Ты моя надежда

Глава 1

Словно через толстый слой ваты, слышу какое-то неприятное пищание, в воздухе витает запах лекарств, на пол-лица чувствуется что-то инородное. С трудом открываю глаза, и вспышка света заставляет зажмуриться. Ощущения какие-то странные, незнакомые, как, собственно, и всё вокруг. Попытка поднять голову с подушки не венчается успехом. Тело будто чужое, и, с трудом разглядев себя, я понимаю, что почти весь перебинтован.

Что, мать вашу, происходит?!

— Здравствуйте, — раздаётся незнакомый голос, и я обращаю внимание на девушку в белом халате. — Как вы себя чувствуете? — спрашивает она и, наклонившись надо мной, светит маленьким фонариком в глаза.

— Никак, — едва слышно хриплю я и только сейчас понимаю, что на мне кислородная маска.

— Не стоит быть таким категоричным, — вежливо улыбается женщина. — Вы пережили несколько операций, долго пробыли в коме, мышцы атрофировались, но в скором времени всё придёт в норму. Главное, что нам удалось вас спасти, — успокаивающим тоном сообщает.

Вот только нихрена мне не спокойно. Какие ещё операции? Какая кома? И от чего, мать вашу, меня спасают?

— Тихо-тихо, — проводит рукой по моему плечу врачиха, понимая, что меня начинает трясти. — Не паникуем, всё хорошо, ваша жизнь уже вне опасности, — мило улыбается, чем только сильнее выводит из себя.

Но вопреки нервному состоянию, я делаю пару глубоких вдохов, и медленно успокаиваюсь под мирным взглядом молоденькой докторше.

— Что произошло? — хриплым голосом спрашиваю, но из-за маски говорить тяжело, и, поняв это, женщина снимает её.

— К сожалению, затрудняюсь ответить на этот вопрос, — с грустью сообщает она. – Я нашла вас на обочине дороги, на волоске от смерти, и вам очень повезло, — улыбается, проводя какие-то манипуляции с проводами, что приклеены к моей груди.

— А вы кто? — вопрос вырывается прежде, чем я успеваю подумать.

Ну, очевидно кто – врач. Что за глупые вопросы?!

— Я Черкашина Надежда Петровна, как понимаешь, врач. Это моя клиника, — разводит руками и улыбается.

Смотрю на неё, и создаётся впечатление, что её ничем не взбесить. Она, наверняка, из тех людей, которые всё время улыбаются, верят в добро и занимаются благотворительностью.

— Ясно, — киваю сухо и отворачиваюсь к окну, где виднеется зелёное дерево.

— Твоя очередь, — говорит она и садится рядом, внимательно глядя на меня.

— Что? — перевожу взгляд на неё.

— Мы ведь знакомимся, твоя очередь рассказать о себе, — с той же бесящей улыбкой.

— Я… меня зовут… — замолкаю, чувствуя, как меня окутывает паника.

Дыхание сбивается, глаза бегают по комнате, мозг судорожно пытается включится, но в голове ветер воет.

— Не помню, — шепчу одними губами. — Я не помню! Не помню! — уже кричу, осознавая всю степень катастрофы, в которой оказался.

— Спокойно, — мирным тоном пытается меня утихомирить Надежда, мать её, Петровна.

Но поздно. Истерика взяла верх, и от страха я творю какую-то хрень в виде сорванных проводов с груди и вытаскивания иглы от капельницы из руки. И понятия не имею, откуда взялись силы, потому что пять минут назад я и шевелиться не мог.

— Я не помню! Ничего не помню! — ору во весь голос, не замечая, как в палату входят два амбала и за одну минуту заставляют успокоиться.

Врач вводит какой-то препарат, пока эти двое меня удерживают, возвращает на место капельницу и провода. И всё это со спокойным выражением лица, словно ей приходится каждый день иметь дело с буйными пациентами.

— Теперь можно и поговорить, да? — опять улыбка на лице, которую хочется стереть. Аж рука чешется закрыть ей пол лица.

Сжимаю челюсть и отворачиваюсь к окну, не желая вести светские беседы. Вообще лучше будет, если она уйдёт и оставит меня в покое, но, чувствую, она и не думает об этом. И судя по тому, что устраивается поудобнее на койке, где лежу, я правильно думаю.

