Ты станешь моей

ГЛАВА 1.

У каждого есть точка невозврата. В мои двадцать она уже была, я ее прошел.

Некоторые ищут выход. Я давно понял, что выхода нет. Есть только ход вперед напролом, сквозь боль. Пока не станет совсем тихо.

Когда ты лежал мордой в грязи, слыша, как над тобой ржут и плюют, а потом просто уезжают – ты перестаешь верить, что у людей есть душа.

У меня ее больше нет.

С тех пор я не человек.

Я инстинкт. Я ржавый нож. Я то, что остается, когда от тебя отворачиваются даже те, кто клялся верить.

Сегодня я снова в клетке.

Холодный металл, железные прутья решетки, запах крови давно въелся в стены. Люди ревут вокруг, но я слышу только собственное дыхание.

Ровное...

Пока что.

В этом аду я чувствую себя живым.

Я стою босиком на холодном бетоне, напротив шкафообразного мужика, который весит килограммов на тридцать больше. Гора мышц, шея как у быка, кулаки, как булавы. Он уже выигрывал турниры, ломал челюсти.

Он – монстр.

Я – мясо.

Так и должно быть.

Он двигается медленно, но каждый шаг, как грозовое предупреждение.

Он не знает, кто я. Ему кажется, что я просто наглый щенок, решивший хайпануть.

Пусть думает так.

Мне плевать, кто он. Плевать, что сломает.

Мне не нужно победить. Мне нужно почувствовать. Почувствовать, что я еще жив. Или окончательно понять, что уже нет.

Судья что-то говорит, но я его не слышу. Удар в грудную клетку, и весь воздух из легких вышибает. Я улыбаюсь.

Вот оно.

Я дерусь, не чтобы выиграть. Я дерусь, чтобы наказать себя.

За то, что выжил. За то, что остался. Один.

Он делает шаг, я тоже. Не убегаю. Никогда не убегаю.

Второй удар, и мышцы взрываются вспышкой боли. Я отвечаю. Рефлекторно. Быстро. Почти красиво. Кулак в челюсть, локоть в корпус. «Шкаф» отступает на шаг, но только чтобы разозлиться.

А я, чтобы понять, что мне все еще есть, что терять. Хотя бы контроль.

Он не поймет, что я уже давно проиграл. Тогда, там.

Когда одно слово разрушило все.

Вспышка.

Крик. Женский голос. Не сейчас, а где-то в прошлом.

«Ты живой?» - и тишина.

Секунда, и я снова здесь. В клетке.

Следующий удар выбивает меня из центра. Падаю на одно колено.

Кровь капает на пол. Моя. И я не чувствую боли, только ту пустоту внутри, которая стала привычной. Ту, где больше нет тепла, нет надежды. Только тишина и ярость.

Не страшно.

Я видел хуже. Я был хуже.

Глухой гул в ушах, лицо мокрое: не знаю, от пота или крови. Наверное, и то и другое.

И тут я поднимаю взгляд. Зал шумит, но все резко исчезает. Как будто кто-то вырубил звук во всем мире. Поставил на беззвучный режим.

Я вижу глаза.

Ярко-зеленые. Чистые. Живые. Как тогда.

Те самые.

Я уже видел эти глаза однажды, когда был на грани.

Они меня спасли.

И будто бы голос в голове хрипит:

«Еще не время умирать, Артём».

Но уже поздно.

Его кулак, как молот. Удар в висок. Мир гаснет, как лампа, которую кто-то выключил.

Точка. Конец раунда. Конец боя.

Но бездонные глаза все еще там.

И это значит, что история только начинается.

ГЛАВА 2.

Аня

Здесь жутко воняет.

Сырой бетон под ногами, затхлый запах пота, перегара и крови. Толпа гудит, орет, с азартом наблюдая, как кто-то уже дерется прямо перед нами, в железной клетке. Два тела, потные и разъяренные, сжимаются, дергаются, раздаются хлесткие удары. И все это под яркий белый свет качающихся ламп.

— Ужас, — выдыхаю я и морщусь. — Неужели кому-то нравится такое месиво?

— Кажется, да, — пожимает плечами Ника, оглядываясь по сторонам. — Судя по количеству орущих мужиков – очень даже нравится.

Я хмурюсь. Меня тут все раздражает: и вонь, и рев толпы, и толкотня, и особенно потные торсы, которые мелькают слева и справа. Один тип вообще прошел мимо нас в одних шортах, с белыми бинтами на кулаках и лицом, покрытым старыми шрамами.

Я вздрагиваю и отступаю на шаг назад, но тут слышу голос за спиной:

— Не скучаете?

Обернувшись, вижу Игоря и Федю. Парни улыбаются, как будто вокруг театральная постановка, а не подвал с мордобоем.

— Принесли вам эликсир от уныния, — Федя протягивает пластиковую бутылку с темной жидкостью.

— Кола? — спрашиваю я, забирая у парня бутылку.

Он чуть улыбается.

— Конечно, кола, — подмигивает Федя. — Ну, почти…

Я делаю большой глоток, и тут же чуть не выплевываю все обратно. Подношу ладонь ко рту, пытаясь справиться с пекущим горлом.

— Фу! — морщусь я. — Это что?!

Горечь расползается во рту, а гортань уже начинает согреваться.

— Коньяк с колой, — весело сообщает Федя. — Домашний рецепт. Шестьдесят на сорок. Причем шестьдесят – это коньяк.

— Теперь понятно, — я вытираю рот и отдаю бутылку подруге.

— Зато сразу теплее, — Ника смеется и тоже делает глоток, только уверенный и смелый, будто она алкашка со стажем.

Игорь смеется, наклоняется ближе ко мне:

— Прости, не хотел шокировать. Я просто подумал, тебе надо немного расслабиться.

Он говорит это с такой полуулыбкой, будто знает, что именно я чувствую. А я чувствую… все.

Сердце начинает биться чаще, и я отвожу взгляд.

Вот зачем я сюда пришла. Не ради боев, не ради колы с коньяком и точно не ради потных тел. Я здесь, потому что он – рядом.

Игорь мне нравится.

— Кто сегодня дерется? — спрашивает Ника, переглянувшись с Федей.

— Говорят, новенький против «Костолома», — Федя хмыкает. — Самоубийца, видимо.

— «Костолом»? Это тот огромный лысый? — уточняет Игорь.

Парни тут бывают часто, по ним сразу видно.

— Ага. У него кулаки, как арбузы. Ему вообще запрещали биться с легковесами, но бабки решают все, — добавляет Федя с ухмылкой.

Толпа вдруг становится громче. Кто-то хлопает, кто-то свистит. Свет фокусируется на клетке.

— Начинается, — шепчет Ника.

И мы поворачиваемся.

Первым выходит лысый мужчина, громада с шеей, как у бизона. Он разминается, хрустит пальцами, будто специально для устрашения.

А потом…

Появляется второй.

И на мгновение в моей груди все замирает.

Он совсем другой. Босиком. В черных спортивках. Тело скрывается за черной футболкой, руки полностью забиты татуировками. Лицо – холодное, как камень. Глаза темные, опустошенные. В них нет ни страха, ни злости, только пугающая бездна.

— Кто это? — выдыхаю я, не узнавая собственный голос.

Федя пожимает плечами.

— Никто толком не знает. Говорят, он просто пришел, посмотрел на список участников и сказал, что хочет в бой. С любым.

— С любым? — Ника подается вперед.

— Угу. Причем сам выбрал. Как будто ищет смерти.

Но я уже не слушаю ребят. Я смотрю только на молодого парня. Не могу отвести взгляда и не могу понять, что именно меня так зацепило. Он будто из другого мира.

Тихий, холодный, словно созданный из мрака.

Не ярость, нет. В нем живет что-то страшнее. Может, гробовая тишина.

Но я не успеваю раскрутить эту мысль до конца, потому что сзади кто-то мягко касается моей руки.

Я вздрагиваю, но тут же узнаю это прикосновение.

Игорь делает шаг, почти прижимается ко мне спиной. Его рука скользит к моему локтю, и я чувствую, как от этого движения по коже пробегают мурашки.

Он выше меня, от него пахнет свежим парфюмом. Я ненадолго закрываю глаза. Мне нравится, что он рядом. Он мне очень нравится.

— Прикольный тип, да? — кивает Игорь на бойца в клетке. — Псих, по-любому.

— Он как будто… сломанный, — задумчиво произношу я.

— Такие здесь выживают дольше всех, — усмехается Игорь и чуть ближе наклоняется к моему уху. — Я, может, тоже попробую. На следующей неделе.

Я резко поворачиваюсь к нему:

— Что? Ты серьезно?

Парень кивает.

— Почему нет? Адреналин, ставки, деньги, зрители. Ну и ты же не придешь сюда просто так, а вот если я буду в клетке, — он усмехается, дерзко и самодовольно.

— Ты же на пятом курсе, — шепчу я, — будущий юрист.

— Так в том-то и кайф. Никто не ожидает, — он делает глоток из бутылки и подмигивает. — Ты бы пришла посмотреть?

Я смущаюсь, не знаю, что сказать, и отвожу взгляд обратно к клетке.

Внутри уже начинается бой.

И пока мужчина-гигант размашисто двигается к своему сопернику, я чувствую, как Игорь чуть сильнее прижимается ко мне, как будто проверяет мою реакцию.

Мне это приятно. Мне действительно приятно.

Пусть бой – это не мое. Пусть я не понимаю, зачем люди ломают себе челюсти ради денег и толпы. Но сегодня мне хорошо, потому что Игорь рядом. А все остальное – просто фон.

— Он не вытянет, — произносит Игорь мне на ухо.

Я не могу отвести взгляд от парня.

Костолом наносит первый удар, соперник отвечает. Не тушуется, сам лезет нарожон.

Гул толпы становится сильнее, они требуют крови. А я делаю шаг вперед, сама не зная зачем.

И вдруг…

Парень медленно поднимает голову, и смотрит прямо на меня.

Все вокруг исчезает.

Нет толпы. Нет Игоря. Нет боя.

Визуализация - 1

Представляю вашему вниманию визуалы главных героев

Далее еще немного красивого ------->>>>>

Визуализация - 2

Эта история будет об одержимости, о боли и о хрупкой надежде.

О том, как любовь может быть оружием.

И как легко потерять себя, когда наконец находишь кого-то.

"Ты станешь моей" - не просто о любви.

Это о выживании. О грани. И о тех, кто делает нас живыми, даже когда мы уже мертвы внутри.

Мои золотые, этой непростой истории, на которую мы с музом замахнулись, нужна ваша горячая поддержка.

Не забудьте добавить книгу в библиотеку и поставить лайк.

ГЛАВА 3.

Артём

Скрип железной двери звучит, как треск кости.

Я тихо захожу в тату-мастерскую. В углу мигает старая неоновая лампа в форме черепа с сигарой в зубах. Внутри пахнет чернилами, антисептиком и куревом.

От каждого шага под толстовкой натягиваются косые мышцы живота. Синяк под ребром ноет при каждом вдохе. Над глазом ощущается теплая пульсация.

Это нормально. Значит, живой.

Пират сидит в глубине комнаты, на кожаном кресле, в обнимку с планшетом и кружкой, в которой, скорее всего, давно не кофе. Он поворачивает голову, и я вижу его дурацкую ухмылку.

— Вот это у тебя рожа, — говорит он и цокает языком.

