Творец

Пролог

«В бесконечном стремлении походить на Создателя, человек обречён творить» – значилось на могильной плите Виктора – старинного друга двух парней, что пришли проститься с ним.

Каждый из них по-разному понимал эту эпитафию, но придумал её именно Виктор, и парням казалось правильным проводить его этими словами.

– Тебе не кажется, что это всё-таки странно – хоронить пустой гроб? – спросил Сеня, поправив именную табличку.

– Странно, но и Ви был чудаковатым, даже для художника, – отозвался Кирилл, смахнув упавший кленовый лист с надгробной плиты.

– А я всё-таки думаю, мы поторопились, – снова сказал Сеня.

– Я тоже всё ещё надеюсь, – отозвался Кирилл. – Всё жду, что у меня зазвонит телефон, и я снова услышу его голос. Но… короче, это невыносимо. Именно поэтому мы и устраиваем это прощание. Сил нет больше ждать!

Сеня поднял воспаленные глаза на Кирилла. Шмыгнул носом.

– Я сегодня, знаешь, поймал себя на том, что выискиваю в толпе ту девчонку, ну странненькую, от которой у Ви чердак потёк, – признался он.

– Ага! – возбудился Кирилл. – Вот именно из-за таких вот дамочек и теряешь лучших друзей!

– Да нет, не думаю, что дело в ней. Хотя… – пожал плечами Сеня.

– В ней, в ней, в ком же ещё? Сама она бедовой была и нашего Ви в свой омут безумия утащила.

Парни вздохнули, вспоминая нимфоподобную девчонку их пропащего друга, из-за которой с ним начали происходить странные, поистине сверхъестественные события. Потом положили у свежей могилы букет ирисов, кристалл аметрина и молча побрели в бар – в их любимый бар, чтобы выпить за своего гениального и так загадочно покинувшего их друга.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Стены и двери.

«Божий мир еще не создан.

Не достроен Божий храм.

Только серый камень роздан.

Только мощь дана рукам».

Ю. Балтрушайтис

Только на официальном сайте книга выходит в новой редакции со всеми изменениями в сюжете.

Глава 1. В которой ничего не происходит.

В бесконечном стремлении походить на Создателя человек обречен творить. Но то, что выходит из-под руки художника, лишь слабая тень его фееричных фантазий.

Жизнь прозаична, заурядна и рутинна, но творчество – это нескончаемый лабиринт возможностей, где у каждого индивидуальный маршрут. Есть в нем и поэтичность, и гармония, и внезапность откровений, и тайна. Смысла, правда, в нем маловато. Зато оно само чудесным образом наполняет серую повседневность радужной значимостью. В довершении ко всему эта безудержная вакханалия сопровождается зудом тщеславия.

Меня мои друзья по цеху частенько корят за излишний символизм и пошлую мистику. А я так считаю: творческая жила на то в человека и впаяна, чтобы он унылую обыденность яркими красками расцвечивал. Преобразовывал банальность бытия, вносил в пыльную бытность искру и делал свою жизнь сказкой. Материал не имеет значения. Образ мыслей – вот что делает тебя художником!

Искусство – луч просвещения, воплощенная мечта, прорыв в беспредельность! Так я наивно полагал, пока не стал с его помощью зарабатывать.

Оказалось, что изобретательные и неутомимые менеджеры мира сия, давно призвавшие искусство себе на службу, уже заняли все коммерческие ниши, задав тон на легкоперевариваемый ширпотреб.

Нет, самовыражаться, исторгая из себя семена невиданного концептуализма, можно сколько тебе вздумается. Только вот желающих спонсировать все это высокохудожественное безобразие, как и сотни лет назад катастрофически мало. Зато тех, кто готов все это новаторство плодить, страшно много. Вот и выходит, что одни художники творят для того, чтобы вдохновлялись другие, поднимаясь по ступени совершенствования и отдаляясь от общепринятого хорошо оплачиваемого формата.

Позже мы захлебываемся в потоке критики и сдаемся – лепим дешевый китч (хотя вопрос цены может существенно варьироваться). Но и тут остаемся не у дел. Проблема в том, что хорошие художники, как правило, очень плохие менеджеры, о чем мне неустанно напоминают мои родители.

Но о них позже, разве можно думать о грустном, когда за окном столько света.

Люблю, когда утро встречает меня солнцем. Я тогда подолгу лежу в постели, разглядываю стоящие на подоконнике сосуды, фигурки и слепки. Множество маленьких солнц, спускаясь в такое утро на мои запыленные творения, преобразовывает эту батарею несостоятельности, давая надежду, заставляя думать, что день будет чудесным. Ведь не может же день быть не чудесным, когда он так сверкает с самого утра?

Но день мог. В отличие от меня, день мог себе многое позволить. Я вообще, если честно, за перламутровыми границами творчества был весьма никчемным, мало на что способным типом. Например, я не мог себе позволить отдельную квартиру. Пробовал снимать угол в коммуналке. Был выдворен после первого же сеанса масляной живописи. Соседка – патлатая стерва, долго визжала, что все ее «левайсы» и «адидасы» провоняли скипидаром. Поэтому я и живу в мастерской.Правда, ради этого андеграундного рая я вступил в Союз художников и теперь вынужден отрабатывать социальные блага, выставляясь на периодических показульках.

В общем, это сладостно начинающееся утро, которое не мог смутить даже застоявшийся в мастерской перегарный смрад, испортила-таки трель дверного звонка.

Истерический звук не сулил ничего хорошего. Так трезвонил либо Женька с четвертого этажа, когда я его заливал, либо мать. Женьку я залить не мог, потому что вчера даже воду не включал. Пришел во втором часу ночи от Гальки и, не раздеваясь, бухнулся спать. Даже портвейн не допил.

– Значит мать, – уныло заключил я и тут же, как по мановению волшебной палочки, солнце выключили. Мир снова стал сер и убог.

Распахнув настежь окно и, обрызгав шевелюру растворителем, в надежде перебить винный запах, я поплелся открывать.

– Сколько можно спать, Ви! – проголосила мать с порога. – И почему от тебя так воняет?

– Наверное, потому что я художник, ма, – буркнул я, пропуская их с отцом внутрь.

– Лучше бы ты был автослесарем, – изрек свою мантру отец, – толку было бы больше.

– В двадцать лет ума не было и уже не будет, – напомнил я его любимую присказку.

– В тридцать лет семьи нет и не будет, – посетовала мать.

– В сорок лет денег нет и не будет, – предсказал отец.

– Ну, мне пока и не сорок.

– Вряд ли за семь лет что-то существенно изменится, – убежденно сказал отец.

– Если вы пришли читать мне нотации, то выбрали не самое подходящее время. У меня много работы.

– Тоже мне работа, – хмыкнула мать, – уродами всякими подоконники заставлять. Если так охота кистями махать, вместо того, чтобы делом заниматься, поучился бы у Жени. Вот человек! Даром что художник, а как состоятельно живет. Машину новую, говорит, купил.

– Чему мне у него учиться? – завелся я. – Как зефирные облачка в сиреневых закатах малевать или как нимфеток расписных пузатым дядям втюхивать?

– Да хоть бы и этому! – согласилась мать. – У него, что не картина – одно сплошное благолепие, не то, что твоя мистическая мазня. Что это за синий псоглавец? – укорила она меня, тыча пальцем в стоявшее на мольберте полотно. – А это – жирная русалка с котом или может девка, которую пыталась съесть рыба?

Мать вперила в меня воспаленные глаза, но встретив мой устало-равнодушный взгляд, взбеленилась еще пуще.

Глава 2. А был ли лысый?

День моего рождения начался весьма прозаично. Походы по магазинам, расставания с деньгами, выслушивания поздравлений от родителей, плавно перетекающих в нотации, встреча с покупателем, забравшим русалку, и так далее, и тому подобное. Зато вторая половина дня удалась на славу.

Серебристый январский вечер многообещающе сверкал желтыми фонарями. В инее на окне читался неоднозначный, на что-то намекающий узор. Казалось, кто-то хотел заморозить момент, выгравировать в самом времени и пространстве некую отправную точку, способную стать для меня важным ориентиром. Точку, от которой я поведу линию, слепо блуждавшую все эти годы по полотну моей жизни и готовящуюся обрести наконец зримый вектор.

Галя пришла к семи, посетовала на пыль.

– Уж к днюхе мог бы немного прибраться, – упрекнула она, проводя пальцем по подоконнику.

Моя подруга часто бывала грубовата, но этот ее маленький недостаток с лихвой компенсировался непритязательностью и ненавязчивостью.

Сенька и Кирилл – мои студенческие приятели, подошли, когда мы с Галькой выдули уже полбутылки Массандры. Они принесли подарки, традиционные в кругу художников: кисти, краски и банку стыренного в универе (там Сеня работал мастером) растворителя. Ему я особенно порадовался. Помню, как любовно погладил банку, ставя на самую верхнюю полку стеллажа, и представляя работу над новым полотном.

Это сладостное воспоминание было последним ясным моментом. Дальше пошли лишь смутные, хаотичные обрывки.

Вот мы допили третью бутыль Массандры и, приговорив оливье, пошли гулять. Помню, как в одном из двориков, кажется, недалеко от Итальянской, я прижимал раскрасневшуюся Галю к чугунной оградке. В слабом свечении фонаря она казалась мне в тот момент удивительно привлекательной (что само по себе уже было странно). Галя задорно хихикала и неубедительно просила «отвять».

Последующие события дворовых приключений остались за кадром моего похмельного сознания.

Другая картина, всплывающая в памяти, повествовала о том, как мы (пьяные идиоты) катали друг друга на картонке по замерзшей Неве. Наша скромная компания возрастала по мере передвижения. В моем видении я насчитал шестерых персонажей, включая меня самого. На Сеньке теперь висла прыщавая малолетка в коротеньком пальтишке, а я о чем-то спорил с бритоголовым мужиком. Странное дело, совершенно не помню его лица. Но помню, что потом были шатания по Невскому, попытки оседлать коней на Аничковом мосту и еще что-то очень увлекательное, но что именно, не припомню.

В общем, погуляли, думается мне, хорошо, со смаком. Но вот как я оказался в мастерской и почему на мне чистенький новенький халат, а не затасканная толстовка и джинсы, никак не возьму в толк. Судя по всему, меня кто-то раздел, помыл и, завернув в хрустящую, словно подарочная упаковка роскошь, уложил спать.

Эти зримые преображения, к сожалению, ничуть не изменили моего внутреннего состояния, вполне себе ожидаемого и логичного, если учесть, что я всю ночь совершал пешие прогулки на свежем воздухе и чрезмерные возлияния.

Я лежал, а точнее, пытался не умереть от жажды и трогал новенький фланелевый халат, соображая, кто бы мог так позаботиться обо мне. Вряд ли Галя, она и сама была редкостная неряха. Сеня или Кирилл? Тоже маловероятно. Может, я вчера познакомился с приличной девушкой, и она… Нет, это уж совсем из разряда фантастики.

Я бы, наверное, еще долго реконструировал свои вчерашние похождения, не раздайся у меня за спиной осторожный скрип.