— Значит, что мы имеем, — тем же бесяще-спокойным тоном проговаривает и, зацепив край простыни, оголяет мою наполовину перебинтованную грудь.

— Не трогай меня! — требую я, но тщетно.

— Под рёбрами мы обнаружили татуировку, — продолжает она, пользуясь тем, что мне её санитары связали руки, и я не могу дать отпора, да и введённые лекарства заставили всё тело обмякнуть.

— Ты глухая? — огрызаюсь на неё я, едва найдя силы поднять голову с подушки.

— Красиво нарисованное имя и год рождения, — откровенно игнорирует меня докторша. — Точно не сын, — задумчиво произносит она и проводит холодным пальцем по моей коже, заставляя её покрыться мурашками. — Возможно брат, или кто-то очень близкий. Но я всё же склоняюсь к тому, что это твои данные, Давид, — при произнесении последнего слова она поднимает взгляд на меня.

Смотрит прямо в глаза, словно пытается что-то там прочитать. Я рассматриваю её утончённые черты лица, ровный нос и чувственные губы.

Что? Какие губы? Совсем с дуба рухнул? Вот вообще не время и не место.

— Судя по году рождения, тебе двадцать восемь лет, — эти слова заставляют мгновенно забыть о её губах и моих замечаниях по поводу их чувственности.

— Какие ещё двадцать восемь лет? Мне недавно двадцать три исполнилось. Что ты несёшь? — взволновано рычу на неё, ещё не понимая, что имя точно моё.

— Я всего лишь предполагаю, не стоит волноваться, — мягко проговаривает и, сжав моё запястье, запускает по всему телу волны тока.

— Это невозможно, — отчаянно мотаю головой, не разбираясь в этих ощущениях и ещё не врубившись, что кое-что я всё же помню.

— Тебе надо отдохнуть, — улыбается и поднимается с кровати. — Поспи, и попробуем ещё раз поговорить спокойно, — проходится взглядом по всем приборам и выходит из палаты.

Оставляет меня в глубоком замешательстве и с огромным потоком мыслей, что мгновенно вызывают головную боль. Веки тяжелеют, но я старательно отгоняю от себя сон, пытаясь сложить имеющиеся кусочки паззла воедино.

***

Что я потерял память, уже понял. Несознательно возражал насчёт своего возраста, но не имени. Откуда-то пришло понимание, что я Давид. Есть возможность, что таким же образом придут и другие воспоминания?

Введённые лекарства достигли своей цели, и держать глаза открытыми становится всё труднее, почти невозможно. Сам не понимаю, как они закрываются, и я погружаюсь в глубокий сон.

Проснувшись, я замечаю, что за окном темно, а в углу палаты в кресле сидит Надя. На тумбочке рядом светит настольная лампа, у неё в руках открытая книга, а она сама тихо посапывает.

Снова принимаюсь её рассматривать с каким-то неподдельным интересом, забывая о снах, что я видел.

Кто она такая? Нет, не в смысле врач или нет, но что это за человек? Терпения ей явно не занимать. Мы не так долго беседовали, но понять, что она очень спокойная и уравновешенная, я успел. И главный вопрос: почему она не уехал домой, а сидит и дежурит в моей палате?

Продолжая размышлять, опускаю взгляд на её руки, замечая про себя, длинные пальцы как у пианистки. Хотя, с другой стороны, когда это я стал разбираться в руках?! Но почему-то кажется, что у докторов руки должны быть нежные. А у этой они покрыты сеткой бледно-синих вен, будто она тяжести целыми днями таскает.

Прохожусь взглядом выше, к мерно поднимающейся и опускающейся пышной груди, обтянутой белой тканью халата. Белая блузка под докторским одеянием расстёгнута на одну пуговицу, позволяя осмотреть тонкую шею. Ноги подобраны под себя, видимо, девушка устала и немного опустил свой презентабельный вид. Лицо расслаблено, рот слегка приоткрыт, от чего нижняя губа кажется выпирающей вперёд. Поднимаю взгляд выше и натыкаюсь на карие глаза, что смотрят на меня поверх очков в чёрной оправе.

Поймали с поличным!

