Тюльпинс, Эйверин и госпожа Полночь

Пролог

От мамы тянуло холодом и колкой грустью. Она невидящим взглядом уткнулась в стену и совсем не шевелилась уже несколько минут. Эйверин открыла глаза и, поерзав в кровати, тихо спросила:

— Все хорошо?

Мама встрепенулась, и лицо ее, бледное и застывшее, ожило. Она ласково погладила дочь по волосам и прошептала:

— Хорошо, моя родная. Спи. Я завтра испеку пирог с ягодами.

— Ну-у-у-у, если только пирог…

Эйви перекатилась на другой край кровати. Она улыбалась. День, который начнется с пирога, обещает быть славным. Нужно лишь только поскорее уснуть.

Но стоило девочке сомкнуть глаза, как к ней подобрался дурной, пугающий сон. В нем мама кричала что-то про полночь, а папа отвечал ей еще громче, еще резче: «Я не отпущу тебя, слышишь?! Никогда не отпущу! И мне плевать на твою полночь!». Эйверин успокаивала себя только тем, что кошмар этот не может быть правдой. Ее родители так сильно любили друг друга, что крики и ссоры были им попросту не нужны.

Когда Эйви проснулась, она первым делом повела носом: не пахнет ли пирогом? Но, видимо, мама еще не вставала. Или папа не успел собрать ягод. Тогда девочка решила, что обязательно ему поможет: чем скорее они управятся, тем скорее мама испечет пирог из ароматного теста. А внутри у него будет так горячо и так сладко, что можно обжечь язык, но остаться довольным.

Эйви выбралась из-под тяжелого одеяла, легко спрыгнула с кровати и застыла: как ледяной водопад, на нее хлынула пустота дома. Он показался слишком просторным, необжитым. Старый ковер впился жестким ворсом в босые ноги, а от яркого света, лившегося из окон, ей и вовсе пришлось зажмуриться.

Эйверин накинула на плечи одеяло и вышла в коридор.

— Ма-а-а-а-ам? П-а-а-а-а-а-ап? — тихо позвала она. Ей никто не ответил.

Эйви пошла дальше, собирая большим одеяльим хвостом пыль. Обычно в их доме царила чистота, а вот в последнее время мама стала уж очень рассеянной. Они  три раза на этой неделе собирались прибраться, но мама вздрагивала и говорила, что с уборкой можно и повременить. А вот прогулка на Серый холм никак не ждет, визит к дедушке ни в коем случае нельзя откладывать, и снежки сами собой, вообще-то, не слепятся.

Эйви радовалась переменам в маме, но вот только губы у той все время дрожали. Будто сейчас смеется она, а потом вдруг ни с того ни с сего расплачется.

Девочка зашла в большую комнату и остановилась: холод точно шел отсюда. Словно окна распахнули, и теперь сквозняк носился тут, как беспокойный пес, да кусал все, что попадется ему на пути.

Но окна были закрыты. А возле потухшего камина сидел отец Эйверин. Тоже потухший. В его черных глазах всегда что-то искрилось, но теперь взгляд опустел. Совсем, как у мамы. В руках он вертел небольшую хрустальную птичку тонкой работы, которую пару дней назад смастерила его любимая жена.

— Папа? — спросила Эйви, чуть не плача. Она почему-то ужасно испугалась.

— Настало время полночи, сказала она мне! Сказала и ушла! Вот так просто! — Забормотал отец. — Так просто… Взяла, и оставила меня… Оставила меня… Нас оставила!

Эйверин села перед отцом на колени, пытаясь заглянуть ему в глаза. Но он закрыл лицо широкими ладонями и страшно рассмеялся. Эйви, не понимая, что происходит, накинула на голову одеяло и разрыдалась.

Смех отца стих, и через мгновенье его сильные руки подняли девочку с пола. Отец усадил Эйви к себе на колени, не снимая с нее одеяла, крепко обнял и зашептал:

— Прости меня, Птичка. Я все сделаю, чтобы она вернулась. Слышишь? Я все сделаю.