Позабыв о бубнах и барабанах, бухающих в моей голове, я резко сел и повернулся к столу.

Немолодой мужчина приятной наружности восседал на ветхом, разболтанном стуле и приветливо, я бы даже сказал, ласково, улыбался.

– Кофе? – спросил незнакомец, протягивая мне дымящуюся кружку.

Я даже не усомнился в благих намерениях моего гостя. Принял кружку и с шумом втянул в себя живительную горьковатую влагу, испытав почти обморочный восторг.

Незнакомец бесцеремонно наблюдал за моими дрожащими пальцами, за тем, как я облизываю пересохшие губы и почесываю свежую щетину. Я же все это время лихорадочно соображал: как столь представительный холеный господин мог оказаться в моей мастерской, из прекрасного, видевшей лишь редких натурщиц. Как вдруг блик на его гладком, лощеном черепе вспыхнул вполне реальным воспоминанием. Лицо вчерашнего собеседника, потонувшее в ночных декорациях Питера, вдруг стало проясняться, наслаиваясь на безмятежный лик таинственного гостя. Небольшие, но поразительно лучистые глаза, крупный сливовидный нос и подвижные тонкие губы в белоснежной бороде и усах. Не было никаких сомнений в том, что этот барин и тот лысый мужик, с которым я вчера о чем-то спорил – одно и то же лицо.

– Это вы переодели меня в халат? – смущаясь, поинтересовался я.

– Да, – совершенно просто и весело ответил гость. – Мне показалось, что спать в одежде не вполне удобно.

– А халат вы откуда взяли?

– Об этом позже. Боюсь, если я тебе скажу, все равно, не поверишь. Еще кофе? Или ты все-таки умоешься, и мы приступим к завтраку.

Только сейчас я обратил внимание на фарфоровую тарелочку с тонко нарезанным сыром, ветчиной и хлебом, а еще на отмытый до блеска кофейник с остатками кофе.

Неуверенно кивнув, я встал с дивана, споткнувшись о валяющиеся книги, бросил сконфуженный взгляд на заботливого незнакомца и потащился в душ.

Глава 3. Границы размываются.

Серое небо в квадрате окна впервые в жизни порадовало. Оно свидетельствовало о неизменности, как правило, удручающей меня обыденности. Если бы я продолжал галлюцинировать, то, наверное, увидел бы за окном что-нибудь более привлекательное.

«Какой же все-таки странный вчера был день», – думал я, обшаривая рукой постель в поисках Гальки.

Не обнаружив ее ни на кровати, ни подле, я понял, что она ушла, и это обстоятельство несказанно меня порадовало.

Я редко заставал свою подругу по утрам. Обычно она уходила задолго до моего пробуждения. Поначалу я думал, что она умная и тактичная баба, но потом понял – я просто неинтересен ей в дневные часы (что, впрочем, было взаимно).

У нас с ней не было практически ничего общего, если не считать социальную и бытовую несостоятельность. Работающая в продуктовом магазине кассиршей, Галя обладала некоторой смекалистостью. Но вот глубины или хотя бы любознательности за ней не замечалось. Она любила старые американские вестерны и выпивку. Напившись, моя подруга становилась вполне сносной и даже разговорчивой.

Ни Сенька – большой ходок по бабам, ни Кира – убежденный холостяк, не могли взять в толк, зачем я с ней спутался. А ответ лежал на поверхности – нам вместе было очень легко. Ни она, ни я ничего не ждали друг от друга, потому и не разочаровывались. К тому же, несмотря на свою тривиальную внешность и отсутствие той нежной мягкости, которая свойственна представительницам слабого пола, Галя оказалась натурой страстной и даже очень, что не могло не сглаживать прочие ее недостатки.

В общем, оставаясь абсолютно свободными от каких-либо обязательств, мы чудесным образом являли эталон искренности в отношениях между мужчиной и женщиной.

Я лежал в постели и всматривался в слезливое городское небо. Никогда не любил серый, наверное, потому, что в палитре моего родного города этот цвет был основным, а посему опостылевшим до чертиков. Моя линия судьбы, отображавшаяся в незатейливых событиях, вторила погодному колориту Петербурга. Лишь изредка на ее мрачном небосклоне вспыхивала розовость заката, или просветы в изумрудной листве наливались волнительной, трепещущей синевой.

В том, что моя жизнь за пределами творчества была до безобразия убога, виноват, конечно, я сам. Но очень сложно выбраться из савана безысходности, когда каждую твою попытку сгладить ухабистость жизни родители безжалостно критикуют, ставя на тебе клеймо никчемности.

Я думал, что покинув отчий дом, мне удастся выскользнуть из-под их влияния. Наивные заблуждения, и только. Если отец уже был готов смириться с никчемностью единственного сына, то мать считала своим долгом опекать любимое дитятко от самого себя до конца своих дней.

Иногда мне страстно хотелось удрать от них в какой-нибудь нереальный, вымышленный мир. Потому что в любом уголке этого они с легкостью меня находили, каждый раз выволакивая на свет и разглядывая под увеличительным стеклом мою творческую составляющую. Родители считалимои увлечения недугом и желали во что бы то ни стало излечить меня от них. Но чем упорнее они пытались заточить меня в рамки условностей и определений, тем отчаяние я старался укрыться от них в своем замкнутом пространстве света и тени, теплохолодности и контрастности, плоскости и округлости форм.

Возможно, я глупый утопист, вращающийся в тесной камере своих упоительных заблуждений, но лишь это и позволяет мне дышать. Только в момент творения я чувствую себя настоящим, живым.

Сегодня мое внутреннее состояние было удивительно согласовано с пасмурной действительностью. В голове было путано и вяло. И все же, туман моих мыслей жаждал очертаний, реальных воплощений и форм.

Повинуясь этому зову, я встал-таки с дивана, мимоходом подумав, что пора бы сменить белье.

Заварив кофе, я принялся оглядываться по сторонам, искал подсказки и намеки, способные дать моим мыслям направление.

Начинать что-либо новое в таком помятом состоянии весьма затруднительно, поэтому я остановил свой взгляд на незавершенном Псоглавце. Его на удивление доброжелательная, я бы даже сказал, слезливо-мечтательная морда и подобострастно сложенные лапы отчего-то смутили меня. Словно и не я писал этого пса, будто это сделал какой-то другой Ви – вчерашний.

То ли крепкий кофе, то ли почти одухотворенная личина пса оживили меня, но прежнюю вялость, словно кошки слизали. Я был бодр, и меня уже вовсю щекотала жажда работы.

Наскоро смыв с себя остатки сна холодной водой, я приступил к незавершенному полотну.

Кисть выписывала все новые и новые подробности чудного облика. Мазки становились не просто яркими метками, но драгоценными каплями, стекающими с кончика кисти, словно моя собственная кровь бежала в ее деревянной, упругой сердцевине.

– Меня не станет, а ты будешь, – приговаривал я, гладя еще влажную морду пса. – Ты не просто вещь – ты душа моя.

Псоглавца я докончил в этот же день и, вдохновившись результатом, одурел от шквала новых идей. Очнулся я только тогда, когда понял, что сижу на полу, заваленный дюжиной эскизов непонятного мне самому содержания, а вокруг всего этого бедлама в кружок стоят чашки со спитым кофе.

Как я их все осушил и, уж тем более, когда заваривал, я вспомнить так и не сумел. Я так же не заметил, как городом овладела ночь. Уставший, но довольный, я повалился на диван, так и не сменив белья.

Глава 4. Секция "психология".

Наутро пришла мысль о том, что с этим галлюцинаторным бредом надо что-то делать. Мой давно неисправный компьютер был похоронен под кипой бумаг, на телефоне треснуло стекло и единственным источником информации мне теперь служили друзья или книги.

К друзьям с такой щекотливой темой я обращаться как-то побоялся. Оставались книги. Я понял, что выволочь себя на улицу все-таки придется и, минуя все видения, добраться до «Дома книги».

Рядом с моей мастерской располагался довольно большой и уютный книжный, но я отчего-то предпочитал старый пафосный «Дом книги».

Для похода в «священное место» я даже откопал в шкафу приличный свитер. Обрядившись в него, словно в доспехи, я вышел на улицу, уже предвкушая очередную галлюцинаторную напасть. Но город встретил меня своим всегдашним бряцанием, гулом и галдежом. Шагающие по его улицам люди выглядели вполне обычно, светофоры работали исправно, троллейбус, подъехавший почти сразу, тоже показался мне вполне реальным.

Несмотря на то, что расстояние от моего дома до дома, в котором располагались книги, было незначительным, я воспользовался так кстати подкатившим транспортом. Очень уж хотелось проверить, не кроется ли какого-нибудь подвоха в этой кажущейся обыденности.

Троллейбус двинулся, натужно скрипнув дверьми. Я сунул руку в карман, поняв, что кошелек остался в толстовке. Кондуктор успел настигнуть меня еще до того, как мы подъехали к остановке. Когда мне в лицо выплюнули внушительную порцию нелицеприятных выражений, я окончательно понял, что действительность гораздо реальнее, чем мне того хотелось. Грубый напор кондуктора выдворил меня из троллейбуса, как только открылись протяжные двери.

До Дома книги я доплелся в окончательно подавленном состоянии, меня словно развеяли по ветру, разбавили скипидаром, сточили, как карандашный грифель. Я слонялся меж полок, будто слепец, не в силах сосредоточить свое внимание ни на одной секции. Брал в руки случайные книги, зачем-то пролистывал их и ставил обратно на полку.

Рядом со мной исследовала набор предлагаемых текстов чудная, белоснежная девчушка лет пятнадцати. Я залюбовался ее прозрачной, зимней красотой, вертя в руках очередной томик. Девушка, видимо, почувствовав на себе мой изучающий, завороженный взгляд, обернулась. Оценив мой литературный выбор, она растянула губки в брезгливой усмешке и отошла.

Я проводил ее недоуменным взглядом и обратил внимание на обложку книги, которую держал. «Приемы пикапа» – гласил жирный красный заголовок. Я вздохнул, ставя чей-то бесценный труд обратно на полку.

– Кехе, кехе, – раздался за моей спиной кашель.

Я развернулся так резко, что чуть было не сшиб стоявшую за спиной вертушку.

– Я почему-то был абсолютно уверен, что найду тебя именно здесь, – доброжелательно сообщил бритоголовый, улыбаясь в свои исключительные, белые усы. – Прогуляемся?

– Э-э-э-э... – протянул я, глуповато кривя губы, в попытке изобразить улыбку.

– Вижу, друг мой, что ты совсем меня не помнишь, – проговорил загадочный мужчина снисходительно.

– Да нет... э-э-э... не то, чтобы совсем не помню, – заблеял я. – Мы познакомились на моем дне рождения. И еще вы были у меня в мастерской на следующее утро. А как вы, кстати, ушли?

– Через дверь.

– В самом деле?

– Угу.

– Странно... ну, допустим, – я по-идиотски почесал затылок. – Прошу прощения, но совершенно не помню вашего имени.

– Олег Владимирович.

– Очень приятно, Ви, – представился я, протягивая ему руку с безбожно замаранными пальцами.