Прочистив горло, я отворачиваюсь, принимаясь оглядывать палату и делая вид, что меня очень интересует потолок и стены этого помещения. Чёрт! Чувствую себя нашкодившим ребёнком, которого сейчас будет отчитывать строгая тётя. Но, по сути, я ничего не нарушил, только смотрел на неё.

«С интересом смотрел», — насмешливо шепчет голос в голове.

И что? Имею право, моя жизнь в этих руках, она меня вообще-то лечит. Правда хрен знает от чего. Кроме того, что мое тело наполовину в бинтах, а ко мне прилеплены всякие провода и капельницы, я ничего не знаю.

— Отдохнул? — раздаётся голос докторши.

Я её не вижу, но отчётливо слышу, что она улыбается.

— Не знаю, — сухо отвечаю, продолжая таранить взглядом потолок, на котором играет жёлтая тень настольной лампы.

— Угу, — мычит и, поднимаясь на ноги, идёт ко мне.

Резко становится не по себе, в груди что-то, похожее на волнение, сердце гулко бьётся, в горле пересыхает. «Это всё неизвестная мне болезнь, от которой меня тут лечат», – убеждаю сам себя я.

Надя, чтобы её, Петровна, прищурившись, смотрит на экран, где что-то типа графика на сайте финансов, проверяет пузырь с капельницей, после чего направляется на выход.

— Принесу тебе поесть, — сообщает обыденным тоном и покидает палату.

На удивление, она возвращается быстро, словно кто-то ждал за дверью, когда она выйдет. В руках у неё поднос, от которого идет вкусный запах, и желудок, будто учуяв, что его скоро наполнят, довольно заурчал.

Надя обходит кровать, ставит поднос на прикроватную тумбу с правой стороны и, зацепив стул у окна, присаживается рядом с моей койкой. Берёт с подноса миску с супом и ложку.

— Я не инвалид! — выплёвываю резко. — Сам могу поесть, — тоном обиженного мальчика, которому сказали, что он ещё маленький.

— Никто и не собирался тебя кормить, — одаривает меня добродушной улыбкой, на что-то наступает, и верх кровати начинает подниматься.

Пока я бегаю глазами, она пристально и с этой вечной улыбкой на лице наблюдает за мной. Прям чувствую себя идиотом каким-то, который из леса сбежал в новый мир.

— Держи, — протягивает мне миску и ложку.

Руки подрагивают, но я прикладываю все усилия, чтоб удержать ношу и попытаться донести наполненную ложку до рта. Не помню, какие супы я раньше ел, но этот кажется божественно вкусным.

— Хлеб? — спрашивает Петровна, маяча перед моими глазами куском чёрного хлеба.

Рот полный, так что я отрицательно мотаю головой, подумав, что не получится у меня ещё и хлеб в руках держать. Правда он так пахнет, знакомо и аппетитно. Подозреваю, раньше я не отказывался от него.

— Воды? — забрав пустую тарелку, Надя вручает мне стакан, и я делаю пару жадных глотков. — Теперь можно и пообщаться, а то самые злые люди — это голодные люди, — усмехается, подняв указательный палец вверх.

Убрав поднос на стол, что стоит у противоположной от меня стены, она возвращается на стул и, закинув ногу на ногу, смотрит на меня через прозрачные линзы своих строгих очков.

— Днём ты была без очков, — замечаю я, забыв о том, что мы, вроде как, на «ты» не переходили.

— Кроме пациентов, я вожусь и с бумагами, к ночи глаза устают, — отвечает, пожав плечами.

Смотрю в её лицо и вблизи отчётливо вижу следы её усталости, под глазами легли тёмные тени, и они, и правда, покрасневшие. Вдруг мне стало стыдно за своё поведение и за то, что огрызаюсь. Наверняка таких как я, у неё полбольницы, а она терпит все закидоны и всем улыбается.

— Почему ты здесь? — спрашиваю я, не найдя смелости извиниться.

— Ты мой личный пациент, с того света вытащила, и я просто обязана следить за тобой, — отвечает спокойным голосом.

— А что со мной? Что за операции? — бросаю короткий взгляд на неё, не решаясь смотреть дольше.