Часть первая: об Эйверин. Глава первая, в которой Эйверин решает уйти в слуги

Над Сорок восьмым городом плыли красные облака. Но какими еще им быть, если наступила осень? Деревья в парке посовещались, да разом сбросили чуть сероватые листья. Может быть, под налетом маслянистой грязи листья были и желтые, и красные. А летом, наверное, вообще зеленые. Но те, кто родился в Сорок восьмом после того, как заработал Главный Завод, и не знали уже, что листья бывают разноцветными. Деревья их интересовали примерно так же, как и безликие фонарные столбы.

Но Эйверин родилась не здесь и поэтому любила парк. К тому же, фантазия ее достаточно хорошо работала, чтобы представить его красивым. Ночью, когда горожане плотно закрывали ставни на окнах и предпочитали не высовываться, девочка невидимым призраком скользила по узким улочкам и выходила, наконец, к самой окраине. Туда, куда и днем-то ходят только отчаянные безумцы. Но там разросся парк, и он дарил Эйви чувство защищенности.

Девочке чудилось, что черные безмолвные деревья – это ее личная стража. Чешуйчатая кора чем-то напоминала ей кольчужные доспехи отважных воинов. А уж ветви – раскидистые, волнистые, наверняка были созданы для того, чтобы защищать прохожих от вездесущего неба.

Где-то там, в недосягаемой выси, жил Хранитель. Говорили, что следит он за городами и деревнями круглый год и не спускает с них глаз. Мол, это нужно ему, чтобы всех защищать, обо всех заботиться. Но Эйверин и так со всем прекрасно справлялась, а вот от знания, что где-то есть тот, кто следит за каждым ее шагом, становилось не по себе. И только деревья, сплетаясь гибкими ветвями, шептали ей ветром: «Не бойся. Пока ты с нами – он тебя не увидит».

Уверенность, что Хранитель, если уж он и есть, зол и глуп, не покидала Эйви. Вот уже пятый год она жила на улице, и видела, что защиты хватает не всем, а уж заботы и подавно. Беднякам нужно добиваться всего упорным трудом и непомерными усилиями. Хочешь есть? Дерись или воруй. Можешь, конечно, еще честно работать, но никто не обещает, что за твой труд честно заплатят.

Хочется спать? Ищи ночлег, клянчи, сбивай колени в кровь. Не спрячешься вовремя – спи под мостом, и тогда туман тобой знатно полакомится. Даже чистой воды в треклятом городе почти не достать – выпьешь хоть глоток из общественного колодца и тут же сляжешь с болями в животе.

У бедняков оставалось только два способа сбежать от своей тяжелой доли: либо в могилу, либо – в слуги. И, почему-то, в слуги решался идти чуть ли не каждый второй. Конечно, свободу потеряешь, да и жизнь твоя ничего не будет стоить, но получишь хоть какую-то защиту от холода и голода.

Эйви тоже надоело каждую зиму кутаться в лохмотья и есть отвратную клейкую кашу из найденных объедков. К тому же, ей наконец-то исполнилось пятнадцать, а значит она теперь имела право участвовать в торгах. Но от одной мысли, что перед ней откроются ворота Верхнего города, Эйверин лихорадило. Четыре года она мучилась, добровольно сменив кружева на обноски, и вот только теперь свет разгадки забрезжил впереди. Где-то там живет сама Полночь, и уж она наверняка что-то да знает.

Тем более за последнее время уж очень похолодало, а Эйверин ужасно не любила простужаться: когда болезнь валила ее с ног, желание, чтобы хоть кто-то оказался рядом, становилось почти нестерпимым. Иногда, если жар делал тяжелой голову девочки, она могла даже заплакать от одиночества. Но простуда уходила, уходили и дурные мысли, а Эйви вновь отправлялась гулять по ночному городу, скованному страхом и предрассудками.

Поздним вечером, накануне торгов, Эйверин шла по извилистой аллейке парка, то и дело останавливаясь перед деревьями. Девочка низко кланялась, растягивала пеструю длинную юбку и сладким голоском говорила:

— Да, господин. Что вы, что вы. Вы, конечно же, правы, господин. Только вы, и больше никто господин. Вы велите мне идти туда? Вот, мой господин, я уже здесь!

