату заглянул Малей и предупредил о позднем часе. Девушки переглянулись, как обыкновенно переглядываются девушки в таких случаях: с насмешкой в глазах и равнодушием на лицах.

Песнь четвертая

День угасал; бордовые облака бежали по небосводу, будто отбрасывая слабые лучи, которые скользили по каменным семиметровым стенам и круглым башням Великой мечети Сусса. Все готовились к Магрибу (вечерней молитве): муллы и муэдзины ходили взад и вперёд по просторному внутреннему двору, украшенному высокими арками с трёх сторон; служители Аллаха взирали на всех с таким важным видом; а простые богомольцы толкались, суетились, будто желая занять место получше. Глухой торжественный шорох толпы содержал некое таинство; чувствовался трепет человеческий перед чем-то неизведанным, тайным и могучим, а как это назвать решайте сами.

У ворот мечети стояло несколько арабов, спешивших завершить свои дневные разговоры о торговле и выгодах, чтобы совершить омовение и войти в мечеть без сует. То была известная нам площадь Медины, покрытая каменными плитами. Сквозь бойницы на стенах мечети пробивался алый свет заката, падая на оранжевые плиты, осененные вечерней тенью. Чей-то упрёк в жадности разносился по площади, разгоралась азиатская ссора, в которой побеждает тот, кто говорит быстрее и непонятнее.

Из ворот вышел мулла. Всё затихло. Каждый приветствовал его. Тот отвечал и продолжал путь, сворачивая в проулок. Кирго, пробиравшийся тем временем меж людей, увидел муллу и устремился к нему.

– Салам алейкум, Мактуб – обратился Кирго, наконец, догнав его.

– Да, да, юный евнух. Как у тебя дела? – без церемоний откликнулся мулла.

– Всё хорошо. А куда это вы?

– Хочу отведать кофе перед молитвой, можем пойти вместе, ты ведь шёл ко мне.

– Да, я с радостью.

И они вместе пошли далее. Мактуб был высок, чёрен как чернозём, а на голове у него блестела белая чалма. Этот едва пожилой человек всем видом походил на могучую гору. На какой-нибудь Бешту: исчерно-синий или тёмно-зелёный книзу и белый от снега на вершине.

Они подошли к заведению. Мула испросил себе кофе и уселся на лавку, покрытую ковром. Кирго сел рядом. Вот их разговор:

– О чём ты хотел беседы, юноша?

– Недавно я разговаривал с Ракыбом, он сказал, что вы объясняли обо мне.

– Да, он упомянул, что разглядел в тебе храбрость, и я поведал историю.

– Он сказал, будто уважает меня.

– Ну и хорошо.

– Моё положение становится лучше. Господин отметил и одарил меня, его верный друг похвалил меня, у меня есть теперь золото и уважение.

– Этим всем одарил тебя Аллах за терпение.

– Положим, но достоин ли я этих даров? Мне от них ни плохо, ни хорошо. Я их, почему-то, не оценил. Мне и раньше было также как теперь – то есть безразлично.

– Нужно быть благодарным всевышнему за его дары. Ты заслуживаешь их, потому как он ведает всё скрытое на небесах и на земле, и знает то, что ты обнаруживаешь, и то, что скрываешь.

– А всё же мне как-то пусто.

– Выстой молитву, очистись. Скажи: «Поистине, молитва моя и благочестие мое, жизнь моя и смерть - y Аллаха, Господа миров».

– Сделаю.

– По родителям и прошлому не скучаешь?

– Ничего нет, жизнь моя здесь.

– А доволен судьбой своей?

– Живу без тягот.

– Ну и хорошо. Помню, как тебя встретил, каким ты был маленьким и грустным. Чужеземный ребёнок с белёсой кожей, не знающий по-нашему. А потом научился; во всевышнего поверил. Теперь не последний человек, евнух в гареме. Ты же знаешь, что в Стамбуле евнухи велики и властны. И ты власть, пусть малую, но имеешь. И ты на счету. А всё Аллах.

– Я доволен, всё плохое позади, а лучшего и не надо. Буду смиренным в молитве, уклонюсь от пустословия, сотворю очищение, и тем сделаюсь счастлив.

