Ты моя откровенность

Глава 1. Люди и маски

Полутьма элитного клуба. Я выхожу на сцену. Потолок клуба теряется где-то в вышине. Три этажа, у перил люди. Витые лестницы спускаются к грандиозному танцполу, на лестницах тоже люди. На танцполе, за барной стойкой чуть дальше от танцпола толпа. Все они хотят видеть меня. Звучит медленная музыка, и я выхожу на сцену.

Я танцую у пилона, снимая детали одежды. Да, трюки на шесте сами по себе хороши, но и это не главное. Это всего лишь техника. Раздвинуть ноги, крутиться, лететь на шесте – ерунда. Можно вообще ничего их этого не делать. Важно, какую историю ты рассказываешь этими движениями. Каждый раз танцем я рассказываю историю о любви, о страсти, о свободе, о разрыве, о боли в зависимости от песни, но главное, о свободе от масок. Живите ярко!

Ведь я не стриптизерша. Я просто девушка, которая хотела испытать максимальную степень свободы от масок, которые обычно носят люди. Я ненавижу ложь перед самой собой, ложь, которой обмениваются другие в общении друг с другом, ложь, когда люди скрывают от себя прежде всего свои желания, свои обиды, страхи и радость. Люди не живут и вполовину.

Я выхожу в клуб. Ко мне никто никогда не подходит. Ни знакомиться, ни приставать. Потому что они знают, не умом, инстинктом, что я не про секс. И танец мой хоть и скрывается под эротичными движениями, но тоже не про секс. Они смотрят с восхищением, они выкрикивают слова благодарности. Порой девушки говорят вслед: «Ты лучшая».

Стою несколько минут у черного входа клуба. Рядом люди. Один из мужчин подходит ближе. Надо же, какой смелый. Красивый, высокий, даже можно сказать изящный. Не глядя на меня, он говорит:

«Хочу выразить восхищение. Я прихожу посмотреть на тебя. Но не на тело. Хоть оно и прекрасно. Ты создаешь мимолетное произведение искусства там, на сцене. И делаешь что-то такое не с телом, а с душой, чего я объяснить не могу. Ты нереальная»

Я улыбаюсь. Это приятно. Пока мужчина говорит, мои глаза блуждают по улице.

Я натыкаюсь на пристальный суровый взгляд незнакомца. Я не вижу его лица в темноте. Он стоит на углу. Но вижу, как он смотрит. И меня это пугает.

Мужчина, который только что восхищался мной, не дождавшись от меня ответа, пожимает плечами и идет обратно в клуб. А этот смотрит, смотрит, смотрит. От него исходит опасность. По телу бегут мурашки. Но я не могу отвести взгляд от него.

Он делает шаг из темноты. Я вижу резкое, словно рубленное лицо, не лишенное брутальной мужской привлекательности, но с какой-то дьявольщиной в глазах. Наверное, так падают тени.

Я покрываюсь холодным липким потом, сама не понимая откуда этот почти панический страх. Наверное, все из-за этого взгляда. Он смотрит на меня так, будто я ему принадлежу. Словно я сбежавшая от него пленница, которую он случайно встретил в толпе и теперь только ждет, когда станет не так многолюдно, чтобы вернуть то, что ему принадлежит по праву.

Глава 2. Послание

– Постойте, – кричу я в спину уходящему.

Он оборачивается, все-таки в нем какая-то аристократичность, даже в движениях, я бегу к нему.

– Простите, вы могли бы отвезти меня домой? Кажется, я ногу подвернула.

Мужчина улыбается, у него добрые глаза, и это такой контраст с теми жуткими глазами в темноте. Я даже схватилась за его руку, не отдавая себе в этом отчета. Лишь бы он не ушел.

– Я польщен. С удовольствием подвезу вас.

– Просто вызовите такси, – шепчу я ему. – И подождите со мной, пока не приедет машина.

Он придерживает мою руку, вызывает такси и выводит меня на освещенный участок улицы через арку. Там уже толпа у основного входа в клуб, там тусуются посетители клуба, там огни и безопасность.

– Кирилл, – представляется мой спутник. Ему приходится наклониться ко мне, потому что я непонимающе смотрю на него – не слышу. У него приятный парфюм – острая свежесть. Нестандартные запахи – мой фетиш. И я на мгновение закрываю глаза, проникаясь этим ароматом.

– Аня, – представляюсь я в ответ.

– Я знаю, – он обезоруживающе улыбается.

Он достает телефон, запускает приложение и вызывает такси. В этот же момент его телефон оживает входящим звонком.

– Простите, нужно ответить, пару минут, я сейчас, – говорит он извиняющимся тоном, отходит в сторонку и отвечает на звонок, стоя ко мне спиной.

Я чувствую, что за моей спиной кто-то стоит. Здесь много людей, но тем не менее – слишком близко, я буквально чувствую дыхание этого человека.

Ноги становится ватными, сердце проваливается в солнечное сплетение и замирает там. Слишком необычное ощущение, я всем телом на инстинктивном уровне чувствую опасность.

Я хочу обернутся, но почему-то боюсь то, что могу увидеть. Все же я поворачиваюсь, и в этот момент чувствую крепкую хватку на талии, не дающую мне обернуться. Мне хочется вскрикнуть, но крик застревает в горле, я будто впадаю в ступор, сама не понимая, что происходит со мной и с моим телом.

Я почти уверена, что это тот незнакомец с рубленными чертами лица, которого я только что видела на другой стороне улицы.

Я тяжело дышу. Время замирает, оно течет мучительно медленно. Мне ничего не стоит пройти два шага и оказаться рядом с Кириллом, или хотя бы крикнуть. Но я ничего и не делаю. Как парализованная.

Он перебирает мои волосы. Я чувствую будто легкий сквозняк и понимаю, что сзади уже никого нет. Кирилл оборачивается и подходит ко мне.

– Извини, надо было ответить. Ты уверена, что не хочешь, чтобы я тебя довез до дома. Мне кажется, тебя что-то напугало. Я был бы только рад. Без твоих выступлений здесь делать все равно нечего.

– Да, пожалуй, если не затруднит, – соглашаюсь я без всяких сомнений, а сама оглядываюсь по сторонам, пытаясь найти взглядом, того, кто так меня напугал.

– Все хорошо? – спрашивает Кирилл.

– Если честно, я не очень хорошо себя чувствую.

– Позвольте, – он подставляет локоть и берет меня под руку.

Мне становится немного легче. Рядом с Кириллом я чувствую себя в безопасности. Он высокий, широкоплечий, крепкое молодое тело двадцатипятилетнего мужчины. Он держится более, чем уверенно.

– Я отменю такси, если вы не против.

– Можно на ты, Кирилл.

– Если ты не против.

Я улыбаюсь и киваю в ответ.

Мы заходим за угол. Он достает из кармана брелок сигнализации. Одна из припаркованных машин подает сигнал и подмигивает нам поворотниками. Кирилл открывает передо мной дверь, я сажусь на пассажирское сиденье.

В салоне приятно пахнет кожей и деревом с легкой нотой парфюма Кирилла. Сиденье настолько комфортное, что кажется будто сижу в чьих-то нежных объятьях.

Я бросаю взгляд на рулевое колесо, чтобы понять, что за машина такая. Снаружи я не поняла. В центре рулевого колеса красуется блестящий ягуар в прыжке. Вкус у Кирилла отменный, успеваю я отметить прежде, чем он занимает водительское место.

Кирилл немного опускает оба боковых стекла. Мне кажется, я чувствую какое-то движение справа от нас в темноте, но ничего не могу рассмотреть. Снова меня заволакивает липким мучительным страхом.

– Кирилл, поехали отсюда поскорее, пожалуйста, – прошу я чуть ли не с мольбой.

И прежде, чем машина трогается с места, я слышу низкий с хрипотцой смех из темноты.

Меня бросает в дрожь. Будто это даже не человек смеялся, а сама темнота. Машина трогается с места, и я с облегчением выдыхаю.

Мы не говорим по дороге, Кирилл не просит меня номер телефона. Не пытается балагурить, рассмешить или показать себя во все красе.

Он внимателен к моему состоянию, Кирилл видит, что я чем-то напугана, видит, что мне не хорошо и делает сейчас именно то, что может сделать чуткий и внимательный мужчина – дарит мне чувство покоя и безопасности, без лишних слов и условностей. За что я ему безмерно благодарна.

Я выхожу у дома. Кирилл тоже выходит из машины, но не подходит ко мне, стоит облокотившись на открытую дверь. Я было подумал, что вот сейчас он все испортит. Сделает глупость, попробует напроситься в гости или еще что-нибудь в этом роде.

Глава 3. Привычные упреки

Мне пришлось пробраться на цыпочках в свою комнату, чтобы не разбудить бабулю. Она у меня мировая, но вот сон у нее – не очень. А мне важно, чтобы она крепко спала. Здоровье все хуже, и от этого мне жутко тревожно. Никого ближе бабули у меня нет.

К счастью, не разбудила.

На следующее утро, когда я вышла на кухню на запах свежесваренного кофе, чмокнула бабулю в сухую морщинистую щеку, она сказала:

– Аня, садись, разговор хочу разговаривать.

– Прямо с утра?

– Время на исходе, мне уже некогда откладывать, все надо делать сразу в эту же секунду.

С этим не поспоришь, я налила кофе и приготовилась слушать.

– Твой стриптиз – дело неблагородное, – начала бабуля. Я вздохнула. А она продолжила. – Ты хоть и даришь людям освобождение и чего-то там про искусство, но это как Робин Гуд, сколько бы прекрасными мотивами не прикрывал свое воровское дело, он вор и вором и остался. Так и ты.

Нет, ну надо же, и Робин Гуду досталось. Для всех он герой, а бабуля у меня ко всему с эдаким оригинальным мнением подходит. Ох, чую, выдумает она что-то с подковыркой про мои танцы.

Бабуля продолжает:

– Со всем прекрасным и добрым, что в тебе есть, ты всего лишь играешь с низменной природой человека. И добром это не кончится. К тому же у низменной природы есть срок. И это срок годности красоты и свежести молодости. Не спорь, – она подняла высохшую узловатую ладонь, не давая мне возразить.

Я и не стала. Взяла ее ладошку и поцеловала.

– Бабуль. Я ведь знаю, что это ненадолго. Не собираюсь я всю жизнь раздеваться перед толпой. Ты же знаешь, не в этом мои интересы и моя цель.

– Послушай меня, танцуля. Ты рано или поздно наткнешься на мужчину, который захочет тебя «спасти», – бабуля показала пальцами кавычки. – Он будет богат и вытащит тебя из ночной Москвы в свет дня, потому что ты красива особой красотой. Только всю жизнь он будет помнить, откуда он тебя взял, а его друзья, которые вместе с ним шатались по ночной Москве, будут смотреть на тебя жадными глазами, истекать слюнями и тоже помнить, кто ты и откуда. И рано или поздно все это превратится в катастрофу. А потом он заберет у тебя эту квартиру и выгонит тебя обратно к матери с отчимом на Дальний Восток.

– Я не стану встречаться с таким отвратным типом, он мне уже не нравится. Заочно, – улыбнулась я и протянула руку к булочке с сахаром. Бабуля заказывает их утром из ближайшей пекарни, свеженькими с пылу с жару. Бабуля шлепнула меня по руке.

– Хватит, Аня! Заканчивай с этим.

– С булочкой? Я даже не надкусила?

– Не ерничай. Обещай мне, что поставишь точку.

Бабуля разнервничалась. Это нехорошо. Я вздохнула, который раз за этот разговор, и как можно спокойно постаралась сказать:

– Ты знаешь, я не стану тебя обманывать, я ненавижу маски и ложь. Не стану скрывать что-то и обещать то, что выполнить не могу. Но я могу точно сказать, я не делаю ничего плохого. Мы же сто раз говорили обо этом. Я всего лишь хочу жить в полную силу чувств, не обманывая ни себя, ни других. Ни в чем!

Бабуля закатила глаза. Это было смешно, она все делает с эдаким актерским преувеличением, у нее даже жесты вычурные. Но я уже вошла в раж на любимую тему и меня понесло.

– Я не хочу пойти на работу, которая станет рутиной, а мне ради ипотеки, детей, стабильности в жизни придется обманывать себя каждый день, натягивая рабочую улыбку, чтобы с ложью прожить еще один рабочий день. Это моя жизнь, она у меня одна.

– Тебе достанется моя квартира, какая еще ипотека, дурья твоя башка, – ворчит бабуля.

Но я несусь дальше, что вы хотите, мне двадцать лет, у меня философия свободы, ветер в лопатках, я счастлива. Я говорю:

– Посмотри на них, они идут толпой в метро, они стоят толпой в пробках, они ненавидят друг друга, потому что их повсюду так много – люди! Они улыбаются из вежливости и тем самым лгут. Но Москва требует силы искренности. Все, кто без силы – толпа. Я же танцем властвую над толпой, потому что абсолютно искренна в момент танца.

Бабуля вдруг тяжело задышала, приложила морщинистую ладошку к сердцу.

– Что-то мне нехорошо, отведи меня в постель.

Я всполошилась, помогла ей встать, уложила в постель, схватила телефон, чтобы вызвать скорую. Но бабуля цапнула меня за руку и притянула к себе. Пахла моя бабушка Шанелью. Всю жизнь одни духи, ими она пропиталась насквозь, и у меня на глазах выступили слезы. Если что с бабушкой вдруг… она останется для меня во флакончике ее Шанель. Бабушка прошептала:

– Обещай мне…

– Так нечестно, я не могу. Но обещаю когда-нибудь это закончится, точно.

Я вытираю слезы.

Тут бабуля села на постели и сказала капризно:

– Ну ничем тебя не пробьешь. Хоть бы умирающей старушке пообещала. Ты со своей честностью далеко не уедешь. Нормальные люди лгут хотя бы пару раз в день для профилактики сердечно-сосудистых. Ни один нормальный человек эту честность не вынесет. Тьфу на тебя.

Бабуля резво соскочила с постели и пошла поливать цветы. У нее целая оранжерея вместо балкона. Идет и ворчит:

Глава 4. Странное задание

Я стою, глядя прямо ему в глаза:

– Ну, давай, покажи какой ты могучий мужчина, дай мне повод считать, что я права и ты именно то, что я о тебе думаю.

Он опускает руку. Нервно смеется, делая вид, что и не собирался ударить.

– Да, сдалась ты, шлюха. Пошла вон!

Мужчинко. Говорят, деньги – это власть. Но стоит быть откровенными, это не власть, а зачастую оправдание убожества. Не умный, зато богатый, не красивый, зато богатый, не талантливый, зато богатый, не имеешь в голове идей по развитию общества и вложению в производство – зато богатый.

Нет, богатых куда чаще я видела именно тупыми, самодовольными, напыщенными полудурками. Эти в клубе – типичный пример.