Эйверин оглушительно чихнула, наглотавшись едкого тумана, и отскочила от дерева к раскидистому кусту с ярко-красными ягодами. Девочка громко выругалась, пытаясь подавить раздражение. Она поплотнее укуталась в потертую куртку отца, и образ его всплыл в памяти. Эйви многому у него научилась. И прекрасно танцевать, и громко петь. Даже штопать паруса и охотиться на горных лис. Только одного она не могла – перенять у него покорности. Не мог ей отец передать то, чем сам не обладал.

Эйверин откинула волосы за спину, достала из нагрудного кармашка куртки маленькое зеркальце, которое подарил ей Додо, и недовольно уставилась на свое отражение.

— Ух, глупость! — воскликнула она и яростно затолкала зеркальце обратно. — Мне не пойдут короткие волосы служек! Совсем-совсем-совсем!

Эйви вслушалась в собственный крик, который подхватил ветер и вместе с листьями понес по парку, а потом прижалась лбом к шершавому стволу. Она закрыла глаза, заставляя себя вспомнить то, ради чего она все затеяла. Улыбка на мгновенье скрасила посеревшее лицо, но девочка быстро дернула головой: горевать по прошлому в тысячи раз хуже, чем беспокоиться о будущем.

 Эйверин вдруг ужасно захотелось, чтобы хоть кто-то оказался рядом, выслушал ее, подбодрил. Она даже подумала, не пробраться ли в дом к пекарю и растолкать Додо, да наговориться с ним вдоволь, пока все не изменилось.

Вдруг одна из веток опустилась на плечо девочки, и теплое прикосновение заставило ее встрепенуться. Она взмахнула рукой и рассмеялась. Серый бельчонок крепко вцепился маленькими коготками в куртку и напрочь отказывался с нее слезать. Черные глазки его, чуть менее черные, чем глаза самой Эйверин, смотрели испуганно и настороженно. Наверное, зверек и сам не понял, куда попал. А теперь уж точно проклинал чересчур подвижную ветку.

Глава вторая, в которой Эйверин является на улицу Гимили, дом семнадцать к полудню.

Ближе к вечеру в городе поднялся страшный ветер. От Желтой горы летел жесткий песок, царапающий глаза и глотку. А визг в подворотнях стоял такой, что горожане попросту страшились выходить из домов. Словно и не ветер это воет высоко и протяжно, а жуткие звери перебрались через городскую стену и теперь рыскают, подыскивая жертв.

Ветер так разошелся, что Эйви вспомнила о недавнем знакомце. Она застегнула мешковатую куртку до подбородка и подвязала полы юбки, чтобы не мешалась при ходьбе. Косынкой девочка закрыла все лицо - и без того помнила дорогу. Вела тонкими пальцами по шершавой стене да считала шаги. Отец с раннего детства учил ее ориентироваться, не полагаясь на зрение. Глаза – штука ненадежная и не вечная. Вдруг кто-то выбьет, или станет темно так, что от страха не шелохнуться. Или вот повалит пыльный ветер, что не различишь дороги. Чувствовать надо всем телом сразу, только тогда наверняка не собьешься с пути.

Эйви любила посмотреть на какой-нибудь дом, а позже узнать его историю. Вот видела она – дом из красных кирпичей, с резной крышей, выкрашенной зеленой краской. А потом подходила ближе и все не рассматривала, а чувствовала. Закрывала глаза и вдыхала сладкий запах свежей выпечки, слышала топот детских ног, звуки скрипки, тихие разговоры хозяев. И дом из «красного с зеленой крышей» превращался в живой дом, счастливый.

Дорогу к парку Эйверин запомнила так: от Веселой площади идти к счастливому дому, от него к заброшенной усадьбе, а оттуда десять шагов влево, пока не провалишься в выбоину на мостовой. Почувствуешь запах стоялой воды – значит, точно перед тобой Зеленый мост. Тогда нужно крепко держаться, но натянуть на ладони рукава куртки потому что перила, как и весь мост через Ржавую речку, ужасно старые. Недолго и занозу вогнать из прогнившего дерева. А через Сорок шагов от моста начинается стена. Желтая, из грубого камня, не такая красивая, как стена внутри города, она змейкой оплетает улицы. Нужно идти вдоль нее, пропустив три поворота.

