Твоя вечность пахнет озоном

Глава 1. Эхо в чемодане

Чемодан пах пылью и несбывшимися поездками.
Он стоял посреди единственной комнаты, словно темный, приземистый саркофаг, готовый принять в свои недра всю ее скудную, выцветшую жизнь. Риссаэнна провела по его шершавой, потрескавшейся поверхности кончиками пальцев. Под ее ладонью чужая тоска, пропитавшая старую кожу за десятилетия на антресолях общежития, затихла, уступая место ее собственной — тихой, привычной, почти незаметной. Как фоновый шум дождя за окном.

Комната, ее последнее пристанище, уже казалась чужой. Она была не более чем функциональной коробкой: кровать, вдавленная в центре, как уставший вздох; стол, испещренный шрамами от чужих ножей и ожогами от чужих сигарет; шкаф, пахнущий нафталином и чьей-то забытой старостью. Рисса никогда не пыталась сделать это место своим. Сирота с малых лет, она знала цену привязанности к стенам — они всегда оставались, а ты уходил. Поэтому она не вешала картин, не ставила цветов. Ее единственным украшением были стопки книг и аккуратные ряды инструментов для реставрации, лежавшие на отдельном куске бархата. Они были ее якорями, ее портативными домами.

Она начала с одежды. Два свитера, грубоватой вязки, но теплые. Три блузки нейтральных, немарких цветов. Единственные джинсы и пара строгих брюк. Все это складывалось в чемодан без всякого трепета, слой за слоем, словно геологические отложения ее последних лет, проведенных в сером пригороде, на подработках в пыльных библиотеках и затхлых антикварных лавках. Каждая сэкономленная монета, каждая отказанная себе чашка кофе из автомата — все это теперь лежало на дне ее банковского счета тонким, дрожащим слоем, которого должно было хватить. На билет до Фальтико. На залог за крошечную квартиру на пару месяцев. На еду, если быть очень экономной. Она была готова, как никогда. Готова к тому, что этот хрупкий финансовый лед не треснет у нее под ногами.

Затем пришла очередь книг. Она брала каждую в руки, как старого друга. Вот тяжелый том по истории готической архитектуры, его страницы пахли ванилью и холодом камня. Вот тоненький сборник стихов, который она купила на блошином рынке, — на форзаце сохранился оттиск чужих эмоций: тихая радость от подарка, а затем глубокая, всепоглощающая печаль утраты. Рисса на мгновение прикрыла глаза, позволяя этому эху затихнуть. Она не могла это контролировать, этот резонанс вещей. Он был частью ее, как цвет глаз или форма рук.

Последними она упаковала инструменты. Маленькие скальпели, сверкающие в сумеречном свете. Кисточки из беличьего ворса, мягкие и невесомые. Баночки с клеем и растворителями, источающие резкий, чистый запах, который она любила больше любых духов. Это было ее будущее, ее мастерство, ее билет в Фальтико. Именно благодаря им она получила эту работу. Письмо с гербовой печатью до сих пор лежало на столе. Строгие, каллиграфические строки на плотной бумаге, пахнущей озоном и старым пергаментом. «…приглашаем Вас на должность реставратора-архивариуса для каталогизации частной коллекции. Владелец, господин Алаун Фильцхош, ценит в кандидатах прежде всего усердие и уважение к прошлому». Имя владельца звучало так же чуждо и древне, как названия рун.

Она обвела взглядом почти пустую комнату. Остался лишь один предмет. Маленькая, сколотая фигурка фарфоровой птицы, которую она носила с собой из одного казенного дома в другой. Она не помнила, откуда она у нее. Просто была всегда. Прикоснувшись к ней, Рисса не почувствовала ничего, кроме холода глазури и фантомной тоски, такой старой, что у нее не было ни формы, ни цвета. Просто пустота. Она бережно завернула птичку в носовой платок и положила в карман пальто.

Все. Чемодан был полон. Комната — пуста. Дождь за окном усилился, его монотонный стук по карнизу отбивал ритм нового начала. Рисса надела пальто, перекинула через плечо сумку с самым необходимым. Она не стала бросать прощальный взгляд. Не было смысла прощаться с эхом в пустых стенах. Она подошла к двери, вставила ключ в замок и повернула.

