Тьма. Наследие Первородных

Римская прохлада и гнев Будапешта

Рим тонул в объятиях глубокой ночи. Не в том ярком, праздничном угаре, что царит на площадях в час заката, а в густом, бархатном мраке, который заполняет узкие переулки, льется с свинцовых крыш и прячет вековые тайны в своих тенях. Кое-где, как одинокие сторожи, мигали газовые фонари, их тусклый свет дрожал в лужах, оставшихся после вечернего дождя, и выхватывал из тьмы кусок брусчатки, резной карниз или статую на фасаде. Город жил своей ночной, сокровенной жизнью: кто-то, кутаясь в пальто, спешил к теплу домашнего очага, а кто-то, напротив, бесцельно бродил по спящим улицам, подчиняясь зову бессонницы. Столица Италии, казалось, никогда не знала настоящего сна. Откуда-то издалека, из распахнутого окна какой-то траттории, доносились обрывки задушевной песни, а из соседнего двора — смутный гул голосов и отрывистый, эхом отбивающий шаг по каменным плитам.

Но в этой вечной бодрости таилась странная, почти необъяснимая беспечность. Люди в двадцать первом веке, опутанные сетями цифрового мира, разучились доверять древнему, животному чутью — своей интуиции. Они с легкой душой переложили ответственность за свою безопасность на бездушные камеры наблюдения, на частную охрану, на сухой текст закона, который, по их наивной вере, был нерушимой стеной, защищающей от любой угрозы.

Даже когда маги, столетия скрывавшиеся в тени, начали выходить из нее — сначала робко, а потом все громче и наглее, — это не заставило человечество насторожиться. Никакой тревоги в умах обывателей это не посеяло. Люди перестали видеть в ведьмах, чародеях, оборотнях и вампирах нечто по-настоящему опасное, извечное зло из сказок и кошмаров. Вместо этого они решили, что раз эти существа столетия жили по соседству и не устроили апокалипсиса, значит, и бояться нечего. У них же есть свои законы, свои ограничения, думали они, а значит, ничего ужасного не случится.

Об оборотнях, рыскающих в пригородных лесах, и вампирах, вкушающих ночную прохладу с высоты римских крыш, знал куда более узкий круг. Их существование оставалось полумифом, темой для маргинальных блогов и сенсационных телепередач. И эта неосведомленность, это нежелание видеть правду, сыграли роковую роль.

Человечество забыло простую и страшную истину: что тьма — это не пустота, а стихия, и она по своей природе враждебна. Забыло, что хищники, будь то зверь или существо постарше и мудреней, обожают заигрывать со своей жертвой, усыпляя ее бдительность ласковым мурлыканьем или обещаниями. Они стали беспечными. А ночь, настоящая ночь, всегда наказывает беспечных.

В просторной, но почти аскетичной квартире в самом сердце Вечного города, на высоком барном стуле у окна восседала красивая женщина. За стеклом медленно оживал рассвет, размывая очертания крыш, но внутри царил мягкий полумрак, который она, казалось, лелеяла. Она лениво накручивала на палец упрямый локон черных как смоль волн, а в другой руке ее тонкие пальцы сжимали хрустальный бокал. На ее губах играла мягкая, отстраненная улыбка, а когда она отпивала густо-алую жидкость, маленькие клыки на мгновение отсвечивали во тьме, словто отполированный мрамор.

Взгляд ее был прикован к экрану смартфона, где листались новости. Она время от времени покачивала головой, и в ее глазах читалась смесь презрения и скуки. С тех пор, как тьма едва не вырвалась на улицы, а та ведьма из далекой и холодной России в паре с каким-то мальчишкой-недоучкой сумели все исправить, сверхъестественное отродье в мире людей словно осмелело. Осмелело и начало верить в свою неприкосновенность. Они забыли, что еще совсем недавно по историческим меркам их предков жгли на кострах, а сейчас разгуливали среди людей, будто заслуженные герои. Женщина никогда не верила, что люди способны стать по-настоящему терпимее. В глубине души она презирала этот короткоживущий, шумный народец, и мысль о том, чтобы искать с ними примирения, вызывала у нее лишь горькую усмешку.