Вот первый провал – влево ушла, кривясь и виляя, улица Рабочих. Эйверин гуляла там на прошлой неделе вместе с Додо. Он показывал ей смешные игрушки, которые делал кузнец, а после обеда они учились прясть у старой Кэм. Эйви даже улыбнулась, когда вспомнила сбивчивую речь старушки и смех Додо.

Эйверин дошла до второго поворота – почти у окраины города ютились обедневшие господа, не сумевшие свыкнуться с тем, что их кошельки больше не пухнут от двилингов, а общество, к которому они привыкли с рождения, их отвергло. На улице Старого Света стояли узкие домишки с хлипкими стенами и прохудившимися крышами. Но за то в каждом из них было что-то особенное. В одном – кованая дверная ручка, в другом – круглое зеркало в позолоченное оправе, а в третьем могли водиться и украшения с драгоценными камнями.

Порой на этой улице даже слышался звон столового серебра и светские беседы. Люди, которые родились господами, отчаянно держались за вещицы из прошлой богатой жизни, и отказывались понимать, что серебряная вилка или брошь с огромной жемчужиной совершенно ничего не значат, если ты питаешься объедками.

Третий поворот вел к Старому Рынку, и Эйверин сразу зажала ладонью нос. Ветер подхватил зловонные остатки и швырялся ими в стену, в окна домов на улице Старого Света. Вонь стояла невыносимая: у девочки даже слезы брызнули из глаз. Она ускорила шаг, чтобы быстрее оказаться у парка.

Эйверин неожиданно подумалось, что неплохо было бы завести друга. Завтра в полдень она потеряет свободу, и ей наверняка захочется об этом с кем-нибудь поговорить, кому-то пожаловаться. Людям такое не доверишь, но белке – вполне.

Эйверин стянула повязку и стала искать дупло пушистого зверька. Эйви, чертыхаясь и плюясь песком, залезала на каждое деревце и внимательно его ощупывала. На пятой попытке ей повезло: ослабевший серый бельчонок забился в самую глубь. Когда Эйверин протянула к нему руку, он даже не дернулся. Только прижался мордочкой к ладони, да закрыл черные глазки.

Эйви сунула зверька за шиворот и нехотя поплелась к Старому Рынку. Уговор есть уговор: Рауфусу нужно отдать все накопленные деньги. Ну, или почти все. О сумме они ведь не сговорились.

Эйверин потянула на себя деревяшку, служившую дверью, но та не поддалась. Девочка громко постучала, подивившись тому, что кто-то перекрыл вход. Изнутри раздался обеспокоенный голос хозяина свалки:

— Кто?

— Рауфус, это Эйверин! Открывай скорее!

Деревяшка отодвинулась, и парень, укутанный с головы до ног в плотную ткань, впустил Эйви внутрь.

— Вы зачем закрылись? Я чуть не задохнулась там! — Эйверин стянула с лица косынку.

— Ты? Ты бы не задохнулась, — буркнул парень и пошел вглубь.

Убежище Рауфуса было на удивление просто и стойко. Он вырыл проходы в огромной куче мусора, что за долгие годы скопилась за  Сорок восьмым, обил их досками, которые оставались на разрушенном деревообрабатывающем заводе, натаскал внутрь теплых пледов и одеял. Даже лампы там имелись причудливые и большие, с мягким желтым светом. Но самое главное было в том, что в жилище хозяина улиц не проникал вездесущий туман, уносящий обычно множество жизней бедняков.

Эйверин даже думать не хотела, скольких людей ограбил и обворовал Рауфус, чтобы создать это уютное жилище. Но нельзя винить того, кто просто хочет выжить и помогает выживать другим.

Глава третья, в которой Эйверин окончательно теряет свободу

Госпожа выделила Эйви комнатку под самой крышей: только она оставалась свободной. Комната была хоть и небольшой, но очень теплой, а на зиму это самое главное. Пока у одной стены ее стояла двухъярусная кровать, а у другой – дубовый шкаф да маленькое зеркало. Госпожа Кватерляйн обещала достать еще мебели и как-нибудь все украсить, но после свалки личная комната для Эйверин уже была пределом мечтаний.

Оставшись одна, девочка тут же забралась на верхнюю кровать и юркнула под одеяло. Она водила пальцами по завиткам лепнины, напоминавшим волны из отцовских рассказов, и лепетала песенку о веселом музыканте, у которого украли гитару.