Вообще-то этого талантливого клоуна зовут Сергей. Но парень – ярый поклонник Джони Деппа, точнее, его персонажа – Джека Воробья. Он даже выглядит похоже: темные дреды рассыпаны по плечам, под глазами – черные тени, как будто он неделю не спал. Борода, косички, две серьги. Поэтому к нему и прилипло прозвище «Пират».

— Херня, — отмахиваюсь я.

Прохожу мимо, сажусь в кресло у стены. Оно потресканное, старое, но мягкое. Уютное, как вся эта задрипанная, темная дыра.

— Ты же сказал, что просто «потренируешься».

— Я потренировался, — бросаю я и криво улыбаюсь.

— Ты мазохист, — произносит он буднично, как будто обсуждает погоду.

— Может быть, — слегка пожимаю плечами.

— А может, ты просто устал жить.

— И это тоже.

Мы молчим. Только неоновое жужжание в углу и легкий хруст виниловой пластинки. Пират поставил что-то из старенького: хриплый мужской вокал и гитара с перебоями. Он любит такое. Сигаретный блюз.

— Зачем ты лезешь в эти бои? — спрашивает он.

— Там тишина.

— Где?

— Внутри. Когда начинается бой, все остальное исчезает. Люди. Воспоминания. Лица. Даже я. Все.

Только кулаки, дыхание и кровь.

Пират кивает. Он не соглашается, он просто все принимает, потому что он такой. Один из немногих.

— И как, помогает?

— Иногда.

Он возвращается к планшету. Я откидываюсь в кресле. Смотрю на потолок. На трещины, на свет, который скачет по стенам.

В этом месте странно спокойно, раздается редкий смех Пирата, когда он читает мемы.

Я вытаскиваю из кармана зажигалку. Старая, стальная, она быстро становится теплой от моей руки, кручу ее в пальцах.

Мир – штука серая. Не злая, просто… тупая. Люди ходят, болтают, пьют, едят, трахаются, думают, что контролируют хоть что-то.

А потом один удар, и ты лежишь на бетоне, и все, что ты помнишь – это глаза.

Зеленые и яркие.

Пират вдруг бурчит, не поднимая головы:

— Ты снова не спишь по ночам?

— А ты следишь за мной?

— Нет. Я просто знаю, как ты выглядишь, когда тебе хуже, чем обычно.

А что тут говорить? Он прав.

Друг поднимает глаза, и произносит почти мягко:

— Можешь на ночь остаться здесь. На чердаке есть диван, как раньше. Я сварю кофе. Или пожестче что-нибудь.

— Не надо, — качаю головой.

— Че тогда приперся? — спрашивает он с иронией в голосе. — Не похоже, чтобы соскучился.

— Татуху хочу, — бросаю я.

Он недовольно стонет.

— Серьезно? В твоем состоянии тебе не татухи нужны, а рентген.

Я достаю из кармана сложенный вчетверо листок. Встаю с кресла и подхожу к другу, молча кладу эскиз перед ним на стол.

Он берет бумагу, разворачивает.

— Глаза, — тихо произносит он. — Зеленые. Красивые, кстати. Сам рисовал?

Киваю. А Пират долго всматривается в эти колдовские глаза.

— Где бить будем?

Я стягиваю толстовку, бросаю ее в кресло. Остаюсь в одних джинсах. Молча подхожу к кушетке и сажусь, прижимаясь грудью к прохладной ткани.

— На шее. Сзади. Прямо на седьмом позвонке.

Пират встает и кладет эскиз на свою рабочую поверхность.

— Ты рехнулся?

— Нет.

— А может, на бицухе? — он кивает на свое плечо. — С внутренней стороны. Будешь любоваться на эти глазки, вдохновляться, страдать красиво.

Я смотрю на него спокойно.

— Я сказал – сзади.

Пират цокает языком.

— Ладно, хозяин боли.

Он достает машинку, перчатки, готовит станцию. Все в полумраке, но у него тут свой порядок – в хаосе у него каждая игла на своем месте.

Пока он готовится, нас затягивает тишина.

Пират ничего не комментирует. Не смотрит в упор, потому что он привык. Потому что он был первым и единственным, кто не спросил: «Что с тобой случилось?». Он просто сказал: «Если хочешь – перекроем».

На моих плечах, спине, ключицах – чернила поверх шрамов. Некоторые уходят в вырез, некоторые прячутся под тканью брюк.

Но грудь и живот еще пустые. Там все слишком свежее.

Шрамы хоть и зажили, но внутри до сих пор фонит. Иногда даже дышать тяжело. Не физически, а морально.

Пират подходит с машинкой и со своим фирменным блеском в глазах, свое дело он любит.

— Готов?

— Всегда.

Он касается меня, и в следующий момент игла входит под тонкую, выгоревшую от солнца кожу.

Я не вздрагиваю.

Боль – это просто звук, постоянный гул. Мне с ним привычно.

Слышу плавное и механическое гудение машинки. Как гудение в собственной башке в те секунды, когда тебя вырубают.

Как тогда, на полу, в клетке. Когда все потемнело, и только глаза остались.

Зеленые. Глубокие. Не просто красивые, а манящие.

Как будто я был нужен. Там, в толпе. Всего на секунду, но нужен.

И этого хватило.

Я не знаю, кто она. Не знаю ни имени, ни адреса.

Но найду. Носом город перерою. Каждый камень переверну. Людей наизнанку выверну, но найду.

Потому что ее взгляд триггернул меня, вернул в прошлое, зацепил то, чего во мне, казалось, больше не осталось.

ГЛАВА 4.

Аня

— Было классно, — почти шепотом произносит Игорь.

Воздух пропитан теплом позднего вечера. Я стою с Игорем перед своим подъездом – полутемный двор многоэтажек, тишина, только где-то вдалеке лает собака, и окна над нами уже гаснут одно за другим.

Он стоит близко, смотрит мне в глаза, чуть склонив голову набок.

— Мне тоже понравилось, — киваю я.

Наше первое свидание прошло прекрасно.

Между нами повисает молчание. И это молчание – не неловкость, а ожидание.

Игорь приближается, его глаза не отпускают мой взгляд. Мое сердце быстро бьется в груди, а ладошки начинают потеть от волнения.

Я прекрасно понимаю, что он хочет сделать.

Первый поцелуй.

Я много раз представляла, каким он будет, и уверена, что Игорь хорошо целуется, мне понравится.

Я не двигаюсь, ноги вросли в асфальт, превратились в могучие корни и пробрались глубоко-глубоко под землю.

Внутри все мягко проваливается вниз, как перед прыжком с высоты. Томное предвкушение такого сладкого момента.

Мы даже не сразу замечаем машину, въехавшую во двор. Только яркий свет фар останавливает нас в нескольких сантиметрах друг от друга.

Я морщусь от яркого света, он светит прямо на нас, оставляя тени от наших силуэтов на кирпичной стене дома.

— Блин, — выдыхает Игорь, отстраняясь.

Я чувствую, как краснею. Реально блин! Такой момент испортили.

Открывается задняя дверь автомобиля, из него выходит мужчина в форме. Высокий. Строгий. Прямой, как будто палку проглотил. На плечах погоны со сверкающими звездами, а на лице – холод.

— Господи, — шепчу я, и приглаживаю свои волосы, поправляю джинсовку.

Игорь напрягается, смотрит сначала на меня, потом переводит озадаченный взгляд на фигуру, приближающуюся к нам по асфальтной дорожке.

— Это… твой…, — начинает он.

Я киваю.

Отец приближается быстро. Шаг чеканный, взгляд сканирующий.

Мне будто снова шестнадцать лет. Будто снова я виновата просто потому, что оказалась не там и не с тем.

Папа останавливается в двух шагах от нас, строго смотрит на меня, потом на Игоря.

Игорь собирается, расправляет плечи и протягивает ему руку.

— Добрый вечер, — говорит он уверенно, но в голосе слышна та самая нотка уважительного напряжения, которое появляется у каждого при виде офицера. — Меня зовут Игорь.

Папа медлит, а я нервно потираю маленький шрам на запястье. И я знаю, что папа сейчас оценивает Игоря по одежде, по интонации, по выражению лица.

Но потом он жестко и быстро пожимает руку парня.

— Добрый, — четко произносит он.

Игорь чуть качает головой, отпуская рукопожатие. Я стою между ними, будто на линии фронта. Молчу. Не знаю, что сказать. Слова, кажется, будут только мешать.

Папа осматривает меня, проверяет, цела ли я.

— Поздно, — наконец-то произносит он. — Иди домой.

— Сейчас, только с Игорем попрощаюсь.

Он еще пару секунд не уходит, просто стоит и давит своим молчанием. Но все же обходит нас и шагает к подъезду.

Чувствую, как возвращается мое дыхание.

— Он... серьезный, — тихо говорит Игорь, когда папа скрывается за дверью.

— Он – полковник, — вздыхаю я.

— Ты в порядке?

— Да. Просто… не сегодня.

Между нами снова повисает тишина, но уже другая. Чуть горькая. С привкусом несостоявшегося поцелуя.

— Тогда в другой раз, — шепчет Игорь.

Я киваю, а сердце ноет.

Дверь подъезда хлопает за моей спиной, я неохотно поднимаю ноги, преодолевая первые невысокие ступени.

Папа стоит у лифта и ждет меня. Сложенные за спиной руки, прямая спина, выглядит он спокойным.

Я приближаюсь, не глядя на него.

Лифт приезжает, мы заходим. И только когда металлические створки закрываются, отделяя нас от всего остального мира, он тихо произносит:

— Что я тебе говорил насчет парней, Анна?

— Пап, он просто друг, — я скрещиваю руки на груди.

— А фамилия у этого друга есть?

Я дергаю плечом.

— Не-а. Не скажу. Ты сразу же заведешь на него досье.

Он поворачивает ко мне голову. Взгляд тяжелый, как бетонная плита. Но я уже научилась смирно стоять под этим взглядом.

— Он хороший, честно, — добавляю чуть тише, но уже не так дерзко.

— Он старше тебя.

Не вопрос, не упрек, просто факт.

— Он учится на пятом курсе, — бормочу я и опускаю взгляд в пол. — Будущий юрист.

О, блин! Ну, зачем я это сказала?

— О, как, — произносит он глухо.

Квартира нас встречает теплым светом. Из кухни доносится аромат мяты и мяса – мамины фирменные чаи и ее бульон, от которого пахнет уютом и заботой.

— Вы поздно, — мама появляется в дверях кухни, вытирая руки о полотенце. Ее лицо светится усталой добротой. — Все хорошо?

— Все хорошо, — быстро говорю я, скидывая балетки, папа кивает.

Проходя мимо мамы, смазано целую ее в щеку.

— Ужинать будете?

— Я потом, мам, — бросаю на ходу. — Я в комнату.

Она смотрит на меня с легким беспокойством, но не спрашивает. Она умеет чувствовать, когда мне нужно пространство.

Я захлопываю дверь в свою комнату и выдыхаю.

Где-то в животе все еще тянет от напряжения, от несостоявшегося поцелуя, от взгляда папы, от того, что я снова что-то не сказала, а что-то сказала зря.

И все-таки...

Я улыбаюсь.

Потому что дыхание Игоря было так близко.

Потому что он посмотрел на меня так, как никто еще не смотрел.

Я расслабленно падаю на кровать, зарываюсь лицом в подушку и улыбаюсь.

Каким бы суровым не был папа, он не сможет контролировать мои чувства.

Никто не сможет.

ГЛАВА 5.

Аня

Сердце выскакивает из груди, когда стук повторяется.