По моему мнению, богатство достигается умом, талантом или жестким трудом. Но примеров этого утверждения я не встречала. Быть может, такие люди попросту не тусуются по ночам и не смотрят на оголяющихся девиц. А может, они из сказок про принцев вообще. Плевать я хотела на деньги. Свободу не купишь, она внутри.

Я развернулась и пошла к выходу. Вслед мне неслись маты.

Вышла на воздух, на солнце. После темной дыры пафосного клуба дышать – не надышаться.

Вот за такое убожество я не люблю эту сферу. Это унижает, заставляет ощутить себя грязной. А вся моя философия про свободу снять с себя маски, лживые оболочки, чувствовать момент, вдохновлять других на свободу души, кажется всего лишь иллюзией. В эти моменты я понимаю беспокойство бабушки.

Пройдет.

Я иду по шумному Новому Арбату. Москва меня лечит. Она взывает к твоему потенциалу, к твоей силе. Вот она я, – вздергиваю подбородок, расправляю плечи. На Новом Арбате всегда стоит такой гул от пролетающих мимо машин, словно это не улица, а взлетная полоса аэродрома. Вдали сверкают в лучах солнца башни Москва-Сити. Отсюда они кажутся нереальными, будто там вдали открылся какой-то портал из другого измерения и там виднеется другая Москва, сотканная из стекла и бетона, устеленная зеркалами, чтобы город мог отражаться в них и любоваться самим собой.

По тротуарам проносятся электросамокаты. На некоторых едут по двое молодые парочки, возможно, еще не знающие, что сейчас у них один из самых романтических моментов в жизни.

То здесь, то там снуют между прохожими цветастые рюкзаки курьеров служб доставки. Город живет, вдыхает жар разгоревшегося лета и прячет в тенях свои секреты, тайны и легенды, о которых можно узнать, только когда сядет солнце, звуки станут глуше, а тени расползутся и поглотят весь город целиком.

Я улыбаюсь этой мысли. Время теней – это мое время, я сама в какой-то мере одна из легенд этого города, только в тенях я не скрываюсь, я раскрываюсь в них. А прячусь я в свете дня. Яркий солнечный свет для меня самый лучший покров.

Я сворачиваю направо в Борисоглебский переулок, и тут же шум Нового Арбата стихает, словно здесь есть невидимая прозрачная стена, через которую не может пробиться городская суета.

Здесь совсем другая Москва. Тихая, уютная, низкая, и я удивляюсь, как может одно соседствовать с другим в этом городе. Один шаг из переулка, и я попадаю в бурлящий мегаполис, один шаг обратно, и я оказываюсь в сказочной Москве, пропитанной стариной, пасторалью и уютом.

Мой дом во одном из дворов Поварской улицы. Очень тихий, зеленый и тенистый двор. Со всех сторон окружен домами, похоже на оазис, где время замерло и где легко можно забыть, что в полную силу бушует двадцать первый век.

Чтобы попасть во двор, нужно нырнуть в темную арку у тринадцатого дома с розовым, давно не обновлявшемся фасадом.

Я перехожу на другую сторону, погруженная в свои мысли, и только когда делаю шаг в арку, чувствую, что за мной кто-то идет. Холодок пробегает по спине, я хочу обернуться, но чувствую, как сзади меня крепко хватают, прижимая мою руки и разворачивают к стене.

От страха я не могу ни крикнуть, ни пошевелиться, меня будто парализовало.

– Не бойся, Аня, – слышу я над самым ухом уже знакомый глубокий голос с легкой хрипотцой. – Кричать не нужно. Я ничего тебе не сделаю.

Я чувствую его дыхание на шее, слышу, как он шумно дышит, и ноги становятся ватными от сковывающего меня ужаса. Я боюсь пошевелиться. «Что, если у него нож и стоит мне только дернуться или крикнуть и все – это конец», – несется в голове.

– Отпустите меня, пожалуйста, что вам от меня нужно? – нахожу я, наконец, в себе силы хоть что-то сказать.

Мои глаза накрывает мягкая полоска ткани. Он слегка затягивает ее на затылке.

Он ведет по моей руке от плеча вниз по руке, сжимает в своем кулаке мою ладонь. Я нервно дергаюсь.

– Не бойся. Я не причиню тебе вреда и не сделаю ничего, чего ты не захочешь, – его голос лишен намеренной таинственности. Он говорит так просто, без пафоса, будто мы с ним общаемся за чашкой чая. И это подкупает, тут же спадает напряжение. Потому что он искренен. Он говорит: – Я лишь хочу понять, кто ты, в чем твоя неповторимость. Потому что таких, как ты, больше нет. Главный вопрос – настоящая ли ты?

– Я… я не хочу того, что происходит сейчас, но вы делаете, – шепчу я неуверенно. Во мне нет страха, что вообще-то ненормально. Мне спокойно. Мне хочется продолжения этого странного разговора.

Глава 5. Наблюдение

Лучше всего на Москву смотреть с высоты. Я вообще на все люблю смотреть с высоты. На людей, и на место, в котором они обитают, копошатся, словно мухи в паутине своих запутанных жизней.

С высоты Москва выглядит словно на фотографии, сделанной через объектив «тилт шифт» – будто ненастоящая – игрушечная и кажется, что от одного ее конца до другого рукой подать, но люблю этот ракурс еще и потому, что с высоты не видно людей. Люди однотипны и скучны, их проблемы однообразны и легко решаемы.

Чистая энергия города. Город сам по себе, город, растворивший свое население в шуме машин, полумраке метро, в тенях домов, во дворах, под арками, под крышами, под козырьками подъездов.

Где я только в Москве не жил, пока не нашел свое место. И в лабиринтах Арбатских переулков, и на тех улицах старой Москвы, где из-за исторической малоэтажной застройки небо кажется ближе, а во дворах тишина стоит такая, что и не верится будто в городе, где ничто и никогда не останавливается, в городе, который никогда не спит, может быть место, где можно услышать, как бьется собственное сердце. И только когда забрался на самую верхотуру башни Федерация в Москва-Сити и обосновался здесь, я почувствовал, что наконец нашел свое место.

Ощущение было такое, будто я преодолел земное притяжение. И каждый раз, когда поднимаюсь на свой этаж, Москва проваливается вниз и рассыпается на разноцветные игрушечные кубики, пирамиды и трапеции. Проспекты, шоссе и улицы превращаются в живые пестрые ленты, по которым текут автомобильные потоки – кровь города. И где-то в самом центре, бьется древнее красное сердце Москвы с ритмом часов Спасской башни.

Отсюда мне хорошо видно белоснежный дом правительства на изгибе Москва реки, на другом берегу одну из семи монументальных сталинских высоток. Как по мне, самую прекрасную из «семи сестер», как называют эти шедевры советского ар-деко в путеводителях для иностранцев – гостиницу Украина. Чуть поодаль еще две «сестры»: слева – жилое здание на Кудринской площади, справа – Министерство иностранных дел.

Иногда, отсюда с высоты город мне кажется беззащитным. Как говорят – лежит словно на ладони, так вот мне представляется, что есть и другая ладонь, которая может весь этот город прихлопнуть одним разом.

На столе оживает мобильный. Елизавета Павловна – определяется номер.

– Здравствуйте, Елизавета Павловна, – отвечаю я на звонок.

– Здравствуй, Димочка, – скрипит она старческим голосом. – Аня пришла?

– С минуты на минуту, снизу уже оповестили. Поднимается.

– Это хорошо. Я очень тебя прошу, как для себя прошу, сделай все как ты умеешь.

– Не беспокойтесь, Елизавета Павловна, все будет хорошо.

Она отбивает звонок, а у меня по спине пробегают мурашки от этой старушки. «Мурашки от старушки, – ухмыляюсь я собственной мысли, – звучит двусмысленно».

Елизавета Павловна Калинина не из тех людей, которым отказывают. А то, что она называет меня «Димочкой» говорит только о том, что это как раз тот случай, когда никакие возражения не принимаются. Тем самым она обезоруживает, показывая, что в данном конкретном случае, ее не интересуют ни личные границы, ни регалии, ни звания, ни занятость – вообще ничего.

Если остались в мире еще титаны тех времен, когда деревья были выше, солнце ярче, а человек укрощал атом и только-только начинал покорять космос, так вот Елизавета Павловна Калинина как раз из тех титанов.

Я уже и не вспомню, сколько ей лет. Под сотню точно. Могучая старушка, одним словом, хотя по внешнему виду и не скажешь.

Неделю назад, когда она позвонила и попросила принять ее внучку, я было пытался соскочить:

– Почему я? – спросил я в тот раз.

– Потому что ты лучший, Димочка, разве не очевидно? Анечка у меня девочка непростая, у нее, видите ли, философия, сам увидишь, и, если кто-то способен поправить ей головушку, так только ты.

– Вы знаете мои методы. Может получиться так, что головушка настолько поправится, что это будет уже не совсем ваша Анечка.

– Знаю я все. Ты, главное, дело свой делай. Это все, что мне от тебя нужно.

Она вкратце обрисовала проблему и, чтобы эту проблему немного изучить, мне пришлось отправиться в закрытый для простых смертных ночной клуб, где проблема Анны Калининой предстала обнаженной и во всей красе. И это не фигура речи, а буквальное описание.

Не сказать, что я любитель, даже вернее будет сказать – совсем не любитель стриптиза, но всего повидал достаточно, чтобы поразиться ее искусству. Другого слова не подобрать.

Зрители ждали ее появления, как ждут вдохновения, откровения или звезды такой величины, что от ее сияния можно обжечься. Это был не стриптиз, не пресловутый пол дэнс – это вообще был не танец. Больше похоже на погружение в транс. Я поймал себя на мысли, что смотрю на что-то сродни чуду и впервые за всю жизнь почувствовал возбуждение не телом, а всем собой, словно внутрь меня кто-то залил канистру бензина и чиркнул спичкой.

Ощущение не только удивительное, но и неприятное. Я не люблю, когда что-то пытается захватить все мое внимание. Таким образом можно потерять контроль, а контроль – это моя высота, с которой я смотрю на людей.

Публика после ее танца пребывала в нокауте. И я их всех понимал. На нее с одинаковым восхищением смотрели и мужчины, и женщины.

Глава 6. Сеанс

– Здравствуйте, Анна, проходите.

Она тут же идет к панорамной стене, нисколько не смущаясь, словно меня здесь вообще нет. Кладет руки на стекло и завороженно смотрит вниз.

Удивительно насколько она похожа на ту себя, что я видел в клубе и вместе с тем непохожа совершенно. На ней простое бежевое платье до колен с летящей юбкой и неглубоким вырезом. На ногах бежевые балетки. Но я засмотрелся на ее цепочку.

Из матированного белого золота с драгоценными камнями. Очень дорогая вещица у внучки Елизаветы Павловны. Аня выглядела просто, открыто и нежно. В клубе на шесте в ней была безудержность чувств, опьянение свободой тела, сейчас она казалось легкой, летней. Это подкупало. Она все еще стояла у окна.

– Присаживайтесь, начнем, – пытаюсь я отвлечь ее от созерцания.

– Было бы что начинать, – она даже не поворачивается и продолжает стоять у стекла.

– Думаете, нам не о чем будет поговорить?

– Насколько я знаю, психотерапевт больше слушает, чем говорит, если вообще говорит.

– Не в моем случае. Я говорю много, спрашиваю о многом, я убеждаю, я спорю, я давлю, а если потребуется ломаю.

– А вы точно психотерапевт? – поворачивается наконец ко мне.

– Точнее некуда. Присаживайтесь.

Она проходит, опускается в кресло, я сажусь в кресло напротив.

– Анна… – начинаю я, но она останавливает меня плавным жестом. Все в ней плавное: линии тела, вдумчивый взгляд, жесты. Она просит:

– Аня, – и добавляет с улыбкой в глазах, – пожалуйста.

– Хорошо, Аня.

Она незаметно улыбается и опускает глаза. Празднует свою маленькую победу в игре с психотерапевтом. Аня так Аня. Мне не жалко.

Я думаю о том, с чего бы мне начать, не хочется привычного захода «Что вас привело ко мне?». Её ко мне назначили, то есть приход её не добровольный, что осложняет задачу, но для меня не существует нерешаемых психологических задач. Тем интереснее.

– Что бы сказал о вас человек, который знает вас ближе прочих? – спрашиваю я, попутно выискивая в ее движениях, мимике следы беспокойства.

– А что вы называете близостью? – снисходительно улыбается Аня, типа глупый психотерапевт задает глупые вопросы, ведь она все уже знает заранее и все ей кажется игрой.

– Неважно, что я называю. Каждый живет в рамках своих убеждений. И раз это вы – клиент, то нам обоим важнее узнать, что у вас за убеждения. Так что вы бы назвали близостью? – парирую я.

Глаза Ани вспыхивают, ей понравилось. Умная, солнечная девочка, я невольно поддаюсь очарованию открытости. Долго над моим вопросом она не думает, видно, что тема для нее не пустая, она долго над ней размышляла ранее. Поэтому говорит почти сразу:

– Вот если человек лжет сам себе. Знаете, так бывает, говорит человек, что любит тебя и будет беречь, но что-то в его жизни происходит, и это что-то меняет человека. И он становится другим, и его любовь оказывается ложью. Или еще такое может быть, ты вот общался с человеком, доверял, был близким, а вдруг ты делаешь нечто, абсолютно нейтральное, например, переходишь в другую школу или получаешь диплом, и человека годами с тобой дружившего вдруг разрывает на злость, и на тебя летит вся гниль его души. Вот эти люди не были искренними с собой, они лгали, и их любовь и дружба, их близость – не была близостью, а была ложью. О какой близости может идти речь, если люди не знают сами себя, лгут себе. Понимаете?

«Я-то понимаю, – думаю я, – твои заблуждения, продиктованные болью утраты и разочарования. Кто-то близкий тебе, кому ты доверяла, так огорчил тебя, что ты теперь отрицаешь близость. В качестве нормализации психики людям нужна иллюзия и вера в близость. Даже если я сам точно также, как и ты, не верю в нее». Вслух я говорю нечто совершенно иное.

– Это для вас проблема? Будем ее решать?

Улыбается открыто, в глазах ни боли, ни обиды на свое прошлое. Мотает головой, русые пряди ложатся на высокую грудь.

– Это не проблема, не стоит внимания.

Не верю.

Но в ее голосе ни отзвуков прошлой боли, ни разочарования. Легкая, победившая свою грусть и обиду. Редко кто так умеет. И если честно, я ею восхищаюсь. Нашла в стриптизе отдушину, обнаружила точку роста, и вместо того, чтобы ныть и жаловаться, светится, сияет людям. Вот надо ли ее лечить?

Вопрос риторический. У меня обязательство перед ее милой бабулей – Елизаветой Павловной. Я знаю, чего хочет Елизавета Павловна, она не верит в целебную силу стриптиза, ха, я бы еще вчера тоже не поверил. Но мне несложно ломать людей в нужном направлении.