Эйверин стало так хорошо, что даже не хотелось идти в парк. Она и без того чувствовала себя защищенной. А тревожные мысли о Хранителе казались теперь детской глупостью. Что ему, далекому и, вероятнее всего, несуществующему, до нее, маленькой и тихой? Уж точно он найдет дела поважнее.

Тело Эйверин обмякло. Стук зубов Крикуна об орешки превращался в колыбельную. Сон пришел так скоро, что девочка даже не успела этого заметить.

Разбудил ее вой ветра на рассвете. Эйви приподнялась на локте, пытаясь размять онемевшую щеку, и удивленно уставилась в маленькое окошко, из которого виднелась приличная часть города. Часть города и неустанно растущая свалка. Эйверин болезненно поморщилась и вновь уткнулась лицом в подушку. Ей стало ужасно стыдно за себя. Она ведь собиралась искать Хайде, если госпожа отпустит ее. Но вместо этого она наелась до отвала, просидела чуть ли не час в горячей ванне, а потом еще уснула на мягком матрасе, как избалованная девица. Девица, которой нет дела до других.

Эйви быстро спустилась по деревянным ступенькам, прилаженным к кровати, наспех собрала волосы и надела платье небесно-голубого цвета, которое для нее приготовила госпожа. Девочка было кинулась к двери, но потом опомнилась, вновь залезла на кровать и вытащила из-под подушки еще сонного Крикуна.

Эйверин, босая, вышла на широкую лестницу и прислушалась: кажется, весь дом еще спал. Только в дальней комнате первого этажа кто-то безжалостно молотил по клавишам расстроенного пианино. Эйви, собиравшаяся сбежать, и навсегда примкнуть к банде Рауфуса, остановилась и крепко задумалась. Может быть, и не достойна она такой хорошей жизни, но что же ей делать? Выходит, зря она выпросила у дяди Чичу отпустить ее, зря она добиралась сюда так долго, зря прожила четыре года на улице? Все закончится на Старом Рынке? Станет она воровкой, а может, и вообще на людей будет нападать? Нет, не для того она приехала в Сорок восьмой. Она приехала за мамой. И без нее она отсюда не уедет.

Внизу, под лестницей, послышался шелест платья. Эйви перегнулась через перила и увидела госпожу. Она подошла к широкому зеркалу на стене, растянула уголки губ кончиками пальцев и тяжко вздохнула.

Эйви покраснела и громко прокашлялась. Негоже подсматривать за госпожой. Да вообще за кем-либо подсматривать – последнее дело. Чужие секреты должны оставаться секретами, а то вот так узнаешь один и не поймешь потом, как жить дальше.

— О, милая! — лицо госпожи просияло. — Ты, наконец, встала? Давай спускайся скорее. Пока все спят, мы с тобой столько успеем сделать!

Эйверин на мгновенье сдвинула брови, но улыбнулась в ответ. Уж очень странное лицо у госпожи, так сходу и не разберешь. На вид точно больше тридцати лет, но пределы этого «больше» никак уловить не удавалось. Но лицо это светилось добротой, а о чем еще можно мечтать?

— Доброе утро, госпожа, — Эйверин коротко кивнула, но сразу же опомнилась и низко поклонилась.

— Ох, милая, скажу прямо, слуга из тебя выйдет отвратительная. Кланяться у тебя совсем не выходит, — звенящий смех госпожи разлетелся по прихожей, и она опасливо прикрыла ладонью рот, боясь, что кого-то разбудила. — Но ты будешь нашей помощницей, Эннилейн со всем уже не справляется.

— Да, госпожа, как скажете.

— Немного странно, когда тебя называют госпожой, а смотрят вот так, сверху вниз! — женщина вновь рассмеялась. — Ну, и глаза у тебя, милая! Жуть!

Эйверин улыбнулась и поспешила спуститься со второго этажа. Госпожа ей нравилась больше и больше. Многие пугались глаз Эйверин, а госпожа Кватерляйн вот так, без обиняков, назвала их жуткими и рассмеялась. Честные люди дорогого стоят.

— Итак, — госпожа распахнула парадную дверь одной рукой, а другой натянула на голову шляпу с огромной мохнатой совой. — Эннилейн на кухне справляется прекрасно, а вот до клумбы чудные ручки ее порой не доходят. — Ну, ты где там?