Олег Владимирович, ни секунды не поколебавшись, принял мою рабочую ладонь в свою большую и теплую руку, конечно измазавшись углём. Только тогда я обратил внимание на то, что заляпал книги, которые трогал, и Олега Владимировича тоже.

– Ой, простите... – затараторил я, шаря по карманам в поисках платка, – я испачкал вас.

– Пустяки! – заявил он, вытирая уголь о свое дорогое кашемировое пальто. – Ну, так что, прогуляемся?

– Пожалуй, – согласился я.

Мы вышли из магазина, попав под мокрый снег.

– Погода сегодня – дрянь, – заключил Олег Владимирович, получив по носу смачной каплей. – Тут недалеко есть приличное кафе, мне нравится в нем бывать. Не составишь компанию старику? Посидим, поболтаем, выпьем по кружечке ароматного чая.

– Звучит заманчиво, но я как назло забыл дома кошелек.

– Это не беда, – уверил меня Олег Владимирович, – я тебя угощу.

– Да как-то неудобно... – замямлил я.

Мой новый знакомый снова хитровато улыбнулся и спросил:

– А ты всегда деньги в кошельке носишь? Может пара сотен у тебя в кармане завалялась?

Я неуверенно полез в карман, исключительно ради того, чтобы доказать, что у меня действительно нет денег. Но к своему удивлению, нащупал нечто хрустящее. Помедлив секунду, я вытащил новенькую, можно сказать, девственную пятисотку, сложенную вдвое, и уставился на нее, как баран на новые ворота.

– Ну что, идешь? – спросил Олег Владимирович, довольно хмыкнув.

Глава 5. Наставник или спятивший самодур?

Кафе с приторным названием, от которого веяло «духовкой», «гуманкой» и «нетленкой», действительно оказалось на редкость милым и располагающим к задушевным беседам заведением. Облагороженные незатейливой ручной росписью стены, низкие сводчатые потолки, деревянные столики, тряпичные занавесочки и совершенно отлетевшие повелители прилавка, как-то сразу покорили мое сердце. Я решил, что этот гостеприимно-вегетарианский рай вполне подходящее для меня место. А вот представительный Олег Владимирович в этом скромном, этническом рае выглядел неуместно. Но его это, похоже, ничуть не смущало. Он подошел к стене, на которой стройными рядами висели аляповатые кружки и промурлыкал:

– Мне нравится это место, здесь, как правило, тихо, а еще у них красивые кружечки. Выбирай любую.

– Вон ту, — зеленую с синей полосой, – попросил я.

– Отличный выбор, – похвалил меня Олег Владимирович, бережно снимая кружку с держателя. – Рекомендую селедку под шубой и вот эти маленькие штучки. Не знаю, из чего эти черти их готовят, но пальчики оближешь, – посоветовал он мне, как знаток местной кухни.

– Я думал, это вегетарианское кафе, а тут селедка, – удивился я.

– Это не настоящая рыба. Имитация, подмена, но весьма виртуозная. О, эти кудесники просто Боги гастрономического обмана! Ешь водоросли, а думаешь, что рыбу, сою, а кажется, что сочную говяжью котлетку. Чудно, правда?

– Угу, прям как в жизни. Встречаешь эдакое прелестное длинноногое создание и думаешь – Нимфа. А потом эта Психея выедает тебе мозг чайной ложечкой, и оборачивается Медеей.

– Ну, здесь все не так фатально. Псевдосельдь не укусит тебя за язык в тот момент, когда ты решишься ее отведать.

– Это не может меня не радовать, – пробубнил я и соблазнился-таки вегетарианским шедевром.

Салат действительно оказался на редкость вкусным, а чай особенно ароматным. Я даже не заметил, как мое утреннее напряжение спало. Позабыл я и о галлюцинациях, и о страхе. Вообще запамятовал, зачем собственно вышел сегодня из дому. Возможно, это была магия умиротворяющего места, а быть может, глубокий гипнотизирующий голос моего собеседника успокоил меня. Олег Владимирович еще какое-то время рассказывал мне о кулинарных чудесах местных поваров и о пользе вегетарианства в целом. А я дивился, насколько он отличается от обычных травоведов. Все они были какими-то прозрачно-сизыми, тонкими, а порой и немощными. Олег Владимирович же походил на рослого кабана – сильного, могучего, пышущего жизнью и некой спокойной, дремлющей до поры силой.

– А любишь ли ты путешествовать, Ви? – неожиданно соскочил со своей вегетарианской темы мой новый друг.

– Мои родители всегда были патологическими затворниками, поэтому все детство я провел в Питере, а когда подрос... – я задумался. – Пожалуй, что я мечтал о странствиях, но как-то не сложилось. Видимо, причина в том, что по-настоящему меня привлекали путешествия в моей голове, а не в пространстве.

Олег Владимирович довольно покивал, едва заметно улыбаясь в усы.

– Скажи, а что за странное у тебя имя такое – Ви? – снова сменил он тему.

– Да нет тут ничего странного, – пояснил я, – Ви – это сокращенное от Виктора.

– А-а-а-а, – протянул мой собеседник, поглаживая свои ухоженные усы. – А отчего же тебя не зовут полным именем, ну или хотя бы просто Витей? Ви - слабый звук, всего крохотная часть тебя.

– На Виктора я как-то никогда не тянул.

– Кто ж в этом виноват?

– Это имя дал мне дед. Хотел вырастить из внука бравого офицера. Но он помер, когда мне было пять, и родители перестали звать меня Виктором. Мне кажется, им вообще никогда не нравилось это имя. Но в пять лет уже поздно давать ребенку новое, поэтому от моего прежнего прозвища остался, как вы правильно выразились, слабый звук.

– Удивительное дело, как порой родители умудряются использовать совершенно безобидные вещи против своих же детей, – проговорил задумчиво Олег Владимирович. – Я буду называть тебя Витя, если позволишь, потому что до Виктора ты пока действительно не дотягиваешь, но и из Ви уже, полагаю, вырос. Скажи, а есть ли у тебя страхи?

– У кого же их нет, – хмыкнул я, вспомнив-таки о своих вчерашних видениях.

– И чего же боишься ты?

Меня этот, казалось бы, безобидный вопрос отчего-то поставил в тупик. Наверное, оттого, что ужасно хотелось рассказать о синем Псоглавце и том первом, странном происшествии у Фонтанки. Но не говорить же о галлюцинациях малознакомому человеку, поэтому я ответил весьма пространно:

– Обыденности. Я боюсь обыденности.

– Ха, это кошмар всех творческих людей? – проговорил Олег Владимирович, задорно подмигнув, будто приглашал вступить в тайное сообщество отчаянных бедокуров, борющихся с повседневной скукой.

То ли он действительно владел гипнотическими способностями, то ли просто обладал феноменальным даром располагать к себе людей, но сам не понимая зачем, я вдруг выпалил на одном дыхании.

– Я вижу странные видения! Вчера вечером, например, мимо моего дома прямо по набережной проходил синий Псоглавец! – протараторил я, вскакивая со стула и заливаясь пунцовым.

– А-а-а, такой милый, но очень грустный пес в пальто? – вспомнил холст из моей мастерской Олег Владимирович. – Да! – довольно крякнул он. – Очень и очень симпатичный персонаж. Я рад, что именно он. Твой Псоглавец мне ужасно приглянулся. А от чего же ты с ним не прогулялся? – как ни в чем не бывало спросил мой собеседник, отпивая хороший глоток чая из нарядной оранжевой кружечки.

Глава 6. Нимфа над кроватью.

С того дня, когда я последний раз видел бритоголового, прошло уже больше двух недель. Я впал в окончательный творческий загул. Рисовал больше прежнего и уж совсем какую-то несусветицу. На моих полотнах оживали малиновые лисицы, летающие рыбы и небесные бабы (хотя бабами этих красавиц назвать было бы кощунством).

В многообразии моих творений я нащупывал некую хрупкую комбинацию. Словно невидимые нити опоясывали все мои работы, соединяя части в единое целое.

Самым чудным в этой творческой вакханалии было то, что прежде я не мог обходиться без модели. Если мне не удавалось ее отыскать, то я рисовал анатомических уродов, полагаясь на пособия для художников. Теперь же образы простые и ясные, но совершенно небывалые, приходили ко мне во снах и наяву. Я видел их в зеркальном отражении вместо своей небритой физиономии, когда чистил утром зубы. Они преследовали меня по дороге в магазин. Нависали своими розовыми ликами, когда я пил вечерний чай (если я про него не забывал). За две недели я настолько привык к ним, что мне стало казаться, будто я никогда не бываю один. Я совсем забыл о живых, реальных людях. Но вот они обо мне не забывали, и однажды вечером в моей мастерской раздался звонок.

Встрепенувшись, я застыл с кистью в руках. Виновато глянул на прекрасную фею, которую пришлось оставить недописанной, и поплелся к дверям.

– Кого там принесло на ночь глядя? – недовольно бухтел я, распинывая по дороге скомканные листы с неудачными набросками.

На пороге стояла поддатая Галя. В одной руке она держала пачку чипсов, в другой - полтарашку пива.

– Ужин! – отрапортовала она с порога и, не дожидаясь, когда я ее приглашу, ввалилась в мастерскую.

– Я вообще-то работаю, – кисло сообщил я.

– Угу, а я в балете по вечерам главную партию играю, – ставя на стол бутылку, парировала Галя.

Даже она не считала мои труды работой.

Я только головой покачал. Что-то доказывать ей у меня не было никакого желания, да и бессмысленно это. Галя Рембрандта от Куинджи не отличала, как шутили ее коллеги, не тем местом к искусству тянулась.

– У тебя есть хоть один чистый стакан? – открывая пенное, бросила она. – Я же приносила тебе набор в прошлом месяце. Ты опять их все побил?

Я нахмурился. Оглядел рабочий стол и понял, что Галины стаканы были заняты скипидаром и домарным лаком.

– Не, – махнул я рукой, – они все при деле.

– Ви! – всплеснула руками Галька. – Ты… Ты… Ай, хрен с тобой. Пей из горла.

Я глотнул, хотя пива мне не хотелось. Но я чувствовал, что Галю лучше не обижать, а еще чувствовал, что выпроводить ее вот так вот запросто у меня вряд ли получиться. Она была какой-то взвинченной.

– На работе что-то? – лаконично спросил я, открывая пачку чипсов.

– Да что у меня может быть на работе, кроме корнеплодов и бакалеи? – махнула она рукой. – Меня парень совсем забыл – вот это беда!

– У тебя есть парень? – удивился я, почесав давно небритую щеку.

Галька медленно отставила бутылку пива и как-то страдальчески на меня посмотрела.

– Видимо, нет, – покачала она головой.

Какая-то смутная нехорошая догадка кольнула меня под ребро. Я открыл было рот, чтобы ляпнуть какую-нибудь ересь, но тут Галя вдруг вскочила со стула и стала торопливо раздеваться.

На пол полетели: пальто, шарф, несуразное подобие платья и колготки со стрелой на коленке. Оставшись в одном белье, Галя повалилась на мой диван с призывным воплем, – бери меня, я вся твоя!

Ситуация была нелепой даже для меня. Я может и не слишком большой эмпат, но все же почувствовал, что в моей подруге произошел надлом. Все ее действия были какими-то театральными, я бы даже сказал – отчаянными.