Аня сидит передо мной, закинув ногу на ногу. На приеме психотерапевта людям поначалу неловко. Им задают слишком личные вопросы, их заставляют думать над вещами, над которыми думать раньше не приходилось, их заставлять смотреть на свою жизнь с иного ракурса, нежели из ограниченного собственного.

Они сидят в кресле, усиленно изображая невозмутимость. А микротрещины уже ползут по их телу, обнажая страхи и неуверенность. Скрестила на мгновение пальцы, спрятала взгляд, затрепетали ресницы – невозмутимость, словно занавес на сцене уносится ввысь, и начинается представление души.

Глава 7. Всковырнуть душу

В ее глазах мелькает испуг. Уловила мое настроение. Чуткая. Но тут же собирается и говорит:

– Мне придется сменить психотерапевта, сексуальные отношения с мозгоправом меня не интересуют. Я здесь по другому вопросу.

Ну что ж, переходим к более откровенной фазе наших отношений.

– С чего вы взяли, что между нами вообще могут возникнуть сексуальные отношения? – спрашиваю я.

– Я вижу, как вы на меня смотрите, слишком много таких мужских взглядов я ловлю на себе чуть ли не каждую ночь.

– Что ж, в наблюдательности вам не откажешь, но вы неверно интерпретируете то, что видите.

– И что же я вижу? – она скрещивает руки на груди.

«Зря защищаешься, на тебя пока никто не нападает», – думаю я, отмечая движение ее рук, а сам веду взглядом по ее ногам, останавливаюсь на обнаженном колене и выше к бедру, открывающееся под чуть задравшимся платьем.

– Только реакцию моего тела. Реакцию здорового организма на красивую женщину, но не более. Поверьте, Анна, прошу прощения, Аня, секс с вами мне не интересен. И дело здесь не только во врачебной этике.

Она удивленно поднимает бровь. Вряд ли кто-то из мужчин ей когда-нибудь говорил, что не хочет с ней секса.

– А в чем же тогда?

– Во мне самом, конечно. Мое тело может отреагировать на красивую женщину и отреагирует наверняка, но этого мало. Более того – скучно, неинтересно, банально.

Смотрю на ее грудь. Бюстгалтера на ней нет. Я не пытаюсь смотреть украдкой, чтобы она не заметила. Это выглядело бы по-идиотски. Особенно, учитывая, что она мгновенно прочитала мое, странное даже для меня, настроение.

Она не смущается под моим взглядом. Еще бы она смущалась. Она предстает обнаженной перед сотней пар глаз, чуть ли не каждую ночь. Не пытается сменить позу или закрыться, хотя бы бессознательно. Вся на виду, даже сейчас, не в клубном полумраке, а здесь на свету, когда нельзя укрыться в тенях и бликах. Аня не закрывается, не срабатывают психологические защиты, наоборот, ей интересно.

– И что вам нужно, чтобы стало интересно и небанально? – в вопросе чувствуется неподдельный интерес.

«О, да тебя зацепило, Анечка», – думаю я.

– Не думаю, что вы пришли сюда, чтобы поговорить обо мне.

– Я сюда вообще не по своей воле пришла.

Снова смотрю на ее ноги. Больше всего мне сейчас хочется, чтобы она убрала одну ногу с другой и… сбрасываю с себя это наваждение.

– И все же. Давайте лучше все-таки о вас. Тем более, как мне кажется, здесь все очевидно.

– Даже так? – я вижу, что ей неприятно это слышать. Ей, как, впрочем, и любому человеку хочется быть особой, сложной, непостижимой. Но не моя задача – поддерживать чужие маски, моя задача – их ломать.

Для себя я уже все решил. Я и не собираюсь делать ей приятно. Это будет наш первый и последний сеанс. Мне еще предстоит разобраться, что происходит во мне, и почему она производит на меня такое впечатление, что даже мой подготовленный разум выдает такие интересные коленца. Я не собираюсь терять контроль из-за девчонки.

Мне нужно напоследок всковырнуть коросту, которую она на себя нарастила, чтобы из-под коросты потекла ее живая кровь. Поэтому я режу наживую, пренебрегая этикой.

– Безусловно. Вы говорите о близости, о свободе, говорите так легко, будто уже обрели эту пресловутую свободу, словно и правда знаете, что такое близость. Вам кажется, что вы открыты и откровенны, но это всего лишь побочный эффект вашего предыдущего опыта. Вы обретете новый опыт, с вами что-то произойдет, и изменится ваш подход к жизни, к людям, к миру. Вы уверены, что не станете иной? Станете, еще как станете. А значит, вся вы сегодняшняя – ложь. Вы лжете себе. Вы себя не знаете, вы не изведали и половину самой себя. Вы не знаете своей темной стороны, не достигли дна.

Аня встает с кресла. Я поднимаюсь следом.

– Интересно, конечно, здесь у вас, но не более, – направляется к выходу. – И теория у вас интересная, – она останавливается у двери и оборачивается.

В глазах растерянность. Значит, я попал по больному месту. Это я умею мастерски делать, в десяточку.

– Рад, что вам понравилось.

– О! Понравилось – это слишком сильно сказано. Скорее наоборот. Пока вы изучали меня, я изучала вас. Вы не способны на искренность, вы ее боитесь, вы покрыты непроницаемой броней, словно вы – консервная банка. При этом вы уверены, что можете управлять другими из своей консервы. Живыми, которые не боятся идти в самую сердцевину жизни и жить в полную силу своих чувств. Но именно эта ваша позиция, которая только кажется вам силой, и есть ваша слабость.

Она говорит слегка задыхаясь. Полные губы полураскрыты, жилка на шее часто бьется, грудь вздымается. Меня снова подхлестывает внезапное желание и злость. Вскрыла. Что за черт!

А я ловлю себя на мысли, что мне хочется схватить ее за шею и слегка придушить. Совсем немного, чтобы сбить эту спесь. Она слегка улыбается уголком губ. Ощущение такой, что она прочитала сейчас эту мысль.

Пошло оно все.

Она резко оборачивается, закидывая волну светло-русых волос за спину. Я невольно прикрываю глаза, вдыхая ее легкий пьянящий запах и открываю перед ней дверь, чувствуя, как от одного этого запаха внизу у меня все напрягается.

Глава 8. Кто кого преследует

С самого утра прежде, чем отправиться в школу танцев, где я преподаю танцы на пилоне для женщин от сорока лет, я иду в отделение полиции.

Я собираюсь написать заявление о преследовании и угрозах. С этими шутками пора заканчивать тем более, что происходящее шуткой мне уже не кажется. Поход к психотерапевту меня дико разозлил. Я уже второй раз подряд на неделе слышу недоверие: «А ты точно такая какая ты есть? Не лжешь ли ты себе?» – меня аж подкидывает от бешенства на этот идиотский вопрос. Вы все лжецы, не вам меня судить, – хочется мне орать посреди улицы.

Но что меня сильнее всего злит, так это то, что, да, я хочу узнать себя глубже. Хочу узнать, а не лгу ли я сама себе, как все вокруг считают? Нет, этим сомнениям я не дам хода. Поэтому я тут, в отделении полиции.

Пока жду приема, слышу разговор. Говорят о том самом клубе, в котором я вчера кастинг проходила, забыла название, но адрес тот самый.

– Закрыли его, владельцев уже забрали, подозрения на наркотики, торговлю людьми.

– А как так-то?

– Да сдал его некий аноним со всеми потрохами. Такое о них выдал, что просто бери горяченькими. Ну и взяли. Орал, да он, да крутой, да вы попали. Но там уже с концами сядет. Чудеса какие-то.

И правда, чудеса, не то чтобы я радовалась чужим бедам, но в том клубе дерьмом ментальным пахло, так что неудивительно. Странно, что будто бы следом за мной кто шел и решил наказать ублюдков за поднятую руку. Но это бред, конечно.

Меня позвали к участковому.

Немолодой грузный майор полиции смотрит на меня оценивающе и с недоверием. Я старалась одеться так, чтобы выглядеть как можно скромнее – на мне длинное светлое платье с воротником-стоечкой, но кажется это не особо помогло. Он хмыкает и показывает мне на стул рядом со своим рабочим столом.

– Рассказывайте, что у вас случилось? – спрашивает он с таким видом, словно бесконечно устал от всего происходящего.

– Меня преследуют, я получаю угрозы.

– Давайте подробнее: кто, когда, где и какого планы угрозы.

Я подробно рассказываю, что со мной случилось за последние дни, но вижу на его лице только ухмылку, будто он не верит ни единому моему слову. Умолчала я только о подаренном ожерелье. Почему-то мне казалось, что это точно лишнее и скорее выставит меня в неправильном свете.

– Вам нанесли какие-то травмы? Изнасиловали? Он трогал вас или принуждал что-то делать?

– Нет.

– А кем вы трудитесь, Анна.

И здесь я поначалу осекаюсь, но решаю все-таки сказать правду.

– Танцовщица.

– Интересно. Что за танцы, где танцуете?

Я рассказываю ему все как есть, стараясь делать упор на том, что это не стриптиз в прямом понимании. Но он меня уже не слушает и только кривится. Все ему, как мне видится, становится ясно, и картина окончательно складывается.

– Слушайте, ну, а что вы хотели? С вашей-то профессии чему удивляться? Сами идете на такое потом жалуетесь. Может, это один из ваших клиентов.

– У меня нет клиентов, я не оказываю никаких услуг, – отвечаю я ему.

– Да, конечно, – он смотрит на меня с презрением и даже с нескрываемой брезгливостью. – Тем более, если уж на то пошло, состава преступления я не вижу. Травм у вам никаких нет, или может вы хотите пройти экспертизу?

– Нет, – бросаю я и поднимаюсь с места.

– Заявление писать будете?

– Наверное, имеет смысл только когда меня убьют или похитят, к этому вы ведете? С того света, видимо, заявление писать надо, чтобы наверняка.

– Ну, зачем вы так, Анна?

– А если изнасилуют, можно и не обращаться к вам? Я же танцовщица, сама виновата, спровоцировала, так?

Выхожу я из отделения будто оплеванная. Я буквально чувствую себя грязной, хочется помыться.

Есть люди, которые чувствуют то, как ты вскрываешь им душу через их ожидания, убеждения, настроения. А есть люди, которые судят лишь по верхам. Таких большинство. Никто не стремится заглянуть в душу. Даже если сложная ситуация, даже если между вами непонимание, в душу не заглядывают, сразу по верхам. И никто не спрашивает, как ты сам интерпретируешь свои действия, свои поступки, они просто сами интерпретируют тебя, исходя из своего скудного опыта.

Неприятно, я передернула плечами, неприятно, когда на тебя накладывают какое-то свое объяснение. Причем оно мерзкое, тупое, и теперь будто я сама мерзкая и тупая. Брр.

Меня внезапно поразила простая мысль. У меня есть психотерапевт, он хоть и с придурью, но он спрашивает обо мне, ему не интересна ЕГО интерпретация, он хочет знать, что я сама о себе думаю. Хм, это может быть интересно, если бы я согласилась ходить к нему дальше.

Спускаюсь в подземный переход, чтобы выйти на другой стороне Нового Арбата и дальше переулками пройти на Старый Арбат. Здесь прохладно, полумрак, я вижу толпу народа, застывшего будто в ожидании. И в тот момент, когда я пытаюсь протиснуться между людьми, начинает играть скрипка. Я замираю на месте, понимая, чего они здесь все толпятся. Это звучит так, будто смычок ходит по моей душе.

Глава 9. Когда семья это те, кто с тобой заодно

Меня настолько поразила эта мелодия, что из головы выветривается и отделение полиции, и неприятный майор. Арбатскими переулками я добираюсь до студии, где меня уже ждут мои милые женщины-ученицы. Я преподаю стрип-пластику и полдэнс женщинам за сорок. Вижу двух новеньких, улыбаюсь им.

Я быстренько переодеваюсь, и мы начинаем разминку. Люблю эти занятия. Денег мне здесь платят не особо много, но это больше для души, чем для денег.

– Ну что, девчонки, давайте раскачаем этот мир, – говорю я и включаю зажигательную композицию.

«Девчонки» хихикают и становятся на позиции. Глаза зажигаются, плечи расправляются, усталость от жизни как рукой снимает. Я поднимаю палец вверх. Новеньким я предлагаю встать за теми, кто хорошо усвоил программу, чтобы легче было ориентироваться. Поехали!

Разминка закончена, я включаю медляк, задергиваю шторы, на нас опускается полумрак. Перед зеркалами женщины плавно двигают телами, наполняясь внутренним эротизмом, взгляды становятся томными, замедляется ритм. Мы идем темпу города вопреки. Мы обретаем волю и личный темп.

Мне нравится, когда ко мне приходят немного уставшие от жизни, от повседневных забот женщины и раскрываются здесь. Эти женщины, из-за кого-то или чего-то утратившие веру в себя, в свою притягательность – может, они поверили отфотошопленным фоткам в соцсетях, может мужчины постарались, – у меня здесь себя обретают. Мы не ищем способа возбуждать мужчин. Каждая из нас стремится возбудить саму себя собой, отыскать в себе угасшее желание

– Ну ты нас сегодня размяла, – смеется одна полная ученица лет за пятьдесят. – чувствую, что стала легче кило эдак на сто, как растекусь по пилону соплей, не ототрешь.

Гогочут.

Следующая часть – пилоны. Каждая занимает свое место, сегодня у нас довольно сложный элемент. Поэтому показав, как его исполнять, иду к новичкам, чтобы научить азам.

Здесь наш с ними маленький мир, где царит изящество, красота и взаимопонимание. Занятия закончатся, и кто-то из них отправится домой к детям, кто-то побежит на работу, кто-то сядет в свою дорогущую машину, приедет в офис собственной компании и до самого вечера придется быть сильнее, чем многим из мужчин.

Но с собой из этой студии они унесут ту часть самих себя, которая спала в них до того, как они сюда пришли, и эта их часть уже не уснет. Это тоже свобода.

Они меня обнимают.

Мы здесь почти как семья. По крайней мере я так себя чувствую. У меня настоящей семьи толком и не было. С шести лет я живу с бабулей. Конечно, она для меня даже больше, чем просто семья. Она все, что у меня есть. Мой самый родной человек. Но все же.

Так как бабуля, меня любил только отец. Удивительно, но я хорошо его помню, хоть он и погиб, когда мне было шесть. А вот мать, которая вышла во второй раз и до сих пор жива, как-то стерлась из моей памяти. Не то чтобы я ее забыла, нет, просто ничего хорошего я о ней вспомнить не могу. Зато хорошо помню ее тумаки, хорошо отложилось отношение отчима в памяти, который тоже не раз поднимал на меня руку.

Они не отдавали меня бабуле, та забрала меня сама. Ей мало кто может перечить, да вообще вряд ли кто-то может перечить моей бабуле. Она меня и вырастила.