Блин! Это папа!

Только он в нашей небольшой семье не входит ко мне в комнату без разрешения.

Быстро и даже не глядя, заталкиваю коробку обратно, захлопываю дверцу и спрыгиваю со стула. Босые стопы глухо шлепаются о пол.

— Минутку! — кричу, стараясь, чтобы голос звучал спокойно.

Я взволнованно поправляю волосы, платье и усаживаюсь на край кровати. Скрещиваю ноги, как будто, так и сидела тут: лениво и рассеянно.

— Входи, пап.

Дверь приоткрывается, и входит папа. Он уже не в форме, на нем простая футболка и домашние штаны, но собранность и военная выправка никуда не исчезли.

Только я замечаю эту разницу, сейчас он просто мой папа. Не полковник. Не гроза военного подразделения. Просто мужчина, который смотрит на дочь с теплом и чуть улыбается уголком губ.

Он спокойно подходит к кровати и садится рядом со мной. Матрас немного пружинит под его тяжестью, и я невольно отодвигаюсь, чтобы ему было удобно.

— Все хорошо? — спрашивает он усталым тоном.

— Угу. Все нормально.

Папа лезет в карман своих штанов и достает что-то небольшое и продольное, кладет мне «это» на колени.

Я тяжело вздыхаю и за малым удерживаюсь, чтобы не цокнуть.

Перцовый баллончик.

— Па-а-а-ап, — тяну я с жалобной улыбкой. — Ты серьезно?

— Серьезно, — чеканит он. — Всегда носи его с собой.

— Зачем?

Он смотрит прямо на меня.

— Потому что город – не сказка, Ань.

— Я уже не маленькая, — тихо говорю я.

— Знаю, — он чуть хмурится, потом проводит ладонью по своему лицу. — Именно поэтому и страшнее.

Папа смотрит на меня долго, потом отводит взгляд.

— Ты у меня одна, — произносит почти шепотом. — И я не могу все проконтролировать. Хоть и хочется.

Он не из тех, кто будет душить опекой, но если что-то случится, мой папа первым встанет между мной и бедой. Я это знаю.

Я беру баллончик, верчу его в руках.

— Ладно, буду носить. Только я и пользоваться им не умею.

— Тут все просто. Здесь есть инструкция по применению. Но запомни одно: распылять на расстоянии вытянутой руки.

Папа демонстративно показывает как.

— И не балуйся с ним. Используй только по назначению. Например, если кто-то полезет к тебе… с поцелуем.

— Пап! — я вскидываю голову, а он улыбается, как будто специально подловил меня.

Мои щеки начинают пылать.

— Все, все, — он поднимает руки, сдается. — Больше не буду. Просто будь осторожна, хорошо?

— Обещаю, — киваю я.

Папа встает, ласково и быстро поглаживает меня по голове.

— Спокойной ночи, Анна.

— И тебе, пап.

Когда он уходит и закрывает дверь, я еще несколько секунд держу в руках перцовый баллончик. Потом кладу его в рюкзак, прямо в передний карман. Там, где кошелек и ключи. Потому что знаю, если он просит, значит, все не просто так.

Параллельно я слушаю, как папа уходит по коридору, тихо и по-военному. Щелкает выключатель в кухне, мама, наверное, накрывает ему ужин. У них слаженный тыл.

А я медленно поднимаюсь, и снова пододвигаю стул к шкафу. Забираюсь, тянусь. Коробка снова в моих руках. Черная и немного пыльная.

Девичьи секретики.

Я осторожно опускаюсь на пол, сажусь, подогнув ноги под себя. Открываю крышку.

В нос ударяет запах, немного пыли, немного прошлого.

Сверху – заколки, какие-то совсем детские. Резинка с плюшевым медвежонком.

Зачем я это храню?

Кусочек засохшей розы, перевязанной ниткой. Жетон из фотокабинки. Сломанный браслет из бисера, который мне подарили в лагере, квиток от билета.

Я улыбаюсь. Перебираю каждую вещицу с нежностью и трепетными воспоминаниями.

Ничего из этого не имеет смысла, но имеет вкус. Вкус чего-то... потерянного.

Я копаю глубже.

На дне лежит фотография. Цвет слегка выцвел. Лица чуть размыты.

На ней – я, мне тут четырнадцать. Точнее... я так думаю.

Рядом стоят пятеро ребят: две девчонки и три мальчика. Все улыбаются. Все молодые.

Провожу пальцем по лицу одной девушки, потом поглаживаю парня в капюшоне.

Откладываю фото, взгляд падает на маленький бархатный мешочек. Я развязываю шнурок.

Мне на ладошку вываливается слегка почерневший серебряный крестик. Цепочка чуть спуталась. Я осторожно распутываю ее, почему-то не хочу, чтобы она порвалась.

На обратной стороне крестика нанесена гравировка. Изогнутыми, чуть неуверенными буквами.

«Моему ангелу Артёму».

Я замираю, холод ползет по спине. Я никогда не носила этот крестик.

Гипнотизирую его, словно он сейчас что-то скажет. Словно в моей памяти что-то вспыхнет.

Я сжимаю крестик в ладони. Сильно. До белых костяшек.

Он молчит, а у меня в голове – белый шум.

ГЛАВА 6.

Артём

Ночь воняет сыростью и бензином.

Я иду по узкой улице, черные берцы вязнут в грязи. Здесь даже фонари светят тускло, будто боятся осветить лишнее. Свидетели в таких подворотнях ни к чему.

За поворотом показывается крыло ржавого козырька над подвалом, дверь с облупленной краской и запахом железа, крови и сигарет.

Место, где пахнет злостью, где стены слышали стоны боли и хруст костей.

Я толкаю дверь плечом, старые петли гнусаво поскрипывают.

Прохожу мимо высоченных амбалов, каждый провожает меня хмурым взглядом.

В полумраке сидит Боров. Лысая башка, толстые пальцы обвивают стакан с виски. Щеки обвисли, а глаза острые.

— Живучий, блядь, — хрипит он, не поднимаясь с широкого кресла. — Ты у меня в клетке чуть не сдох.

Он делает короткий глоток, смотрит на меня поверх стакана.

— Знаешь, какие проблемы у меня могли быть?

Я скидываю с головы капюшон, мое лицо все еще разбито после боя.

Плевать.

— Да ладно, не было же, — подхожу ближе.

— Не было, — скалится Боров. — Чем обязан?

— Мне нужно найти одну девчонку, она была на моем бое с Костоломом.

Повисает молчание. Я смотрю мужику в глаза, он буравит меня в ответ. В помещении слышно, как трещит масляной обогреватель.

— У тебя ебанутый вкус, если ты баб на боях ищешь, — бурчит Боров. — Только ты че думаешь, я билеты по паспортам продаю? Мне че, базу данных составлять на каждого, кто приходит смотреть, как вы себе здоровье подрываете?

Боров ставит стакан на стол, но не спускает с меня взгляда.

— Ты после удара окончательно кукухой поехал?

— Мне нужно, — с нажимом произношу я.

Боров медленно и тяжело встает. Его тень ползет по стене, как зверь в клетке.

— И че ты хочешь от меня? Думаешь, я тебя на нее выведу? А если она несовершеннолетняя?

— Она не ребенок.

По моим подсчетам ей уже есть восемнадцать…

Я сжимаю кулак. Горит где-то в груди.

— Она… Она не отсюда.

Боров громко ржет. Плевок под ноги.

— Не отсюда. Ты, может, и сам не отсюда? Из другого мира, да?

Мужик вдруг замирает, подозрительно щурится, приподнимая свои обвисшие щеки.

— Ты че, влюбился?

Я молчу. Потому что не знаю, как назвать то, что гложет меня изнутри.

Это даже не чувство. Это дыра.

И только ее лицо, как спасательный круг в этом холодном чертовом болоте.

— Ладно, — вздыхает Боров, подходит к ящику, достает пачку старых флешек. — У меня есть видео с того боя. Посмотри. Если повезет, сам найдешь.

Он бросает мне флешку в грудь, я резко ловлю ее одной рукой.

— Но если придет кто-то с вопросами, я тебя не знаю.

— И ты меня никогда не знал.

Я выхожу обратно в ночь. Холод хватает за горло, но во мне кипит.

Я найду ее.

Город мне в этом не помеха. Люди – не преграда.

Приезжаю к себе. Обитаю я в небольшой комнате в коммуналке. Тут не задают лишних вопросов, и соседи за солью не приходят. Все живут своими проблемами, трудностями и мало кого заботит, кто сидит за стенкой. Лишь бы была тишина и покой.

Флешка старая, жалобно трещит, когда я вставляю ее в свой допотопный ноут.

У меня глухо, темно и только экран освещает комнату.

Картинка с камеры дрожит. Снято с верхнего ряда, где зрители – просто тени и силуэты.

Я мотаю вперед. Торможу. Перематываю опять.

Каждое лицо, как игла в вену. Не то. Не она.

Потираю уставшие глаза и вновь пялюсь в экран.

Потом резко – стоп.

Дергает в груди, я наклоняюсь ближе.

Она.

Девчонка стоит у металлической решетки, лицо наполовину повернуто, глаз четко не видно, съемка чуть смазана. Но все мои прогнившие внутренности кричат, что это она. Вокруг сотни людей, но она стоит почему-то одна.

Взгляд пронзает через объектив.

Будто через меня. Сквозь меня.

Секунда. Полсекунды.

И тут мои глаза опускаются ниже. Мужская рука берет ее за запястье.

Уверенно, привычно. Знает, что делает. Как будто она – его.

Парень поворачивается боком, прекрасно вижу его лицо. Вылизанный. С нормальной жизнью на лице.

Из тех, кто утром пьет кофе в любимой кружке и звонит маме. Из тех, кто живет по правилам, а не по улицам.

Я сильно сжимаю кулаки. Так, что ноют костяшки.

Смотрю, как он выводит ее из зала, она не сопротивляется. Просто уходит.

Как будто мы не смотрели друг на друга, как будто в наших взглядах не было полнейшего единения.

А я был в клетке. Я вдыхал кровь, капающую на бетон. Я смотрел на нее, а она на меня. Всего несколько секунд.

Что-то внутри трескается. Не от ревности. Не от зависти. А от ощущения, что мир ускользает.

Экран гаснет. В комнате становится темно.

Слышу, как стучит мое сердце, бьется в пустоте.

Те несколько секунд, когда ее лицо мелькнуло на видео, засело в подкорке.

Она – как затяжная боль, как застрявший в ребре осколок.

Невозможно вытащить. Невозможно забыть.

Я начну приходить на каждый бой.

Сяду в тени, в толпе, где никто не видит лиц. Среди чужих голосов и чужого пота.

Буду сидеть, смотреть и ждать.

Может, она снова появится. И если увижу – все. Я встану, подойду и в этот раз не дам ей исчезнуть.

Сколько нужно – столько и буду ходить.

На каждый бой, в каждый подвал, в каждую вонючую клетку, пока не увижу ее снова.

Плевать, что это город-призрак.

Плевать, что все дороги здесь ведут в грязь.

Я все равно найду ту, чьим взглядом я был вырван из небытия.

ГЛАВА 7.

Артём

Чердак над тату-мастерской поскрипывает, каждое дуновение ветра ощущается четко. Крыша у здания уже слишком хлипкая, надо как-нибудь заняться ее ремонтом.

Я лежу на продавленном диване, который Пират когда-то притащил сюда с помойки и гордо объявил его «винтажем».

