Ты будешь нашей

1.

Пролог.

Матвею не нравилась Энни Линдберг.

Хватило одного лишь взгляда, чтобы по нерву в мозг прошёл сигнал: неприятна. Девочка эта, что стоит и приветливо улыбается родителям, что так смущенно краснеет от Егоркиного «моя девушка» и одёргивает светлое платьице, сразу не привлекла Матвея.

Всё в ней было глупым, нелепым до ужаса, отталкивающим: и до смешного рыжие волосы, затянутые в высокий хвост, и огромные глаза, и прямой нос. Всё в ней не так. И всё раздражает.

Матвей вообще не понимал, зачем он сидит здесь, на кухне, и делит ужин с… ней. Одно дело семья, но это недоразумение тут при чем? Ну захотел Егор познакомить наконец родителей с возлюбленной своей, я тут зачем? Красотой любоваться? Пф!

В ней — ничего красивого нет. Да что там… даже симпатичное найти сложно. Худая, как палка, бледная, как лист бумаги. И голос неприятный. Слишком уж непривычный для ушей. Обычно голоса у девушек её возраста… другие, а у этой он странный, какой-то туповато-мягкий.

Да и шутки несмешные. Родители наверняка из жалости смеются, а не потому что Энни забавна. Она ведь не может такой оказаться, она ведь плохая и брату совсем — совсем — не пара. Егор видный, он умный до чёрта и гордость школы. Егор жить не может без спорта и походов в горы, а ещё он красив и безупречен.

А Энни…

Матвей нервничал. Постукивал вилкой по дубовой поверхности столешницы, тряс ногой под столом, пожёвывал губу — делал всё, чтобы прийти в себя, чтобы восстановить дыхание и вернуть потерянное равновесие.

И каждый раз, когда взгляды их сталкивались, ему хотелось вскочить, сдёрнуть скатерть, накричать на дуру и уйти в комнату. Отмыться от спокойного взгляда. От липкого флёра духов, который, кажется, уже везде. От неё самой.

Когда после ужина девчонка стала помогать загружать посуду в посудомоечную машинку, Матвей поклялся, что разобьёт все тарелки, к которым прикасались тонкие ладони с неестественно длинными, худыми пальцами.

Купить новый сервиз — ничто для семьи Хенриксен.

А вот душевное спокойствие младшего сына стоит дорого.

Каково же было облегчение, когда девушка ушла. С плеч словно упало что-то тяжелое, и дышать сразу стало легче. Нет больше этого осторожного взгляда, нет девичьего смеха, нет её самой. И плевать, что родители отчаянно хотели провести побольше времени с красавицей-девушкой Егора.

Мама была в восторге. И Матвею это не понравилось, потому что ей не нравился никто. Особенный ужас вселило отцовское «чудесная девочка. Нужно видеться чаще» и мамино бесконечное согласие.

Увидеться с рыжей ещё раз? Да ни за что. Убейте, уничтожьте, сотрите в порошок, но только не сталкивайте с ней ещё раз. Я больше не выдержу.

— Ты чего на кухне сидишь? — Мама подкралась тихо, из-за спины. Присела напротив и недоверчиво, с типичным материнским прищуром, посмотрела на сына. — Весь ужин в прострации. Тебе Энни не понравилась?

— Мерзкая, — скривился Матвей. А больше — ничего. Ни слова из себя не выжать. Словно кто-то разом оборвал все голосовые связки, разорвал контакт с речевым центром в голове. Да и со всем мозгом в принципе, потому что не может он уйти. Ноги не слушаются, тело не поддаётся уговорам сознания. Не уходится. Не идётся. Лишь дышится глубоко-глубоко и жадно.

— Сынок, — мама напряглась. Парень поднял глаза и тут же беспричинно сдавил кулаки, — ты же понял, что она встречается с Егором, верно? — она нахмурилась. Взгляд — трепещуще-заботливый. Материнский. Пугающий до вскрика своей настороженностью.

— Это к чему? — он фыркнул.

— Просто… на всякий случай.

***

Матвея бесила Энни Линдберг.

Не любить человека на расстоянии — дело интересное и крайне приятное, поскольку неприязнь эта на расстоянии, а значит — далеко — можно додумывать, дорисовывать в воображении какие-нибудь особо гадкие черты. Что-нибудь такое мерзопакостное, подходящее под разрушающее настроение. Матвей дорисовал и был доволен тем, что жило в его голове.. Поэтому, когда парень слышал о девушке брата, сознание показывало примерно одну и ту же картинку, лишь иногда немного корректируя некоторые несовершенства и тем самым делая Линдберг ещё неприятнее.