– Ступай…

Мактуб всегда был непреклонен, будто сам знал волю Аллаха. Если кто-то совершал зло, то мулла совершенно отказывался понимать, какие у него были причины, зачем и почему; даже если до того злодей считался им хорошим и праведным, то после не было ему оправданий. Если же кого-то хвалили, это значило, что он действительно был хорош, потому как Аллах не допустил бы почестей нечестивому. Перед ним проходили судьбы, а Мактуб только приговаривал: «Так записано, значит, тому и быть». Он считал себя вправе судить других, хотя и удалился от греха не сотворением добра, а отсутствием зла. И всё иное в жизни, что не попадалось ему, встречал он с тем же смирением. Проповеди его были такими же прямыми и нехитрыми. Да и должны ли быть проповеди другими?

Кирго шёл домой; скоро наступал час молитвы, в котором юноша надеялся обрести спокойствие. В мечети он редко совершал намаз, ибо помнил, как в детстве его не пускали туда, а потом, когда он повзрослел, презрительно оглядывали при входе, как чужака.

Песнь пятая

Пустынную ночь часто рисуют чрезмерно тёмной и загадочной, с большой жёлтой луной на небе и яркими звёздами. Но эта ночь была не такой. Свет теплился где-то близь горизонта; небо было тёмно-зеленым, как необработанный изумруд. На ночном покрывале небес горели маленькие далёкие звёзды. Их еле заметный свет напоминал дырочки в ткани или полотне, через которые пробивается другая светлая сторона.

Кирго молча сидел возле стены. Обитатели гарема готовились ко сну. Гайдэ вышла из комнаты на внутренний двор и села на лавку. Она не заметила евнуха, а тот увидел её и с интересом наблюдал. Она не двигалась. Но вдруг неизвестный инстинкт поразил её – когда чувствуешь на себе чужой взгляд и неосознанно поворачиваешься в его сторону, находишь его без усилья; инстинкт, по-видимому, хищный, оставшийся нам от первобытных времён. И Гайдэ нашла глаза Кирго, юноша смутился, как вор, уличённый в момент кражи, но внешне остался безразличен. Гайдэ поднялась и пошла к нему. «Сейчас нагрубит» – подумал Кирго.

Меж тем Гайдэ подошла и мягко спросила: – Можно я присяду?

Кирго кивнул.

– Очень старый сюжет, – произнесла Гайдэ, обведя глазами внутренний двор.

– Сюжет… – повторил Кирго. – О чём вы? Я не понимаю.

– Сюжет про невольников, про птиц в клетке, который теперь напоминает мне мою жизнь. Он очень старый, а всё равно живёт.

– Раз есть воля, так и неволя быть должна. – Произнёс юноша.

– Конечно, – перебила его Гайдэ, – должна, но почему с нами? Ты ведь тоже здесь в клетке. Я про тебя знаю! Тебя похитили ребёнком, заставили служить. Какое у них было право? Какой им был толк от тебя? Кажется, будто плохие люди творят зло без причины, без выгоды! Только ради какого-то тайного удовольствия.

Кирго хотел обыкновенно сказать, что доволен своей жизнью и большего не требует, но отчего-то не смог.

– Да, – продолжала она, зажав руки между коленями – со мной ещё поступили милосердно. Я из Греции. Там сейчас хозяйничают мусульмане и не скоро ещё уйдут оттуда. Для этого понадобится много жизней и, может, даже одна какая-нибудь великая жизнь, которую знал бы весь мир. Я сиротой жила в доме у дяди, мелкого купца. И как я стала хороша, он решил отдать меня в гарем в качестве подарка, чтобы укрепить лицемерную дружбу. А я… согласилась.

Она остановилась, потупилась, и на силу улыбаясь, поправила волосы.

– Зачем же вы согласились, если не хотели? – спросил Кирго.

– Не было причин отказываться, вот и согласилась. Меня там мало чего держало, да и дяде я была благодарна. Отчего бы не поехать? А когда свободу отобрали...

– Это пройдёт, – прибавил он, понизив голос. – Скоро станет легче. Я с детства здесь и видел страдания многих, но как бы они сильны ни были, всегда проходили.

– Или так казалось. Ты, вот, не скучаешь по свободе? – спросила Гайдэ, глядя прямо в глаза.