Идиотская ситуация. Но не выставлять же подругу дурой. К тому же я вспомнил, что у меня действительно давненько не было так называемой романтики.

Я кривовато улыбнулся и уже было собрался воспользоваться Галькиным предложением. Но в этот момент прямо на стене, у которой стоял мой диван, возник лик полупрозрачной девы. Той самой, которую я рисовал, когда пришла моя любвеобильная подруга. Дева удивленно таращилась на развалившуюся Галю и постепенно наливалась краской.

Заниматься столь интимным делом при свидетелях было бы затруднительно (я все-таки не эксгибиционист). Поэтому я наплел подруге, что простыл и как мужик абсолютно несостоятелен.

– Да ладно, – хмыкнула Галя, глядя куда-то вниз.

Она подскочила с постели и, бесцеремонно схватив меня за причинное место, повалила на пол, прямо в кипу набросков.

Надо ли говорить, что моя настенная нимфа от такого поворота событий совсем зарделась и даже закрыла лицо руками, а я действительно оказался не вполне состоятельным, как и предрекал.

Когда Галя поняла, что не добьется от меня желаемого, она встала, натянула платье, даже не удосужившись вывернуть его и, бормоча себе под нос непечатные выражения, удалилась, громко хлопнув дверью.

– Ну вот! – укорил я свое видение. – Лишила меня маленькой мужской радости. И не стыдно тебе?

Видение кивнуло, а потом помутнело и в конец исчезло. Тогда-то я и решил отправиться в веганское кафе, чтобы разыскать там моего полоумного, но весьма респектабельного друга – единственного человека, которому можно было нажаловаться на бесцеремонные видения, лишающие мою жизнь какой бы то ни было интимности. Но ни его, ни Настеньки в тот вечер я не застал. Придя на следующее утро, я снова никого из них не увидел. Так я стал ходить туда каждый день, но ни бритоголовый, ни его внучка не появлялись.

Глава 7. Дверь.

Из творческого запоя меня вывели друзья, пригласив выпить по стаканчику крепкого. Кирилл получил большой госзаказ и на радостях решил отметить это с приятелями по цеху. Тут же и для меня нашлась работенка, не то чтобы интересная, но в моем финансовом положении весьма своевременная.

Бар, в который нас потащил Кира, отличался гламурной притязательностью, непомерно раздутым ценником и большим количеством ксерокопированных одиноких девиц. Одна из таких «красоток», завидев смазливого Сеню, принялась гипнотизировать его водянистыми рыбьими глазами. Сенька был парень не промах и, конечно, заметил столь очевидный маневр девушки, но до поры до времени делал вид, будто она его не интересует.

– Ты не мог выбрать местечко поскромнее? – укорял он Киру. – На что мне прикажешь местную рыбу ловить? У меня-то госзаказа нету.

– Ой, Сеня, не стони, – отмахивался Кирилл. – Лови на то же, что и всегда. Не прогадаешь.

– Да, Сень, не прибедняйся, – не сдержался и я, прекрасно зная, что для охмурения женщин ему не были нужны деньги. – Расскажи лучше, что там твоя Венера. Изваял уже, наконец?

– Какой там, – отмахнулся он, тайком наблюдая за грудастой дивой. – Почти уже все доделал, последний лоск осталось навести, и тут вспылила моя Венера. Не хочу, говорит, тебе, похабник этакий-разэтакий больше позировать, и все тут. А заказчик, между прочим, ждет.

– Ну и доделай без нее, если заказчик ждет, – вставил Кира, листая меню.

– Да понятное дело, но это уже не то будет.

– А от чего она вспылила-то? – поинтересовался я.

– Да кто их баб разберет.

– Сеня, да все ж ясно, как белый день, – комментировал ситуацию Кира. – Все знают, что ты ходок еще тот. Она тебе позировала за дарма в надежде на небывалое эротическое приключение. А ты, поди, ее и пальцем не тронул. Вот она и разобиделась.

– Ты в своем уме?! – возмутился Сеня. – Ты ее пятую точку видел? Я же не виноват, что под рубинсовские вкусы моего заказчика подошла только наша кафедральная секретарша. Ну ладно, обильность форм при определенном настрое не помеха. Но у нее, как назло, еще и штакетник с прорехами и весьма значительными, я вам скажу.

– Чего с прорехами? – не понял я.

– Зубов маловато, – пояснил Сеня.

– Женщины, Сеня, могут простить тебе даже похабность, но не безразличие, – резонно заметил наш женоненавистник.

– Откуда такие тонкие познания женской натуры, ты – железный человек?

– Я не железный, – пояснил Кира. – Ну, по крайней мере, не всегда, – он хитровато улыбнулся. – Я про это точно знаю, так как сам к ним равнодушен. За это они меня и не любят.

– Ой, ну все! – не выдержал я. – Мы сюда что, о бабах пришли болтать? Расскажи лучше, что за работа тебе подвернулась, – обратился я к Кире.

– Работа как работа, ниче особенного. Надо понаделать хренову тучу наградных статуэток на какой-то там государственный конкурс, а сроки поджимают. Я слеплю, форму там сделаю, а ты мне отливать поможешь.

– Отлично! Мне как раз деньги нужны, – порадовался я. – А чего платят?

– Хорошо платят, останешься доволен, но сроки очень сжатые, надо будет поторопиться.

Нам наконец-то принесли выпивку, и мы ударили стаканами за успех мероприятия.

Пили самозабвенно, гуляли размашисто, Кира обчистил парня за соседним столом в карты, которые странным образом возникли, будто бы из ниоткуда. Сеня беспардонно обхаживал заинтересовавшуюся им красотку. А я чувствовал, что непозволительно быстро хмелею от всего этого разгула и непристойного безобразия.

На третьем часу кутежа Кира вконец упился, и мы с Сеней вызвали ему такси (благо он заранее отдал мне свой бумажник, утверждая, что я кажусь ему самым адекватным). Усадив пьяного друга и виновника попойки в машину, мы с Сенькой вернулись к столику, где меня ждал не очень приятный сюрприз. Помимо размалеванной Сениной подруги на нашем диване сидела еще одна разухабистая дивчина. От нее разило джином и отвратительно приторными духами. От всего этого «великолепия» меня стошнило прямо ей на юбку. Хотя, если быть честным, я думал, что юбку девушка одеть как раз-таки забыла, а то блестящее нечто, что она теперь поливала пивом, пытаясь отмыться от моего ужина, было продолжением майки.

Ее подруга предательски хихикала, стараясь держаться от обмаранной неудачницы подальше. Сеня смотрел на меня укоризненно.

– Эх, Ви, – шепнул он мне, отводя несостоявшуюся светскую львицу в уборную.

– Твой друг классный, – сообщила мне его новая пассия, оставшись со мной наедине, – никогда не встречала таких романтиков. Думала, про них только в книжках пишут.

– Угу, – буркнул я, пряча лицо в салфетку.

– Что, все еще тошнит?

– У твоей подруги очень резкие духи, – попытался оправдаться я.

– Да ладно, не парься, меня саму частенько от нее мутит.

Мы просидели в ожидании Сени долгих пятнадцать минут. Бедная девушка вся извелась и уже была готова пойти на поиски потенциального любовника, но я попытался ее удержать. Я догадывался о причине Сениной задержки и всячески старался избежать маячащего скандала. Вот только не я один был способен на догадки.

Глава 8. На что похожа магия?

Очнулся я, по-видимому, довольно скоро. За окном был кобальтовый вечер. Олег Владимирович сидел на единственном стуле и с интересом наблюдал мою реакцию.

– Только не говорите мне, что клуба и всего такого не было, – простонал я слабым голосом.

– Я и не собирался. Но впредь я рекомендовал бы тебе выбирать места поприличней. Хотя конечно, дело молодое...

– Со мной был друг – Сеня.

– О-о-о, не изволь беспокоиться, твой любвеобильный приятель сейчас в гостях у госпожи Бовари, – промурлыкал Олег Владимирович, пряча в усах лукавую улыбку.

– Откуда вы знаете?

– Просто видел, как они выходили как раз в тот момент, когда я пытался попасть внутрь.

– А что вы сами-то делали в таком злачном месте, позвольте спросить?

– Тебя искал, – просто ответил он.

– Так, ладно! – сказал я, вставая с дивана, на который меня заботливо уложили. – Как вы это провернули? – я изобразил руками нечто неопределенное. – Если все, что я видел, не было сном, то… То… это магия какая-то! Волшебство!

– Пожалуй, что и волшебство, – согласился мой спаситель.

– Но это же невозможно! Такого просто не бывает!

– А синие Псоглавцы бывают? А вот этакие нимфетки с васильковыми крылами и цветами вместо волос? – он взял в руки одну из последних зарисовок, валяющихся на столе.

– Это всего лишь мои фантазии. Они существуют только на бумаге.

– В самом деле? – мой собеседник вперил в меня колкий немигающий взгляд, и я почувствовал себя неразумным дитятей.

Мне стало ясно, что этот с виду мягкий, дурашливый Санта читает меня, как открытую книгу.Да это и немудрено, ведь вся моя душа расписана в этой пыльной комнате весьма красочно и безжалостно подробно. Чудаковатые, неземные женщины и мужчины, мифические потусторонние животные, нелепая ассиметричная архитектура и запредельные пейзажи, в которых обитал весь мой разнообразный паноптикум, как нельзя лучше иллюстрировали мой внутренний мир.

– Искусство – это всегда душевный стриптиз, – озвучил мои мысли Олег Владимирович. – Но тебе абсолютно нечего стесняться, твоя душа красива и даже поразительно чиста, как это ни странно.

– Ой, давайте без моральных оценок, – грубо отрезал я, чувствуя, что вот-вот раскисну. – Как вы сделали эту дверь?

– Нарисовал, – проговорил Олег Владимирович так спокойно, будто речь шла о походе в булочную.

– Вы надо мной издеваетесь? – страдальчески проныл я, уже начиная понимать, что не добьюсь удобоваримых разъяснений.

– Отнюдь, мой друг, отнюдь! Я скорее поражаюсь твоей несообразительности. Хотя гусеницы в бабочек тоже не без труда превращаются, – сказал он шепотом совсем уж непонятное, затем встал и принялся разгребать заваленный планшетами угол в моей мастерской. – А вот он! – воскликнул мой чудаковатый друг, доставая Псоглавца, – Очаровательный пес! Жду, жду с нетерпением знакомства с ним и со многими другими, созданными тобой персонажами. Ты ведь не станешь отрицать, что сначала он тоже был просто нарисован, как и та дверь, через которую мы ушли из клуба. Ты его нарисовал, а через какое-то время увидел на улице города. Так?

– Так, – сглотнул я, начиная понимать, куда он клонит.

– Ты, верно, думаешь, что я тебя тут мистификациями балую? А я скажу, что это, пожалуй, и есть настоящее волшебство, истинно правдивое и чистое в своей простоте. Оно совершается ежедневно, сотнями людей, не осознающих, что творят его. Эта простая и порой незримая магия оставляет след на всем, к чему они прикасаются, не только своей рукой, но и мыслью.