Ноги гудят, да и руки тоже. Спина вообще ноет, как будто мне снова всадили под ребра. Но на самом деле, я просто разгружал фуру с мебелью. Три часа на промзоне, под дождем. Без перерывов и без напарников. Только я, водитель и желанное молчание.

Без вопросов и лишних слов. Сделал дело – получил бабки и ушел. Все.

Две тысячи наличкой. Пятьсот ушло на еду, еще пятьсот закинул Пирату за угол, он хоть и сопротивлялся, но я умею уговаривать. Я итак по шею в долгу перед ним. Остальные деньги – пиво, фисташки, сигареты и мелочь на проезд.

Я не жалуюсь. Я дышу.

Лампа под потолком желтая, мутная, как никотиновое пятно. Покачивается, когда в чердак врезается сильный ветер.

В руке у меня тот самый лист. Бумага немного помялась, но рисунок цел.

Зеленые глаза. Они смотрят на меня с бумажки. Но я чувствую, как они горят на моей шее. Как будто они смотрят наружу и внутрь одновременно.

Слышу, как внизу хлопает входная дверь. Значит, Пират снова кого-то добил своим «ну вы точно бабочку хотите?».

Бутылка пива холодит ладонь. Первая бутылка уже пустая, закатилась под диван. Надежда на это пойло, что оно поможет заснуть. Хотя бы подремать часик.

С тех пор, как я увидел девчонку, внутри что-то свернулось в клубок и затаилось. И теперь каждую ночь выходит наружу.

В голове пусто, как на заброшенной парковке.

Я встряхиваю головой и сажусь. Провожу пальцами по краю листа.

— Ты как призрак, — говорю ей вполголоса, словно она может меня слышать.

Неделю таскаюсь в клетку, но так ни разу ее там и не видел.

Раздается глухой стук по лестнице. Чердак вздрагивает, а следом скрипит люк.

Я не оборачиваюсь. Пират не поднимается сюда без нужды.

— Тём, ты тут? — тихий женский голос.

И тут я резко поворачиваюсь и хмурюсь. У входа стоит девчонка. Невысокая, с короткими каштановыми локонами, в широкой худи и в носках до колен. Глаза у нее карие и чуть грустные.

Сестра Пирата. Я не помню ее имени. Она мелькает: то в мастерской чай носит, то воняет акварелью, то сидит в углу в кресле и рисует что-то в своем блокноте.

А сейчас она стоит на пороге и смотрит на меня так, как будто я – не человек, а какая-то мифическая хрень. Полубог.

— Ты пьешь? — шепчет она.

— Нет, — я ставлю бутылку на пол.

— Врал бы уже до конца.

Девчонка проходит внутрь. Крадется неуверенно и как будто боится меня испугать. Или боится, что я вновь выгоню ее отсюда.

— Тебе… тебе нужно что-то? — она поднимает на меня робкий взгляд. — Ты уже долго здесь сидишь.

— И что?

— Ничего. Просто я подумала, может, ты не хочешь быть один.

Я усмехаюсь.

Жестко. Беззвучно.

— Ошибаешься.

Она слегка вздрагивает. Стоит в метре от дивана, теребит длинные рукава своей толстовки. И не уходит.

— Я..., — она закусывает губу. — Я могу принести чаю или еды. Ты же опять только пил…

Я медленно поднимаюсь с дивана, не могу больше сидеть. Слишком тесно становится внутри.

— Слушай, сестра Пирата…, — начинаю я.

Она криво улыбается.

— Меня зовут Лера.

— Лера, — повторяю я. — Ты хорошая. Но я не тот, с кем стоит заваривать чай.

Девчонка слишком быстро кивает. И все равно стоит.

— Но ты… ты мне нравишься, Тём.

Вот так. Честно. В лоб. Как кулак.

Я смотрю на нее, на ее смелость. На ее голые ноги, на ее глупое худи с лисой и с рисунками маркерами на рукаве.

И не чувствую ни-че-го. Ни жалости. Ни раздражения.

Просто пустота. Впрочем, как и всегда.

— Прости, Лер.

— Уже привыкла, — отвечает она тихо и разворачивается.

Уходит спокойно, не хлопнув деревянным люком. И только тогда я снова сажусь на диван.

Я снова поднимаю лист с глазами. Провожу пальцем по зеленому зрачку.

Вдруг – резкая вспышка памяти, как выстрел:

...Я лежу на холодной земле, весь в крови. Дышать не могу, воздух хрипит в легких.

Сверху раскинулось черное небо, усыпанное звездами.

«Красиво подохнуть под ними» - мелькает мысль.

И вдруг – крик. Женский. И следом ее лицо склоняется надо мной. В глазах паника. Или боль. Я не понимаю.

Потом – темнота.

ГЛАВА 8.

Аня

Мама возится у плиты, тушит овощи в сотейнике, периодически помешивая их. В духовке запекается курочка, в квартире стоит домашний и аппетитный аромат. Без него дом будто пустой. А с ним вроде бы все в порядке.

Я сижу напротив, в старой футболке и чищу картошку, волосы завязаны в высокий пучок.

— Еще, мам?

— Еще немного, — отвечает мама, даже не оборачиваясь.

Она всегда все знает, словно у нее глаза на затылке. А я улыбаюсь краем губ, ощущая внутри легкий трепет от предстоящего разговора.

— Ма-а-а-ам, я хочу тебе кое-что рассказать.

— Я во внимании.

— Мне нравится один парень, его зовут Игорь.

— Игорь, — повторяет мама, вытягивая гласную «и», будто пробует его имя на вкус. — И что за Игорь?

Я начинаю с захлебом все рассказывать.

Про то, какой он красивый и как с ним интересно. Про то, как он смешно шутит. Про глаза — карие, но не теплые, а такие внимательные. Про то, что он встречает меня возле универа, говорит, что скучал, но не давит. Как будто рядом с ним тихо, и в этой тишине можно дышать.

Мама кивает, отставляет сотейник с конфорки и выключает газ.

— Хорошо. А что ты о нем знаешь?

— Ну… Он учится на пятом курсе на юридическом факультете. Умный. Читает.

— Это все хорошо. А семья? Друзья? Что он любит?

Я замолкаю и чищу дальше. Картошка скользит, пальцы мокрые.

— Я не знаю, — говорю тихо. — Но рядом с ним мне спокойно.

Мама поворачивается и смотрит прямо на меня.

— Аня, я не хочу испортить тебе сказку, правда. Но иногда, когда с человеком слишком спокойно, это не потому, что он хороший, а потому что ты рядом с ним теряешь себя.

Я нервно вздыхаю и втыкаю нож в картошку.

— Он не такой.

— Я надеюсь, дочь, но ты не спеши. В омут с головой – это красиво только в книгах. В жизни лучше проверять, насколько он глубокий и что там внизу.

— Мам…

— Я просто хочу, чтобы ты помнила: ты можешь ему доверять, но не обязана.

Она ставит кастрюлю на плиту, вытирает руки полотенцем.

— И еще. Вы с ним… уже?

Я смотрю на нее и прищуриваюсь.

— Мам!

— Я не лезу. Просто если… то будь умной и осторожной.

— У нас ничего не было.

— Пока.

— Мам! — улыбаюсь я, пряча щеки в плечи.

— Ладно-ладно, — смеется она. — Я просто делаю то, что должна. Я переживаю за тебя. И, пожалуйста, Аня, думай чаще об учебе.

Папа приходит домой в семь, сегодня пораньше. Сначала мы слышим, как проворачивается ключ в замке, потом тяжелые шаги в прихожей и знакомое:

— Где моя семья?

Мама улыбается.

— Мы на кухне. Чистим картошку и воспитываем.

— Кого из вас двоих? — смеется папа и заходит.

— Привет, пап.

— Привет, дочка, как день?

Мы ужинаем все вместе по традиции. Никто не отделяется, все садимся за стол и на некоторое время отключаемся от внешнего мира.

Папа рассказывает, как очередные курсанты решили отправиться в самоволку, мама кивает, ворчит на «зеленых пацанов», потом следит, чтобы папа ел медленнее, а я ловлю на себе их родные и теплые взгляды.

Потом мы смеемся над чем-то дурацким. Обсуждаем фильм, который никто из нас не видел.

После ужина я мою посуду в тишине, слушаю, как в комнате мама включает телевизор, папа просит ее переключить на новости.

Вода горячая, почти обжигает, но мне комфортна такая температура.

Потом я иду в свою комнату. Окно открыто. Вечер теплый, ветер перебирает листы в блокноте, лежащем на столе.

Я опускаюсь на пол у кровати, открываю нижний ящик тумбочки. Достаю ту самую фотографию, которую раньше хранила в черной коробке.

Снова и снова всматриваюсь в лица ребят. Никого из них я не узнаю. Такое ощущение, как будто это не моя жизнь.

Я нашла эту фотку случайно несколько месяцев назад. Пересматривала свой старый фотоальбом, школьные годы, друзья, по которым я скучаю и общаюсь теперь только по интернету. И вдруг между двумя снимками, где я с мамой в зоопарке и на школьной линейке, я заметила лишнее фото.

По идее, его не должно было быть там. Этот альбом смотрю только я и никто больше. Значит, я и положила. Значит, была причина.

Но сейчас я достаю его почти каждый вечер. Провожу пальцем по краям, смотрю на лица.

На фото точно я, смеюсь, настоящая и красивая. У меня растрепанные волосы и фиолетовая резинка на запястье. Я в рваном худи и обнимаю девушку рядом.

Я улыбаюсь. И это пугает, потому что я не помню, как была такой. Я не помню, кто рядом со мной. Не помню это худи. Не помню ту резинку. Не помню, где эта фотка вообще была сделана.

Иногда я смотрю другие фото с того времени, когда мне четырнадцать лет. И вроде все нормально: школа, учителя, танцы. Но в голове как будто дырка, и именно вокруг этой фотографии – пустота.

А еще – крестик. Обреченно вздохнув, я опять лезу в ящик и вытаскиваю его. Его я нашла в кармане своей куртки, когда мы только переехали. Мама сказала, что куртка старая, из коробки «выкинуть». Но эта куртка сидела на мне, как влитая.

Вопросы атакуют мою голову. И впервые за долгое время ловлю себя на мысли, что я боюсь.

Не кого-то.

А вспомнить.

ГЛАВА 9.

Артём

Свет под потолком подрагивает, неон сходит с ума, будто у него тоже сдают нервы. Он не мерцает, нет, он пульсирует.

Клетка ревет. Не от толпы, сегодня народу собралось мало. Клетка ревет от самой себя. От металла, что пьет кровь и не отмывается. От боли, что впиталась в прутья, как в кожу. От воспоминаний.

Я стою в углу, опираясь плечом о кирпичную стену.

Кто-то ржет у выхода, щелкает зажигалкой, до меня долетает запах дешевых сигарет. Двое проходят мимо, плечом задевая меня не из-за злости, а просто не заметили. И правильно. Я умею исчезать. Я умею быть тенью.

Девчонки тут нет. Уже пошла третья неделя.

Сегодня – пусто. Сегодня ее опять нет.

И вдруг я вижу его, мгновенно напрягаюсь.

Парень появляется из коридора, значительно выделяясь из здешней толпы. Он, как белая ворона в этом повале. Нелепо выглаженная рубашка, брюки, словно только что из химчистки, ботинки блестящие, как и его самоуверенность. Кожаная сумка через плечо. Телефон в руке. Дорогой и без чехла. Волосы приглажены.