– Я мало помню. Детские впечатления во мне словно подавлены чем-то. А юношество моё протекло здесь. Но иногда… что-то находит такое, чего даже молитва не искупит.

– Как же тебе… я всего два дня в гареме, а уже скука, уже все разговоры знаю, словно слышала их сотни раз. Так ведь ещё к неизвестному старику в постель прыгать, быть его мебелью или трофеем.

– Господин наш хороший мусульманин и ещё довольно молод, – возразил Кирго.

– Пусть так, да что с того? Как бы ты ни хвалил его, мы всё же птицы в клетке. Я это чувствую. Остальным нравится здесь быть или, по крайней мере, безразлично. А тебе не знаю… Ну да не будем о грустном.

И так они ещё некоторое время помолчали. Потом Кирго рассказывал про гарем, а Гайдэ делала верные, хоть и колкие замечания. Неожиданная откровенность, какая берётся только между несчастными и давно одинокими людьми, открылась меж ними тонкой пеленой. И пару раз Кирго улыбался на замечания Гайдэ. А та пару раз искренне хихикала.

Наконец, откровенность прекратилась раньше разговора, и они опять замолчали.

– Идите спать, госпожа, – произнёс Кирго.

– Называй меня по имени, – ответила Гайдэ и скрылась в тени покоев.

На улице никого не было; наложницы давно спали. Кирго начал обходить двор, а сам думал о прошедшем разговоре: припоминал собственные интонации, слова и жесты и оценивал их, чего с ним раньше никогда не случалось. Ему показалось, что он нес какой-то вздор, и смех Гайдэ, досель такой добродушный, толковался теперь не в его пользу.

Ночь прошла. Кирго спал хорошо и утром занялся обычными делами: обошёл и проверил покои, встретил Ракыба с двумя подчинёнными, доложил им, пошёл в ванны, кои были на втором этаже возле кухни, и приготовил полные тазы для умывания с лепестками роз, гибискуса и сушёной мятой.

К воротам подъехал старик на дрянной телеге, запряжённой ослом. Он тихонько постучал, так как знал, что ему сейчас же отворят. Из прихожей вышел заспанный Малей, который принял коробку с чем-то, кинул три монеты с видом величайшей щедрости, и побранил старика. Малей схватил коробку, взошёл в прихожую, где уже был Кирго и побранил теперь его.

Кирго взял коробку, в которой были цветы, и пошёл украшать внутренний двор. Он осыпал полы фиолетовыми цветками Бугенвиллей. В вазы, стоявшие то там, то здесь, поставил свежие гвоздики, красные как пустыня в полдень. И в покои старших наложниц, где спала известная нам Асира, было принесено несколько тюльпанов.

Песнь шестая

Кирго вернулся, принеся с собой несколько довольно тяжёлых мешков полных чем-то съестным. Наложницы уже поужинали и страдали привычной тяжестью живота после такого вкусного мяса с рисом старушки Милимы.

Гайдэ немного смутилась, увидев молодого евнуха. Смотря теперь со вниманием на его лицо не лишенное прелести, девушка замечала живые красы, способные пусть и не взволновать душу, но пленить внимание даже самой прекрасной гурии. Тонкий мужской нос с заостренным кончиком и голубые глаза особенно удались его незримому скульптору.

Она настигла его в стороне, подальше от всех.

– Кирго, ты свободен? – обратилась Гайдэ, ещё разглядывая лицо юноши, – Я искала тебя. Где ты был?

– У вас так много вопросов… – непринуждённо заметил Кирго, – на какой бы мне ответить. Или лучше задам свой: зачем вы меня искали?

«И, вправду, зачем?» – задумалась Гайдэ.

– Чтобы поговорить, – произнесла она вслух. Кто бы что ни болтал, а у женщин слова быстрее и честнее мыслей. – Я была у Асиры, и та была такой высокомерной, такой неприятно вежливой, такой… словом, ужасная змея. Мне хотелось рассказать тебе. А отчего? И сама не разберу. Вчера мне показалось… будто мы понимали друг друга.

– Вам не показалось.

И они замолчали.