Наверное, меня подсознательно немного тянет к женщинам такого возраста, как мои подопечные. Любая из них могла бы быть моей матерью. И от этих женщин, которые во мне двадцатилетней души не чают, я получаю больше тепла, чем от родной матери. Да, что там, я вообще не помню, чтобы получала от нее тепла.

Каждый раз мое сердце щемит от нежности, потому что есть вещи, которые, если в детстве не поймал от матери, потом уже никогда не доберешь. Навсегда останешься голодным на любовь, на заботу. Как я.

После занятий мы обычно пьем чай, бывает, что и с тортиком. Хотя, казалось бы, тортики должны быть тут запрещены. Но во-первых – углеводное окно после интенсивных занятий никто не отменял, и все углеводы сгораю в адском огне метаболизма, а во-вторых – мы собираемся здесь не худеть, а раскрывать в себе то, что нам не дает раскрыть странный и не всегда дружелюбный мир за дверями этой студии.

– Ты наше солнышко, Аня, мы от тебя заряжаемся жизнью и радостью, – говорят они мне и сами светятся.

А вот психотерапевт в мое солнышко не поверил, дурак, кто вообще так терапию ведет. У меня темное дно, ага, в башке у тебя дно, Дима.

Глава 10. Правильный мальчик

Занятия заканчиваются, и я выхожу из студии, как всегда это бывает, в приподнятом настроении.

Обратно домой я не спешу. Снова лабиринтами Арбатских переулков я выхожу на Старый Арбат. Иду мимо лотков со старыми книгами, останавливаюсь, листаю. Бывает, что покупаю, если попадется что-нибудь интересное. Но это больше не про покупки – это такой мой ритуал, словно город дает – бери, а то давать перестанет. Мое лично выдуманное суеверие.

Старый Арбат место больше туристическое, но все равно мне здесь нравится. Нравится смотреть как работают уличные художники, или читают стихи студенты театральных училищ, нравится слушать уличных музыкантов.

Если ты останавливаешься, перестаешь слышать ритм Москвы, биться вместе с ним заодно, она сминает тебя в тесто. Ты должен серфить этот город, его волну. И я тут, на самом пике. Для кого-то Москва – это шум машин и множества людей, для меня – музыка уличных музыкантов.

Только теперь в моих ушах звучит не только город. Там поселился голос моей тени, моего преследователя. Он будто стал глазами Москвы, она ожила, перестала быть безликой застройкой, она следит за каждым моим шагом.

А еще в голове голос психотерапевта Дмитрия Константиновича, едкий, разрушающий. От него я не ждала никакой искренности, но он не играл в психолога, он просто был тем, кто он есть. И на меня действует эта откровенность. Она дает чувство близости.

А я не верю близости, но теперь где-то в этом городе есть два чужака, которые… А еще Кирилл. Но Кирилл нормальный. То годами не видела людей, позволяющих себе честность, свободу искренности, то внезапно трое за раз.

Впрочем, от мыслей меня отвлекла музыка. Я пришла на то место, где раньше я подолгу стояла и слушала гитариста Эстаса Тонне, которого знали все, кто любит прогуливаться по Старому Арбату. Я растворялась в его музыке и в чудесном звучании гитары.

Обычно он втыкал за струны на грифе гитары возле колков и поджигал ароматическую палочку – сандал с пачули кажется. И вместе с запахом и музыкой я погружалась чуть ли не в транс.

Но в последнее время он не появляется. Может, стал достаточно знаменит и одного Арбата теперь ему мало, а может, я просто с ним не пересекаюсь, в общем – черт его знает, куда он делся.

Я вижу впереди толпу и слышу сумасшедший ритм лезгинки. Замирает сердце, обожаю. Трое ребят в национальных кавказских костюмах выдают такие коленца, что публика стоит с открытыми ртами. Я вижу, что танцоры профессиональные, подготовленные. Каждое движение выверенно и отточено.

И вот начинается танец орла и лебедя. Двое отходят, остается один, он делает круг, приглашая кого-нибудь из девушек стать лебедем, и я, уже заведенная музыкой, ни от каких даров города не отказывающаяся, выхожу в круг, радуясь, что на мне сегодня подходящее легкое платье до самых пят с закрытой грудью.

Публика рукоплещет. Я плыву по кругу, это похоже на то, как танцевать русский танец – березка. Главное плавность, чтобы не было видно движения ног, чтобы казалось, буто под ногами не земля, а водная гладь.

Все взгляды устремлены на меня, я блаженствую, я вместе со всеми, мы одно. Но в какой-то момент я чувствую совершенно конкретный взгляд из толпы, и от него у меня замирает сердце и в груди становится холодно. Я буквально всем нутром чувствую этот взгляд и чуть не сбиваюсь с ритма.

Я уже догадываюсь, кто именно на меня смотрит, и сама пытаюсь найти его взглядом, пытаясь убедиться, что у меня не паранойя.

Я заканчиваю танец и спешу выйти из круга, уже не слыша восторженных аплодисментов как зрителей, так и ребят танцоров.

Теперь мне здесь совсем неуютно. Несмотря на белый день и многолюдность, мне кажется, что я здесь совсем одна, беззащитна, и от этого ощущения в ногах появляется все та же беспомощность, слабость.

Словно я во сне пытаюсь убежать от преследователя, но не могу сделать и шага, только смотрю на свои ноги и не понимаю, почему они не двигаются, почему все происходит так медленно, когда мне нужно бежать без оглядки.

Я помню его близость, его искренний тон, его записку – знание обо мне, моих чувствах, он словно тень за моей спиной, и я теперь чувствую ее призрачный холод и темноту.

Я не рискую идти до Нового Арбата переулками. Иду до конца Старого и останавливаюсь у ресторана Прага, соображая, что, если мой преследователь появится, я забегу в ресторан и попрошу помощи у охраны.

Меня трясет мелкой дрожью и несмотря на то, что лето в самом разгаре и печет солнце, чувствую озноб и покрываюсь мурашками, то ли от страха, то ли от предвкушения. Чего только?

Я хватаю телефон и, не отдавая себе отчета, ищу в контактах номер Кирилла. Почему-то сейчас мне кажется, особенно после того, как ко мне отнеслись в отделении полиции, что это единственный человек, рядом с которым я буду в безопасности. Он был чуток.

Пока слушаю длинные гудки, я успеваю передумать. Понимаю, что действую слишком импульсивно. Нужно успокоиться. Сейчас здесь в людном месте, просматривающемся со всех сторон мне точно никто ничего не сделает. А что я скажу Кириллу? Глупость какая-то и действую я глупо.

Телефон вздрогнул в руке, и я вместе с ним. Снимаю трубку.

– Аня, привет, прости, не успел ответить. У тебя что-то случилось?

Голос Кирилла немного успокаивает меня. Только услышав эти слова, я уже чувствую себя не такой уж беззащитной.

Глава 11. Неправильные чувства

Мы идем по Новому Арбату и впервые меня радует, что здесь так шумно от проносящихся машин – толком не поговоришь. Говорить мне не хочется. Немного совестно от того, что я Кирилла сейчас использую в качестве телохранителя.

И тем страннее, что если он и вправду был моим телохранителем, то очень бы удивился, что его подопечная не только не против, что ее сейчас преследуют, но даже расстроится, если окажется, наоборот.

Будто тебе пообещали что-то хоть и опасное, но нечто увлекательное, и ты не хочешь и трусишь, но и не увидеть, не попробовать – печально.

А тот факт, что рядом с тобой такой нормальный, «дневной» мужчина, буквально создает в душе контраст ощущений. Потому что я ярче чувствую того, другого «ночного».

Кирилл держится так, словно чувствует, что на мне есть панцирь. Преследователь же сразу пробрался под панцирь, прямо в душу. И именно с Кириллом, живым, дотронься и почувствуешь, я вдруг ощущаю куда мощнее того, его касание, его запах, голос.

По пути я несколько раз оглядываюсь и пытаюсь осмыслить это новое мое ощущение. И когда мы сворачиваем в переулок к моему дому, кажется, нахожу ответ на что это похоже. На мои танцы.

Раздеваясь, в самом начале, когда с меня падают только первые элементы одежды, я всегда как в первый раз тревожусь, почти смущаюсь, что сейчас предстану голой перед жадными глазами публики.

Свобода никогда не дается легко, ее нужно завоевать, я делаю это раз за разом. Поэтому она так пьянит. И каждый раз меня трясет, я боюсь. Но это только мгновение, и вот я распаляюсь, раскрываюсь и вскоре только одного и хочу – чтобы все они смотрели на меня, не отрывая взгляда.

Так и сейчас. Мне страшно, но этот страх уже распаляет меня. Я будто обнажаюсь перед своим невидимым наблюдателем. И обнажаюсь куда откровеннее, чем на сцене. Я такая как есть и мне не прикрыться бликами искусственных огней, полумраком и тенями.

Так, где я обнажаюсь по-настоящему? Не сейчас ли, когда по-настоящему чувствую себя беззащитной.

Я чувствую, как начинает тянуть в низу живота, чувствую, как от одних этих мыслей по телу прокатывается теплая волна истомы. Мне хочется потянуться и выгнуть спинку, будто я кошка. И эта реакция тела пугает меня не меньше, чем мой наблюдатель.

Я никогда такого не испытывала. Даже в руках мужчины не испытывала, а сейчас – здесь среди белого дня в центре города? От одной только мысли!

И Кирилл считывает мое состояние. Но интерпретирует его неверно.

– Тебя явно что-то тревожит, не хочешь поделиться, может я могу чем-то помочь? – спрашивает он, когда мы доходим до арки тринадцатого дома, пройдя которую, окажемся у моего дома.

– Все хорошо, – отвечаю я как можно спокойней, чтобы не выдать своего состояния, но сама понимаю, что, наверное, у меня сейчас зрачки как пятаки.

«Боже, он наверное, думает, что я с приветом или – натурально сумасшедшая, – проносится у меня в голове. – Мечусь из стороны в сторону. Выглядит все так, будто я кричу «спасите-помогите», а когда приходят на помощь, уверяю, что спасать меня не нужно и вообще это не я только что звала на помощь, вам все показалось».

Но Кирилл ведет себя очень корректно и как-то чересчур правильно. Я вижу, что я ему нравлюсь. Вижу это в его взгляде. Вижу, что он, вроде как, постоянно находится в свое рода нерешительности, будто, с одной стороны, думает, что со мной можно быть понаглее и понапористее.

И я это понимаю. Так всегда ведут себя мужчины, стоит им узнать, какие танцы я танцую, а уж если они видели мой танец, видели меня голой, бывает, что вообще чувствуют себя в полном праве.

С другой стороны, он не решается, словно боится спугнуть. И это тоже мне понятно. Я прекрасно знаю, что вне сцены я кажусь другой. От этого у мужчин случается когнитивный диссонанс.

Они не могут сопоставить меня танцующую и меня просто живущую эту жизнь. Вот и Кирилл попался в эту ловушку.

Но ведет себя в отличии от большинства как «правильный мальчик». Это подкупает. Только вот все дело в том, что в мире появился человек, который по всей видимости видит меня насквозь и когда я на сцене, и когда я вне её.

У которого никакого диссонанса в восприятии меня нет. Который узнал обо мне что-то такое, почувствовал во мне что-то такое, чего я и сама о себе не знаю.

Это пугает. Это делает меня перед ним беззащитной, но вместе с тем притягивает, как огонь притягивает мотылька.

Я на мгновение прикрываю глаза, проваливаясь в это ощущение, и все мое тело покрывается мурашками, несмотря на летнюю жару. В этом ощущении сейчас больше откровенности, чем когда я обнажаюсь перед сотней пар глаз. «Откровенность, – проносится мысль, – используй повязку».

Я понимаю, что уже с минуту мы стоим с Кириллом перед аркой, а я улетела неведомо куда, молчу, а он, не понимая, что со мной происходит, тоже молчит, будто пытается разгадать, что сейчас происходит в моей голове.

– Прости, я что-то задумалась, – говорю я, хоть и понимаю, что все это выглядит более, чем странно и нелепо. – Я дальше сама, мне здесь два шага.

– Уверена?

– Уверена, – я улыбаюсь как можно мягче, чтобы он не посчитал меня неблагодарной.

– Аня, – останавливает он меня, когда я уже делаю шаг в арку. – Можно попросить тебя об эксклюзиве?

Глава 12. Подарок Тени

– Бабуль, я сходила к твоему психу Горину, больше не пойду, – говорю я с утра, пока пью кофе.

– Аня, деточка, у меня новая фишка.

Поднимаю взгляд, бабуля прямо чуть ли не подпрыгивает от радости, придумала что-то. Не к добру. Изобретательность Елизаветы Павловны всем известна. И бабуля меня не разочаровывает, она заявляет:

– Я скоро умру.

Кофе летит брызгами через стол, бабуля укоризненно качает седой головой.

– Это шутка? – спрашиваю я.

– Что умру? Да точно тебе говорю. Больше того, я тебя сейчас удивлю – ты тоже когда-нибудь умрешь.

– Бабуль! – выпучиваю я на нее глаза. Шутница она еще та, особенно про смерть.

– Нотариус мне заверил завещание, помнишь, я тебе говорила, так что теперь все серьезно. Принесешь справку о прохождении десяти сессий, получишь наследство.

– А было несерьезно? – уточняю я осторожно.

– Ну что за глупости-то? Конечно, было несерьезно, кто ж такую дурость всерьез делает. Вот ты сходила, я посмотрела на результат, он меня впечатлил, и я уж тогда пошла и все задокументировала у юриста.

Я какое-то время смотрю на бабулю. Елизавета Павловна – огонь.

– Чего разглядываешь, мы с тобой одной породы – огненной. А вот мать твоя – в отца ейного, мякина сплошная, болотце. Веселая тебе жизнь предстоит. Моя задача – разжечь тебя как следует, – говорит бабуля. Маму это она зря вспомнила, я мысли о ней не допускаю: родила меня, на том спасибо. Но вообще таких стерилизовать надо. Так, не отвлекаться, а то пропущу, что там бабуля надумала еще.

– Хочу, чтобы ты себя глубже познала, откопала в себе скрытые богатства, потенциал, как сегодня говорят, – закончила свою речь бабуля. И эта туда же. Они что, все сходили на какой-то курс, а теперь меня поучают?

– Тогда позволь мне выбрать другого психотерапевта. Этот мне вообще не нравится.

– Это тоже прописано в завещании, надо чтобы десять сессий было именно у Димочки, точнее у Дмитрия Константиновича Горина, – заявляет бабуля.

– Да почему он? Он полный придурок. Ничего не понимает в психологии человека, – я чуть ли не кричу.

– О, с первой сессии и так тебя зацепил, ну, мастер, – улыбается бабуля. – Слушай, Аня, меня Софья Алексеевна пригласила на чай, мы потом в Третьяковку пойдем, импрессионистов смотреть. С нами хочешь?

– Нет, мне надо передохнуть немного, – говорю я. – Сегодня посижу дома.