Глухой, окончательный щелчок замка был единственным звуком, проводившим ее в новую жизнь.

Она защелкнула замки чемодана, и звук эхом прошелся по пустой комнате, окончательный, как точка в конце предложения. Прежде чем уйти, нужно было совершить последний ритуал — забрать свой единственный островок уюта из этого казенного мира. Она плотно, методично проверила, как упакованы вещи, провела ладонью по крышке чемодана, словно прощаясь. Затем, накинув пальто, вышла в длинный, тускло освещенный коридор и направилась на общую кухню.

Воздух здесь был густым, слоистым, как плохо приготовленный пирог. Пахло вчерашним пережаренным маслом, слабым запахом хлорки и чем-то неуловимо кислым от мусорного ведра в углу. Под потолком одиноко гудела и моргала люминесцентная лампа, окрашивая все в мертвенно-бледный, больничный цвет. На общей сушилке громоздился хаотичный ландшафт чужой посуды: кружки с логотипами, тарелки со сколами, одинокие вилки. Это было кладбище маленьких бытовых историй, и Рисса старалась никогда не прислушиваться к ним.

Ее цель стояла на самой дальней полке, задвинутая за чей-то массивный заварочный чайник. Ее кружка. Глупая, детская, но любимая. Белая, в форме головы щенка, с двумя ушками вместо ручек, которые приятно ложились под пальцы. Маленький кусочек тепла в ее упорядоченной, холодной вселенной. Она потянулась за ней, аккуратно лавируя рукой между чужих чашек. Пальцы уже почти коснулись знакомого ушка, когда ее локоть случайно задел что-то другое. Раздался тихий, мелодичный звон.

Это была старая фарфоровая чашка, какой Рисса здесь никогда не видела. Тонкая, почти прозрачная, с нежным рисунком из синих вьюнков и едва заметной золотой каймой, истертой от времени. Она была чужеродным аристократом на этом плебейском сборище. Инстинктивно, чтобы чашка не упала, Рисса придержала ее. И в тот момент, когда ее кожа коснулась прохладного, гладкого бока, мир вокруг нее растворился.

Флуоресцентное моргание сменилось теплым, медовым светом, льющимся сквозь деревянные жалюзи и рисующим на полу полосатый узор. Воздух наполнился густым ароматом жасмина, терпкого черного чая с бергамотом и нагретой солнцем пыли. Она сидела за низким столиком из темного дерева на веранде, увитой зеленью. Перед ней стоял невысокий пузатый чайник, от носика которого поднимался тонкий, дрожащий столбик пара.

Глава 2. Запах кофе и неизвестности

Рисса проснулась не от будильника и не от чужого шума за стеной. Она проснулась от тишины.

Глубокая, бархатная тишина, какой она не знала, наверное, с рождения. Свет, пробивавшийся сквозь щель в шторах, был мягким, серым, рассеянным — свет города, еще не стряхнувшего с себя остатки ночи. Она лежала неподвижно, прислушиваясь к ощущениям. Спина не болела от продавленного матраса. Воздух не был спертым. Простыни пахли только чистотой. Впервые за бесчисленное количество утр она чувствовала себя отдохнувшей. Не просто выспавшейся, а именно отдохнувшей, словно ее тело и разум на несколько часов заключили долгожданное перемирие.

Но под этой хрупкой, новообретенной гладью покоя лежал груз. Он никуда не делся, просто затаился на время ее сна. Тревога. Она ощущалась не как паника, а как холодный, гладкий камень на дне ее сознания. Сегодняшний день. Встреча с господином Алауном Фильцхошем. День, который решит все. Продлит ли он контракт после испытательного срока? Окажется ли работа ей по силам? Сможет ли она выдержать эмоциональный напор его коллекции? Провал означал возвращение. Возвращение в ту жизнь, от которой она только что сбежала. Мысль об этом заставила камень тревоги перевернуться, и его холод пошел по венам.