– Вы что же, волшебник?

– Я всего лишь человек, способный творить. Но творить для меня почти то же, что и колдовать. На самом деле, многие люди могут делать то же самое, – проговорил он вкрадчиво, установив на свободный мольберт ожидающего чуда Псоглавца.

– Сомневаюсь я в этом. Для большинства людей ваша магия запредельна и недоступна.

– О-о-о, – усмехнулся мой собеседник. – Магия общедоступна, как и русский язык. Скажи, многие владеют им в совершенстве?

– Ну, я точно не владею.

– Что же тебе помешало?

– Не знаю даже, – я глуповато поскреб свой давно не стриженый затылок, – наверное, упорства не хватало. Видимо, я лентяй.

– Я бы так не сказал, – хмыкнул Олег Владимирович, обводя взглядом заваленную работами комнату. – Думаю, сухие правила грамматики были тебе недостаточно интересны. А интерес важен, – поднял он палец к потолку. – Очень важен. Все, к чему мы испытываем стойкий и неподдельный интерес, рано или поздно поддается нашему упорному натиску и раскрывается во всей своей первозданной сути. Так же и с магией. Желание постичь ее природу и нацеленность на результат – вот, что требуется для сотворения чуда. Ну и, конечно, вера, здесь она имеет огромное значение. Если в существование грамотных людей пока еще верят, то с волшебниками дела обстоят иначе, – Олег Владимирович резко встал, и стул издал надрывный протяжный стон, выведший меня из трассового состояния.

– Что нам стоит дом построить – нарисуем, будем жить, – проговорил я старинную присказку, осмысливая ее по-новому. – Олег Владимирович, я – не вы. Я так не умею.

Глава 9 Аметриновые глаза.

Олег Владимирович ушел, оставив меня в зыбком, туманном состоянии. Сидя на стуле, том самом стуле, на котором возвышалась его могучая фигура, я отстраненно наблюдал, как сквозь белесую муть моего сознания начинают проступать ясные, почти телесные образы. Как с треском рушится оттесняемый ими мир, не лишенный лирики, но все же мрачный, реальный и осязаемый. И так сильно устрашил меня отрыв от реальности, что я стал пятиться в глубины прошлого, пока не наткнулся на старое, детское воспоминание о родителях. Оно было таким гнусным и неаппетитным, по сравнению с многообещающими миражами будущего, что я вновь отдался плавному, тягучему течению вперед, к неизвестному.

Так я посидел до глубокой ночи, витая в сказочных, сотворенных мною же дальних-далях. Затем встал, надел парку, затянул в хвост отросшие волосы и вышел в ночь. Она была энигматически-притягательная, пронзительно-чистая и морозная. Скамейки в моем пустынном дворе искрились под толстыми снежными пуховиками. Я расчистил одну и уселся, словно на трон. Посидел так какое-то время, вдыхая крупицы волшебной пыли, роящиеся в зимнем тихом воздухе, потом встал и пошел вдоль Фонтанки в сторону Марсова поля.

Ночь радовала удивительной тишиной и мягкостью, не питерской совсем, а скорее деревенской. Редкие случайные прохожие были осторожно-плавными, словно бы скользящими в чужой, незнакомой им реальности, небо – глубоко-синим, снег – пронзительно-белым, деревья – графичными и четкими.

На Марсовом поле меня ожидала еще одна приятность – отсутствовали завсегдатаи, греющиеся по ночам у вечного огня. Прямо на промерзшей земле сидела всего одна девчонка в старомодном пальто. Она зябко тянула тоненькие руки к огню. Пальто ей было маловато, и я обратил внимание на изящные, чуть удлиненные запястья, поражающие неестественной бледностью.

Девушка услышала, как хрустит снег под моими ногами, и обернулась.

– Пришли погреться? – проговорила она тоненьким голосом.

Я кивнул, не в силах вымолвить ни слова, так сильно поразили меня краски ее лица. Она же трогательно улыбалась, а взгляд выражал сострадание, так смотрят на душевнобольных. А я, по-видимому, им и был до сегодняшнего дня, но вот теперь чувствовал, что начинал излечиваться.

– Вам нехорошо? – снова раздался голос девушки.

– Напротив, – ответил я, наконец.

– Если вы замерзли, лучше подойти поближе, – посоветовала незнакомка.

Я подошел и уселся рядом, нагло наслаждаясь ее бело-розовым очарованием. Она не была красавицей, но поразительная хрупкость и нежность в этом странном непропорционально-милом лице абсолютно обескураживали меня. Я впервые видел столь открытый, не таящийся и мечтательно-любопытный взгляд непомерно огромных фиолетовых глаз. Бледное лицо сердечком, помимо удивительных очей, украшали розовые губы и румяные щечки. Она улыбнулась, и улыбка эта оказалась тоже совершенно неординарной – нижняя губа ее была пухлее верхней и очаровательно выпячивалась, а на щеках намечались две аккуратные ямочки.

– Ты выглядишь очень замерзшей, – сказал я, продолжая обшаривать ее взглядом.

– Так и есть, – призналась девушка.

Я резко встал и стянул с себя парку. А затем ловко поднял прекрасную незнакомку на ноги, оборачивая своей теплушкой.

– Но так вы сами замерзните! – воскликнула она, все же кутаясь в мою куртку.

– Пустяки, – заверил я. – У меня свитер теплый.

– Спасибо, – пролепетала девушка стеснительно, и у меня зашуршало под ложечкой от ее колокольного голоса.

– Почему ты греешься здесь? – задал я мучивший меня неудобный вопрос. – Ты не похожа на бродяжку. На метро опоздала что ли?

– Я потерялась, – призналась она шепотом.

Эта ее беспомощность придавала ей еще больше хрупкости и очарования, и я решился сделать предложение:

– Мой дом здесь недалеко, если ты действительно сильно замерзла, я могу предложить тебе горячего чая или даже согревающий душ.

– В самом деле? – заискивающе спросила она, запахивая голыми руками мою куртку.

– Конечно, – ответил я машинально, думая в эту минуту о том, что нечто подобное уже видел – в тот день, когда вышел на улицу за провиантом и встретил своего Псоглавца.

Странное чувство продолжало держать меня в плену, пока неземное создание приближалось ко мне почти вплотную.

Я встрепенулся, когда она приподнялась на цыпочки, желая лучше разглядеть мое лицо. Только тогда я заметил, что ее необыкновенные глаза были не просто того редчайшего, мифического цвета, о котором сложено немало легенд, но еще и обрамлялись тонким золотистым ободком, словно были готовы вспыхнуть в любое мгновение.

Я замер, как удав, в ожидании того, что должно было произойти. Но моя ночная фея, похоже, уже разглядела все, что ей требовалось. Она отстранилась на шаг, и огненная оторочка ее зрачков странным образом потухла, оставляя слабое золотистое свечение.

– Я приму ваше предложение, – сказала она, опуская глаза, и протянула мне руку.

Я стиснул ее обледеневшие крошечные пальцы своими руками и попытался согреть дыханием. Меня не отпускала мысль, что эта девчонка очень уж странная (как и все, что в последнее время со мной происходило), но невероятно притягательная в своей безмятежной наивности.

Глава 10. Сон про не сон.

Мы посидели с полчаса, Мари приговорила всю пачку печенья, аппетитно хрустя им, выпила две кружки чаю и зарозовелась, как нежный летний бутон, вот-вот готовый распуститься. От горячего ее стало клонить в сон. Я заметил, как она старательно сдавливала зевок за зевком, разглядывая эскизы, что заполоняли стол.

– По-моему, кто-то очень хочет спать, – проговорил я, когда она в очередной раз подавила зевок.

Это безобидное замечание почему-то испугало мою ночную гостью. Она боязливо заозиралась, будто ища лазейку, чтобы улизнуть, и я поспешил ее успокоить.

– У меня не самый лучший в мире диван, но все же на нем теплее, чем у вечного огня. Располагайся, а я посплю на раскладушке.

Длинные изогнутые ресницы Мари затрепетали, губы раскрылись в нерешительности. Она явно не знала, как поступить, и я испугался, что она сейчас уйдет.

– Оставайся, – почти умолял я. – Нехорошо такой юной особе слоняться ночью по городу. Завтра я помогу тебе найти твой дом.

Мари снова потерла свои неестественно длинные ноги и, недолго думая, кивнула.

– Вот и отлично! – обрадовался я, вскакивая с дивана и ударяя себя по бедрам. – Сейчас постелю тебе чистое белье, а ты, если хочешь, можешь пока душ принять.

Она скрылась за дверью в уборной, где тотчас зашумел водопад. А я стал лихорадочно сгребать давно не менянное белье и устилать ложе моей феи чистыми, еще хранившими запах кондиционера простынями.

Я готов был спать не то что на раскладушке, которая безбожно провисла и к тому же имела основательную дырень в ногах, но и не спать вовсе, лишь бы лучезарная Мари еще сколько-нибудь озаряла мою одинокую берлогу. Удивительное дело, но простота и незатейливость, вкупе с беззащитностью, делали эту тонкотелую, крошечную девчушку до безумия обворожительной. И я чувствовал, как каждый вздох, сделанный рядом с ней, все глубже затягивает меня в орбиту её энигматического поля.

Мари долго полоскалась в душе, вероятно, истребив все запасы бойлера и вот, наконец, выплыла из водного царства, обмотанная моим полотенцем.

– Я случайно намочила свое платье, – оправдывалась она, стоя передо мной в коротком, махровом коконе.

– Дам тебе футболку, чтобы спать было теплее, – выпалил я, опасаясь, что она заметит мою сконфуженность.

А смутиться было чему, потому как эта воздушная Наяда скорее походила на одно из моих всегдашних видений, нежели на плотскую, земную женщину. Молочно-белая, тонкая и гибкая, словно молодая ива, она, волнуясь, придерживала на своем мраморном тельце полотенце, пытаясь укрыть свои прелести.

– Вот, – буркнул я, протягивая ей самую приличную из моих футболок, – я пойду тоже ополоснусь, а ты устраивайся поудобней и отдыхай.

Горячая вода, так понравившаяся моей гостье, действительно кончилась, но сейчас меня вполне устраивала и холодная. Я был уверен, что она и так закипит от соприкосновения с моей кожей – так меня лихорадило.

Наскоро помывшись, я осторожно выполз из своего временного укрытия, просочился в комнату. Мари лежала в моей футболке и на моей постели, по-детски сложив ладошки под щекой, ее волшебное тело скрывал плед. Я тихонько достал из угла раскладушку, набросил на нее покрывало и улегся прямо в халате.

Лежал довольно долго, смотрел на спящую Мари. Вбирал в себя ее легкий лавандовый аромат, слушал тоненькое сопение и чувствовал невероятную зыбкость всего происходящего.

Вдруг она неожиданно распахнула свои невероятные глаза и, опалив меня их внезапной золотой вспышкой, мягко улыбнулась, смешно выпячивая нижнюю губу.

Ее магический взгляд подействовал на меня странным образом, – я мгновенно провалился в сон. И там, во сне, я видел чудной город грез. Весь фиолетово-огненный, этот город был сплошь из стекла и удивительного двухцветного минерала – аметрина.