— Месяц назад я возвращалась из Москвы на своей машине, — со вздохом начинает она. — Дорога длинная, пожалела, что поехал на машине, а не как обычно. И я устала и водителя замучила. Ты лежал на обочине дороги, — в этот момент я поворачиваюсь к ней. — Я даже не сразу поняла, подумала, что от усталости мне мерещится, но притормозив рядом с тобой, вышла из машины и начала искать признаки жизни.

***

Перед тем как открыть глаза, я слышу разговор мужчины и женщины рядом с кроватью. Решив, что не буду заявлять о своём пробуждении, я прислушиваюсь, продолжая лежать с закрытыми глазами.

— Это войдёт в привычку, Надя? — спрашивает мужчина, судя по голосу, в разы старше. — Раз в несколько лет будешь находить мертвецов и возвращать их к жизни? — в его тоне нет упрёка или злости, наоборот, он шутливый какой-то.

— Пап, ты бы поступил точно так же, что с Сергеем, что с этим парнем, — отвечает ему мой лечащий врач.

— Ну, это да, — вздыхает, как выяснилось, отец Надежды. — Как у него дела? Молодой совсем.

— Неплохо, идёт на поправку, и с каждым днём всё лучше, — слышу улыбку в её голосе и сам едва сдерживаюсь, чтобы уголки губ не дёрнулись.

Раздаются шаги, хлопок двери, и тишина. Распахиваю глаза и глубоко вдыхаю. Надя права, мне всё лучше, с тех пор, как вышел из комы, я прошёл несколько обследований, и по словам врача, я иду на поправку. Сегодня даже обещали, что я смогу выйти на прогулку, и я в предвкушении вдохнуть полной грудью свежий воздух. Нет, мне каждый день открывают окно, но это совсем не то.

Вспомнить хоть что-то мне не удалось, но Надя говорит, что раз я помню запахи, вкусы, знаю, как читать и писать, то все не так плохо. Наверное, я бы окончательно свихнулся, если бы писать и читать не умел.

— Уже проснулся, — замечает Петровна, когда возвращается в палату. — Как ты сегодня? — спрашивает и, подходя к мониторам, делает заметки в своей папке.

— Нормально, — отвечаю и слежу за её сосредоточенным лицом.

— Готов к снятию повязок? — поворачивается ко мне.

Сглатываю ком в горле и отвожу взгляд. Мы уже говорили об этом, и Надя мягко предупредила, что под бинтами многочисленные шрамы от ожогов, которые можно убрать только пластической операцией. Я не знаю, как я выгляжу, как выглядел до этого, и насколько травматичным будет для меня моё тело в шрамах. Сказать, что их мало, я не могу, потому что левая нога в бинте от самого бедра и до щиколотки. Левое плечо, ключица, рёбра и живот тоже под повязкой. Единственное, что доступно моему взору, это правая нога и рука, на которой вырисовывается пара шрамов, но Надя говорит, что это от глубоких порезов.

— Я сама это сделаю, тебе не стоит переживать, — говорит она, так и не дождавшись от меня ответа.

Не знаю, как ей удалось, но она заполучила моё доверие за эту неделю. Из-за чего мне стало вдвойне стыдно за своё буйство, но я нашёл в себе силы извиниться, за что меня одарили очередной улыбкой.

Никогда не видел этого человека без неё. Какой бы уставшей или расстроенной ни была, она никогда этого не показывает. У неё железные нервы и невероятное терпение, которые не всем дано иметь.

— Тебе сейчас принесут завтрак, — говорит Надя и суёт ручку в верхний карман халата. — Я закончу обход, и потом мы снимем повязки.

— Хорошо, — киваю послушно, приподнимая уголок губ в подобии улыбки.

Через несколько минут в палату заходит уже знакомая медсестра и, наступив на педаль, приподнимает кровать так, чтобы мне было удобно есть. После этого ставит мне на ноги поднос с ножками, что похож на игрушечный стол.

— Приятного аппетита, — говорит девушка перед тем, как выйти из палаты.

— Спасибо, — отвечаю и принимаюсь уплетать за обе щёки кашу, которую все называют овсянкой.