Наложницы седели во внутреннем дворе на множестве подушек и кресел. Звуки слов разлетались над ними, как щебетание птиц в роще, когда они словно поют вместе, а каждая о своём. Гайнияр, не найдя свою теперь лучшую подругу, пристроила полненькие прелести на подушках и болтала со всеми без разбора. Да, она предпочитала теперь говорить только с Гайдэ и смеяться над всеми прочими. Но ведь предпочтение иных людей заключается лишь в том, что с одними они говорят добродушно и много, а с другими точно также, но ещё и откровенно. Нет в таких людях отторжения; самую вульгарность готовы они принять с распростёртыми объятьями и беседовать с ней о том о сём. Люди это пустые, но в каком-то хорошем, приветливом смысле. От них никогда не услышишь о кровной вражде или ненависти; они способны являть их лишь в ответ, отражая, как зеркало. Иными словами, никто не замечал отсутствия Гайдэ, даже её лучшая подруга.

А тем временем молчание, установившееся меж юношей и девушкой, прервал старик Малей. Он неожиданно явился из прихожей комнаты.

– Что же ты, бездельник! – захрипел старший евнух; запах его чуть было не заставил завянуть цветы. – Глупое, ни на что не годное существо! Где ты был пол дня?

–На рынке и получал продукты для Милимы, – понизив голос против воли, говорил Кирго. В нём трепетало какое-то новое чувство: ему было совестно перед Гайдэ.

– Пускай старая карга сама ходит по своим делам, а ты…

– Вам что-нибудь угодно? – перебил Кирго, чего с ним не случалось, как бы Малей ни издевался над ним.

– Я… – заикнулся тот от неожиданности, и понял, что ему действительно за весь день ничего не понадобилось от юноши. Старые глазки забегали в пространстве, обнажая хромую мысль, ходившую в голове. – Тебя требовала госпожа! – Восторжествовал Малей, вспомнив о Гайдэ, только потому, что она стояла рядом, – а ты, ишачий сын, гнусный червь, проказа… не был рядом, чтобы помочь госпоже. Высечь бы тебя…

– Достаточно! – не выдержала Гайдэ. Глаза её сверкнули застывшей молнией. – Я бы не хотела слушать твои смердящие речи и видеть при том твои гнилые зубы! Убирайся.

Малей остановился. Казалось, он хочет что-то сказать, но это только казалось. Он ушёл. Ничего не случилось. Ни одна мысль не смутила его самолюбия. Это не та повесть, где хитрый старец плетёт интриги, подслушивает и подсматривает. Наш Малей был рабом от макушки до пят, и гордость его распространялась лишь на касту рабов, лишь среди них он важничал и кичился, а тех, кто был выше его, пусть даже немного, он почитал без задней мысли.

Но выше ли была Гайдэ? Она – эта заложница, раба? В глазах Малея, бесспорно. Пусть он мог ходить, где хотел. Куда ему было идти? Пусть он вёл дела гарема и имел неплохое жалование. На что ему деньги? Он не желал ни женщин, ни украшений, ни свободы. Чтобы делать зло, он был слишком глуп и труслив. Чтобы творить добро, он был слишком равнодушен. Чтобы учиться чему-то – стар. Он спит на жёсткой лаве, а наложницы делят ложе с господином! Они рядом с ним, пусть не долго, но равны ему… а Малей нет.

Простите, читатель. Быть может, вы думали, будто старый евнух и есть антагонист, в будущем поставленный противостоять герою – штрих, верно оживляющий любой пейзаж, даже самый незатейливый. Наверное, вы видели в этом развитие скучного нашего повествования. Но нет. Увы! Я бы и рад… да вот Малей отчего-то оказался не достоин своего чина. В том беда и нынешних чиновников: не в том, что все они евнухи, боже упаси, а в том, что каждый из них занимает несоразмерную должность.

Выход на сцену Малея произвёл оживляющий эффект. Гайдэ удивлённо смотрит на Кирго. – Чего же ты не отвечал? – вопрошает она.

– Он старый и глупый человек, поговорит и перестанет, – отвечал Кирго, – у него теперь и остались то, только разговоры.

– Может быть и так, но это не справедливо! – Гайдэ посмотрела ему прямо в глаза с чувством, которого не объяснил бы даже сам Бог.

– Не беспокойтесь. Малей верен господину и будет исполнять ваши желания, если они не противоречат господской воле. А то, как он обращается со мной дело давно решенное. Всё же он воспитывал меня с детства и всегда видит во мне непослушного мальчугана.