Аметриновые арки и колонны украшали залы дворцов, аметриновые люстры свисали со сводчатых высоченных потолков. А на троне из необработанного драгоценного камня обнаружилась моя ночная гостья. Она сидела, подобрав под себя ноги, и нанизывала на тонкую нить двуцветные бусины.

Зал был абсолютно пуст.

Я стал приближаться к ней, шлепая по полированной поверхности пола голыми пятками. Странное дело, во сне я был одет в тот самый халат, в котором спал. Но со снами такое случается, поэтому я не стал обращать внимание на такую мелочь. Когда я приблизился к трону, оказалось, что он возвышается на добрых три метра. Чтобы увидеть лицо Мари, я поднялся по выдолбленным в минерале ступеням, и тогда она заметила мое присутствие, подняла глаза и протянула мне руку. Бусины, что она нанизывала на нитку, соскочили и, зазвенев, покатились вниз, сочно ударяясь об пол и друг о дружку.

«Очень знакомое, почти родное лицо», – промелькнула в моей голове мысль, прежде чем я проснулся.

Глава 11 Женская уборная и окно.

Пробуждение было внезапным. Мне даже показалось, будто меня вышвырнули, как негодного щенка, из сказочной страны грез в унылую действительность. Первое, что я заметил и даже не заметил, а скорее ощутил – это пустоту. Моя постель, напротив которой я провел эту ночь, была идеально заправлена и не несла в себе ни намека на присутствие ночной гостьи.

Ушла, поначалу решил я, но когда пошел в уборную, чтобы умыться, меня неожиданно обдало горячей водой, хотя я отчетливо помнил, что Мари ее всю извела.

Ошеломляющая, близкая к отчаянию мысль вонзилась в меня своим безжалостным острием. Я вбежал в комнату и стал потрошить постель в поисках хоть малейшего намека не ее вчерашнее присутствие в моей мастерской. Ни лавандового аромата, ни случайного светлого волоса на подушке не было, лишь моя футболка белела на синей простыне, словно флаг на фоне утреннего неба.

Я готов был капитулировать, сдаться кому и чему угодно, даже своим галлюцинациям, лишь бы увидеть ее снова. Но ее не было.

Я бухнулся на стул, роняя голову, и только тогда заметил кружки со спитым чаем. Их оказалось две, а под столом валялась пустая пачка из-под печенья. Могло ли это свидетельствовать о том, что она была здесь, пила из этой кружки, хрустела печеньками и звонко смеялась, рассматривая мои работы? Я взял в руки кружку, повертел ее и так, и этак. Ничего, просто грязная посудина, я и сам мог из нее пить.

Одна простая и ясная мысль стояла передо мной во всей своей наготе – я схожу с ума. Я выпадаю из реальности, плавая в прозрачном тумане своих собственных видений. В рождающейся по моей прихоти Вселенной я натыкаюсь на рисованных оборотней, превращающихся в живых и реальных путников.

«Интересно, Псоглавец тоже оказался бы осязаемым, потрогай я его за руку, как Марию», – подумал я и тут же испугался, что он возьмет, да и явится сейчас во всей своей синей красе.

Может и прав был Олег Владимирович? Может, это и не галлюциноз, а магия? Но если это так, то я должен уяснить, как именно эти чудные миражи возникают в плоскости моего бытия.

Я заварил кофе, наскреб в хлебнице сухарей и уселся на широком подоконнике со своим завтраком и неуемным желанием разобраться во всем этом бардаке. Я прикрыл глаза и попытался вспомнить вчерашний вечер. Но стоило мне погрузиться в зимнюю петербургскую симфонию ультрамариновой ночи, как меня отвлек телефонный звонок.

– Эй, Ви, ты как? – проурчала трубка похмельным голосом Сени.

– Нормально, а ты? – спросил я, вспоминая, что вчера вечером чудом избежал унизительного обыска в клубе.

– Ты это... прости, что мы улизнули, не попрощавшись, просто эта дамочка... Ну да ладно. В общем, я только сейчас услышал, что сразу после моего ухода в клуб маски-шоу нагрянули. Говорят, там случился апокалипсис, когда прямо перед носом у дюжины омоновцев кто-то просто растворился в воздухе.

– Не, ниче не знаю. Я ушел сразу после тебя.

– Ну и отлично, – прошелестел явно нездоровый Сеня. – Слушай, так неудобно с Мариной получилось, не знаешь, она еще долго меня ждала?

– А кто такая Марина?

– Да девчонка та, с которой я вначале мутил. У нее, знаешь, лихая подруженция оказалась, просто нечто! Я ее в туалет-то отвел и хотел было снаружи подождать, а она возьми и затащи меня внутрь. Понимаешь?

– Понимаю. Че ж не понять?

– Вот и я вначале было подумал, что это у нее тактика такая. Но барышня меня удивила – подмигнула и с криком, – айда за мной! – как сиганет в окно. Я за ней. Хорошо этаж второй, так бы ноги переломал. Дура ты что ли? – спрашиваю, а она и говорит, что, мол, драпать отсюда надо и по-быстрому. Так в одном платьице и ускакала в ночь. Ну и я за ней.

– И долго вы так скакали?

– Не, до соседнего двора. У нее муж в командировке. В общем, я только проснулся. Я думал, это она так мужиков цепляет, а оттуда и правда надо было драпать. Если бы я за ней не побежал, то, наверное, до сих пор в кутузке сидел. Куртку жалко, новая почти, ну да ладно, не дороже денег.

– Сень, я рад, что с тобой все в порядке, оклемаешься – звони.

– Ага, ну давай, – промямлил Сеня и отрубился.

«Интересно, – подумал я, – а Олег Владимирович всегда в клубы через окна женского туалета заходит?»

Престранная выходила история, как ни поверни. Внезапное появление моего престарелого друга в этом вертепе, чудеса нашего исчезновения, которые подтвердились Сениным рассказом, да и мадам Бовари эта шальная опять же. Откуда Олег Владимирович мог знать, что эта девица замужем? И как смог предвидеть, что Сеня окажется в ее койке в тот вечер?

– Да, не история, а прямо-таки сон в зимнюю ночь, – прошептал я стоящему на мольберте Псоглавцу. – Как думаешь, может это все быть взаправду? – спросил я все у того же пса, но он ничего не ответил, продолжая пялиться на меня своими наивными собачьими глазищами.

Глава 12. Белый носочек в синий горох.

Я проторчал на подоконнике до обеда, вызывая в памяти воспоминания прошедшей ночи. Не сумев найти в ней ни одного изъяна, но по-прежнему подозревая, что мне все это привиделось, я решил, что пора отвлечься.

Натянул новый ватман на планшет. Просидел у чистого листа с полчаса. Достал блокнот с эскизами по керамике, но ни одна из зарисовок не пожелала сегодня воплотиться. Тогда я просто сел за гончарный круг и наделал десять дурацких, кособоких сфер.

День выдался бесплодным и пустым. Я подивился, как одно случайное событие может накренить шарабан желаний, который совсем недавно катился в нужном направлении. Еще вчера я был полон творческих идей, они фонтанировали с непрерывной, порой даже утомительной бесконечностью. И вот в плоскости моего существования возникла маленькая светоносная искра. Вспыхнула на миг, ослепив меня фиолетовым пламенем, и исчезла, а вместе с ней исчез и мой четко обрисованный живописный курс.

Разобидевшись на неопределенность и непостоянство бытия, я смял понаделанные сферы в кучу и побрел мыть руки. Из зеркала, что висело над мойкой, на меня смотрел малознакомый мужик: лохматый, первобытно обросший и с печально-осунувшимся лицом.

Волосы я решил не стричь. А что, так даже удобней, можно убрать в подобие рогульки на макушке и не париться по поводу парикмахерских. Никогда! Но вот борода мне не шла, слишком светлая, местами плешивая, она выглядела исключительно неопрятно. Ее я решительно сбрил, словно эта процедура могла вернуть равновесие в мою жизнь.

Частота душевных колебаний не уменьшилась, но, по крайней мере, в зеркальном отражении появился вполне узнаваемый, в меру меланхоличный, не сильно потрепанный пока, молодой мужчина. Я потянулся к верхней полке, чтобы убрать бритву, и в этот момент по мастерской разлилась истеричная трель дверного звонка. Я дернулся и выронил станок.

«Почему действительность настигает меня именно в тот момент, когда я к ней абсолютно не готов», – подумал я, опускаясь на карачки, чтобы достать бритву.

Мой инструмент для преображения упал аккурат за корзину с грязным бельем. Я отодвинул ее и увидел нечто такое, что взорвало мое хрупкое, волнительное сердце. В углу, на давненько немытом полу, лежало вещественное доказательство существования Мари – пушистый белый носок в синий горошек сверкал на кафельном полу, как свидетельство моей вменяемости.

Я схватил скомканный шарик и старательно развернул его. Подошва была потертой, на пятку налип кусочек глины. Это означало, что в нем ходили именно в моей мастерской и именно она, потому что я совершенно отчетливо помню этот носок. Я вчера еще отметил, что они у моей гостьи были разные. Один желтый, а второй белый в горох. Именно этот самый носок, который я теперь сжимал в руке как улику, был вчера на моей Нимфе!

Дверной звонок продолжал надрываться, пока я ползал по полу в уборной, а вскоре послышались и настойчивые удары в дверь.

Я пошел открывать.

На пороге стояла мать, олицетворяя собой всю суровую явь.

– Что за чертовщина, Ви! – заявила она прямо с порога. – Мы с отцом звоним тебе уже вторые сутки и никак не можем дозвониться.

– А вы в дверь звоните? – почему-то спросил я, глуповато озираясь в поисках отца.

– Нет! – гавкнула мать, вваливаясь в мастерскую, – Опять бардак и, наверняка, абсолютно пустой холодильник.

– Могу предложить чай с... – я запнулся, вспомнив, что моя то ли девочка, то ли виденье, слопала все печенье. – С таком.

– Я знала! – воскликнула мать, картинно возводя пухлые руки к потолку. – У тебя нет денег даже на еду!

– Не в этом дело... – попытался я оправдаться.

– Что у тебя за нелепая прическа, Ви?! – перебила меня мать. – Так ходят малолетки и хипстеры всякие, а ты приличный, уже взрослый мужчина.

– Ты так в этом уверена? – спросил я совершенно серьезно, чем ужасно ее расстроил.

– Опять за старое? Никак не хочешь ты взрослеть, Ви. Прямо-таки и не знаю, что с тобой делать, – сокрушалась мать, расхаживая по мастерской и небрежно перебирая валяющиеся повсюду эскизы. – У всех моих сестер дети как дети, и только ты у меня... – она запнулась, подыскивая слово, – отщепенец.

– В семье не без урода, – грубо бросил я.

– Снова паясничаешь? Ну-ну.

Мать изводила меня своими стенаниями долгих полчаса, сетуя (как, впрочем, всегда) на то, что в их благопристойном семействе отродясь не рождалось таких бестолковых, не полезных обществу личностей, как я. От переизбытка чувств она чуть было не договорилась до того, что я, мол, вообще ошибка природы и, видимо осознав, что перегнула палку, ретировалась.