– Как знаешь. Пошла губы красить, и адьес, ма шери.

Нет, ну нормально? Сдался мне этот Димочка Горин. Ему самому нужен психотерапевт. Мысль с Горина перескакивает на моего преследователя. Преследователю я решила дать имя – Тень. Моя Тень. Звучит?

Дмитрий Горин сомневается во мне. И меня это бесит. То, что я считаю в себе важным – мою искренность, открытость, он назвал ложью. Будто это всего лишь солнце в глаза светит. Просто он не чуткий.

А Тень, как ни странно, чуткий. Он словно по умолчанию принимает во мне всё. Хотя… Я иду в комнату, достаю из-под белья в шкафу подарок Тени. В его записке такой же вопрос: «Настоящая ли я?»

Они сговорились, что ли.

И все же он верит в меня. Да, меня пугает вся эта таинственность, но он будто вслушивается в мой танец, танец для него важен также, как и для меня. И символизирует то же самое. Меня это вдохновляет. Ведь нечасто встречаешь человека, который точно также чувствует тебя, как ты сама.

Я еще раз перечитываю записку.

«Поиграй со мной. Этот ключ открывает дверь, за которой ты найдешь себя. Тебе нужно поставить три танца, назовем их: откровенность, близость, свобода. Если у тебя получится, я дам тебе адрес, где ты найдешь дверь, которую открывает этот ключ. Для первого танца – откровенность, используй повязку. Иначе никакой откровенности не получится. Украшение – мой подарок. Оно не настолько красиво, насколько красива ты, но я надеюсь, что тебе понравится. Я не покупаю тебя, и ты можешь от всего отказаться, но я очень не люблю, когда мне отказывают».

Используй повязку. Танец «Откровенность».

Интригует, гад, по полной. И мне интересно. Его игра похожа на детектив, она похожа на квест.

Что бы не говорил мне мой страх, но реальность словно приобрела второй слой, стала многомерной.

Я тяну из коробки повязку, шелк скользит в руках прохладой. Я чувствую запах. Тот самый, от Тени. Он мне нравится – терпкий, еле уловимый, пряный, с горькой ноткой то ли табака, то ли перца. И мне странно это. Запахи зачастую словно инстинкт – дают понять, мой это человек или нет. Запах Тени нравится мне очень. Я прижимаю повязку к лицу и дышу, дышу, дышу, пока голова не кружится.

Затем включаю композицию, которую услышала у уличного музыканта. Я скачала ее заранее со страницы музыканта в сети, ссылка на которую была в QR-коде. Тягучая, томная, полная неги мелодия.

Завязываю на глазах повязку. Из любопытства, из щекочущих нервы обещаний, из солнечной комнаты оказываюсь в шелковой темноте. Вокруг музыка. Стою. А затем медленно делаю шаг в сторону, плавное движение бедрами.

Глава 13. Танец с темнотой

Я веду руками по телу. Одежда мешает – снимаю. Кончиками пальцев глажу себя по бедрам, поднимаюсь к тяжелой груди, обвожу соски, добираюсь до шеи, волос. Волосы ложатся на грудь, на живот тонкими еле заметными касаниями. Я откликаюсь на каждое мимолетное ощущение. По телу разбегается уже знакомая истома. В этой шелковой темноте из-за утраты зрения и контроля разума все чувства обостряются. Мне кажется, я даже чувствую завитки ветра на коже.

Между ног становится влажно. Я закусываю губы.

Запах Тени меня будоражит. Вспоминаются его руки на моих плечах, как он проводит до ладоней. Его голос – ясный, чистый, правдивый.

Музыка набирает темп. Я испытываю небывалое чувство единения с собой. Мой танец совершенно иной.

Это его танец, Тени, он о нем просил. Он знал?

Тень словно сидит в углу моей комнаты. Я чувствую его незримое присутствие.

А еще беспомощность. Потому что закрыты глаза, потому что мне неведома его игра, потому что мне оказалось неведомы мое тело и мой танец.

Я снова чувствую себя беспомощной! Вот, что делает со мной Тень. Он раз за разом погружает меня в это состояние. Но он рядом. Он направляет меня. Он завязывает мне глаза и ведет за собой. Это так возбуждает. Потому что я в его власти, в его руках.

Возбуждение от этого чувства накатывает волной по телу.

Вырывается стон.

Я продолжаю танцевать, полная желанием, в теле истома, мне нужна разрядка, но я не трогаю себя там, я медленно танцую.

Темнота и дезориентация требуют от меня и от танца не делать резких движений, почти всегда оставаться на месте, а значит – я должна танцевать еще откровеннее, если не могу себе позволить мои привычные движения. Темнота диктует мне откровенность. Тень диктует мне откровенность. И она не в движении, она в наполненности ею.

Это так сложно, но мое тело понимает, в чем фишка. И я испытываю озарение в своей шелковой темноте, будто включили солнце.

Он все это знал! Откуда? Как?

В этой мысли-озарении мы оказываемся едины. Он больше не пугает меня. Я поражена открытием. И это так мощно для меня, я больше не могу сдерживать желание. Я позволяю себе думать о его присутствии за спиной, о его голосе, о жестком лице, о тяжелом взгляде.

В моей фантазии он подходит сзади ко мне.

Я ласкаю себя, влажную, горячую, истекающую. Мне мало моих рук. Мне нужны другие руки, и не только. Одной рукой я сжимаю грудь, будто это он ее сжимает. Я запрокидываю голову, подставляя шею выдуманным поцелуям. Мне кажется, я даже чувствую его горячий язык на шее, шершавый небритый подбородок.

Мне так хочется растянуть это неимоверно дикое желание, но я уже не могу сдерживаться. Я делаю несколько движений вокруг клитора и взрываюсь оргазмом.

Но мое тело не останавливается. Падаю на колени на пол. Я продолжаю себя ласкать.

Я представляю, как Тень стоит передо мной, я на коленях. Он расстегивает ширинку, и я вижу его напряженный член. Он медленно водит по нему рукой. Он смотрит на меня все тем жутким пробирающим до костей взглядом. Он вскрывает меня своим взглядом через страх, через мою беспомощность. Мы так и не дотрагиваемся друг до друга. И я снова кончаю.

А потом еще. Я все время ощущаю его тяжелый взгляд – в этой шелковой темноте, и меня это доводит до исступления. Мне уже больно, но тело требует снова и снова.

Я сдираю повязку с глаз. Дневной свет возвращает меня к реальности. Я лежу на полу на ковре у кровати. Смотрю в потолок. Тело пустое, а недавно было настолько полным, что казалось, меня разорвет на части. Но главное, откровенность, как он и сказал. И она не в движениях. Она во мне. И он, моя Тень, это знал обо мне. Если я что и думала о близости, то вот это самый похожий на нее вариант.

Что ты со мной сделал? Я смотрю на повязку, я перебираю пальцами по шелку, я в ужасе от своих фантазий. Потому что они разбудили мое желание совершенно определенной направленности. Потому что в своей голове я уже дала согласие, я связалась с человеком, с которым не стоило бы связываться.

Сейчас мне с трудом дается понять собственное состояние. Почему-то хочется одновременно и плакать, и смеяться. Хочется повернуться на бок и уснуть, и вместе с тем хочется вскочить, радоваться куда-то бежать, будто я сейчас хочу разом обнять весь мир.

И мне непонятно от чего такое состояние. От того, что я все-таки станцевала танец, который можно назвать откровенность, или от того, что я впервые захотела мужчину.

Глава 14. Ментальный пинг-понг

Аня

Я выхожу из метро на станции – Выставочная. После привычной мне станции – Арбатская, больше похожей на белоснежный подземный дворец, чем на станцию метро, Выставочная кажется мне отпечатанной целиком на 3D принтере. Я словно попаданка, непонятно каким образом переместившаяся со старинных арбатских улочек в техно мегаполис будущего.

Выхожу наружу и тут же задираю голову, пялясь на монструозные зеркала небоскребов. Каждый раз, когда здесь оказываюсь, одна и та же реакция. Никогда, наверное, не привыкну к этой мощи, красоте и монументальности.

Не верится, что эти здания построены людьми. Больше похоже на то, все это выросло здесь само собой из земли. Будто гигантские кристаллы, выдавленные землей из себя. Кристаллы образуется под большим давлением, и мне понятно, какое давление породило эти. Давление колоссального количества денег, человеческих амбиций и тяга к высоте.

В первый раз, когда я оказалась у своего ненормального психотерапевта, и передо мной открылась панорама Москва, я едва смогла сдержать восторг. Конечно, если жить здесь, так только на самой вершине одной из башен. Чтобы жить с ощущением медленного непрекращающегося полета.

Я бы выбрала башню Эволюция. Такая странная загогулина, напоминающая мне спираль ДНК.

Я добираюсь до башни Федерация и несусь в скоростном лифте на самую верхотуру.

Бабулин ультиматум возымел действие. Я и думать не хотела о том, что она когда-то умрет, но здравый смысл возобладал. Я решила, что, когда через много-много-много лет бабуля все-таки оставит меня, я не хочу потерять эту квартиру, в которую так влюблена. Это не просто квартира для меня – это олицетворение Москвы, сама ее душа. Я не могу расстаться с этим районом, с этим тихим двором и всеми теми детскими воспоминаниями, которые хранит это место.

И вот я снова здесь. Выходя из лифта, я усмехаюсь. Дмитрий Горин напоминает мне Кащея или дракона в высоком замке. «Интересно, – подумала я, – а он когда-нибудь вообще спускается на грешную землю из своего зеркального замка?».

Захожу в его апартаменты, квартиру, офис, черт его знает, что это вообще и снова замираю, глядя на стеклянную стену и панораму Москвы.

Злобный Кащей Драконов, он же Дмитрий Горин сидит в кресле, закинув ногу на ногу. Хорошо, конечно, этого у него не отнять. На нем белая рубашка с расстегнутым на две пуговицы воротом, светлые брюки, сверкает на меня своими пронзительными глазами, смотреть в которые, признаться, непросто. Он одновременно и пронзает насквозь этим взглядом и заглядывает в нутро – в душу. А это сегодня редкость, по верхам, все скачут по верхам. А он, как бы я к нему не относилась, заглядывает «под кожу».

Хоть убей, но не похож Дима на психотерапевта. И ведет он себя как-то не так, как по моим представлением должен вести себя врачеватель разума. Ощущение такое, что дело он свое любит, но вот тех, кто приходит к нему со своими проблемами – как минимум недолюбливает, если не сказать большего.

Только у меня создалось впечатление, что ко мне у него несколько иное отношение. Хотел бы свысока, но не вышло. «Интересно, что во мне его зацепило?» – думаю я и сажусь в кресло напротив.

Дима

«Эта ее бабушка, Елизавета Павловна, до цугундера меня доведет. И отказать ей нельзя и работать с ее внучкой совершенно невозможно», – думаю я, когда Аня садится напротив, выпрямляет спину, сдвигает ноги и с усмешкой кладет ручки на колени, словно прилежная ученица. Сверкает этими своими темными глазами, в которых то ли сам дьявол мне улыбается, то ли бесовские ведьминские огоньки мерцают.

Черт. Она сбивает меня с толку.

О каком профессионализме может идти речь, если эта девушка одним своим видом пробуждает во мне такие помыслы и фантазии, что становится не по себе? Я такого не чувствовал никогда. Соберись. Проанализируй.

Так, она искренняя и гордится своей откровенностью. Что ж, оно того стоит, на откровенность мало кто отваживается.

Танец – скорее символ ее откровенности, а не что-то настоящее. Но она вряд ли отдает себе в этом отчет. Но именно то, что она этого не понимает, делает танец таким значимым для нее. Елизавета, дери ее за ногу, Павловна, хочет, чтобы я разрушил в сознании ее внучки этот манифест, этот символ ее искренности. В принципе, ничего ужасного в этом нет. Разрушу, и это перенаправит ее искренность в другое русло.

Жалко, что такая светлая, открытая девочка сталкивается с похотью и грязью ночной жизни.

Смотрит, сидит, и смотрит прямо в меня, будто читает мои мысли. Со стороны я, конечно, сама невозмутимость, поднаторел в умении скрывать свои чувства. Прямо противоположность нашей супер откровенной девочке.

Да черт возьми, как же она меня дергает!

Только своим присутствием она будоражит во мне такое, что не могла даже краешком коснуться любая из женщин, что у меня были, даже когда они вытворяли такое в сексе, что и на ум мне прийти не могло.

А она будто это чувствует. Улыбается сидит. Ждет. Дескать: «Ну, давай, Дмитрий, удиви, что ты там обо мне можешь рассказать?».

А я хрен его знает, что о ней рассказывать. Не могу никак разобрать, как в одном человеке может уживаться то, что уживается в ней. Голая у шеста – это натурально королева ночи, почти не человек, а какое-то древнее женское божество. Полыхающий огонь, к которому страшно прикоснуться. В ее танце даже не страсть, а сама суть страсти, не секс, а те его вершины, которых невозможно достичь с живым человеком, но можно с этой богиней.

Глава 15. Финал партии

Дима

Аня делает глоток и ставит бокал на стойку.

– Почему ты раздеваешься перед людьми, Аня? – спрашиваю я в лоб, чтобы не юлить вокруг да около, если уж она согласилась на человеческий диалог.

Пусть беседа и неформальная, но кто сказал, что я не буду ее держать в нужном мне русле?

– С места в карьер?

– Почему бы и нет.

– Тогда откровенность на откровенность, если это не разговор врача с пациентом? – в глазах у нее снова блестит бесовщинка.

– Спрашивай, что хочешь, пускай это будет такой себе ментальный пинг-понг, – отвечаю я вполне искренне и на самом деле готов честно ответить на любой ее вопрос.

Я почему-то уверен, что ложь она почует тут же. Потому что не привыкла лгать, потому что лжи не выносит, и это меня подкупает. И если уж мы решили сыграть в эту игру, нужно установить пускай и негласные правила. Меня устраивают те, что она только что озвучила – откровенность на откровенность.

– Помню ты сказал, когда я впервые сюда пришла, что-то в этом роде – отреагировать мой организм на красивую женщину может, но это будет только реакция тела, сам же секс, сам процесс, как я понимаю, тебе кажется неинтересным и банальным? Так вот, это касалось только меня или так, в принципе, устроен Дмитрий Горин? А если он так устроен, что за изъян в нем самом? Поделишься?

«А она не промах. В самую точку бьет. Вот уж где точно только откровенность на откровенность и возможна», – думаю я.

– Не считаю, что это изъян, но считаю, что секс – он не столько в теле, сколько в голове. Чтобы я мог испытать от секса хоть какое-то удовольствие, мне нужно, чтобы прежде всего возбудился мой разум, а не возникла одна только банальная эрекция. А что на счет тебя?

– А что на счет меня?

– Почему тебя так тянет раздеваться перед людьми? Очевидно, что делаешь ты это не ради денег.