Вылизанный. Тот самый, с того видео, на котором она была с ним. Он держал ее за талию, а она смеялась.

Парень проходит мимо, не замечает меня, только морщит нос. Тут, видимо, не пахнет, как в его уютных кафешках. А вот после него остается шлейф слишком сладкого парфюма. И такого фальшивого…

Мои пальцы непроизвольно сжимаются. Щека подергивается, а уголок губ приподнимается в страшном оскале.

Он поднимается по лестнице, затем вежливо и легко стучит в дверь. Заходит в кабинет Боровa.

Что он тут делает?

Я не спеша двигаюсь к лестнице, не попадаюсь никому под ноги. Капюшон накинул, торможу у стены. Притворяюсь, что читаю расписание боев на доске.

Проходит минуты три, и дверь открывается.

Вылизанный выходит. Все такой же чистенький и довольный. Идет не спеша, параллельно поглядывая на клетку. Видно, что он разговаривал с Боровом не просто так. Смысл был, и он его добился.

Я жду, пока его шаги растворятся в шуме. Подхожу к двери, тоже стучу, но не из-за вежливости, а просто, чтоб не снесли.

— Открыто, — ворчит знакомый голос.

Я захожу и закрываю за собой. Боров сидит в своем королевском кресле.

— Ты че тут забыл? — спрашивает он, глядя на огромное панорамное окно, из которого ему отлично видно клетку.

— Кто это был?

Он переводит на меня взгляд, а потом его бровь ползет вверх.

— А тебе-то что?

— Он в клетку лезет?

— С чего ты решил? Может, он просто нюхает, что к чему. Бывает. Такие приходят понты кинуть, мол, я тут тоже могу. А потом блюют от вида крови на кедах. И пропадают.

Я не двигаюсь, только поглядываю на здоровых амбалов, которых Боров официально называет «охрана». На самом деле это те еще отморозки.

— Поставь меня с ним, — бросаю уверенно.

Боров подается вперед, хватаясь руками за подлокотники кресла.

— Ты, блядь, совсем охуел? Я тебе флешку отдал по доброте душевной. Ничего взамен не просил, не лез, не трогал. Кстати, нашел, че искал?

— Ага, по доброте, — усмехаюсь я криво. — Только ты не святой, Боров. И ты не торгуешься без выгоды.

Он встает и медленно направляется ко мне. Останавливается вплотную.

— Давай говори, че ты хочешь на самом деле.

— Поставь на меня. Я его вынесу, а ты поднимешь хорошую сумму.

Боров щелкает пальцами, потом прокручивает кольцо на мизинце. Его глаза меня сверлят.

— Та девка, которую ты ищешь, связана с этим обсосанным? Ты думаешь, она придет посмотреть?

Я ничего не отвечаю, только спокойно делаю шаг назад.

Он хмыкает.

— Думаешь, выберет тебя?

— Мне не нужно, чтобы она выбирала, — цежу сквозь стиснутые зубы.

Он смотрит на меня еще пару секунд, затем один раз кивает.

— Один бой. Только один. Проиграешь, будешь должен мне вдвойне.

— Я не проиграю, — бросаю через плечо и выхожу.

Вылетаю из подвала, осматриваюсь по сторонам. На улице темно. Я иду медленно, руки в карманах, капюшон натянут почти до глаз.

На углу смеется компашка парней, где-то вдали визжат покрышки. Я поворачиваю за здание… догнал!

Вылизанный неспешно идет по улице, никуда не торопится, смотрит в телефон. Останавливается, достает наушники, вставляет в уши. Потом кому-то набирает.

Я приближаюсь тихо, как охотник.

Он прислоняет телефон к уху, разворачивается, прижимает его плечом. Свободной рукой застегивает куртку.

— Ань, привет, — ласковым тоном произносит он. — Как дела, малышка?

Я максимально напрягаю слух. Шум улицы глушит многие фразы, но я все равно слышу это имя.

Аня.

Примеряю это имя зеленоглазой девчонке. Может, это она.

Вылизанный продолжает:

— Да ничего. Были дела после пар, а так все норм. Что ты делаешь сегодня вечером?

Я стою в темноте и не двигаюсь.

Он еще не знает, что мы с ним встретимся в клетке. Без телефонов. Без дорогой рубашки. Без «котиков» и «солнышек».

Там, где все решается по-настоящему, без фальши.

Он заканчивает звонок, идет дальше. Врубает музыку, сквозь наушники чуть слышно пробиваются басы.

Я не иду за ним. Я просто смотрю ему вслед.

А в голове крутится одна мысль:

Если ты ей так близок, она придет. Обязательно придет.

И увидит.

Что ты из себя представляешь.

И кем стал я.

ГЛАВА 10.

Аня

На часах восемь ноль три. Я стою у зеркала, кручу в пальцах заколку, но не решаюсь заколоть ею волосы.

Глупо. Это же не свидание, это жестокий бой.

Поэтому я кидаю заколку в ящик и завязываю небрежный пучок. Затем уже в четвертый раз перекладываю ключи из одной сумки в другую.

Телефон – в карман. Документы – в карман. Пауэрбанк куда??? Нет, все-таки в рюкзак.

Сегодня у Игоря бой и я очень сильно волнуюсь за него. Не то чтобы я влюбилась в него с первого взгляда, я вообще не из таких. Но он… другой. В нем есть что-то очень ровное, умное и спокойное. Как будто все в своей жизни он делает осознанно.

Я поправляю худи. Под ним – простая и не обтягивающая футболка. Джинсы, никаких юбок, никакого вычурного макияжа. Незаметно и просто, чтобы не выделяться из толпы в клетке.

В рюкзаке еще лежат наушники, бутылка воды и блокнот.

Я знаю, как врать, долго готовилась к этой ночи. Родителям я сказала, что пойду к Нике. Мы с ней «делаем проект» по практике, бла-бла, факультет искусств, все как надо.

Мама кивнула. А папа просто промолчал.

Выхожу из подъезда и слышу знакомое гудение мотора.

Папина машина останавливается у тротуара, опускается заднее окно.

— Ты куда? — папа спрашивает спокойно, но я ощущаю в его голосе настороженность.

У меня перехватывает дыхание. Он не должен узнать ни сейчас, ни потом.

Никакого проекта. Только кровь, шум, пот и напряжение в клубе, в который я обещала себе не возвращаться.

— К Нике, — улыбаюсь как можно естественнее. — У нас проект, помнишь?

Он хмурит брови.

— В восемь вечера?

Я нервно сжимаю ремешок рюкзака.

— Ну, да. Мы же обе учимся в художке, у нас график такой, ночной. Ты же сам говорил: творчество – оно не по часам.

Папа молчит, но смотрит на меня так, словно видит меня насквозь. Я напрягаюсь, в голове появляется мысль: вдруг он сейчас скажет: «А ну-ка быстро домой» - и все.

Плакал весь мой план. Но папа неожиданно произносит:

— Олег тебя отвезет.

Я прячу облегченный выдох в кивке.

— Хорошо, спасибо.

Папа выходит из машины, отдает четкий приказ своему водителю. И через три минуты я уже сижу на заднем сиденье черной машины. За рулем – Олег, водитель папы, спокойный и немногословный.

— Олег, а можно включить музыку? А то от такой тишины повеситься хочется.

Мужчина в военной форме включает тихую музыку, и мы едем. Улицы скользят за окнами. Ночь устрашающая, как будто город готовится к чему-то опасному.

Я смотрю в окно и думаю: зачем я туда еду? Здравый смысл все же прорывается сквозь ванильную пелену.

Сначала я пыталась отговорить Игоря от этого жестокого мордобоя, но он был непробиваем. И я призналась себе, что если он решил выйти в клетку, я хочу это видеть.

Мне хочется понять, кто он на самом деле. И почему мне так страшно, когда я думаю о другом. О том, что он может проиграть или что в клетке может быть кто-то, кого я не готова увидеть.

В голове щелкает: а если там будет он?

Я не думала о нем специально. Не искала, не вспоминала, но иногда ночью я ощущаю, как что-то сжимается внутри, стоит только прикрыть глаза.

И вот теперь я еду в ночь, как будто к нему навстречу.

Если он все же оклемался после того страшного боя, шанс встретить его там – один из миллиона.

— Куда заезжать, Ань? — спрашивает Олег, слегка повернувшись ко мне.

— К главным воротам, — отвечаю я, — дом 14.

Он кивает. А я еще сильнее сжимаю ремешок рюкзака.

Олег даже не успевает заглушить мотор, когда на улицу выбегает Ника.

— Ого! — подруга хлопает глазами. — С водителем, как президент.

Я быстро сползаю с заднего сиденья, стараясь выглядеть максимально непринужденно.

— Отец приставил, — бурчу я.

Ника скрещивает руки, приподнимает бровь.

— Все так серьезно?

— Ага, — я киваю. — Пошли быстрее.

Она ведет меня через кованые ворота, которые открываются с глухим щелчком. Дорожка к дому выложена бежевым камнем, аккуратные кусты вьются вдоль фасада. Меня встречает особняк в два этажа с широким балконом, большими окнами и теплым светом внутри.

У Ники всегда было как в кино: богато, красиво и немного нереально.

Ника открывает дверь в свою светлую и просторную комнату, с мольбертом у окна и сотней разбросанных кистей.

— Ну что, — говорит она, бросая телефон на кровать, — сначала перекусим, или сразу в ад?

— В ад, — отвечаю я.

Телефон вибрирует в кармане. На экране мигает сообщение.

Игорь: «Я уже на месте. Ты приедешь?».

Я: « Да, я уже у Ники, скоро будем выезжать».

Через мгновение прилетает ответ.

Игорь: «Хорошо. Этот бой – для тебя».

Я сижу на кровати, сжимая мобильный в руке.

Это глупо, но в этот момент я почти верю, что ничего не случится. Что это просто ночь, просто бой, просто парень, которому я нравлюсь.

Просто он хочет победить для меня.

На экране мигает новое сообщение.

Игорь: «Победа будет громкой. Хочу, чтобы ты гордилась».

Я набираю ответ, но стираю. Не знаю, что сказать. Самоуверенность Игоря удивляет.

Надеваю капюшон на голову и смотрю на Нику.

— Готова?

Подруга кивает.

— Поехали.

ГЛАВА 11.

Артём

Желтый и тусклый свет омрачает бетонный пол. Толпа вокруг жужжит, ожидая начала представления.

Внутри все тянется, сжимается, как перед прыжком в ледяную воду.

Я в клетке.

Стою босиком, на кулаках намотаны черные бинты. Сжатые пальцы не слушаются, дрожат от ярости, что секунда за секундой наполняет меня.

Разогреваюсь. Медленно. Круг за кругом. Под ногами – серый и замызганный пол. Он сотни раз чувствовал чужие падения. Да и мое тоже. Фантомная боль отдается в ребрах.

Все здесь пахнет потом, злостью и железом.

Мир сужается, я перестаю слышать толпу. Только глухое биение сердца. Готовлюсь. Кровь бурлит в венах, как гребанный грязевой оползень, сметающий все на своем пути.

Отвожу взгляд в сторону. Вылизанный появляется в клетке. Белая футболка. Чистое лицо. Слишком правильные движения.

Он еще не понял, куда попал?!

Уверенность у него ненастоящая, а нарисованная. Но держится он ровно, как будто все у него под контролем.

Я не знаю, как его зовут. Мне и не надо. Достаточно того, что я помню, как он трогал ее, как стоял рядом с ней.