Пора. Она откинула одеяло и встала на прохладный деревянный пол. Собственный пол. В собственной квартире. Эта мысль немного согревала.

В ванной она посмотрела на свое отражение. Та же Риссаэнна, с темными кругами под глазами, которые, кажется, стали чуть светлее, и растрепанными волосами. Она включила воду, и та полилась сразу, без капризов и перебоев. Она почистила зубы, и мятный вкус был резким, настоящим, якорем в реальности.

Но настоящее волшебство ждало ее на кухне. На маленькой столешнице стояло оно — маленькое, жужжащее божество домашнего уюта. Кофеварка. Непримечательная, капельного типа, но она была ее. Рисса с почти ритуальной торжественностью засыпала молотый кофе, залила воду и нажала на кнопку. Комнату наполнил сначала тихий, булькающий звук, а затем — густой, насыщенный, божественный аромат свежесваренного кофе. Для Риссы это был запах успеха. Запах независимости. Запах ее новой, взрослой жизни.

Пока кофеварка делала свое дело, она достала сковороду. На дно легли два тонких ломтика бекона, которые тут же зашипели, скручиваясь и наполняя воздух дразнящим, дымным ароматом. Рядом она разбила яйцо. Оно растеклось по сковороде идеальным кругом, и белок начал схватываться, превращаясь из прозрачного в молочно-белый. Это были простые, земные звуки и запахи, и они были противоядием от ее холодной тревоги.

Она села за стол со своей добычей: тарелка с шипящей яичницей и хрустящим беконом и большая кружка с черным, дымящимся кофе. Ее кружка-щенок смотрела на нее своими нарисованными глазами. Рисса сделала первый глоток. Горячий, горький, крепкий. Он обжег язык и прогнал остатки сна. Она ела медленно, наслаждаясь каждым кусочком, глядя, как за окном просыпается Фальтико. Город стряхивал с себя сумрак, его каменные шпили проступали в утренней дымке все четче.

Еда и кофе сделали свое дело. Камень тревоги никуда не делся, но теперь он был обернут в теплую ткань сытости и кофеина. Она была готова. Насколько вообще можно быть готовой к встрече с собственной судьбой.

Завтрак был съеден, посуда вымыта и поставлена на сушилку. Теперь предстоял самый важный этап подготовки — создание доспехов. Рисса подошла к своему небольшому шкафу и распахнула дверцы. Ее скромный гардероб предстал перед ней, как арсенал перед битвой. И это была именно битва. Не с господином Фильцхошем, а с самой собой, со своей неуверенностью, со своим прошлым, которое всегда шептало ей, что она недостаточно хороша.

Ее рука скользнула по вешалкам, пальцы перебирали текстуры ткани. Она не искала что-то красивое. Она искала что-то правильное. Ничего яркого. Яркие цвета кричат, привлекают внимание, делают уязвимой. Ей же нужно было стать почти невидимой, раствориться в фоне профессионализма, чтобы на передний план вышли только ее навыки.

Ее выбор пал на блузку цвета слоновой кости. Не белоснежную, которая выглядела бы слишком претенциозно и празднично, а именно цвета старого пергамента. Ткань была плотной, непрозрачной, с легким матовым блеском, который говорил о качестве, а не о дешевизне. Воротник-стойка, строгий и аккуратный, застегивался на три маленькие, почти незаметные пуговицы. Он мягко, но настойчиво обхватывал шею, создавая ощущение собранности, словно не давая расслабиться и потерять контроль. Длинные рукава заканчивались узкими манжетами, которые она застегнет на все пуговицы. Это было не просто требование этикета. Это была ее личная необходимость — закрыть запястья, самые чувствительные и уязвимые точки, через которые в нее так легко проникал чужой мир.

К блузке она подобрала строгие брюки из плотной шерстяной ткани темно-серого, почти антрацитового цвета. Они были сшиты идеально: высокая посадка, подчеркивающая талию, и прямые, широкие штанины, которые ниспадали до самых ботинок, создавая вытянутый, строгий силуэт. Ничего обтягивающего, ничего легкомысленного. Эти брюки были заявлением. Они говорили: «Я здесь не для того, чтобы нравиться. Я здесь для того, чтобы работать».