– На самом деле у меня нет ответа на этот вопрос, – она берет стакан со стойки, отпивает и ставит обратно. – Это только ощущения, которые сложно объяснить.

– Может, я попробую?

Она с интересом наклоняет голову на бок, словно взвешивает мои слова, сомневаясь в моих возможностях.

– Попробуй, – снова этот лукавый огонек в глазах.

– На первом сеансе ты сказала, что не испытываешь удовольствия от близости с мужчиной, может, дело в этом? И природа твоей тяги к обнажению кроется где-то здесь?

– От близости? – она на мгновение задумывается. – Не было такого, чтобы я могла поставить знак равно между сексом и близостью. Может, на самом деле природа, как ты это называешь, кроется здесь?

– Ты когда-нибудь испытывала оргазм? – спрашиваю я, отслеживая реакцию на такой откровенный вопрос. Но она нисколько не смущается. Только снова на секунду задумывается.

Аня

Он спрашивает меня об оргазме, и по спине пробегает холодок. Но не потому, что с этим вопросом что-то не так, а от того, что я тут же вспоминаю Тень, черную шелковую ленту на моих глазах и те сумасшедшие оргазмы, от которого чуть не помутился рассудок.

Я вдруг понимаю, что не считаю, что тогда я сама себя удовлетворила. Сейчас я в полной уверенности, как бы это ни звучало, что это был секс с Тенью, не меньше.

– Испытывала, – отвечаю я.

– Значит, была близость? – спрашивает Горин.

Этот вопрос заставляет меня задумать еще крепче. Он не торопит меня. Вообще ничего не говорит. Дает возможность и время прислушаться к своим ощущениям.

«А ведь он прав, – думаю я, – я в тот момент, действительно, чувствовала близость с Тенью. Такого рода близость, которую считала, что невозможно почувствовать. Тень, своим заданием – станцевать откровенность с завязанными глазами, коснулся чего-то такого во мне, чего может коснуться только человек, чувствующий меня настолько глубоко, насколько я сама себя не чувствую. Мне же не пришло в голову станцевать такое, я и не догадывалась, что откровенность может быть такой. Что это если не близость. Все как говорит Горин. Секс не в теле – он в голове. Так и близость не в том, что человек только находится рядом, а вот в чем-то таком».

От этих мыслей мне становится немного грустно. Как-то враз на меня обрушивается одиночество, словно я боюсь, что больше никогда не испытаю то, что испытала, когда выполняла задание Тени. «Это какое-то сумасшествие», – думаю я.

– Пожалуй, да, – отвечаю я, наконец, на вопрос Горина.

– Не уверена?

– Не до конца.

– Почему?

Дима

Молчит. Идет к выходу из кухни, я следую за ней. Выходим в гостиную Аня останавливается у панорамной стены, кладет ладони на стекло и смотрит на город.

Я уже понимаю, что на вопрос он не ответит. Я стою за ней и любуюсь ее фигурой и немного завидую солнечным лучам, бьющим через стекло и ласкающим ее изгибы. Платье немного просвечивает в ярком свете. Я вижу ее великолепные бедра, характерное сердечко в просвете между ног. Мне нечего сказать – она великолепна.

Глава 16. Предложение

Я выхожу из башни Федерация и смотрю наверх – туда, на самую верхушку, где сейчас остался Кощей Драконович и чахнет теперь, над чем там должен чахнуть Кащей? Над златом, по всей видимости.

Отсюда и не верится, что там на высоте вообще кто-то может жить. Не вериться, что внутри это просто здание.

В сумочке оживает телефон. Номер незнакомый.

– Анна, здравствуйте, меня зовут Максим, я арт-директор клуба «Кода».

– Кора? – перебиваю я его.

– Нет, «Кода».

– Это как музыкальная кода?

– Именно, – чувствую, что мой собеседник улыбается в трубку.

Я не удивляюсь, что у него есть мой телефон. Личность я в ночном мире Москвы более чем известная. Сарафанное радио работает исправно.

– Не знаю такого клуба.

– И это наше достижение, а не упущение, если вы понимаете, о чем я говорю.

– Прекрасно понимаю.

«Очередной закрытый клуб для небожителей», – думаю я с некоторой опаской. Еще памятен мне последний мой кастинг и ублюдки, которые его проводили.

– Я хочу пригласить вас выступить у нас.

– Я в кастингах больше не участвую.

– Ну, какой может быть кастинг, Анна? – снова чувствую, что он улыбается, – мы готовы выслушать ваши условия и скажу сразу, что заранее на все согласны. Можете считать, что это мы будем проходить кастинг, и я надеюсь, что окажемся достойны.

Такой подход мне по душе. Я и сама выкатила бы именно такие условия. Как и что решаю сама, не нравится – до свидания.

– Хорошо, скиньте адрес.

– Жду вас в любое время, когда вам будет удобно. Только предупредите за час до визита.

– Хорошо. До свидания.

Я отбиваю звонок. Телефон брякает уведомлением о сообщении. Клуб находится на Китай-городе.

Уже хорошее впечатление. Моя любимая старая Москва. Мне нравится, что город меня ведет именно по тем своим тропинкам, которые мною больше всего любимы. Старая Москва – это про близость, уют, про душевность. При мысли о близости, которую Дима соединил в моей голове с сексом, на меня накатывает желание, тело словно наливается им.

Я уже знаю, что буду танцевать. По спине разбегаются мурашки. Я вспоминаю Тень и невольно оборачиваюсь, будто чувствую его присутствие.

Нет, сегодня он за мной не наблюдает. Я почему-то в этом уверена. Чувствую каким-то животным инстинктом, как, наверное, чувствует себя лань, когда ее выслеживает хищник, или как сегодня в моем случае – не выслеживает.

Я поймала себя на мысли, что будто немного расстроилась из-за того, что не чувствую его присутствия сейчас. Словно я вышла из откровенности и близости с психотерапевтом на улицы, ожидая, что сейчас меня подхватит в свою игру Тень. «Ты когда-нибудь напросишься на неприятности, Аня, с таким подходом к своей безопасности», – укоряю я себя мысленно, шагая в сторону метро и собирая лайки в глазах мужчин, провожающих меня взглядами.

Метро я люблю. Конечно, не в утренний или вечерний час-пик, когда здесь не протолкнуться, но метро само по себе и в такой час как сейчас оно идеально. Уже схлынула утренняя толпа, еще далеко до вечерней суеты. Самая макушка дня. Никто не бежит по эскалаторам, поезда движутся с небольшой задержкой и есть время полюбоваться архитектурой старых станций.

Поезда выталкивают из тоннелей ветер, проносящийся по платформе, даря приятный сквозняк. Вагоны полупустые, и создается ощущение, что все это великолепие и чудо инженерной мысли создано для меня одной.

Поезд несет меня в центр – на станцию Китай-город. Я решаю не откладывать в долгий ящик и прямо сейчас собираюсь посмотреть, что это за клуб такой – Кода, с таким вежливым и обходительным арт-директором Максимом.

На всякий случай пишу ему сообщение в мессенджер, когда сажусь в вагон, что буду в течении ближайшего часа.

Максим встречает меня по адресу у знакомого мне исторического здания – Главный дом усадьбы Нарышкина. Я и не знала, что его уже отреставрировали. В последние два года, когда я бывала на улице Солянка, где стоит усадьба, здесь велись ремонтные работы и фасад был затянут строительными лесами и сеткой.

– Нравится? – спрашивает меня Максим.

Молодой парень. Чуть старше меня, может на год или два. Он кажется мне немного растрепанным. Вихрастый блондин, живые светлые глаза, потрепанные джинсы, яркая рубашка, все сидит на нем как-то набекрень.

– Хорошее место, как только вам удалось здесь обосноваться?

– Когда принимаешь участие в реставрации исторических зданий, появляются некоторые привилегии.

– Ясно, – отвечаю я следую за ним.

Мы проходим через здание и оказываемся во дворе. Пересекаем внутренний двор и в уже в другом крыле здания спускаемся по винтовой лестнице вниз – куда-то в подвальное помещение.

Никаких обозначений, что здесь есть клуб или какое-либо еще развлекательное заведение я не вижу. Наоборот, все сделано так, чтобы и подозрений подобных не возникало у случайного посетителя.

Внизу уже я вижу помещение клуба, и первое, что мне не нравится – перед сценой раскинулся полноценный чилаут. Я сразу представила развалившихся здесь зрителей, снующих официантов, и тут же завялю Максиму:

Глава 17. Откровенность

Неделя у меня ушла на тренировку. Самая большая сложность этого танца в том, что он должен оставаться чистой импровизацией. Поэтому, когда я говорю о тренировке, я имею в виду чувства.

Я удерживала в себе то особое чувство, которое возникло из-за Тени, и мысленно прокатывала словно солнечный шар по всему телу, он плавил руки и ноги, он изгибал спину. Я училась жить каждым своим ощущением, каждым чувством. У меня будто глаза на мир открылись.

И конечно, я изучила досконально сцену. С завязанными глазами на сцене я теперь могла двигаться свободно и ошибок не допускала.

Настал тот самый вечер. Сердце бьется солнечным шаром в груди. Оно расширяется, оно полнит меня. Я думаю о Тени, о том, что он где-то в зале, и он сделал так, что я чувствую в своей груди солнце.

И вот я выхожу на сцену сразу с завязанными глазами. На мне многослойный костюм из тонких почти прозрачных тканей. Я буду снимать с себя слой за слоем, как шелуху, пока не останусь совершенно откровенной – телом, душой.

Голоса затихают. Все мои чувства обостряются, я остро чувствую запахи и звуки. Я буквально слышу, как шумно дышат зрители. Я замираю в центре сцены. Разливается музыка – та самая скрипка, что я услышала в подземном переходе.

Я делаю несколько быстрых шагов и оказываюсь на самом краю сцены. Замираю на носочках, поднимаю руки тянусь всем телом вверх и слышу, как зрители словно единый организм, перестают на мгновение дышать. И в этот же момент я отчетливо улавливаю запах парфюма Тени – так же пахнет и черная повязка на моих глаза.

Он здесь. Стоит ближе всех ко мне. Я не сомневалась ни секунды в том, что он обязательно появится и не пропустит мое выступление. По спине пробегает знакомый холодок, Тень пугает меня и притягивает.

И в этот же момент все остальные для меня перестают существовать. И дальше я танцую только для него.

Лишенное зрения сознания подкидывает мне образы меня самой. Я не могу видеть своего тела и своих движений. Сначала с меня слетает первый слой, тело сквозь оставшиеся чуть виднеется. Затем следующий, тело все откровенней видно. Когда одежды на мне не остается, я будто начинаю смотреть на себя со стороны. Словно смотрю на свой танец глазами Тени.

Мне даже кажется, что как только я оказываюсь у края сцены, он еле слышно касается меня, тянет лишние слои одежды с меня. «Ты, ты, позволил мне так глубоко узнать себя, и я благодарна», - хочется мне шепнуть ему, но я молчу и танцую.

Я никогда не возбуждалась в танце, но не в этот раз. Со мной происходит ровно то же, что происходило, когда я завязала себе глаза впервые в своей комнате.

По телу растекается истома, и она управляет моими движениями – я и есть истома. Внизу живота разгорается огонь охватывая все мое тело, и я танцую этот огонь – я и есть огонь.

Я начинаю томиться, мне хочется прикосновений, мне хочется проникновения, хочется губ и рук, и я танцую именно то, что со мной происходит – я и есть томление.

Я уже не отдаю себе отчета, как именно двигаюсь, и что делает мое тело, я только слышу удивленные возгласы, чувствую, как в помещении поднимается температура от жаркого дыхания зрителя. Мой танец становится куда откровеннее, чем я планировала, и так и должно быть, потому что я и есть – откровенность.

Музыка затихает. Я замираю. Снимаю повязку с глаз, смотрю поверх голов, ищу взглядом Тень. Я не знаю, как он выглядит, как он выглядит именно сегодня, но уверена, что тут же пойму, что это он если увижу.

Зрители взрываются аплодисментами. Шквал. Огонь. Стриптизершам не хлопают, но они сегодня – да. Они поняли, что мой танец нечто большее. Я к такому не привыкла. Словно переместилась по социальной лестнице куда-то вверх. Пора уходить со сцены.

Я еще какое-то время сижу в гримерке, пытаясь понять свое состояние. Успокоиться не получается. Я не могу унять возбуждение. Меня слегка потряхивает, между ног я вся мокрая. Такого со мной, конечно, не было никогда. Чувствую я себя так, будто меня обломали перед самым оргазмом. И все это состояние, это возбуждение оно не столько в теле, сколько в голове.

Я быстренько собираюсь. Привожу себя в порядок, надеваю свою привычную одежду: легкое летнее платье, босоножки без каблука, стягиваю волосы в хвост.

В дверь стучат:

– Входите.

Появляется арт-директор Максим. Он не скрывает восторга, в руках огромный букет цветов. Цветы ставит на столик перед зеркалом.

– Это что-то невероятное! – восклицает Максим. – Я знал, что вы - настоящая легенда, Анна, видел и прежде ваши выступления, но то, что увидел сегодня, я даже не знаю, как это выразить.

Он еще что-то бормочет, но я его уже не слушаю. Я вся обращена внутрь себя.

– Мне нужно домой, – вот и все, что я смогла ответить на это его щебетание.

– Да, конечно, машина с водителем уже ждет, я провожу.

Максим доводит меня до машины. Я устраиваюсь на заднем сиденье и закрываю дверь.

Глава 18. Пожалуйста, прошу

За окном машины плывет ночная Москва. Тихая, умиротворенная и немного сказочная из-за расцвеченных подсветкой зданий. Я приоткрываю окно, впускаю свежий прохладный ночной воздух города и глубоко вдыхаю. Запах лета, запах притушенного поливальной машиной асфальта, и мне становится немного спокойней. Словно я убеждаюсь, что город со мной заодно. Что и он видел мой танец и одобрил его.

Я прошу водителя остановить на Новом Арбате перед Борисоглебским переулком. Я хочу немного пройтись, прежде чем окажусь дома. Так я убеждаю себя, но где-то самым краешком сознания понимаю, чего на самом деле я сейчас хочу.

Машина уезжает, я сворачиваю в переулок. Мне страшно, у меня нет сомнений, что в арке у тринадцатого дома меня будет ждать Тень. И от этого страха возбуждение, которое немного отпустило меня, снова охватывает мое тело. С каждым шагом мои ноги слабеют, а сердце бьется так, словно вот-вот выскочит из груди.

Я замираю в свете одного из уличных фонарей. До арки остается несколько метров. Я никак не решаюсь перейти дорогу, хоть и понимаю, что обязательно туда пойду. Я могу отправиться другим путем. Вернуться на Арбат и подняться вверх по Поварской улице. И днем, и ночью там людно, больше света и больше пространства. Мне нужно будет дойти до Гнесинского музыкально училища, свернуть во двор по другой стороне улице и так я тоже окажусь у своего дома. «Так будет безопасно, – уговариваю я себя, – ты же не знаешь, чего от него ждать, что, если он опасен? Что если он вообще маньяк и прирежет тебя сейчас в этой арке», – шепчет мне разум.