Пока судья объясняет правила (хотя какие тут могут быть правила?! Так только, для вида), я ставлю руки на пояс и осматриваю толпу.

Сердце замирает, будто чувствует скорую встречу.

И тут сквозь сотни разных лиц я вижу ее. Как будто вспышка в затемненной толпе.

Капюшон сполз, волосы распущены. Стоит прямо за спиной этого вылизанного и смотрит.

Глаза зеленые, яркие, как всегда. И в них я сразу вижу страх.

За кого? За него?

Что-то во мне ломается.

Судья заканчивает свою постановочную речь и командует. Мы встаем друг напротив друга. Парень бросает на меня самодовольный взгляд, уверен, что выиграет.

Не выйдет.

Я рвусь вперед. Не по правилам, не по технике, а по-звериному.

Первый удар приходится в корпус. Он не ожидает, воздух вылетает у него из груди. Парень пятится, поднимает руки, встает в стойку. Но уже поздно.

Я вспоминаю его пальцы на ее талии.

Бью снова сначала в скулу, затем в висок. Кулаки режут воздух. Он падает, но шустро поднимается. Захлебывается.

Он слабее.

Он не про это.

Он про красивые слова.

Вылизанный пытается ответить, проводит боковой, но слабый.

Я смеюсь. Удар коленом в живот, он валится на прутья. Судья что-то орет, но я не слышу.

Я вижу только ее. Как она сжалась, как она не может отвести ошарашенный взгляд. Как будто хочет понять, кто я такой.

Мой кулак летит в подбородок, парень снова падает и не встает.

Сил нет.

Тишина замирает на секунду, как перед бурей.

Судья тянет меня назад, я вырываюсь.

Я стою над ним, дышу тяжело.

Это тебе за нее.

Голова гудит, пальцы в крови – не знаю, его или моей.

Внутри клокочет ярость, хлещущая, как кипяток. Не остановить. Ни ударами, ни кровью, ни чужим дыханием.

Я не знаю, почему так реагирую, откуда берется вся жестокость, превращая меня в монстра. Темный демон, что сидел в моем искалеченном теле вырывается наружу. Требует возмездия.

Сверху сажусь на парня. Клетка дрожит, толпа ревет. Я знаю, что многие ставили на мой проигрыш, теперь рвут на себе волосы и пытаются привести в чувства вылизанного.

Подо мной его мягкое и слабое тело. Он поднимает руки, хочет прикрыться.

Не поможет!

Раз. В челюсть.

Два. В висок.

Три. В нос.

Хруст, он стонет и уже не отбивается, не дышит ровно.

Он – просто мишень.

Из-за того, что просто позволял к ней притрагиваться.

Снова и снова.

Тьма опасна, когда полностью поглощает тебя.

И вдруг сквозь затуманенный разум, сквозь пелену злобы и ярости я слышу истошный крик. Высокий, пронзительный. Сквозь шум, сквозь кровь в ушах.

— Остановись!

Я мгновенно замираю, окровавленный кулак зависает в воздухе.

— Прошу тебя! — орет она.

Голос рвется, хрипит, я вижу, как дико она меня боится, как ее аккуратный подбородок трясется.

Девчонка стоит у самой клетки. Вцепилась в прутья так, будто они держат ее на ногах. Будто еще немного и она со всей силы погнет сталь. Глаза огромные, как у испуганного зверя. Она дрожит. Дышит тяжело.

Но смотрит прямо на меня. И я не могу оторваться.

Вылизанный подо мной стонет. Судья вбегает сбоку, орет, оттаскивает меня. Я не сопротивляюсь. Уже нет.

Мир вокруг медленно сдвигается.

Парень валяется избитый, в крови. Судья фиксирует победу, поднимает мне руку. Толпа гудит. Кто-то орет от восторга, кто-то из-за разочарования.

А мне все равно. Пустота внутри. Никакого удовлетворения.

Девчонка продолжает смотреть на меня, не отводит взгляда.

Между нами чертова решетка, густой воздух и кровь на моих руках.

И тут происходит самое страшное, человеческая волна хлынет к клетке, поглощая девчонку.

Рука судьи еще висит в воздухе, толпа орет, клетка звенит от чужих ладоней и кулаков – они бьют по решетке, празднуют, как стадо, жаждущее мяса. Моего. Его. Любого.

Скидываю бинты на пол, шаг за шагом топаю в сторону выхода. Через рев, через гул, через кровь.

Где она?

Ищу ее взглядом, сканирую лица. Все как в тумане. Орущие, пьяные, чужие.

Ее нет. Только что была. Стояла. Кричала.

Где ты?

Мимо проходят мужики, хлопают по плечу, кто-то обнимает, кто-то подает бутылку «за победу, зверь!».

Я отталкиваю всех, нагло распихиваю плечами. Ныряю в коридор. Выход.

И вдруг вижу ее подругу. Она стояла рядом и держала зеленоглазку за плечи. Воротник куртки задран до подбородка, глаза нервно дергаются, как у загнанной кошки, уже почти слилась с толпой.

ГЛАВА 12.

Артём

В тату-мастерской привычно пахнет краской, антисептиком и сигаретным дымом. Мир замедляется. Здесь всегда так, словно за стенами все исчезает.

Пират сидит за стойкой, перебирает иглы. На нем старая футболка с чуть заметной дыркой на плече, музыка еле слышно хрипит из колонки.

— Живой, значит, — усмехается Пират, даже не оборачиваясь ко мне. — Слышал, ты ему челюсть вынес.

Я молчу и только качаю головой.

— Холодный чай в холодильнике, — бросает друг, все так же увлеченно занимаясь своим делом.

Топаю к старенькому холодильнику, открываю скрипучую дверь. Пластиковая бутылка с липкой этикеткой, делаю глоток, и ледяная жидкость разливается по горлу. В гортань будто сотни иголок вонзаются. Все равно лучше, чем пустота внутри.

Сажусь в свое любимое потрепанное кресло. Под ногами разбросаны тату-журналы, какие-то распечатки. Мастер творил…

Пялюсь в потолок, где люминесцентная лампа гудит и бьет по глазам.

Мы с Пиратом не говорим, и в этом самый кайф. С ним не надо строить из себя кого-то. Не надо объяснять, почему я сижу здесь, а не в тухлой комнате, которую снимаю. Почему я с разбитыми костяшками. Почему злой.

Он не лезет, а у меня под кожей все зудит.

Имя. Только имя.

Аня Ермолова.

Как будто мир сжал его в кулак и запихнул мне в глотку. Вырвать не могу, проглотить тоже.

— Почему ты решил выиграть этот бой? — вдруг спрашивает Пират.

Я сжимаю пальцами подлокотники кресла, подбираю слова.

— Помнишь ту ночь, когда мы нажрались с тобой до смерти?

Друг хмыкает, слегка дергает плечами.

— Ага. Ты тогда еще с лестницы свалился и чуть башку себе не раскроил. Как будто мало тебе шрамов на теле.

— Да, было дело, — потираю колючий подбородок. — И ты ведь помнишь, что я тебе тогда рассказал?

Прожигаю спину друга прищуренным взглядом.

— Про девчонку?

— Да. Я ее нашел.

Пират резко оборачивается ко мне на скрипящем стуле. Смотрит прямо, лоб чуть нахмурен.

— Че?

Я молчу, а он вдруг осекается. Глаза догадливо прищуриваются.

Да, дружище, ты мыслишь в верном направлении!

Пират опускает взгляд на мою шею. На край тату, которую сам мне бил.

— Подожди… то есть… это ее глаза? Зеленые глаза той девчонки?

Коротко киваю один раз.

— Ты серьезно?

Я ничего не отвечаю, только залипаю на одну точку. В следующую секунду внутри кто-то повернул засов, и память о той ночи выстреливает, как из пушки.

Пару лет назад я впервые за долгое время позволил себе слабость. Захотел быть нормальным. Захотел женщину. Тепло. Прикосновения. Что-то настоящее.

Девчонка была классной – горячая, смеющаяся, дерзкая. Мы встретились случайно, как это обычно бывает – клуб, алкоголь, та самая химия.

Она смеялась над моими шутками, кусала губу, играла со своими волосами. Мы едва зашли в ее квартиру, как она вцепилась в мой торс, стала стягивать с меня футболку...

И тут это случилось.

Как будто кто-то дернул рубильник.

Темнота. Гул. Рев в ушах.

Запах крови. Грязь. Крик.

Мое тело взбесилось.

Я не мог дышать, не мог позволить ей коснуться меня. В каждом ее движении, в каждом мягком жесте было слишком много прошлого, и тело выло, как изломанный зверь.

Я оттолкнул ее резко и грубо. Не объяснил, просто свалил.

А потом все по схеме: ночь, пойло и дверь Пирата. Он не спросил, не осудил, просто поставил стакан рядом.

И я немного раскрыл свое страшное прошлое. Рассказал о том, как когда-то, в самый черный момент, в том месте, где я уже не должен был жить, я увидел зеленые глаза.

Глаза, что не испугались. Глаза, что остались.

Пират тогда ничего не сказал, только на следующее утро достал эскиз.

— Хочешь? — спросил он тогда.

Я взглянул на рисунок.

На фоне темного, затянутого тучами неба – силуэт мальчика. Спина обнажена, кожа в ранах. Но из лопаток торчат не ангельские крылья, а острые, поломанные механизмы. Пружины. Стержни. Порванные провода, обвивающие позвоночник, как змея.

Они – его крылья. Сломанные, но все еще торчащие, как напоминание, что он когда-то умел летать.

В глазах мальчика ни слез, ни надежды, только воля. Перед ним – десятки воронов, которые взлетают в небо, разрываясь в черную вуаль.

И ниже латинская фраза, написанная в готическом стиле:

«Ex cineribus resurgam». (Из пепла восстану.)

Этот эскиз стал моим выстрелом прямо с сердце.

— Это ты, Артём, — тихо сказал тогда друг. — Не жертва. Не герой. А выживший.

И я кивнул.

— Делай.

С тех пор на моей спине живет тот мальчишка.

В дверь звонит колокольчик.

— Лера! — орет Пират. — У тебя там руки есть? Я занят!

В мастерскую входит его сестра. В длинном сарафане, с рюкзаком через плечо. Щеки чуть розовые, волосы растрепаны.

Она видит меня и на полсекунды ее глаза светятся, а потом она тушит этот свет.

— Привет, — выдыхает девчонка, ставя папку на стойку.

— Чё это? — спрашивает Пират, вытирая руки полотенцем.

— Афиши выставки. Я участвую, как и половина нашего потока. Если хочешь, повесь в зале. Может, кто-то из клиентов придет.

Пират хмыкает, а я медленно поднимаюсь и подхожу ближе. Просто взглянуть от скуки.

И вдруг…

На одной из афиш изображен странный и тревожный рисунок. Сломанные линии, цвет зеленый, ядовитый, тянущий за собой.

Подпись в углу: А. Ермолова.

Дыхание сбивается.

— Где будет выставка? — хриплю я.

Лера моргает.

— В фойе универа. Она будет открытая, так что любой может прийти.

ГЛАВА 13.

Аня

В фойе университета пахнет клеем, бумагой и свежей краской. Все как обычно на выставке – чьи-то распечатанные работы висят чуть криво, у кого-то провисли планшеты, кто-то шепотом спорит о композиции, и в воздухе висит сладкое напряжение: вдруг заметят? вдруг поймут?