Но легко держать уродство в голове, когда она далеко. Гораздо хуже, когда…

Расслабленно развалившись на лавочке напротив школьного двора, Матвей глубоко затягивался сигаретой. Нехорошее предчувствие, предвкушение нездоровых изменений мешались с никотином на языке и змеёй проползали в лёгкие. Оттуда же и разносилось по всему телу, там же впитывалось в кровь и било неспокойное сердце. На улице холодно. Погода неприятная, слишком переменчивая: то дождь пойдёт, то ветер суровый поднимется.

На плечо вдруг падает ладонь, и парень, взвившись, резко оборачивается.

— Чёрт, Виктор! — шипит, придерживая сигару передними зубами. — Ты совсем неадекватный, что ли, подходить так тихо? — Матвей поморщился, пододвигаясь. Темноволосый парень сел рядом. — Что?

— Решил компанию составить, — он хмыкнул.

Некоторое время они сидели молча, глядя то на затянутое тяжелыми тучами небо, то перед собой, на мирно прогуливающихся студентов.

— Там новенькая пришла.

— К третьему уроку? Решила сразу заявить о себе, видать, — хохотнул Матвей, вытягивая сизую нить из рёбер. — Симпатичная?

— Да, неплохая. Вообще на любителя, но мне понравилась, — Вик откинул голову на спинку скамьи. — Для лотереи сойдёт.

— Поверить не могу, что ввязался в это дерьмо, — Хенриксен взъерошил волосы на затылке. Поднял широкие брови и стёртой до шрамов костяшкой утёр глаз. — Так долго хранить репутацию чистокровного сердцееда, — он поднял указательный палец, глядя на повернувшегося Вика, — сердцееда, попрошу, а не бабника. Так вот… так долго хранить репутацию, чтобы потом смыть всё в унитаз из-за какой-то «неплохой» новенькой. Я в ауте, — парень вновь сильно затянулся.

2.

Хенриксен молился, чтобы на сегодняшней вечеринке её не оказалось. Чтобы они с Егором предпочли тихое уединение друг другом. Потому что вечеринки — это, в первую очередь, огромное количество алкоголя, развратных игр и дури. Мешать Линдберг с этой грязью не хотелось.

Прошло две с половиной недели, и Матвей всячески старался избегать случайной встречи. Он просто боялся. Боялся столкнуться с ней и взорваться от накопившихся эмоций, от чувств — таких незнакомых, чуждых, совсем, совсем непонятных. Он боялся допустить ошибку, потерять всё. Потерять брата.

Сумасшествие.

Ситуация, в которой оказался Хенриксен-младший, — самое настоящее сумасшествие. Люди не должны… чувствовать тех, кто принадлежит другим, люди не должны рушить чужое счастье ради своего спокойствия. Жаль, только, что признаёт сей факт только мозг, а до сердца доходит совершенно иная информация.

Привычно развалившись в кожаном кресле, Матвей лениво наблюдал за беседой. В последнее время школа кишела сплетнями, и ни фрики, ни выпускники не могли успокоиться. Видеть две стороны мирно переговаривающимися было в новинку, потому Хенриксен не вмешивался, лишь молча регулируя поток разговоров.

Откинув гудящую тишиной голову на спинку кресла, Матвей закрыл глаза и шумно выдохнул. Бессилие ломило тело, предвкушение бедственности ядом мешалось со слюной. Почему-то хотелось уйти, и желание оттого крепчало, что выделялось на контрасте повседневности: обычно вечеринки он любил больше жизни и ни одной не пропускал. Сейчас… будто вещи изменились. Даже пить не хочется, хотя раньше он ежедневно умирал от жажды. Глупости. Надуманное это всё, несуществующее. Просто на душе паршиво стало, вот и ищет название болячке. …хотя сам прекрасно знает её имя.

— Хенриксен, — знакомый голос заставил открыть глаза, — а ты почему спор-то отменил? Не понравилась?

— Если мы говорим о Линдберг, то, во-первых, это не твое дело. А во-вторых, она — девушка Егора, — парень вновь погрузился в темноту, прочищая горло. Говорить было сложно. Думать — ещё труднее. — Не буду же я трахать любимую брата.

— Во всяком случае, ты проспорил.

О, да. Немного, совсем капельку, чуть-чуть. Подумаешь! Какая мелочь — упустить ту, что сносит крышу и заставляет всё ходуном ходить.