Но у меня будто отключается инстинкт самосохранения, я перехожу дорогу и медленно шаг за шагом иду в арку между домами.

Тень стоит в арке, широко расставив ноги, руки за спиной. Я разглядела на нем темный костюм тройку, белую рубашку и темный галстук, который оказался кроваво-красным, когда на него упал случайный отблеск фар, проехавшей по дороге машины.

Я замираю на месте и пытаюсь разглядеть его лицо, но ничего не могу разобрать. Вижу какие-то блики, словно искры отражения. От страха я не могу даже дрожать, не могу вздохнуть, только слышу, как трепещется мое сердце и шумит кровь в ушах. Мне кажется, что мы стоим вот так бесконечно долго, но на самом деле проносится только несколько мгновений.

Он не двигается, но поднимает руку и манит меня к себе указательным пальцем. Я оглядываюсь назад, смотрю на пятно спасительного света от уличного фонаря и понимаю, что мне стоит только сделать шаг назад и пуститься наутек. Именно это мне и нужно сделать. Только это единственное разумное решение сейчас. Но я, будто заколдованная, делаю шаг навстречу Тени.

Ноги ватные, в груди предательский холод, но внизу живота все полыхает. Я подхожу ближе, он опускает руку. Еще шаг. Еще ближе. И вот я стою перед ним вплотную и окончательно перестаю себя контролировать. Я не понимаю, как такое возможно, но будто полностью вверяю ему контроль над ситуацией, будто смирилась с чем-то неизбежным.

Я поднимаю взгляд, чтобы взглянуть ему в лицо и вижу зеркальную маску. Вся она состоит из зеркальных плоскостей под разными углами и вместо лица Тени я вижу свои множественные искаженные отражения.

У меня кружится голова от его запаха, он сводит меня с ума, на таком близком расстоянии я чувствую тепло его тела и глубокое умиротворенное дыхание.

Я осмеливаюсь коснуться пальцами его маски и пытаюсь поднять ее. Получается только приоткрыть его резко очерченные, как мне кажется, уже давно знакомые губы, будто мы сто лет вместе. Мне хочется провести по ним, но я не решаюсь.

– Повернись к стене, – приказывает он, и от его глубокого, спокойного властного голоса у меня все внутри обрывается.

Я послушно подхожу к стене. Он стоит за спиной.

– Положи руки на стену.

Я делаю как он говорит.

– Шире ноги.

Что-то обрывается внутри меня. Этому голосу невозможно сопротивляться.

Я расставляю ноги и чувствую, как стекает влага по внутренней стороне бедра. Мое тело буквально трепещет, мой разум меня оставляет, остается только какая-то глубокая бархатная темнота, в которой пульсирует моя первобытная женская сущность, готовая сейчас на что угодно.

– Выгни спину.

Я совсем немного прогибаю поясницу.

Тень прижимается ко мне сзади. Я чувствую его эрекцию сквозь свои трусики, платье и через его брюки. Это окончательно сводит с ума. Единственное, чего мне сейчас хочется, это почувствовать проникновение. Отдаться ему здесь и сейчас и будь что будет.

Но он снимает резинку с моих волос, распускает волосы, нюхает и отводит, оголяя шею.

По телу пробегает дрожь. Я чувствую его дыхание на своей шее. Из губ невольно вырывается тихий стон. Он целует оголенную шею, касания его теплых, влажных губ пронзают меня тысячами игл по всему телу. Я закрываю глаза, я – это каждый миллиметр тела, который ждет его касаний.

Стоя сзади, он кладет руку мне на живот, ведет ниже. У меня начинают трястись колени.

– Пожалуйста, – прошу я, сама не зная, чего прошу.

Его рука замирает у меня в промежности. Другую руку он кладет на шею и совсем легонько ее сдавливает. Я кладу затылок на его плечо. Его рука скользит под платье и дальше в трусики, но снова замирает.

Глава 19. Опустошение

Я так и не открыла очередную красную коробку, оставленную мне Тенью. Она так и лежала уже неделю в ящике комода вместе с его зеркальной маской.

Той ночью после выступления и всего, что произошло после, у меня не было сил ни на что, словно меня выскоблили изнутри вместе со всеми мыслями, чувствами и эмоциями. На следующий день и после я обнаружила в себе такую всепоглощающую пустоту, что не нашла в себе даже интереса заглянуть в коробку.

Мне не хотелось выходить из дома, не хотелось ничего делать, толком не хотелось есть, а только лежать и пялиться в потолок. Похоже было на депрессию. Но я знала, что это не она. Я частенько так себя чувствовала после выступлений. Словно у меня садился аккумулятор, и мне требовалось какое-то время на подзарядку.

Напрягало только, что раньше мне хватало пары дней, чтобы восстановиться, но дни шли, а мне становилось не легче, а наоборот. Постоянно болела голова, недолгие, но мучительные приступы мигрени, которой я раньше никогда не страдала.

И ко всему этому во мне, наконец, проснулся здравый смысл. И когда он со мной заговорил, я натурально вся съежилась от ужаса. Я вдруг поняла, что в последнее время не просто вела себя неадекватно, но вообще пребывала будто во сне. С моей головой явно творилось что-то неладное, а я это помутнение воспринимала как нечто само собой разумеющееся.

Где-то на третий день моего овощного состояния я задала себе простой вопрос, который почем-ту не задавала ранее: «Что, в сущности, с тобой произошло, Аня, если отбросить эмоции и взглянуть на ситуацию трезво?» И вот что получилось. Это были даже не мысли, а так, будто та часть меня, которая еще сохраняла рассудок, взяла и разложила все по полочкам.

«После того твоего выступления, Аня, когда Тень появился в первый раз, единственное, что тебе нужно было понять – один из твоих почитателей, явно с нездоровой головушкой, начинает тебя преследовать. И что ты должна была сразу же сделать?»

«Как минимум, на время затаится и осмотреться, - отвечала я себе, - конечно, попросить у кого-нибудь помощи и совета. Возможно, нужно было сразу обратиться в полицию».

«А что сделала ты?»

Этот вопрос здравого смысла ответа от меня не требовал. И так было ясно, что ничего разумного я не сделала.

«Что было дальше, Аня?»

А дальше было то, что расскажи такое кому-нибудь, мне скажут в ответ только одно – ты ненормальная. По всему выходило, что меня преследует маньяк. Без всяких экивоков. Ведет какую-то странную игру. Манипулирует, и манипуляция эта ему удается блестяще. Последнее, что он со мной сделал, я воспринимала так, будто это какая-то хоть и страшная, но сказка. Но, если бы я была нормальным человеком, так сразу бы поняла, что он фактически меня изнасиловал. Ко всему прочему именно с ним, с человеком, лица которого я даже не разглядела и не запомнила, с этим извращенным фантомом, я испытала и чувство близости, и физическое желание, а у меня с этим огромные проблемы. И это меня пугало куда сильнее, чем он сам.

Я сказала Диме, что не испытываю желания с мужчиной. Это правда. Я хочу, я мечтаю, мое тело жаждет томления, страсти, нежности, но как только мужчина, причем те, с кем я встречалась, и они мне нравились, приступали к действиям, я скукоживалась, будто покрывалась панцирем. И переставала что-либо чувствовать. А с Тенью – да. Максимально полно, ярко, чувственно.

Не даром бабуля меня заставила ходить к психотерапевту. Я это восприняла как причуду, словно какую-то блажь. Да моя бабуля с чудинкой, но разве я могу сказать, что она будет делать что-то такое только из-за прихоти. Нет, моя бабуля всегда была умна и проницательна. Значит, она точно разглядела во мне что-то такое, от чего ей стало за меня тревожно. «Боже! – думала я, – мне же действительно нужен психотерапевт. Я действительно веду себя неразумно!», – пронеслось в один миг.

И тогда мне стало по-настоящему страшно. Я накрутила себя до такого состояния, что у меня чуть не началась паранойя. Постоянно выглядывала из окна, будучи уверенной, что за мной наблюдают с улицы. Боялась выйти из дома, казалось, что тут же столкнусь с Тенью и снова ничего не смогу с собой поделать. Угроза стала для меня не иллюзорной.

В голове рисовались такие картинки, что из них запросто мог бы получиться приличный хоррор про маньяка, где в конце концов жертву препарируют с особой придумкой.

Теперь мне было не только страшно, но и одиноко. Мне хотелось почувствовать хоть какую-то опору. И так как я не могла найти ее в себе, стала искать эту опору во вне. В какой-то момент, мне захотелось все рассказать кому-то надежному, сильному, уравновешенному и рассудительному. И единственным таким человеком представлялся Кирилл.

Глава 20. Страшное

Бабуле я боялась рассказывать, чтобы ее не нервировать, слишком она уже стара, не хочу ее тревожить, мало ли что. Психотерапевту Диме я не хотела, точнее, не могла сказать. Потому что… Тень вызывал во мне чувства, а Дима… Они будто день и ночь. Тень был недоступен, а Дима – да, и он был откровенен. Если бы мы попытались, то могли бы. Или нет? Мне нравилась наша откровенность в разговоре. В общем, все было непонятно.

А вот Кирилл да. Рядом с ним мне было спокойно. Он был попросту нормальный. И мне было рядом нормально. И в одну из ночей, когда паранойя моя разыгралась до того, что я не могла уснуть, я ему позвонила.

– Аня, это ты! – голос был сонный, но я слышала, Кирилл был мне рад.

– Кирилл, знаю, не вовремя…

– Да ты что, не беспокойся, говори. Что случилось? Послушай, ты можешь мне довериться. Я могу слушать, ты мне нравишься.

Эта открытость меня подкупала. Впрочем, открытость – вот и все, что я знала о Кирилле. Я не думала о нем больше этого. А сейчас меня гнал страх, и я начала рассказывать. О жизни, о бабуле, о танцах. Обходя Тень. Не решилась рассказать все как есть. Какой-то внутренний ступор. Словно боялась, что он меня осудит, хотя с чего бы ему вообще меня осуждать?

Мы проговорили до самого утра. Обо всем и ни о чем. Но мне стало легче. Я почти успокоилась. Почувствовала, что не так уж одинока и не настолько свихнулась, как мне еще недавно представлялось. Самое главное, Кирилл меня понимал. Я не смогла бы объяснить, что это точно значит. Может об этом мне говорила сама легкость нашего общения и то, как быстро бежало время в этих ночных разговорах.

Потому что это не был не последний наш разговор, после того первого звонка мы созванивались или списывались каждую ночь. Я улыбалась, когда получала от него первое сообщение и до последнего сообщения не думала ни о том, что я ненормальная, ни о Тени, засыпала после и спала без снов. С Кириллом я была обычной девчонкой, которая просто переписывается с обычным милым парнем.

Вот и сейчас я пишу Кириллу сообщение: «Спокойной ночи». И получаю в ответ: «Утро уже». Я улыбаюсь, убираю телефон, но тот снова оживает уведомлением. От бабули. «С чего вдруг ей писать из соседней комнаты?» – думаю я и открываю сообщение.

«Аня, детка, зайди», – читаю я.

Почему-то холодеет в груди и замирает сердце.

Я вскакиваю с кровати, сна как ни бывало, накидываю халат и спешу в комнату к бабуле.

– Присядь, – просит бабуля и похлопывает по кровати, когда я захожу к ней в комнату.

– Что случилось? – спрашиваю я, а сама вижу, что она бледна как никогда, вижу, что ей плохо, но не могу понять от чего именно.

Кладу руку ей на лоб – холодный, температуры нет.

– Так, – бабуля старается чтобы ее голос как обычно звучал властно, но выходит не очень, – Аня, чувствую, что мое время пришло.

– Какое время? Ты о чем? – спрашиваю я, а у самой начинают подрагивать пальцы на руках.

– Умираю я, что тут непонятного.

– Все, бабуль, хватит. Эти твои шутки про смерть уже не смешные вовсе.

– А это не шутка, – отвечает бабуля и тем не менее старается улыбнуться.

И к моему ужасу, я действительно не вижу того привычного лукавства у нее в глазах, когда она шутит. Слишком серьезно она смотрит, и от этой ее серьезности у меня подступает ком к горлу.

Я кидаюсь к телефону, вызываю скорую.

– Ну, вот чего ты психуешь, Аня, угомонись.

– Что значит угомонись?! Сейчас отвезем тебя в больницу!

– В какую больницу? Зачем? – бабуля еле шевелит губами.

– Надо же выяснить, чем ты заболела, – я смотрю на нее, а по шекам текут слезы.

– Старостью я заболела, Анечка, и эта болезнь не лечится.

Скорая приехала, но врачи только развели руками. Им нечего было сказать. От госпитализации бабуля отказалась.

Я почти не отходила от ее кровати. Положила матрас рядом тут же на полу, но толком не спала. Все время прислушивалась. Вскакивала по ночам и наклонялась над ней, чтобы убедиться, что она дышит.

Поверить в то, что она умрет, я отказывалась. Это попросту невозможно. У меня никого не было в этом мире, кроме нее, и она не могла меня оставить.

Я повторяла тихо: «У меня никого нет, у меня никого нет, у меня больше никого нет ближе тебя. Не оставляй меня, пожалуйста!»

Бабуля угасала медленно. Мое сердце умирало вместе с ней. Она – моя семья. Мой единственный родной, близкий человек. Пожалуйста, не оставляй меня.

Все мое существо сопротивлялось этому, сопротивлялось неизбежности, с которой не в силах совладать человек. Я чувствовала, как во мне разрастается пустота. Это опустошение было похоже на пожар, выжигающий меня изнутри и оставляющий после себя только сажу и пепел. Но надежда все равно не покидала меня. Надежда – последнее пристанище души, когда разум уже смиряется с неизбежным.

Она угасла за три дня. Я сама закрыла ей веки. Я не могла даже плакать. Опустошение высушило слезы. Я осталась совсем одна.

Глава 21. Монстры и люди

После похорон и поминок Кирилл довез меня до моего дома. Я так благодарна ему. Если бы не Кирилл, не знаю, как бы я справилась. Я толком ничего не соображала. Все происходило будто во сне.

Наверное, только сейчас, когда вышла из машины и, стоя у подъезда, глянула на окна я поняла, что бабули больше нет. Не знаю почему именно сейчас. Может от того, что все здесь связано с ней. Ощущение такое, что осиротела не только я, но и этот двор, и этот дом, и квартира, в которую мне сейчас предстоит подняться.

Там не будет запаха вкусностей, что она готовила для меня. Не будет ее странных шуток, ничего не будет. Только куча всего, что станет напоминать о ней и о том, что в этом мире у меня больше нет никого. Я сжимала в руке флакончик ее шанель.

– Подняться с тобой? – спрашивает Кирилл.