Она оделась, и ткань легла на тело привычной, успокаивающей тяжестью. Она посмотрелась в небольшое зеркало на стене. Девушка, смотревшая на нее в ответ, была собрана и серьезна. Ее волосы были гладко зачесаны и убраны в низкий, тугой узел на затылке, ни одна прядь не смела выбиться. Лицо, без грамма косметики, казалось бледным, но сосредоточенным. Она выглядела старше своих лет. Она выглядела как специалист.

Это была ее броня. Каждый элемент был продуман. Строгий воротник — ее щит от эмоций. Длинные рукава — латные перчатки. Безупречный крой брюк — поножи, твердо стоящие на земле. Она не просто шла на встречу с работодателем. Она шла на аудиенцию к возможному покровителю, от чьей милости зависела ее новая жизнь. И ее оружием в этой тихой битве были не мечи и копья, а ее знания, выдержка и безупречный, непроницаемый внешний вид. Она застегнула последнюю пуговицу на манжете. Щелчок был тихим, но для нее он прозвучал как лязг опущенного забрала. Она была готова.

Глава 3. Собор пустоты

Звук, с которым дубовая дверь закрылась за ней, был окончательным. Он не щелкнул, не хлопнул. Он глухо выдохнул, и весь воздух из внешнего мира был вытеснен. Рисса оказалась в ловушке тишины, холода и необъятного пространства.

Она стояла в холле, который был не комнатой, а концепцией. Потолки терялись где-то в непостижимом, рукотворном мраке, и невозможно было угадать, как высоко они находятся. Пол был выложен огромными плитами черного полированного мрамора, в котором тускло, как в замерзшем озере, отражался единственный источник света — высокое, узкое окно где-то под самой крышей, невидимое отсюда. Оно давало ровно столько света, чтобы мрак не был абсолютным, превращая его в глубокие, бархатные тени.

Холод. Он поднимался от пола, проникая сквозь подошвы ее ботинок, и был не просто низкой температурой, а самой сущностью этого места. Это был холод глубокого склепа, холод камня, который никогда не видел солнца. Рисса невольно обхватила себя руками, но ткань пальто не спасала.

Ее дар, всегда фонящий, всегда ищущий зацепок, здесь наткнулся на глухую стену. Этот холл был пуст. Не просто пуст от мебели — здесь не было ничего, кроме ее самой и Каэлана. Он был пуст эмоционально. Абсолютный, стерильный вакуум. Это была не мирная пустота, а насильственное, выжженное дотла отсутствие.
Каэлан, не оглядываясь, начал движение. Его шаги по мрамору были абсолютно беззвучны, словно он не шел, а скользил над поверхностью. Риссе ничего не оставалось, как последовать за ним. И первый же ее шаг прозвучал в этой тишине как кощунство. Стук ее каблука не был громким, но эхо, которое он породил, было огромным. Оно не отразилось от стен, а скорее впиталось в них, прокатилось где-то в глубине камня и замерло, не оставив и следа.

Они миновали подножие гигантской лестницы. Она не вела вверх — она изливалась сверху, как застывший водопад из того же черного мрамора, ее перила, вырезанные из цельного камня, извивались, как змеи, и исчезали в том же всепоглощающем мраке. Рисса не могла представить, куда она ведет, и инстинктивно чувствовала, что не хочет этого знать.

Каэлан свернул в один из коридоров, уходивших от холла. Здесь было чуть уже, но потолки оставались такими же нечеловечески высокими. И здесь пустота сменилась присутствием. Вдоль обеих стен тянулись бесконечные ряды встроенных витрин из темного дерева и толстого, чуть зеленоватого стекла. И внутри, на подставках из черного бархата, под точечным, холодным светом, покоились они. Артефакты.

Рисса замедлила шаг, не в силах оторвать взгляд. Это была не коллекция драгоценностей. Это был архив сломанных жизней. В одной витрине лежал старинный медный компас, его стекло треснуло, а стрелка замерла, указывая на несуществующий северо-запад. В другой — пара крошечных детских башмачков из вытертой кожи, один из которых потерял шнурок. В третьей, под герметичным стеклянным колпаком, покоился единственный, идеально сохранившийся, но абсолютно засохший цветок эдельвейса.