Когда первый раз попробовал, понял, что вкус мне знаком. Не скажу, что очень вкусно, так как в ней нет ни соли, ни сахара, только горстка свежих фруктов даёт ей вкус. Но не в моём положении быть чем-то недовольным, я ем то, что и все, и я за это благодарен. Мог бы кормить червей уже давно, но я живее всех живых, и это полностью заслуга Надежды Петровны.

Как бы там ни было, сколько бы ни готовился, но, когда в мою палату вернулась Надя, сердце пропустило удар. Да, я мужик, но это не значит, что мне понравится моё уродливое тело. Не значит, что будет легко вытерпеть брезгливые взгляды людей, презрение и понимать, что тебя обходят стороной.

Возможно, я преувеличиваю и от страха себя накручиваю, но чувствую такое волнение, что трудно справиться с эмоциями.

— Смотри на меня, — требовательным тоном говорит Надя. — Не стоит переживать, всё не так страшно, поверь. И у нас хорошие пластические хирурги, — успокаивает меня.

Не знаю, насколько велика эта клиника, но за неделю я столько услышал, что мне кажется, это не просто медицинский центр какой-то, а огромный комплекс.

— Давай, помогу, — впивается в моё предплечье Надя и помогает принять сидячую позу, свесив ноги с края кровати.

Я вполне могу и сам двигаться, но мне неожиданно стали приятны её прикосновения, и я нагло пользуюсь любой возможностью.

Сжав губы в тонкую линию, я наблюдаю за тем, как моё плечо медленно оголяют. Сердце гулко бьётся в груди, глаза прикованы к рукам Нади, и только когда вижу оголившуюся кожу, я отворачиваюсь.

— Давид, — тихо зовёт меня Петровна.

— Да, сейчас, — говорю я и, сделав пару вдохов и выдохов, снова поворачиваюсь.

Пара движений и моему взору предстаёт уродливая часть моего тела. Одна из них, потому что мы только начали.

Плечо и половина грудной клетки выглядят так, словно кусок плёнки сожгли прямо на мне. Смотрю, не моргая, и даже неудобное положение головы не мешает рассмотреть всё, пока Надя продолжает ломать мою психику, снимая остальные повязки.

Видимо, я в прошлой жизни сильно нагрешил, раз меня так наказали. Возможно, для Надежды это и не выглядит страшно, потому что она врач и наверняка видела и хуже, но для меня это просто невыносимо.

— Давид, не… — пытается она меня остановить, когда я встаю на ноги и направляюсь к висящему на стене зеркалу, что я старательно избегал всю неделю.

Неторопливым шагом, пытаясь оттянуть неизбежное, я подхожу к своему отражению и уже вижу чужого мужика со шрамом на щеке, который уходит вниз, к шее и дальше, оккупировав всё левое плечо, грудь и весь левый бок. В области задницы, как ни странно, ничего нет, словно здесь решили сделать перерыв. Шрам продолжается выше колена и до щиколотки.

Глава 2

Надя

Не успеваю толком закрыть дверь палаты, как слышу звук разбившегося стекла. Прикрыв глаза, я тяжело вздыхаю, не решаясь отойти подальше. За годы работы я видела многое и понимаю, как трудно принять новость о неизлечимой болезни, узнать, что ты уже не будешь прежним, или, как в случае Давида, увидеть незнакомого человека в зеркале.

Шрамы от ожогов выглядят пугающе, но всё поправимо, кроме истерики. Было ожидаемо, что человек, который мало того, что не помнит кто он и откуда, ещё и поймёт, что теперь он будет привлекать внимание прохожих своим внешним видом.

За дверью послышался грохот вкупе с истерическим рёвом, потом ещё и ещё, что означает — палату превращают в поле боя. Беспокоит меня больше всего состояние пациента, а не оборудование, которое может пострадать.

— Ну, что? — бесшумно подходит ко мне отец.

— Сняли повязки, — отвечаю и поджимаю губы.

— Ясно, — понимающе кивает отец. — Это всегда трудно принять.

— Знаю, — вздыхаю я.