Я стою перед холстом Ники. Она сказала, что написала это «просто так», на эмоциях, но я-то знаю – в каждом мазке крик. Ника влюблена в друга своего старшего брата. Безответно и безнадежно. Так, как любят только один раз, когда еще не умеешь иначе.

На холсте изображена фигура парня, он стоит спиной к зрителю. Он находится на границе света и тени. Перед ним – дорога, уходящая в бесконечность, а за спиной – пустота. Пугающе белая, будто стертая. И над всем этим висит тусклое солнце. Я чувствую, оно не греет.

Картина не подписана, но в ней читается вся Ника.

Я делаю шаг ближе, я смотрю на одиночество. Тихое и без истерики. Холодное, как чашка остывшего чая в забытом уголке комнаты. Как слова, которые не произнесли.

Где-то в углу выставки смеются ребята с нашего курса, кто-то снимает видео на телефон, кто-то делает селфи на фоне чужих работ.

А я думаю об Игоре.

Он лежит в больнице, у него сломана челюсть, легкое сотрясение и ушибы. Всем он сказал, что на него напали хулиганы. А я промолчала. Просто кивнула, подтверждая его слова и держа его за руку. Я видела, как он пытался спрятать свою боль перед своими родителями.

— Ты не должен был идти туда, — прошептала я тогда, оставшись с ним наедине.

Он лишь усмехнулся уголком разбитой губы:

— Надо было.

Я не стала говорить с ним о своих чувствах, сейчас ему нужно поскорее поправляться. Ему надо писать диплом, а теперь он вынужден проваляться в больнице.

— Сильная, да? — раздается рядом знакомый голос.

Я вздрагиваю и поворачиваюсь к Нике. Она смотрит на свою картину, как на старую рану – с принятием, но без прощения.

— Очень, — отвечаю я тихо. — И больная.

— Как и все мы, — пожимает плечами подруга. — Просто кто-то рисует, а кто-то дерется.

Я отворачиваюсь от картины и медленно иду вдоль выставки, словно пытаюсь уйти от собственных мыслей. Но меня не покидает ощущение, что за мной следят.

Стараясь не привлекать к себе внимания, осматриваю присутствующих. Улыбаюсь знакомым, киваю головой, здороваясь с преподавателями. Все вокруг светлые и веселые, но ощущение пугающего темного взгляда не отступает.

— Анька! Анька! Анька! Прикинь! — одногруппница Ксюша врывается в мое поле зрения, как ураган. Щеки пылают, глаза горят. — Твою картину хотят купить!

— Че? — я озадаченно хмурю брови.

— Серьезно, — девчонка подбегает ближе, хватает меня за руку. — Там какой-то парень в капюшоне. Он настаивает. Говорит: «Найди автора, мне нужно с ней поговорить».

— Это невозможно, — нервно усмехаюсь я. — Мы же не продаем. Это студенческая выставка. Здесь не продают.

— Да знаю я! — Ксюша цокает и закатывает глаза. — Но он… как будто не слышит. Стоит у твоей работы, как приклеенный. Я такого не видела. Сначала думала, прикалывается. А он реально вглядывается в рисунок, как будто…

Она осекается. Я отвожу взгляд.

Как объяснить, что сама до конца не понимаю, зачем выставила именно эту картину? Почему спрятала тот спокойный пейзаж, выверенный, гармоничный, правильный, и притащила на стенд эту сырую, темную вещь, нарисованную на излете ночи, на одной нервной памяти?

Я ведь вообще не собиралась это показывать. Но после больницы... после того, как увидела Игоря, как он врал сквозь боль и синяки, как пытался быть сильным, что-то внутри надломилось.

Я не могла думать ни о ком, кроме того парня... Того, кто дрался в клетке как зверь. Того, кто не бил просто ради боли. Того, кто смотрел на меня так, что коленки дрожали.

В эту ночь руки сами взяли уголь.

Никаких штрихов, никаких предварительных линий.

Я рисовала так, как будто вырывала его образ из себя.

Черный портрет. Без фона, без света. Только он – парень с пустым взглядом и резкими скулами. Голова чуть опущена, как будто он несет невидимый груз.

Глаза – бездонные, потемневшие от чего-то, что невозможно выговорить. Скорее, от выжженной и глубоко спрятанной боли.

Тень от его лица расползается дальше границ холста, он слишком велик для бумаги, слишком реален, чтобы остаться просто рисунком.

Рот сжат. Шея в едва заметных шрамах.

Я даже не дала ему имени. Повесила под псевдонимом.

«Поцелованный тьмой».

Два слова. Все, что я тогда чувствовала. Все, что в нем было.

— Он сказал что-нибудь? — спрашиваю Ксюшу, почти не узнавая собственный голос.

— Только: «Где автор?» — девчонка сдвигает брови. — Ань, ты его знаешь?

Я качаю головой.

Но тело вспоминает: гул толпы, свет под потолком клетки и его взгляд, мимо всех, только в меня.

Я должна думать об Игоре. Он заслуживает тепла, честности и любви.

А в моей голове не он, а чужой и опасный… другой. В груди расползается что-то липкое. То ли вина, то ли страх. Я будто предаю Игоря даже не действиями, а мыслями.

Это же просто картина, Аня. Просто рисунок.

— Где он? — спрашиваю я.

Ксюша смотрит мне за спину:

— Вон там, у стены. Но…

Я не больше ее не слушаю.

Сердце делает сразу три удара за одну секунду. Руки мерзнут, а ноги сами несут меня через шум, людей, до того самого холста, у которого кто-то стоит.

ГЛАВА 14.

Аня

Парень стоит перед моим холстом и не двигается. Он замер, как статуя, перед тем, кого я нарисовала с закрытыми глазами и с открытой душой. Капюшон скрывает часть лица, но я знаю, это точно он.

Тот, кто был в клетке.

Тот, кто дрался, будто не с другими, а с самим собой.

Тот, кто смотрел так, что внутри все ломалось.

Я останавливаюсь рядом. Ноги становятся ватными, как перед прыжком с высоты. Мои руки опущены вдоль тела, дыхание неровное.

Парень ничего не говорит, я тоже. Мы стоим молча, бок о бок, словно в кино, где сцена на паузе.

Я не смотрю на него. Не могу. Даже поворачивать голову страшно – вдруг он посмотрит в ответ?

Но я хорошо чувствую его всем своим телом. Чувствую, как от него исходит тепло, но оно не уютное. Оно жгучее, тревожное, дикое, как от костра, у которого нельзя греться слишком долго.

Запах свежий, терпкий, с ноткой чего-то кожаного, немного табачного, но не сигареты. Приятный. Слишком даже приятный.

Парень стоит спокойно, не шевелится. Но его энергетика, словно оголенный провод: гудит в воздухе, касается кожи, заставляет сердце стучать громче, чем надо.

Я слышу его дыхание. Ровное и размеренное. И от этого становится только хуже.

Потому что я пипец как нервничаю. Я – комок из страха, из интереса и из необычного ощущения, от которого хочется одновременно отступить и шагнуть ближе. Меня реально начинает колбасить.

Перед нами висит портрет. Его тень заполняет полотно, как и заполняет теперь мой разум. Глаза на картине такие же, как в клетке: темные и глубокие, с чем-то выжженным внутри.

Парень на картине смотрит в лицо своей боли, а я стою рядом с ее источником.

Молчание натягивается между нами, как струна.

И я жду. Не знаю чего.

И тут я ломаюсь от такого напряжение, сил больше нет это терпеть.

— Похож? — спрашиваю я тихо, еле двигая губами.

Он не сразу отвечает. Только чуть наклоняет голову, так, что капюшон отбрасывает легкую тень на его скулу.

— Таким ты меня видишь? — хрипло спрашивает он.

Я вздрагиваю, будто меня тронули за обнаженную кожу.

О, его голос…

Мамочки!

Низкий. С хрипотцой, будто сорванный изнутри. В этом голосе нет ласки – только гравий, только опасность улицы. Меня бросает в жар и в холод одновременно.

Я сглатываю, не отрывая взгляда от холста, и киваю:

— Да.

— Ты меня боишься?

— Да, — отвечаю почти беззвучно, но честно.

Парень продолжает не двигаться. Я чувствую, как он смотрит на меня, даже не поворачивая головы.

И вдруг – резкое движение.

Он разворачивается внезапно и без предупреждения. И я, не успев испугаться, тоже поворачиваюсь к нему, чисто на рефлексе.

И наши глаза сталкиваются.

Он смотрит в упор.

В упор!

Я замираю.

Все вокруг размывается, становится ненужным – только его темные глаза. В них не ночь. В них дыра. Бездна, в которую можно шагнуть, и уже не выбраться.

Парень не улыбается и не моргает.

Все внутри меня стягивается в плотный узел. Дышать тяжело. Словно он не просто смотрит, а проникает внутрь. Видит то, что я прячу даже от себя.

И все же... В этих глазах я улавливаю не только тьму. Я не знаю, почему, но хочу дотронуться до него, просто чтобы понять – он настоящий?

Он наклоняется ближе, совсем чуть-чуть. Я чувствую его дыхание на своем лице. Запах снова обволакивает – резкий, мужественный, свежий.

— Интересно, — говорит он тихо, почти себе под нос. — Ты первая, кто не отвел взгляд.

Я растеряно моргаю и не знаю, что ответить.

Он выпрямляется, а потом медленно отводит взгляд, и снова смотрит на картину.

— Сколько ты хочешь за этот портрет?

— Она не продается, — отвечаю сразу же.

Он слегка приподнимает бровь.

— Почему?

Я на долю секунды теряюсь. Я ведь и правда не думала об этом. Решила выставить ее сегодня, потому что иначе бы задохнулась. А теперь кто-то стоит передо мной и хочет купить мое творение, как вещь.

Я выпрямляюсь.

— У всего есть цена, — произносит он уверенно и смотрит мне в глаза.

— Зачем он тебе? — спрашиваю я. — Зачем?

— Хочу сжечь.

— Что? — я почти отступаю назад, но нога неосознанно возвращается на место. — Ты серьезно?

Лицо парня не выдает ни одну эмоцию.

— Я… я всю ночь ее рисовала… — обиженно вырывается у меня. — Ты хоть понимаешь, что она для меня значит?

— Понимаю. Поэтому хочу, чтобы ее больше никто не видел.

В его голосе нет угрозы, нет ярости. Но в его словах чувствуется нечто, от чего у меня бежит холод по спине.

Он говорит это так обыденно, как другие говорят: «Пора уходить» или «Дождь начинается».

— Это…, — я делаю глубокий вдох, стараясь говорить спокойно. — Это просто картина, понимаешь? Рисунок на бумаге. Он не может ничего изменить. Он не опасен.

— Тогда почему ты ее нарисовала?

В горле становится сухо, в висках пульсирует.

Я вдруг понимаю: он видит, что я вложила в этот портрет не просто уголь, а себя.

Я открываю рот, но не знаю, что ответить.

Слишком честно? Слишком сложно?

— Никто не должен ее видеть, — повторяет он мягче. — Никто, кроме тебя.

Он подходит вплотную, останавливается на расстоянии нашего дыхания. Моя спина цепенеет, сердце глохнет от собственного удара.

«Поцелованный тьмой» выше, шире и темнее. И все, что я сейчас вижу, это только его глаза. Он изучает меня, слегка нахмурив бровь, пытается проникнуть в мои мысли, что-то узнать для себя.

Я замечаю на его лице озадаченность.