Она проходила мимо витрины с компасом, и это случилось. Ее не унесло в видение. Это был резкий, безжалостный удар прямо в солнечное сплетение. Ледяная вода, захлестывающая палубу. Отчаяние капитана, понимающего, что они сбились с курса. Панический ужас в криках людей, которых она не видела, но слышала так ясно, словно они кричали у нее в голове. Все это — за долю секунды.

Рисса споткнулась, выставив руку вперед и упершись в холодное стекло витрины, чтобы не упасть. Дыхание перехватило. Каэлан, шедший впереди, даже не обернулся. Он просто остановился и ждал, неподвижный, как статуя. Она поняла. Этот дом был не просто хранилищем предметов. Он был мавзолеем, где каждый экспонат был надгробием над чьей-то последней, самой сильной эмоцией. И ей предстояло пройти через весь этот некрополь.

Дыхание вырывалось короткими, рваными толчками. Рисса выпрямилась, отнимая ладонь от холодного стекла. Мир на мгновение качнулся, и ей пришлось опереться о витрину уже обеими руками, чтобы устоять на ногах. Это был не просто отголосок прошлого, как те, к которым она привыкла. Это был прямой, концентрированный удар, выстрел чужой агонии, нацеленный прямо в ее сознание. Каждый предмет здесь был не просто старым — он был законсервирован в момент своей высшей эмоциональной точки, как насекомое в янтаре.

С возрастом она научилась не бояться памяти вещей. Она научилась отделять себя от них, быть наблюдателем, а не участником. Но это было другое. Это была не память. Это была оголенная, кричащая энергия, незащищенная слоями времени. Трогать здесь что-либо без защиты было равносильно тому, чтобы голыми руками хвататься за высоковольтные провода.

Она сделала шаг назад от витрины. Каэлан все так же неподвижно ждал в нескольких метрах впереди, его терпение казалось нечеловеческим. Рисса сняла с плеча свою небольшую сумку, открыла ее и достала то, что было ее последним рубежом обороны. Пара тонких перчаток из мягкой, почти не ощутимой на руках оленьей кожи. Она всегда носила их с собой, с тех самых пор, как поняла природу своего дара. Но надевала крайне редко. Это было признанием собственного поражения, отступлением, которого она старалась избегать. Это было все равно что признать, что она не справляется.

Но сейчас это был не вопрос гордости. Это был вопрос профессиональной безопасности. Выживания.
Она медленно, с почти ритуальной точностью, натянула первую перчатку, тщательно разглаживая кожу на каждом пальце. Затем вторую. Мир сразу стал чуть более далеким, приглушенным. Гудящий, кричащий хор предметов в витринах не затих полностью, но теперь он доносился словно из-за толстой стены, превратившись в низкий, монотонный гул. Тонкий слой выделанной кожи стал ее броней, ее изоляцией от этого эмоционального шторма.
Она подняла на него глаза. Во взгляде Риссы не было больше испуга — только холодная, сосредоточенная решимость. Она кивнула Каэлану, коротко и по-деловому, давая понять, что готова продолжать. Теперь она знала правила игры в этом доме. И она была готова играть по ним.

Глава 4. Ритуал заземления

Путь обратно был размытым пятном. Рисса не помнила, как ее ноги несли ее по гулким проспектам Верхнего города, как она спускалась по холмам в свой живой, дышащий район. Ее сознание все еще находилось там, в библиотеке, под сводами невозможных потолков, оглушенное голосом и присутствием Алауна Фильцхоша. Она вернулась в реальность только тогда, когда ключ в ее руке коснулся замочной скважины ее собственной двери.

Щелчок замка, открывающего дверь, прозвучал как сигнал к отступлению. Она вошла в свою маленькую квартиру, и тепло, и знакомые запахи — ее собственные, а не чужие — обняли ее, как старый друг. Она сняла пальто, бросила сумку на стул и рухнула на кровать, раскинув руки. Первым, самым сильным, самым животным желанием было — лениться. Лежать вот так, глядя в потолок, и не делать абсолютно ничего. Позволить своему перегруженному мозгу медленно остыть, переварить этот день, этот сюрреализм, который теперь назывался ее работой.