Папа посвятил жизнь лечению людей, и я всё детство провела в больнице. С малых лет знала, что я пойду по его стопам, так же как он пошёл по стопам своего отца. Как любят подшучивать знакомые, мы — династия врачей. И это не просто шутка, а настоящая правда. Много лет назад, когда моего отца ещё в помине не было, построилась эта клиника. Небольшое здание, которое в сороковые годы служило не только лечебницей, но и лагерем, и перевалочным пунктом, и укрытием. Единственное место в округе, где обитали врачи, и где была возможность выжить, даже если другие считали тебя уже мёртвым. Именно поэтому наша семья славится не на всю страну, конечно, но наша фамилия многим известна.

Клинику реставрировали и расширяли много раз, а несколько лет назад я сделала капитальный ремонт и с помощью государства поменял оборудование на новое и современное. Мы находимся вдали от города, но это не мешает никому приехать сюда даже с другого конца страны. Потому что я лично собрала лучших врачей в этом месте. И здесь имеются абсолютно все специалисты, даже пластический хирург, которого я предложила Давиду.

На территории в данный момент строится реабилитационный центр, где пациенты, которые прошли лечение, вне зависимости от сложности и серьёзности болезни, могут просто переехать в другое здание, а не искать ближайший центр, чтобы окончательно встать на ноги. Собственно, это не просто центр, а санаторий, где можно пройти обследование и улучшить своё состояние.

— Пора его успокоить, — вырывает отец из мыслей.

— Да, — соглашаюсь с ним и подзываю к себе двух санитаров.

Осторожно открываю дверь и захожу в палату, вижу Давида на полу, прислонившегося к стене и взявшегося за голову. Отмечаю, что в помещении перевёрнут стол и разбросаны мелкие вещи, такие как настольная лампа, кувшин с водой и ваза с цветами. Аппаратура не тронута, видимо парень всё же головой думает. В общем, шума только больше было.

Киваю санитарам, и они подходят к пациенту, но не успевают к нему прикоснуться, как он поднимает голову. Смотрит на меня, и я вижу в его глазах боль и отчаяние.

Я врач со стажем, привыкла видеть больные выражения лиц и разбитые души. Но меня никогда ещё так не трогали чьи-то страдания, как сейчас это получилось с Давидом. Сердце сжалось от жалости, а в груди кольнуло, словно прочувствовала сама всё, через что он сейчас проходит.

— Я сам, — хриплым голосом говорит он, когда санитары протягивают к нему руки, чтобы поднять с пола.

Давид встаёт и, едва перебирая ногами, ложится на кровать и подставляет руки, приковав взгляд к потолку. Парни вопросительно смотрят на меня, и я знаком головы показываю на дверь. Да, редко, когда буйный пациент сам успокаивается и тем более сам даёт себя накачать успокоительными.

— Тебе нужно или справишься? — спрашиваю я, подходя к кровати со шприцем в руке.

— Не знаю, — сипло отвечает, не шевелясь.

— Тогда не будем пока что, — улыбаюсь ему я.

— Прости, — почти шёпотом говорит, изучая моё лицо.

— Всё нормально, — уверяю я и, накрыв его руку своей, несильно сжимаю.

Сердце пропускает удар, когда парень сжимает её в ответ и смотрит в мои глаза. Сама не в силах оторвать взгляд от зелёных глаз, что сверлят меня. На миг я, кажется, потерялась в их глубине, утонула в их омуте и растерялась. Красивое лицо не портит даже тянущийся к шее шрам, даже наоборот, придаёт ему брутальности. И подкачанное тело с рельефными мышцами шрамы не испортили, как по мне. Совершенно не важно, как выглядит человек, имеет значение, что у него внутри.

Наше «рукопожатие» прерываю я, и судя по реакции Давида, он сам задумался о чём-то. Я же начала готовить капельницу, заметив про себя, что непривычно подрагивают руки, что для врача очень плохо. Не знаю, чем вызвано это волнение и дрожь, но мне надо успокоиться, пока не сделала непоправимого.

— Позволь мне, — откуда-то появился отец, и я отхожу в сторону, разрешая ему сделать мою работу.

Это что ещё такое? Никогда не случалось подобного, всегда была собрана и внимательна. Что это за дрожь в руках?

— Тебе пора отдохнуть, — замечает отец, разобравшись с капельницей.

— Да! — слишком эмоционально соглашаюсь. — Я просто устала, — восклицаю я, убеждая больше себя, чем окружающих.