— Ты…, — он говорит медленно и негромко. И в его голосе больше удивления, чем вопроса. — Ты меня не помнишь?

ГЛАВА 14.

Аня

— Ты меня не помнишь? — хрипло переспрашивает парень, надеясь вырвать меня из ступора.

Я чувствую, как мое сердце сбивается с ритма.

— Ч-что? — выдыхаю я, едва слышно.

Я страшно растеряна.

Руки парня резко ложатся мне на плечи. Крепко, но не больно, и он чуть встряхивает меня, как будто пытается вытряхнуть ответ изнутри.

— Аня, — нервно произносит он, — ответь. Ты. Меня. Не. Помнишь?

Я вжимаюсь в себя, молча хлопаю ресницами.

Медленно, но почти беззвучно, шепчу:

— Нет…

И тогда я вижу, как в его глазах поднимается тьма. Та, что прячется в чужих подворотнях, что дышит за спиной, когда ты ускоряешь шаг. Она не просто в нем, она часть него.

Он отпускает меня, затем разворачивается и уходит.

Мои пальцы судорожно сжимаются. Я смотрю ему вслед, сжав губы.

Бежать? Стоять? Забить?

Нет!

Никаких «забить»!

— Стой! — вырывается из меня прежде, чем я успеваю испугаться.

Но парень никак не реагирует на мои слова.

Я бросаюсь за ним, обгоняю. Встаю прямо перед ним, раскинув руки, как барьер.

Не пущу, пока он мне все не объяснит! Я чувствую, что он знает про меня больше, чем я сама.

Он тормозит, почти врезаясь в меня.

— Скажи, мы знакомы?

Парень смотрит мимо, на его щеках выступают желваки.

— Нет, — бросает резко и идет дальше.

А я не двигаюсь. Мозг как будто пробивается через какие-то блоки.

Что-то внутри вдруг щелкает. Может, это имя принадлежит ему?

«Конечно же ему, глупенькая» – шипит коварный голос в моей голове.

Я стою на ступенях у выхода из университета. И вдруг, не думая и не веря, я все же кричу:

— Артём!

Парень резко замирает, словно он врезался в стену. Потом он медленно поворачивает голову через плечо.

Губы сжаты, челюсть стиснута, брови сведены. Он не улыбается. Он, как гроза в человеческом теле, если вовремя не спрячешься, то тебя настигнет страшная стихия.

Но я неосознанно делаю шаг к нему.

— Тебя ведь зовут Артём, да? — мой голос дрожит.

Он не отвечает сразу, долго молчит, а потом медленно кивает. Этот самый «Артём» проникает в меня своим темным взглядом, пытается понять, в какие игры я с ним играю. Минуту назад я сказала, что не знаю его, а тут вдруг бац! – и по имени его зову.

Я бы и сама на себя смотрела как на шизофреничку.

— Я..., — начинаю я, сбиваясь. — Я правда не знаю тебя. Но…

Я на пару секунд опускаю взгляд, не могу совладать с его натиском.

— У меня есть одна вещь. Кажется, она принадлежит тебе.

— Какая вещь? — он хмурится еще сильнее, и между его темных бровей проступает небольшая вертикальная складка.

Я приоткрываю рот, но вдруг…

— Аня! — голос Ники звучит, как удар в спину. — Вот ты где!

Я вздрагиваю и оборачиваюсь. Ника быстро подходит, но при виде Артёма замедляет шаг. Подруга берет меня за руку осторожно, но с такой силой, будто боится, что меня унесет ураган.

Она наклоняется ко мне, почти касается губами плеча:

— Ань, что он тут делает?

— Ничего, — шепчу я.

— Там куратор всех собирает. Нужно идти.

Подруга уже тянет меня в сторону дверей, но я не двигаюсь.

— Иди. Я сейчас приду.

— Нет. Я не оставлю тебя с этим психом наедине.

Слово «псих» не задевает парня, он даже не моргает. Просто стоит, как и стоял, глядя на меня, и ждет.

— Ника, пожалуйста...

— Нет. И не проси!

Она сильнее сжимает мою ладонь. А у меня возникает ощущение, что тоненькая нить чего-то важного вот-вот оборвется.

— Завтра... нет…, послезавтра, — я смотрю в лицо парня. — В десять вечера на заброшенной мельнице. Со стороны Комсомольской в заборе есть дыра. Встретимся там.

— Ты реально придешь? — он с недоверием выгибает бровь.

— Да.

Парень чуть наклоняет голову, подает мне знак – согласие.

Ника уже тащит меня прочь, громко топая босоножками. А я чувствую, как его взгляд прожигает мою спину.

Я не оборачиваюсь. Не могу. Если обернусь, то не уйду.

Подруга почти волочит меня по ступенькам, и только когда мы оказываемся в здании универа, резко останавливается и поворачивается ко мне:

— Ты че с катушек слетела?! — шипит она, будто боится, что он может нас услышать. — Ты вообще понимаешь, кто это был?

Я молчу.

— Аня! — Ника хватается за голову. — Ты знаешь, кто он? Где вы познакомились? Почему ты с ним разговаривала так, будто это нормально?!

Я поднимаю на нее виноватые глаза. Ее паника настоящая, это не ревность и не обида. Это страх. За меня.

— Я же не обозналась, да? Это тот псих из клетки?

Я киваю. Слова застревают в горле, не могу ничего произнести, даже пикнуть…

— И ты хочешь с ним встретиться?! Серьезно? На мельнице? Посреди ночи?!

— Я… не знаю, чего я хочу.

В моем голосе сквозит и страх, и глупая надежда, и этот странный зуд под кожей, будто кто-то оставил в теле вопрос, и не дал на него ответа.

Ника не верит своим ушам.

— Это ненормально. Он опасный, Ань. Он… я не знаю. От него мурашки.

Я хмыкаю.

— От него мурашки у всех.

Она смотрит на меня в упор, вглядываясь, словно пытается разглядеть в моих глазах следы гипноза.

— Ань, что происходит? Что ты скрываешь?

Я отвожу взгляд. Я не могу рассказать. Про крестик, который лежит в мягком мешочке, про то, как я его нашла в кармане куртки. Про сны, в которых его глаза смотрят на меня, как будто уже видели. Про провалы в памяти.

— Ничего, — произношу тихо и ненавижу себя за эту ложь.

Ника дышит тяжело. В ее глазах плещутся гнев, тревога и бессилие.

— Знаешь, что странно? — шепчет она. — Я всегда думала, что из нас двоих ты та, кто не полезет в ад за вопросами. Кто подумает и отступит. Кто бережет себя.

Я сглатываю.

— Я тоже так думала.

ГЛАВА 15.

Аня

Я смотрю в окно, но не вижу города за стеклом. Мозг рисует другое: темноту, забор из старого красного кирпича, брешь в сетке и силуэт, который будет ждать меня там, где не появляется ни одна живая душа.

Имя «Артём» тихо крутится внутри, как мантра… или как предупреждение.

Я бы не хотела оттягивать наш разговор, но именно завтра идеальное время, чтобы встретиться. Папа уезжает в командировку на неделю.

Мама, как обычно, не будет спрашивать лишнего, если скажу, что остаюсь у Ники. Мы давно выстроили эту систему доверия, в которой я никогда не нарушаю границы.

До сих пор.

Я знаю, что она разрешит. А еще Ника будет ждать меня у пролома в заборе. Обещала. И пусть она кипит внутри от тревоги, я знаю точно, что она меня не бросит.

И да, у меня есть перцовый баллончик. На всякий случай.

Я делаю глубокий вдох, а внутри все сжимается от волнения. Завтра я узнаю правду или хотя бы ее обрывки.

Я больше не могу жить, как слепая. Теперь есть он с глазами, полными тьмы, с голосом, который звучит внутри меня даже сейчас.

— Ань.

Вслед за тихим тоном я чувствую прикосновение. Пальцы едва касаются запястья, и я вздрагиваю, будто выныриваю из воды.

Оказываюсь здесь, в настоящем.

С утра я пришла проведать Игоря, он уже идет на поправку, ушибы сходят, раны затягиваются. Парень полусидит на кровати, подушка под спиной, тусклый свет из окна.

Он держит меня за руку. Слабое, почти нерешительное движение.

— Прости, — говорю я и виновато улыбаюсь, — я задумалась.

Игорь улыбается, но устало.

— Ты где-то далеко, не со мной.

И это не вопрос, это констатация. Я сжимаю его пальцы, чтобы скрыть вину.

Он хороший и не заслуживает этой неуверенности в моем взгляде.

— Просто вымоталась, — выдыхаю я. — Эта выставка, экзамены, все навалилось.

— У тебя все получится, ты умница.

Он хочет быть опорой, а я… я думаю о другом. О ком-то, кто держал меня за плечи не как любимую, а как последнюю зацепку в этом мире. О том, кто хотел сжечь мою картину, но смотрел на нее, как на часть своей боли.

Что со мной не так?

— Ань, — снова тихо зовет меня Игорь, и я опять с трудом возвращаюсь к нему.

— М-м?

Он долго смотрит на меня. Словно собирается что-то сказать, но в последний момент решает не рушить хрупкое пространство между нами.

— Ты правда здесь? — спрашивает парень — Со мной?

— Конечно, — натянуто улыбаюсь, но мысленно я уже в другом месте.

На заброшенной мельнице перед черной дырой в заборе.

Следующее утро начинается, как всегда. Я чищу зубы, пью горячий чай с лимоном, отвечаю на мамины рассеянные вопросы, киваю папе на прощание перед командировкой, выслушиваю его наставления и обещаю быть послушной. Все, как будто нормально, но внутри я стою на краю обрыва и смотрю вниз.

Уже сегодня. В десять. На мельнице.

Половину дня я механически готовлюсь к сессии, пересматриваю эскизы, перебираю кисти, даже заставляю себя поесть.

Ника пишет, что прикроет, что будет ждать у забора.

К вечеру я все-таки не выдерживаю и подхожу к ящику у кровати и открываю его. Достаю маленький мешочек. Непослушными пальцами я нащупываю тонкую цепочку, затем крестик. Рассмотрев его еще пару минут, я кладу мешочек в карман куртки. Фотографию тоже возьму, ее отправляю в рюкзак.

— Мам, ты же помнишь, что я останусь у Никис ночевкой. Мы доделываем планшеты по композиции, — мой голос звучит ровно, что удивительно.

Врунишка!

Мама отрывается от плиты, кивает рассеянно:

— Только не сидите допоздна, поняла?

— Хорошо.

— Позвонишь мне, когда доберешься до Ники.

— Хорошо, — кричу уже из прихожей, натягивая кеды.

На улице темнеет стремительно. Я иду вдоль дороги, поворачиваю на Комсомольскую, сжимаю ремешок рюкзака. В голове только одна мысль: еще не поздно повернуть назад, но ноги несут меня дальше.

У заброшенной мельницы все кажется другим. Тише. Глуше. Темнее.

Я стою напротив забора и смотрю на дыру, сердце грохочет.

Из тени рядом вдруг выходит Ника.

— Я думала, ты передумаешь, — шепчет она.

Я качаю головой.

— Если не приду, не смогу больше нормально жить.

Она сжимает мою ладонь.

— Я подожду тут. Если что – кричи.

Я пролезаю в дыру в заборе. Ржавая арматура цепляется за куртку. Воздух здесь холодный и влажный. Кажется, даже пахнет по-другому. Гниль. Масло. Сталь.

Я делаю шаг вперед и замечаю, как Артём выходит из тени.