Но она знала, что если поддастся этому желанию, то тревога, затаившаяся в углах, поглотит ее. Ей нужно было что-то делать. Что-то простое, понятное, абсолютно земное. Ей нужно было заземлиться.

Рисса села, с усилием отрывая себя от мягкого плена кровати. Она достала из сумки свой старенький ноутбук. Его корпус был из черного, матового пластика, а на крышке красовалась выцветшая наклейка с изображением готического собора. Он был ее окном в мир, ее рабочей станцией и, иногда, ее поваренной книгой. Она открыла видеопортал, и после нескольких секунд поиска нашла то, что нужно. Не короткий рецепт, а полноценный, обстоятельный ролик от какого-то добродушного усатого повара, который с любовью и знанием дела рассказывал, как приготовить идеальную курицу с картошкой в духовке.

Она смотрела, затаив дыхание, как он подготавливает тушку, как ловко орудует ножом, как смешивает специи. Это была магия, но магия понятная, рукотворная. Магия, результатом которой была не вековая тоска, а румяная корочка и восхитительный аромат.

Вдохновившись, она составила список. Это был не просто перечень продуктов, это был план боевых действий против хаоса в ее голове. Она переоделась в джинсы и свитер, сунула в карман несколько купюр и вышла на улицу.

Местный магазинчик оказался маленьким, но на удивление хорошо укомплектованным. Рисса ходила между рядами, и каждый выбранный предмет был для нее якорем. Вот она, целая, упитанная курица, охлажденная, с гладкой, упругой кожей. Она взвесила ее в руках — приятная, живая тяжесть. Вот сетка с картофелем, клубни в ней были покрыты комочками земли, и они пахли сыростью и полем. Она выбрала килограмм, представляя, как будет чистить их, срезая тонкую кожуру. Пол килограмма репчатого лука, его золотистая шелуха шуршала в ее руках. Триста граммов моркови, яркой, оранжевой, обещающей сладость.

И, наконец, специи. Она подошла к стойке с маленькими баночками и пакетиками, которые пахли дальними странами и жарким солнцем. Она не стала экономить. Копченая паприка, чей глубокий, дымный аромат обещал придать блюду цвет заката. Куркума, золотая пыль, пахнущая чем-то землистым и теплым. И, наконец, она позволила себе маленькую роскошь — крошечный пакетик шафрана. Его тонкие, красно-оранжевые нити стоили почти как все остальное, но повар в ролике уверял, что именно они превратят простое блюдо в произведение искусства.

Она шла домой с тяжелым пакетом в руках, и эта тяжесть была приятной. Это была не тяжесть ответственности, а тяжесть предвкушения. Она несла в своих руках не просто продукты. Она несла ингредиенты для ритуала. Ритуала, который должен был доказать ей самой, что она все еще живет в мире, где можно приготовить ужин, где вещи пахнут едой, а не отчаянием, и где самая большая загадка на вечер — это получится ли у курицы та самая, идеальная хрустящая корочка.

Она вернулась в свою маленькую крепость, и тяжелый пакет с продуктами приятно оттягивал руку. Уставшая, но воодушевленная, она шагнула за порог и, не рассчитав силы, толкнула дверь чуть резче, чем следовало.

Хлопок получился громким, оглушительным в тишине квартиры. И тут же за ним последовал другой звук — сухой треск дерева и глухой, тяжелый удар.

Рисса замерла. Она обернулась и увидела, что маленькая деревянная полочка для шапок, висевшая над дверью, сорвалась с одного из креплений и теперь висела под уродливым углом, а второй ее конец упирался в пол. Была ли она так хлипко прикручена или это ее хлопок стал последней каплей — теперь уже было не разобрать. Но вывод напрашивался сам собой, ясный и неоспоримый: если это не починит Рисса, то никто не починит. Здесь не было ни завхоза, ни мужа, ни соседа, которого можно было бы попросить о помощи. Только она и ее собственный, пусть и крошечный, мир, который иногда ломался.