– Не нужно, – отвечаю я, мне нужно как-то самой с этим справиться.

– Хорошо, я буду неподалеку, если что звони.

– Спасибо, – я целую его в скулу.

Он слегка прижимает меня к себе и гладит по спине.

– Все будет хорошо, Аня.

– Я знаю, – я пытаюсь улыбнуться, но выходит не улыбка, а какой-то натужный оскал.

На ватных ногах я поднимаюсь на мой этаж. Подхожу к двери, достаю ключ, пытаюсь провернуть в замке, но тот оказывается открытым. Я слегка тяну дверь на себя. Не заперто.

Судорожно пытаюсь вспомнить, закрывала ли я дверь. Не помню ни черта. Войти не решаюсь. Соображаю, у кого еще мог быть ключ от квартиры.

«Так, Лидия Васильевна!», – вспоминаю я.

Я спускаюсь этажом ниже. Здесь живет старинная бабулина подруга, Лидия Васильевна. Знаю, что у нее есть ключи от квартиры. Бабуля оставляла ей на всякий случай. Я вспомнила ее очередную шуточку про смерть:

«Вот ты куда-нибудь уедешь, а я тут помру и не очень-то мне хочется лежать в одиночестве и мумифицироваться. Я хочу в гробу лежать красивой. Пусть у Лидии будет возможность попасть в квартиру».

Стучу в дверь.

– Лидия Васильевна, а дубликат ключей наших у вас еще? – спрашиваю я, когда та открывает дверь.

Ее не было на похоронах. Она едва ходит, совсем тяжело ей.

– Так мама же твоя заходила, вот часа два назад. Надо же какая она стала и не узнать! Так на Елизавету похожа. Сказала, что вы с ней разминулись и про ключи спросила.

Я чувствую, как у меня невольно сжимаются кулаки.

– Ясно. Нет, Лидия Васильевна, она совсем не похожа на бабулю.

Та только пожимает плечами.

Я поднимаюсь обратно и, стиснув зубы, влетаю в квартиру.

«Приперлась! Даже на похороны не пришла. Сука!» – несется у меня в голове.

Замираю в прихожей, слышу шум и голоса в бабулиной комнате. Подхожу ближе, прислушиваюсь.

– Да куда она могла его задевать? – голос матери.

– По любому нужно найти, пока не вернулась, – узнаю голос отчима.

– Потеряли что? – спрашиваю, заходя в комнату.

Мать и отчим замирают. Комната вся верх дном. Я сразу же поняла, что они ищут.

– Завещание, наверное? Здравствуй, мама.

– Дочь, – она идет ко мне, распахнув руки, будто собирается обнять. – Я так соскучилась, какая ты красавица выросла!

– Даже не думай, – я делаю шаг в сторону. – Не подходи ко мне.

Улыбка тут же сползает с ее лица.

– Ты даже похоронить ее не пришла. Что ты за человек такой?

Отчим сел на бабулину кровать и пока не вмешивается.

– Ты мне тут нотаций не читай, оперилась смотрю не по годам.

Смотрю на них обоих и чувствую даже не злость, а презрение. Они мне сейчас напоминают двух стервятников. Не людей даже – падальщиков. И мотивы мне их понятны. Как там у Булгакова – «их испортил квартирный вопрос». Уже жалею, что сообщила ей о смерти бабули. Тут же появилась, как только замаячила квартира в центре Москвы.

– А завещание вы зря ищите, один экземпляр у меня, второй у нотариуса. И вас в нем нет.

– А это неважно, кто там есть, а кого нет, – подает голос отчим и встает с кровати. – Будем оспаривать.

– Ты-то здесь каким боком вообще?

– Половина квартиры, как минимум моя, – мать упирает руки в боки и становится похожа на кобру. Разве, что яд с клыков не капает. – Слишком кучеряво – пятикомнатная квартира в центре Москвы. Ты хоть знаешь, сколько она стоит?

– Догадываюсь.

– Будем продавать, ты тоже что-то получишь, так что радуйся, – вмешивается отчим.

На него я даже не смотрю.

– Никто ничего продавать не будет. А вы сейчас отсюда оба свалите и больше никогда не появитесь, вот что произойдет на самом деле.

– С чего бы это? – ощетинивается мать.

– С того бы, что я здесь прописана, с того, что квартиру бабуля оставила мне, а про тебя и слова не сказала, с того, что вы посторонние и не имеете права здесь находиться.

Глава 22. Спасение откуда не ждали

Я смотрю на это чудовище: обрюзгший, плешивый, рожа припухшая, как бывает у алкашей. Выглядит лет на двадцать старше, чем ему есть на самом деле.

Мать, вроде выглядит получше. Старше своих лет, но все же. Видимо в последнее время не пьет. Ненавижу в ней все. Эти ее тонкие губы, вечно хрен пойми как крашенные волосы с отросшими корнями – олицетворение моих детских кошмаров.

– Давайте-ка шагайте отсюда, или звоню в полицию и сообщаю, что вы вломились в квартиру.

Они оба смотрят на меня с такой злобой, будто сейчас бросятся на меня и разорвут. Мне не страшно. Мне грустно и больно. Вот она моя мать передо мной. А вот человек, который, если хотел бы – мог бы быть моим отцом. Все равно я без понятий, кто на самом деле мой отец. Да и мать, думаю, не в курсе.

Вот она мама. Родной, казалось бы, человек. Единственный теперь родной человек, если считать формально. Одна и та же кровь течет у нас в венах. Но я для нее сейчас хуже самого ненавистного врага. А она для меня – просто никто. Пустое место.

И да, мне не страшно. Мне бесконечно одиноко, бесконечно грустно, мне бесконечно жаль.

Мать подходит вплотную. Я не успеваю даже отреагировать, когда она хватает меня за волосы и тянет к полу. Я вскрикиваю. Подскакивает отчим и выкручивает мне руку, зажимая рот.

И тут я отчетливо понимаю, что эти чудовища окончательно потеряли человеческий облик и запросто могут сейчас меня убить. Не просчитывая последствий. Будучи уверенными, что стоит только избавиться от меня, и все у них в ажуре. Это уже опосля, когда видишь таких в камере, недоумеваешь, на что надеялись вот такие идиоты и как собирались обставить дело.

Сейчас им кажется, что все просто. Жадность, тупость, злоба – вот, что правит ими.

Они волокут меня в комнату, а я понимаю, что это, возможно, мой последний день в жизни и это будет глупая и болезненная смерть.

– Надое руки ей связать, – рычит отчим и бросает меня на кровать.

От ужаса я будто онемела, не могу даже крикнуть и тут слышу спокойный, глубокий и очень знакомый голос.

– А сейчас вы медленно отойдете от нее, оба.

В дверях стоит Тень.

Он все в том же черном костюме тройке, белой рубашке и в кроваво-красном галстуке. Я вижу его лицо, но мои глаза залиты слезами и потекшей тушью. Узнаю рубленые черты, но снова никак не могу толком его разглядеть, чтобы запомнить. Перед глазами все плывет.

К моему удивлению и мать, и отчим замирают, в их версии реальности то, что сейчас происходит, попросту не может происходить.

– Ты еще кто такой? – слышу я голос отчима.

– Я сказал, что вы медленно от нее отходите, – монотонно говорит Тень.

И они оба слушаются его. По крайней мере, от меня они отходят. Он стоит, сложив руки на груди, опираясь плечом на дверной косяк. И я рада ему не передать как. Потому что внезапно он мне кажется самым близким человеком после смерти бабули, таким давно знакомым. Тем, кто знает меня также глубоко, как бабуля. Я улыбаюсь ему сквозь слезы.

Тень продолжает:

– Теперь выходим из комнаты, покидаем квартиру и забываем, по какому адресу находится этот дом и радуемся, что так легко отделались. Либо есть другой вариант.

Он говорит так спокойно, так размеренно, что в нем сразу чувствуется настоящая неподдельная сила.

Люди, которых я когда-то называла родителями, а сейчас кроме как чудовищами назвать не могу, наконец, уходят.

Я сижу на кровати, спустив ноги на пол и не могу унять рыдание. Я буквально задыхаюсь, не получается толком вдохнуть.

Сейчас я не боюсь Тень. Я безмерна ему благодарна за то, что он спас меня. Мне страшно от другого. Страшно, что этот мир может быть настолько жестоким, несправедливым и таким уродливым.

Этот мой город, в котором я вижу сказку, кто-то видит что-то такое, за что можно убить человека. Как одно может уживаться с другим? Что вообще происходит с душами человеческими, да и во всех ли людях в таком случае есть душа?

Тень подходит, опускается на корточки передо мной. Я поднимаю взгляд.

– Не смотри на меня, пожалуйста, – почти шепчет он.

– Почему? – спрашиваю всхлипывая и получается что-то вроде – попп..пче.мууу. Да и все равно я не могу никак унять слезы, все расплывается перед глазами, его лицо, его взгляд. Я не могу никак уловить, какой он, мой Тень.

– Не сейчас.

Я слушаюсь и опускаю взгляд. Он берет мои руки в свои. У него большие теплые ладони. Я снова всхлипываю.

– Ничего не бойся, Аня, ты не одна, запомни это.

– Я тебя боюсь.

– Не стоит.

– Я себя боюсь рядом с тобой. Я теряю контроль. Я отдаюсь человеку, которого не знаю, и который может сделать со мной что угодно.

– Но мать свою и отчима ты знала. Что они сделали?

Я всхлипываю и киваю головой. Он снова прав, хотя логика какая-то странная.

– Я сейчас уйду. А ты запомнишь, что я сказал. Хорошо?

– Я постараюсь.

Глава 23. Единственный правильный ход

Известие о смерти Елизаветы Павловны застало меня врасплох. С одной стороны – это освобождало меня от необходимости продолжать сессии с Анной, которым я бы уже давно положил конец, если бы не обязательства перед этой могучей старушкой, которая, к сожалению, почила. Невозможно оставаться профессионалом, когда непонятно кто кого анализирует, и когда я не могу толком сдерживать эмоции, которые вызывает эта девушка во мне.

С другой стороны, что-то противилось во мне такому финалу этой истории. Мне не хотелось лишать себя удовольствия видеть ее, говорить с ней; хотелось, наконец, докопаться до самых глубин ее души и разума, чтобы разгадать это невозможное для мира, который давно меня уже ничем не привлекает и не удивляет – создание.

Передо мной сидит пациент, женщина, а я ни хрена не слышу и не слушаю. Смотрю на эту женщину, а чувство такое, будто наблюдаю за рыбой в аквариуме, беззвучно открывающей рот.

Конечно, я найду что ей сказать. Все выводы я еще сделал после первого сеанса, и на самом деле вообще не важно, что она там изливает.

Люди, как механизмы. Я прекрасно вижу и знаю как и почему вращаются шестеренки в этих механизмах. Мне не составляет труда сразу понять, какая из шестеренок заклинила, и оттого мне с людьми безумно скучно. Они копошатся в своих ничего не значащих проблемах, живут свои мелкие никчемные жизни, но говорят об этом так, будто вся солнечная система вращается вокруг них. Так все расписывают, будто их серые жизни вообще имеют какое-то значение.

Проблема этой моей пациентки решалась просто – ей нужно было продолжать курс назначенного мною лекарства. Моя задача была еще проще, мне было нужно просто дослушать ее и продлить рецепт. Но терпение мое было уже на исходе, и я смотрел на входную дверь, будто ждал оттуда какого-то спасения.

Наверное, нужно быть аккуратнее со своими желаниями, иногда они имеют особенность сбываться.

Дверь распахивается, и на пороге появляется Аня. Я зажмуриваюсь и снова открываю глаза, будто передо мной галлюцинация. Но нет. Она более, чем реальна. И у меня дергается сердце, и всего меня пронизывает глупая, беспричинная радость. Надеюсь, на моем лице ничего не отразилось, я усиленно хмурю брови и как могу выказываю недовольство. Но я рад, безумно рад.

– Простите, – обрываю я пациентку – еще один гвоздь в крышку гроба моего профессионализма, и снова из-за этой девицы.

Встаю с кресла и подхожу к Ане.

– Что случилось? – спрашиваю я, хоть и знаю на самом деле, что случилось. Смерть случилась.

– Дим, мы можем поговорить?

Я вижу, что она дрожит, будто вошла с мороза и никак не может отогреться. В глазах блестят слезы. Смотрит на меня так, как смотрит на любого подошедшего к нему человека щенок, выброшенный на улицу.

– Аня, у меня пациент, – говорю я как можно тише.

Она делает шаг ко мне, будто хочет, чтобы я обнял ее и как-то успокоил. Я прекрасно понимаю ее состояние и тем более понимаю, почему она прибежала сюда, и как сработала ее психика, оказавшись под таким сильным ударом, как смерть единственного близкого человека. Я все умом понимаю, просто я ничего не могу сделать со своим сердцем, оно дергается в ответ на каждое движение ее глаз, губ, на каждую слезинку.

– Пожалуйста.

– Так, хорошо.

Веду ее в комнату.

– Побудь здесь, закончу и поговорим.

Аня садится на мою кровать и закрывает лицо руками. Рыдает она беззвучно, так бывает, когда все слезы уже выплаканы. Вижу только, как подергиваются ее плечи.

Я возвращаюсь к своей пациентке и прошу ее продолжать. Сам же мыслями теперь еще дальше, чем был недавно.

Я думал об Анне. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять мотив ее визита – одиночество, помноженное на горе и банальный перенос. Пациенты частенько своих психотерапевтов начинает воспринимать как близких друзей, или более того – влюбляются. Но это все ненастоящие чувства – иллюзия, игра сознания. Человек всегда тянется к тем, кто к нему внимателен, кто слушает, кто понимает, и стоит только произойти какому-нибудь из ряда вон событию – запускается этот механизм, который, похоже, запустился и в ней.

Ничего хуже на самом деле произойти не могло. И с этим мне сейчас предстоит что-то делать. Но я бы хотел, чтобы было не так. Чтобы было по-настоящему, но в настоящее мой ум не верит.

Я, наконец, провожаю свою пациентку, закрываю за ней дверь и иду в комнату. На секунду замираю перед дверью, собираясь с духом, потому что понимаю, что разговор предстоит непростой и мне надо выдержать границы, выстоять холодной стеной перед ее несчастьем, перед своим желанием кинуться к ней, прижать к себе и гладить по ее русым длинным волосам.

– Так нельзя делать, Аня, такие незапланированные визиты попросту невозможны, – говорю я спокойно, но с небольшим давлением, чтобы сразу очертить границы.

А у самого сердце сжимается. Мне хочется сесть с ней рядом на кровать. Обнять, прижать ее к себе и сказать самое просто, что сейчас можно сказать: «Все будет хорошо, ты не одна». Но я не могу этого сделать. По многим причинам не могу. И главная причина, что меня пугает само это желание поступить сейчас так, как на самом деле хочется.

Я вижу, что мои слова будто немного отрезвляют ее.