— Поэтому сегодня ты не отвертишься.

— От чего?

Положив пустую бутылку из-под пива на стол, та слегка улыбнувшись подмигнула парню, который никогда бы не стал участником этого, и оглядела оживший народ.

— Играем?

— Наконец-то! — Милена довольно захлопала в ладоши. — Сначала на желание, дальше — как пойдёт. Чур я первая!

Все присутствующие приняли игру на ура, пробираясь к центру.

Сидящий рядом Вик нахмурился, глядя другу за спину. Матвей опасливо обернулся.

Твою же…

Несмело улыбаясь Егору, что так удачно пригрел руку на игольной талии, девушка оглядывает полный малолетних пьяниц зал. Ищет кого-то. На секунду всё внутри морозится от одной лишь мысли, что синие глаза выискивают его карие, но следом за сиюминутной надеждой приходит душащее опустошение.

Она высматривала Лео и Юдит Бергер— лучших друзей. А на него даже не взглянула.

Стиснув кулаки, резко развернулся... Взглядом чертя краткую линию, Матвей вдруг осушает содержимое деформированного от сжатия стаканчика и хмурится. Спокойно. Главное — сохранять трезвость ума и подавить то, что всколыхнулось раненой птицей, вскочило на дыбы вблизи сердца. Запихнуть уродство глубоко-глубоко, в отдельно отведённую коробку с красной подписью «не трожь: убьёт», а после отключить чувства.

В комнате так шумно. Играет громко модная музыка, в темноте сверкают разноцветные огни. У всех настроение весёлое, новогоднее. Близится Рождество, и все эти пустышки ждут, но чего — неизвестно. Чуда?

Бутылочка делает последние обороты и останавливается на каком-то выпускнике. Хитро закусив губу, Милена слегка покачала головой. — Даже не знаю, что загадать… — блондиночка медленно провела кончиком языка по губам. — Кажется, на той неделе ты обсуждал, что Шарлотта горячо выглядит в юбке. Давай проверим, как хорошо будешь выглядеть в ней ты?— она презрительно улыбнулась, испепеляя парня фирменно-отторгающим взглядом. — Мое желание: поменяйся одеждой с Шарлотт!

Матвей устало накрыл глаза ладонью под смех играющих. Хотелось пить и вырвать себе глотку одновременно. Тяжело вздохнув, парень отлепил руку от лица и, оглядывая пол, быстро выцепил закрытую бутылку пива. Не утруждаясь даже налить в стакан, он быстро избавился от крышки и сделал внушительный глоток. Черти потихоньку умолкали. Игра была бессмысленной, как, впрочем, и всё, чем занимались фрики.

Отгремел десятый раунд, и за это время успело перецеловаться огромное количество народу; Милена села на колени к Матвею, а сам парень выпил порядка двух с половиной бутылок. Всё шло своим чередом, пока ребята не заулюлюкали, глядя Хенриксену за спину. Матвей обернулся. Хранившие молчание дьяволы вдруг вспрыгнули, затанцевали в солнечном сплетении, облепили рёбра. Стоило только пьяному разуму увидеть Энни, как внутри всё свело судорогой; парня затошнило чувствами.

— Примете в игру? — Егор улыбается чисто, без всякой задней мысли. Его рука всё так же покоится на обтянутой платьем талии Эн, и от этого хочется кинуть бутылку в ближайшую стену.

— Одного тебя?

— Нас четверых. Энни, Юдит и Лео тоже играть будут, — Хенриксен перехватил запутанный взгляд младшего брата и добродушно кивнул головой. Матвей скривился, игнорируя подкатывающую тошноту.

— Не думаю, что твоей неженке понравятся наши игры, — и сам брезгливо сощурил глаза на вытянутую Линдберг. Та фыркнула. — Здесь нет желаний по типу «полей цветочки» или «назови пять черт, которые делают этого человека особенным».

— Не переживай, я быстро адаптируюсь, — небрежно кидает она, проходя за своим парнем. Девочка садится почти напротив Матвея, на бывшее место Милены.

— Играем? — спрашивает Егор, довольно потирая ладони. Матвей кратко переглядывается с Виктором в надежде на полное понимание ситуации друга. И Вик, безусловно, понимает. Это у них будто врождённое — чувствовать бойню внутри. Чувствовать, осознавать и принимать. Не осуждать. И сейчас, в данную секунду, Виктору Иверсену хватило одного мимолётного взгляда, чтобы понять: дело — дрянь.