Она с тяжелым вздохом перешагнула через поверженную полку. Раздражение на мгновение укололо ее, но тут же отступило. Это была не трагедия. Это была просто еще одна задача. Простая, понятная, с измеримым результатом. Полная противоположность ее рабочему дню.

Она прошла на кухню, поставила пакет на стол и с наслаждением начала разбирать свои трофеи. Курица отправилась в раковину, овощи — в ящик. Маленькие баночки со специями она выстроила в ряд на столешнице, словно солдат на параде. Затем она пошла в комнату, чтобы раздеться. Сняла уличную одежду, переоделась в старую, удобную футболку и домашние штаны. Полку она решила пока оставить в покое. Всему свое время. Сначала — священнодействие на кухне. А уже потом, пока курица будет томиться в духовке, превращаясь в золотистое совершенство, она возьмет в руки отвертку и вернет эту маленькую деталь своего мира на законное место. Это был идеальный план. План, в котором она была полновластной хозяйкой и времени, и пространства, и даже сломанных полок.

Кухня превратилась в ее святилище, а приготовление ужина — в медитацию. Она выложила на стол все необходимое: тяжелую разделочную доску, острый нож, овощи и, конечно, ее — главную героиню этого вечера. Курица, холодная и гладкая, лежала на доске, как чистый холст.

Глава 5. Свет

Сон был глубоким, черным, без сновидений. И потому пробуждение стало актом насилия. Ее выдернул из небытия не мягкий свет рассвета, а пронзительный, цифровой визг будильника. Рисса, не открывая глаз, шлепнула ладонью по тумбочке, пытаясь заставить его замолчать. Когда визг прекратился, она на мгновение снова провалилась в теплую, вязкую дрему. А затем ее мозг, словно получив разряд тока, осознал: она не помнит первого сигнала.

Глаза распахнулись. На экране ее телефона горели насмешливые, ядовито-красные цифры: 6:20.

Шесть двадцать.

Паника ударила не сразу. Сначала пришло холодное, парализующее неверие. Она должна была встать в шесть. Ровно в шесть. Двадцать минут были ее стратегическим запасом. Двадцать минут на неторопливый душ, на то, чтобы спокойно почистить зубы, на то, чтобы выпить чашку чая и мысленно подготовиться. Двадцать минут, которых у нее больше не было.

Она одним рывком сбросила с себя одеяло, и холодный воздух комнаты тут же вцепился в кожу. Вскочив с кровати, она понеслась в ванную. Не было времени на душ, только на то, чтобы плеснуть в лицо ледяной водой, прогоняя остатки сна. Взгляд в зеркало был мимолетным: растрепанное, испуганное существо. Зубная щетка. Небрежный мазок пасты. Чистка зубов превратилась из ритуала в лихорадочную, механическую процедуру — вверх-вниз, вправо-влево, быстрее, еще быстрее. Сполоснув рот, она почти бегом вернулась в комнату.

Ее вчерашняя «броня», аккуратно повешенная на стул, теперь была просто одеждой, в которую нужно было влезть как можно скорее. Блузка, брюки, носки. Пуговицы на манжетах не поддавались дрожащим пальцам, пришлось потратить на них драгоценные секунды. Волосы, которые она вчера так тщательно укладывала, сегодня были просто стянуты в тугой, небрежный узел на затылке.

Холодильник. Она распахнула его, и на нее пахнуло вчерашним триумфом. Пластиковый контейнер, в котором лежал ее обед, был единственным островком порядка в этом утреннем хаосе. Она схватила его, словно спасательный круг. Этот контейнер был важен. Он был ее связью с этим домом, с ее маленькой, только что обретенной нормальностью.

Сумка. Ключи. Пробежать взглядом по комнате — не забыла ли чего? Кажется, нет. Но времени думать не было. Она выскочила за дверь, на ходу запирая ее, и понеслась по улице.

Мысль о сорокаминутной пешей прогулке была абсурдной. Она опоздает. Опоздает в свой первый рабочий день. Недопустимо. Непростительно. Оставался только один выход, маленькое предательство ее экономности, брешь в ее тщательно спланированном бюджете. Такси.