Всю свою жизнь я пытался стать любящим сыном. В общем-то, моих родителей было за что любить. Все детство я жил ни в чем не нуждаясь, учился в платной, жутко нудной гимназии (учился, правда, плохо), часто разъезжал по летним лагерям и получал на праздники дорогие, совершенно бесполезные подарки. Отец с матерью в единственном, драгоценном Витюше души не чаяли. Пока не поняли, что увлечение рисованием, которое они наивно принимали за детскую забаву (целых пятнадцать лет), это никакое не временное помешательство, а страсть всей моей жизни, сам, можно сказать, воздух, без которого я и существовать-то не мог. Вот тут-то их и постигло разочарование, не дающее покоя и по сей день. Осознание, что они потерпели фиаско в воспитании сына, угнетает моих несчастных родителей, а они в свою очередь угнетают меня.

Глава 13. Шаг за черту.

Вернувшись наутро домой, я, конечно, не обнаружил там Марии. Вместе с ней оставили меня и образы других нимф. Я настолько привык к их присутствию в моей жизни, что теперь чувствовал себя покинутым и нестерпимо одиноким.

Несколько дней я прослонялся по городу, как сомнамбула, не помня ни маршрутов своих, ни пунктов, где делал краткие остановки, ни даже попутчиков, а ведь они были. Но не те химерические существа, которых я старательно призывал, а вполне осязаемые и, в сущности, ужасно скучные люди. Помню только, что это всегда были случайные персонажи, возникающие словно бы из ниоткуда: синяки с Владимирской, помятая надоедливая проститутка и еще невесть кто, случайно подобранный мною по дороге.

Спустя трое суток я начал искать встречи с друзьями, но они, как назло, были чертовски заняты. Даже обрадовавшаяся звонку Галя посетовала на инвентаризацию в магазине, из-за которой ей предстояло безвылазно торчать на работе еще неделю.

Приходилось ждать, когда Кира разберется со своими делами и призовет-таки меня к облагораживающему труду. Он всегда был моим якорем, каждый раз, когда я отлетал от земной тверди выше положенного, Кира возникал с очередным нудным, но прибыльным заказом. Как в тот самый момент, когда в мою привычную, вполне себе реальную жизнь, стала просачиваться какая-то другая, волнительная и необыкновенная Вселенная.

Вот и теперь Кира появился на горизонте моих надежд, когда я уже был на гране распада. Увлек в свою мастерскую и погрузил в пучины тупой, почти бездумной, работы. Она уберегла меня от знакомств с еще какими-нибудь сомнительными личностями, которые, как и я, бесцельно шатались по городу.

Неделя полумеханического труда и благотворное влияние активиста Киры вернули меня к жизни. Душевное же недомогание разрешилось, когда муж мадам Бовари вернулся из командировки, и к нам присоединился Сеня. Мы с Кирой над ним подшучивали, он же безропотно смирялся с ролью шута, носил нам коньяк, и мы вечерами сидели в Кириной мастерской, совсем как раньше, когда еще студентами гужбанили в институтских подвальных.

Жизнь эта была ясная, простая, совсем уж незатейливая и, конечно, наскучила бы мне в скором времени, если бы не прервалась. Заказ мы выполнили раньше срока, деньги за него получили очень даже приличные, и я наконец-то снова смог вернуться домой к своему паноптикуму.

За все то время, что я работал с Кирой, я ни разу не побывал на Невском и теперь, оказавшись среди своих творений, вновь ощутил невероятную потребность созидать.

Моих сказочных видений рядом не было, уверенности в том, что я когда-нибудь увижу Марию, тоже. Но сам ее образ, столь основательно впечатавшийся в мою память, был соломинкой, способной вытащить меня из творческого застоя.

Воссоздание аметринового сна стало тем, с чего я начал свое новое живописное путешествие. Я рисовал множество эскизов, со страстью воплощая на бумаге золотисто-фиолетовую мечту. И в каждой работе была она – моя большеглазая энигматическая муза.

Я даже сходил на выставку камня, чтобы увидеть драгоценный минерал вживую. Он действительно оказался поразительно похож на ее глаза. Я купил необработанный кристалл аметрина, чтобы частичка того света, который сиял в глазах Мари, всегда была рядом со мной. Дома я соорудил из медной проволоки подобие оправы для своего амулета и назвал его «Глаз девы».

Так, шаг за шагом, мазок за мазком, возводился мой аметриновый мир грез и желаний, в котором все было подчинено одной только цели – не расставаться с Мари. Причудливый город высвечивался на моих холстах фиолетовыми и охристыми всполохами. Его сияющие аллеи устилались тенистым кружевом тонкотелых, хрупких деревьев с бордовой листвой. И в каждом закутке этой мечты я оставлял след ее образа. Вся эта сказочная Вселенная была создана в честь нее одной и только благодаря ей.

Странное дело, на протяжении всего того времени, что я создавал свое последнее полотно – проекцию новой непостижимой реальности, в мою жизнь даже не попыталась проникнуть ни одна живая душа. Словно я умер или растворился в небытии. Не звонил телефон, не барабанили в двери, даже на улице меня словно бы не замечали. Однажды я столкнулся с семенящим за мамой ребятенком. Он был страшно поражен моему появлению перед ним, словно я вырос на его пути из ниоткуда.

Меня такое положение дел вполне устраивало, потому что не отвлекало от упоительных и ужасно далеких дебрей, в которых теперь бродили мои мысли.

Даже Олег Владимирович, казалось, позабыл обо мне. Он не показывался до одного знаменательного дня, который начертал первую линию порога, где меня ждал истинный, сияющий в своем первозданном великолепии, почти нагой и совсем еще юный мир моих мечтаний и стремлений.

Однажды утром я вышел в него прямо из дверей мастерской. Просто открыл их и оказался не на темной лестничной клетке, а в собственном видении, в моем аметриновом раю, в светлом, прозрачно-девственном краю.

На этот раз я не стал шарахаться от своих видений. Я сделал этот первый осознанный шаг в нечто неизведанное. Прошелся по аллее, посидел на деревянной скамье у цветистого кустарника, послушал пение птиц с человеческими головами, а потом встретил его – моего наставника. Он вышел мне навстречу из сиреневой тени сада.

– У тебя здесь своеобразно, но мне нравится, – проговорил Олег Владимирович вместо приветствия.

– Как вы тут оказались?

– Шел мимо, дай думаю, в гости зайду. Не успел и в дверь позвонить, как ты сам вышел.

Глава 14. Весна в сердце Ви.

Мой шарабан желаний вновь катил по своей колее, да не просто катил – мчал на бешеной скорости. А я проносился в нем мимо всего петербургского многообразия, не замечая ничего вокруг. В скором времени я вообще перестал отслеживать, что творится вокруг.

Однажды утром я проснулся, а у меня в гостях Галя. Спит в моей футболке, на моей постели, а я на раскладушке развалился, одна нога в дыре застряла, другая свесилась на пол.

Потер глаза, вгляделся в дрыхнущую Гальку, вспомнил. Они с Кирой еще вчера вечером пришли, говорили, что не могли дозвониться три дня и начали волноваться. Кира посидел часок и по делам поехал, а Галя осталась, ее манили перспективы томного вечера, но я ее опять разочаровал.

Не вдохновляли меня больше ее незатейливые прелести и неудержимая пылкость. После встречи с Мари я вообще все плотские радости жизни как-то иначе стал воспринимать. Не то чтобы они перестали меня интересовать, нет, не так. Я стал смотреть на них с какого-то другого, невидимого прежде ракурса, и оказался он приглядней и ярче, чем тот, прежний. Связь с женщиной теперь представлялась мне не просто акробатическим трюком, но чем-то значимым, волнительным, можно сказать, сакральным.

Если спящую в моей постели Галю сложно было не заметить, то трезвонящий телефон и дверной звонок я игнорировал без труда и зазрения совести, особенно когда в мою обитель труда пытались прорваться родители.

Так в добровольной изоляции я провел неизвестно сколько времени. И вот произошло долгожданное чудо. Я наконец заметил, как весна начала накладывать на Питер свои пока еще несмелые, румяные мазки. Как посветлели подсохшие мостовые, как задвигалась темная, степенная Нева, и порозовело вечернее небо. Но все тонкие, весенние краски были бы мною проигнорированы, если бы на фоне этого пробуждения и свежести я в один теплый и уже довольно светлый вечер не встретил ее.

Она стояла на противоположной от моего дома стороне Фонтанки. Узнать ее было не трудно по особенной детской грации, по старому пальто и огромному вязаному шарфу.

Я выскочил на Аничков мост и, распихивая прохожих локтями, стал пробиваться к ней, словно к маяку в неспокойном океане. Она заметила меня еще издалека и кротко улыбнулась, когда я подбежал, распугав прикормленных голубей.

– Ты исчезла, и я думал, что мне все это приснилось, – проговорил я вместо приветствия.

– Извини, я не специально, – прозвенел ее драгоценный голос.

– Не надо! Ничего не объясняй! Просто скажи – ты ведь настоящая, правда?

– Конечно, –рассмеялась она.

– Хорошо, хорошо, – забредил я, хватая ее руку и поднося к губам.

Я целовал ее тонкие, холодные пальцы, ладони, кисти, а она стояла тихая и покорная, словно так и должно было быть, словно мы знали друг друга вечность и сейчас она кормила здесь голубей, потому что ждала – ждала назначенной мною встречи.

– Ты скучал? – вдруг спросила она, и я встрепенулся.

– Я искал тебя всюду! Я даже хотел нарисовать тебя и оживить.

– Зачем?

– Я боялся, что ты мой сон.

– Я не сон, – прошептала она, беря мою руку. – Прогуляемся?

– Конечно!

География наших передвижений была довольно хаотичной. По сути, мы кружили около моей мастерской, забредали в первые попавшиеся дворы, сидели на скамейках, молчали. Говорить почему-то совсем не хотелось, я боялся нарушить хрупкость момента, а она, как я уже понял, была немногословна. В наших вздрагиваниях и замираниях была исключительная созвучность. Даже наше дыхание, поймав одну волну, колебалось на ней в едином ритме, а двигались мы по какой-то только нам одним понятной траектории.

Так мы бродили, пока не стемнело. Тогда я подвел ее к дверям своего дома. Она, не колеблясь ни секунды и не задавая никаких вопросов, пошла за мной.

На периферии того облака счастья, что раздувалось в моей груди, маячило хлипкое сомнение. Так просто и легко все случилось, будто мы еще в прошлой жизни договорились встретиться сначала на Марсовом поле, затем на Фонтанке. Словно уже давно обсудили, что каждый раз после прогулки она будет заходить ко мне.

Интересно, ее исчезновения тоже включены в обязательную программу нашей мелодрамы? Я решил не придаваться унынию заблаговременно. Сейчас Мари рядом, ароматная и розовощекая, настоящая, хоть и воздушно-зыбкая, но все же, как никогда близкая.

Как и в прошлый раз, я самолично избавил ее от верхней одежды, стянул ботики (она снова оказалась в разных носках), провел в комнату, усадил за стол и принялся ставить чайник.

– Ты, наверное, проголодалась?