Сделав последний глоток, она с легким сожалением отставила пустой бокал в сторону. Движение было плавным и безмятежным. Бесшумно, как тень, она спрыгнула со стула, и черный шелковый халат, словто живое существо, поволокся за ней по прохладному каменному полу. Ей нравился Рим — этот вечный, многослойный пирог из эпох, страстей и пороков. Она любила Италию всей своей старой, черной душой, но больше всего в местных она ценила их страсть к вину. «Еще те выпивохи», — пронеслось в голове, и уголки ее губ дрогнули в ухмылке.

Из гостиной донеслись приглушенный шорох и тихий стон, сорвавшийся чьих-то губ. Женщина фыркнула, но в ее глазах вспыхнул знакомый, хищный огонек азарта.
— Пора к гостям, — прошептала она шелковистым голосом. — Как-то невежливо заставлять себя ждать.

Бесшумно толкнув массивную дубовую дверь, она вошла в спальню. Воздух здесь был густой, насыщенный запахом страха — терпким и сладковатым, словно от испорченного дорогого вина. На ослепительно-белом пушистом ковре, похожем на незапятнанный снег, застыли три мужчины. Их тела сковал невидимый паралич, оставив им лишь дар дыхания и способность смотреть. Широко раскрытые, влажные от ужаса глаза проводили ее каждый шаг. Из их сдавленных глоток вырывались тихие, беспомощные стоны, больше похожие на предсмертный хрип.

Женщина медленно прошлась по периметру, ее шелковый халат шелестел по полу, как змеиная кожа. Она с наслаждением вдыхала этот коктейль из эмоций — чистый, животный ужас, от которого кружилась голова. Наконец она остановилась, и ее губы расплылись в медленной, сладострастной улыбке, обнажив острые и белые клыки. Пришла пора позднего ужина.

Искусство трапезы заключалось для нее не в простом утолении жажды, а в ритуале. Ей нравилось растягивать момент, мучить свою жертву, ломать ее волю и заставлять медленно томиться в собственном страхе. Она была уверена, что отчаяние и адреналин делали кровь особенно насыщенной, густой и опьяняюще сладкой, словто выдержанный нектар.

За окном луна, до этого ярко освещавшая комнату, будто содрогнулась и стыдливо укрылась за внезапно набежавшей тучей. Ей, вечной свидетельнице, не хотелось наблюдать за пиршеством дочери ночи.

Пыль трона

Три дня Аннет провела в заточении своей роскошной квартиры, превратившейся в позолоченную клетку. Она почти не выходила, посвятив все время размышлениям и выстраиванию плана. Ее не убьют — в этом она была уверена. Слишком уж ценна ее сила и слишком велик риск гнева Октавиана. Но и надеяться на то, что все ограничится выговором и парой недель общественных работ, она тоже не могла. Клан требовал показательного унижения.

Она бродила по комнатам, пила кровь из холодных медицинских пакетов, каждый раз морща свое идеальное лицо от отвращения. Эта кровь была мертвой, безжизненной, лишенной энергии страха и страсти. Она всегда казалась ей испорченной. Конечно, она могла выйти на охоту — жажда свежей крови грызла ее изнутри. Но она знала: стоит ей выйти, как шпионы Антуана начнут провокации. А она, не выдержав, ответит агрессией, и тогда бойня станет неизбежной. Но это будут не случайные люди, а вампиры ее же клана. А за убийство сородичей без санкции Совета карали с особой жестокостью, невзирая на титулы. Давать им еще один козырь против себя было верхом глупости.

Ранним утром на четвертые сутки Аннет вышла на балкон. С высоты она с холодным презрением наблюдала, как у подъезда сменяются пары «наблюдателей». Они караулили ее, как какую-то преступницу, выстроив бутафорскую осаду.

«Лицемер», — мысленно выдохнула она, глядя в сторону особняка Совета. Антуан делает вид, что в тысяча восемьсот тридцатом они не устроили тот безудержный пир в маленькой деревушке у моря. Эх, хорошие были времена… Никаких камер наблюдения, никаких дурацких законов о конспирации. Они были богами, ступающими по земле, а люди — стадом, чья кровь и жизнь принадлежали им по праву сильного. Именно тогда Аннет по-настоящему чувствовала себя хозяйкой этого мира.

Устало опустившись на край кровати, Аннет провела ладонью по прохладному шелку и задалась одним-единственным, изматывающим вопросом: когда же это закончится?