Она остановилась на углу, судорожно доставая из кармана свой телефон. Это был не современный, гладкий гаджет, а скорее готический артефакт. Его корпус был из холодного, вороненого металла, а по краям шла тонкая гравировка, напоминающая узоры на воротах особняка Фильцхоша. Экран был чуть тусклым, с едва заметной трещинкой в углу. Новый она планировала купить через пару месяцев, когда встанет на ноги, когда получит первую полноценную зарплату. Но пока был этот — ее верный, медлительный спутник.

Ее палец в перчатке нажал на иконку такси-сервиса — стилизованную под летучую мышь. Приложение загружалось с мучительной медлительностью, на экране вращался крошечный анимированный череп, заменяющий стандартный значок ожидания. Наконец, карта прогрузилась. Рисса вбила адрес, ее пальцы стучали по экрану так сильно, словно она пыталась ускорить процесс силой воли. Подтвердить.

На экране появилась надпись: «Машина назначена. Прибытие через 6 минут». Шесть минут. Она успеет. Может быть. Если повезет. Она стояла на углу улицы, прижимая к себе сумку с контейнером, и смотрела на дорогу, пытаясь разглядеть в потоке машин ту единственную, что несла ее навстречу ее судьбе.

Такси скользнуло к бордюру у знакомой глухой стены, и Рисса, бросив водителю смятую купюру сверх счетчика, выскочила из машины еще до того, как та полностью остановилась. Часы на ее телефоне беспощадно показывали 6:57. Три минуты. Три минуты до официального начала ее первого рабочего дня. Это было не просто опоздание. Это был провал. Провал, который кричал о ее неорганизованности, о ее неспособности справиться даже с такой простой задачей, как вовремя проснуться. Мысль о том, что нужно будет вставать еще раньше, в пять тридцать, а то и в пять, пронзила ее мозг, как ледяная игла.

Она подбежала к воротам, ее сердце колотилось в груди от бега и паники. Рука в перчатке метнулась к знакомой бронзовой кнопке звонка. Дребезжащий стон, утонувший в тишине. Секунда ожидания, показавшаяся вечностью. И ворота, так же беззвучно и плавно, как и вчера, начали расходиться.

Рисса не пошла — она побежала по длинной, вымощенной камнем дорожке. Мертвый, идеальный сад проносился мимо размытым пятном. Она не смотрела на горгулий, не вдыхала холодный воздух. Вся ее воля была сосредоточена на одной цели — добраться до двери.

Она взлетела по ступеням и замерла перед массивной дубовой громадой, готовая к тому, что та откроется сама. Но дверь оставалась неподвижной. Рисса подняла руку, чтобы постучать в кольцо-змею, и в этот самый момент дверь распахнулась. Но не сама по себе. Ее открыл человек.

На пороге стоял не Каэлан.

Это был молодой мужчина. Высокий, стройный, но не худой, как его… как тот, кого она ожидала увидеть. В его фигуре чувствовалась скрытая сила и элегантная расслабленность. Он был одет не в строгий костюм дворецкого, а в идеально сидящие темные брюки и простую, но дорогую рубашку цвета грозового неба, рукава которой были закатаны до локтей, открывая сильные запястья.

Его лицо было таким, что могло бы принадлежать падшему ангелу, решившему немного пожить среди смертных. Классически правильные черты, которые у Алауна были холодными и отстраненными, у этого человека были живыми и теплыми. У него были те же темные волосы, но они лежали не в строгом порядке, а в легком, продуманном беспорядке. А глаза… Глаза были полной противоположностью и Каэлану, и Алауну. Они были светло-карими, почти медовыми, и в их глубине плясали озорные, умные искорки. И самое главное — он улыбался. Не вежливо, не формально, а по-настоящему, уголками губ и морщинками у глаз.
Он окинул взглядом запыхавшуюся, растрепанную Риссу, ее испуганные глаза, и его улыбка стала шире, но в ней не было ни капли насмешки. Только понимание и легкая, добрая ирония.