– Пожалуй, что да.

– У меня есть яйца и фасоль, ты ешь фасоль?

– Думаю, да, – немного подумав, ответила Мария.

Она была все той же Мари – моей тихой, загадочной нимфой, моей тайной и музой.

Я приготовил яичницу с фасолью из банки, и моя тоненькая девчушка с поразительным аппетитом умяла ее. Пока она ела, я сделал с нее пару набросков в карандаше.

– Как ты это делаешь? – спросила она восторженно, когда увидела довольно схожее с оригиналом лицо на картонке.

– Что именно?

Глава 15. Поцелуй меня.

У меня в голове все плыло. Размытые образы действительности растушевывались и таяли вокруг меня, сгущаясь в непроглядный сиреневый туман моих страхов. А что, если эта волнующая, сказочная красота тоже плод моего воображения? Что, если ее нет в действительности, и я сейчас просто галлюцинирую, как последний кретин?

– Витя, – позвал меня словно издалека мелодичный и вполне реальный голос Марии.

– А? – встрепенулся я.

Она сидела рядом со мной и внимательно изучала мое лицо.

– Ты напуган?

Кто бы она ни была, но мои эмоции она считывала абсолютно точно. Хотя если Мари - плод моего воображения, это и не мудрено.

– Поцелуй меня еще раз, пожалуйста, – попросила она снова.

Как можно отказать такой девушке, даже если она шутка твоего разума (хотя если верить Олегу Владимировичу, я не просто вижу, я создаю, а это значит, что она вполне реальна). Но если быть честным по отношению к себе, я был рад обмануться даже самим собой. Я был рад любому ее воплощению, пусть даже иллюзорному. И я поцеловал ее еще раз, потом еще и еще.

Мари оказалась отзывчивой к моим ласкам, непосредственно открытой и правдивой. В ней не было ни грамма притворства или наигранности. Она действительно ничего не знала о близости и оттого была головокружительно настоящей. Она не таилась, когда задыхалась от желания, не прятала себя от меня и ждала чего-то большего, о чем не имела ни малейшего представления.

Такой первозданной девственности и хрустальности я прежде не встречал. Благодаря Мари я понял, наконец, сколь тонка и трогательно-целомудренна была задумка Создателя. Как непорочна в действительности любовь, если в ней напрочь отсутствует ум.

То, о чем я и подумать-то боялся, случилось само собой. Ее невинное любопытство гнало ее к неизведанному, моя же одержимость ею просто не позволила мне остановиться.

В первый миг мне показалось, что я расхититель, похабник, марающий тонкотелую нимфу, как пошлый Сатир. Но моя девочка оказалась на удивление податлива и мягка. Она была сокровищницей! Я очутился в пещере, полной несметных богатств. И тоннели этой златницы вели прямиком в небеса. Меня просто выбросило в открытую звездную беспредельность, где я парил в невесомости и блаженстве. Я боялся только одного – очнуться от гипнотических чар Мари в пустой кровати.

Но когда я пришел в себя, моя возлюбленная была рядом. Она лежала чуть дыша, быстро хлопая длинным ресницами.

– Малыш, – позвал я ее, – ты как?

Мари подняла на меня влажные глаза, и я чуть не одеревенел от страха.

– Это волшебство, – проговорила она, шмыгая носом, – волшебство, которое от меня всю жизнь скрывали. Но ты мне его подарил. Спасибо.

Меня еще никогда не благодарили за это. Мне кажется, люди вообще редко благодарят друг друга за секс. Хотя то, что было между нами, сексом назвать язык не поворачивался. Я укутал жмущуюся ко мне Мари покрывалом, поцеловал ее в кончик носа и сказал, что это я должен ее благодарить за то, что сделала меня зрячим.

– А раньше ты плохо видел? – спросила она совершенно серьезно.

– Да, Мари, очень плохо, почти что ничего. Но теперь я вижу, в чем есть ценность, а что фикция, суррогат.

Мари задумалась, села в постели, а потом спросила:

– А как же ты нарисовал всех этих существ, если ты так плохо видел?

– Видимо, с помощью внутривидения, о котором и не подозревал раньше.

– Ясно, – она обвела мою увешанную картинами мастерскую взглядом. – А всех их, ты тоже с натуры рисовал и лепил?

Меня словно кипятком обдали, этот совершенно дикий вопрос было странно слышать даже из уст Мари.

– Малыш, приглядись внимательно, вот хотя бы к этой птице. У нее же человеческое лицо. Или к этой кракозябре, или вот Псоглавец в пальто тебя не смущает?

– Нет, он мне больше всех нравится.

– Мари, ты когда-нибудь видела человека с собачьей головой? – говорил я, уже понимая, что происходит нечто несуразное.

– Нет, но я многого не видела. Это же не значит, что этого нет.

– Синих псов в этом мире нет, Мари, – печально изрек я, понимая, что моя фея, скорее всего, так же реальна, как и эта собака в пальто.

– Как же не бывает, если вот он стоит здесь, такой милый и добрый.

Я вздохнул.

– Я всегда говорю глупости, так меня все вокруг уверяют (кроме тебя). Но я уверена, что мои глупости не так уж и беспочвенны, просто другим трудно их понять. Им проще сказать, что неправа я, чем признать заблуждающимися себя. А еще людям проще жить в уже созданном мире, где за них все придумали и решили, как правильно. Но ты не такой, ты не боишься менять правила, поэтому я буду тебя любить. Всегда.

Я обнял мою добросердечную прелестницу, и мы снова закутались в покрывало.

Я блуждал в лабиринтах своих мыслей, пытаясь сойти с тропы сомнения. Все было настолько реальным и фееричным, что я отказывался признавать это сном моего разума. Я решил сдаться ему, решил, что Мари права – то, что люди признают психическими расстройствами, не обязательно должно иметь мрачный окрас. Может, это и не ограничение вовсе, может, это прорыв в запредельность, в неизведанность и безграничность. Ведь как можно знать наверняка о чем-либо, пока не изведаешь это на себе? Я решил рискнуть всем. Я выбрал любовь, и мне неважно было, вымышленная она или нет.

Глава 16. Ничто не предвещало беды.

Мы были абсолютно счастливы. Еще ни разу в жизни мне не хотелось стать кем-то особенным, сотворить нечто невообразимо прекрасное или преодолеть абсолютно любые трудности для кого-то. Всю свою жизнь единственным объектом любви для меня служил я сам. Только мое мнение и мои интересы брались в расчет. Теперь же, я напрочь забывал о себе и своих нуждах. Я желал только одного – погрузиться с головой в невозможный, изящный, аметриновый образ Мари.

Я мог часами сторожить ее утренний сон, а потом распутывать свалявшиеся пряди, расчесывать, пока они не станут отливать медовым лоском. Я прятал ее маленькие, упругие груди и покатые бедра в белоснежные облака пены, я поливал ее теплой водой, затем растирал до розово-мраморных пятнышек хрупкое тельце большим махровым полотенцем. Брал на руки, нес на диван и кутал во все пледы и покрывала, поил чаем, кормил мороженым.

Я любил ее. Любил так, как никогда прежде никого не любил – осторожно, волнительно, боясь сломать мой нежный юный цветок. И в то же время мучительно вожделел. Мне казалось, я никогда не смогу насытиться ею, особенно так сдерживаясь. Но и позволить себе ослабить удила моей одержимости я тоже не мог, боялся. Мари с пугающей решимостью растворялась во мне, и я опасался очернить ее своей похотью, особенно в такие моменты, когда она становилась моим зеркалом, когда вбирала меня без остатка, каков бы я в ту минуту ни оказался.

Она обожествила меня, она, как и я, хотела только одного: стать сосудом, в который я мог бы изливать свою любовь. Такая самоотрешенность и полное растворение во мне и моем искусстве было в новинку для меня. Еще ни разу меня не любили так чисто и искренне.

Но самым чарующим оказалась возможность дарить. Ласку, нежность, заботу, все мысли и тайны. Возможность делиться тем, что прочие отвергали, считали дикостью и бредом. Мари оказалась особенной. Мы были, словно два кувшина, переливающих свое содержимое друг в друга.

Она любила, когда я ее рисовал. Ей казалось, что так она, путешествуя, попадает в такие миры и пространства, о которых и подумать прежде не могла. И я писал ее и лепил. Я изображал ее в окружении пышных садов, где ветви деревьев ломились от плодов, а птицы, что облюбовали их, были самых диковинных окрасов. Я строил для нее город, походящий на дворец, что уже когда-то писал. Я наряжал ее в прекрасные струящиеся одежды, дарил в своих живописных мечтах немыслимые сокровища. Ее аметриновую обитель охраняли исполинских размеров животные, с кошачьей грацией и драконьей чешуей.

Мари просила населить город красивыми людьми, я населял. Она мечтала о реках, полных рыбы, и полях с плодородной почвой, и я рисовал ей взошедшие нивы и рыбаков с сетями, рвущимися от улова.

Ее удивительным образом захватывало это простое волшебство, эта практическая магия. Она мысленно погружалась в мои сказочные миры вместе со мной. Она стала генератором идей и уже творила сама, я был всего лишь слугой, покорно исполняющим любое пожелание моей госпожи. Для меня не существовало большей награды, чем ее смех, когда я создавал очередного несуществующего животного или облачал ее в роскошный наряд.

Иногда она плакала, если на картине появлялся какой-нибудь шарманщик в лохмотьях. Мари испытывала сострадание к каждой нарисованной живности, словно они были ее родней. Когда ее что-то особенно расстраивало, я предлагал записать этот фрагмент. Но она тогда восклицала, что раз уж я создал это, оно должно жить, иначе получится, что я убью собственных детей.

Утешать Мари в такие моменты было несложно. Я просто брал ее сердцевидное личико в свои руки и целовал, целовал, целовал...

Проходили дни, мы почти сразу потеряли им счет, мы жили в своем беспредельном мире, все больше и больше теряя связь с реальностью.

Однажды питерские Боги наконец смилостивились над нами и подарили яркое солнечное утро. Пространство моей мастерской заливало жидким золотом, и мне захотелось написать свою любимую в этом чарующем ореоле живительного свечения.

Пока моя прелестница спала, я сбегал к Невскому и накупил у перехода разных цветов. Вернувшись домой, обложил ими мою спящую, голенькую Психею и стал ждать, когда солнце доберется до нашего ложа.

И вот, самый первый луч света дополз до дивана и, вонзившись в его матовую поверхность, растворился, поглощаемый ее бархатистостью. Я продолжал ждать с замиранием сердца. Я знал, что, как только драгоценные лучи прикоснутся к моей спящей красавице, произойдет чудо. Такой яркий и сочный свет, как сегодня, растворит ее перламутровую прелесть, превратив Мари в нечто почти неосязаемое, воздушное, в то, что станет самим проводником света, его мерцающим сосудом.

Я ждал, томился в предвкушении живописно-эротического экстаза, и чудо свершилось, правда, совсем иного характера.

Как только первый солнечный луч добрался до моей феи и лизнул ее молочную кожу, красота Мари стала ускользать от меня, рассеиваясь в утреннем свете. А после случилась невыносимо яркая вспышка, от которой я зажмурился.