Ее жизнь превратилась в дурной театр, где каждый выскочка пытался занять место режиссера, где каждый шепот напоминал, что без тени Октавиана за спиной она — никто. Подобные голоса звучали и раньше, но сейчас настали иные времена. Современные вампиры обнаглели. Они забыли, кому должны быть благодарны за сам дар вечной жизни. Забыли, что значит наблюдать, как рушатся империи и умирают великие творцы, чьи имена теперь — лишь пыль в учебниках истории.

Аннет с легкой, почти болезненной ностальгией вспомнила Леонардо. Он ей нравился — его пытливый ум, его картины, его безумные изобретения… все это было восхитительно. Она даже позволила себе крупицу сожаления, что не обратила его тогда, в тот вечер, когда он молил ее об этом на коленях. А может, и стоило? Она бы не отказалась еще раз позабавить его и попозировать обнаженной — забавный, чувственный опыт.

Скинув с себя тяжесть воспоминаний, она прошла на кухню и налила бокал вина. Сегодня должен состояться суд. Совет, по своему обыкновению, задержал его почти на сутки, увязнув в каких-то внутренних дрязгах.

«При отце такого не было», — мелькнуло у нее в голове, пока она делала глоток. Французское, слишком кислое. Она скривилась, и гримаса недовольства на ее лице была красноречивее любых слов. Эта кислятина была точной метафорой всего нынешнего клана — выродившаяся копия былого величия, не стоящая и глотка свежей крови.

Стук в дверь, резкий и властный, вырвал вампиршу из плена мрачных раздумий. Она на мгновение замерла, затем без спешки поставила бокал на мраморную столешницу и направилась к входной двери. Гостей Аннет любила — особенно тех, чья кровь обладала изысканным вкусом и чьи тела впоследствии украшали ее обеденный стол. Впрочем, были и исключения. Сейчас, например, она бы не отказалась от визита Демьяна, но тот укатил в Россию со своим кланом и, по слухам, пребывал в добровольной ссылке, морозя себе нос в снегах.

Аннет открыла дверь, и ее безупречная маска невозмутимости дала первую трещину за последние дни. Удивленно приподняв бровь, она увидела на пороге Фредерика.

Его образ заставил ее насмешливо изогнуть уголки губ. Древний, всегда являвшийся олицетворением строгого аристократизма, сегодня выглядел… иначе. Его знаменитые белокурые локоны, обычно ниспадавшие на плечи, были собраны в небрежный пучок на макушке. Но главным сюрпризом стал не прическа, а одежда: рваные джинсы и простая рубашка-поло. Аннет почувствовала, как у нее непроизвольно дернулся глаз. Этот наряд был не просто простым— он был вызовом, молчаливым плевком в сторону ее вкуса и всего, что она олицетворяла.

«Интересный тактический ход, Фредерик», — промелькнуло у нее в голове. Сбить ее с толку, явившись не в роли члена Совета, а в образе «своего парня»?

Она молча, с холодным кивком, пропустила древнего вампира в свое логово. С чем бы он ни пришел, само его присутствие сулило если не удовольствие, то уж точно зрелище. Они были знакомы слишком долго, чтобы забыть об этом. Вместе творили безумства, от которых рушились династии, успели стать заклятыми врагами, сходились в битвах, мирились и снова пускались в безумные авантюры. Их отношения напоминали вечный танец-поединок. Сейчас они пребывали в фазе холодной войны, и визит Фредерика мог означать как объявление перемирия, так и очередное объявление боевых действий.

— Я польщена, — голос Аннет прозвучал томно и сладко, как яд. — Не каждый день ко мне в гости является старейшина Совета в таком… демократичном образе. Уж не на маскировку ли в среде смертных решил потренироваться? Или в моем подъезде завелась моль, пожирающая твои любимые фраки?

Она прошла на кухню, давая ему понять, что следует за ней.

— Говори, Фредерик. Что привело тебя в мое скромное убежище накануне моего… триумфа?

Фредерик прошел на кухню и молча опустился на один из барных стульев. Его молчание было тяжелым и многословным. Аннет, не желая начинать разговор первой и показывать свое смятение, подошла к окну и повернулась к незваному гостю спиной, демонстративно созерцая ночной город. Она чувствовала его взгляд на своей спине, словно прикосновение холодного лезвия.