— Секунду, — Эйви натягивала старые отцовские сапоги и не поспевала за столь стремительной хозяйкой.

— Детка, не забудь надеть пальто, да, вон там, на вешалке. Ох, я купила тебе новые ботинки, эту рвань давно пора выбросить!

— Нет! — решительно воскликнула Эйверин и тут же испуганно замолчала. Нельзя так с господами, нельзя!

Госпожа обернулась, прищурившись посмотрела на девочку, и взмахнула рукой:

— Тогда починим, без проблем. Пока надень удобные ботинки, а сапоги тебе вернут завтра, идет?

Эйверин благодарно кивнула и натянула миниатюрные коричневые ботинки с потрясающими ленточками. Конечно, в них будет куда удобнее, чем в отцовских сапогах, но могут ли похвастаться эти ботиночку своей историей? В вещах без истории нет души. К ним очень трудно привязаться.

Глава четвертая, в которой Эйверин приходится торговать медом

У Эйви дрожали руки так, что их сводило судорогой. Прервавшийся вдох застрял вверху глотки, тонкое платье давно пропиталось потом.

Подобный ужас она испытала лишь однажды, девять лет назад. Когда в семью ее пришло горе, а снежный Кадрас перестал быть уютным домом. Но тогда она была шестилетней малюткой, привыкшей к теплу и счастью, не знавшей никаких невзгод. Сейчас же, когда тело ее стало сильнее, а душа зачерствела, страх удивлял Эйверин. Сама возможность до такой степени чего-то бояться пугала ее до исступления.

Закусив верхнюю губу и гневно сдвинув брови, она еще раз спросила:

— Этот липовый?

— Без-дар-на! — мистер Дьяре подскочил с плетеного кресла-качалки и отошел к узкому окошку. Он украдкой усмехнулся в седеющие усы, видимо, забавляясь горячностью девчонки.

Эйви ненавидящим взглядом осмотрела баночки: матово-белые, почти прозрачные, лимонно-желтые, янтарные, огненно-красные, древесно-коричневые, золотые с медным отливом и даже черные. Никогда она бы не подумала, что запомнить несколько видов меда будет так сложно.

— Как ты собираешься торговать, если сама понятия не имеешь, что продаешь? Ты не можешь запомнить даже элементарных вещей!

— Если вы перестанете делать это, то я запомню все гораздо быстрее, — буркнула Эйви.

— Это?— мистер Дьяре развернулся на каблуках и широко улыбнулся.

На щеках его появились ямочки, которые можно было бы назвать очаровательными. Но глаза, по-прежнему жуткие и неживые, все портили. Эйверин почему-то вспомнила об аметистовом ожерелье, что дарил ее отец матери на день рождения. Тогда этот лиловый камень показался ей таким красивым, чарующим. А сейчас от лилового цвета ее тошнило.

— Ну? Я жду. Что это?

— Вы сами знаете, что, — страх вновь стиснул костлявыми пальцами сердце девочки, дышать ей стало труднее, но она и не подумала отвести взгляд.

— Это? Ты имеешь ввиду это? — широкая улыбка мистера Дьяре теперь напоминала оскал, но Эйверин не сдавалась. А сердце ее разгонялось и разгонялось, вдохи становились мельче и реже. Перед глазами поплыли темные пятна, и она безжизненно обвисла на стуле.

— Эй, эй, ты чего?! — мистер Дьяре кинулся к девочке и стиснул в полных ладонях ее узкое лицо. — Смотри в мои глаза, — велел он.

И Эйверин, погрязшая во тьму, уловила его голос. Она с трудом подняла тяжелые веки, пытаясь сосредоточить взгляд на глазах мужчины. На этот раз они оказались не лиловыми, как закат перед приходом хищного тумана, а лазурными, как вода в Кадраском озере.

— Эйверин, — ласково попросил он. — Ты вернешься сейчас, слышишь? Страха больше нет. И не будет. Я обещаю.

Девочка встрепенулась, со свистом втянула воздух, и резко ударила по руке мистера Дьяре ребром ладони. Тот громко взвыл и отскочил к окну.

— Ну, прости, прости, Крысенок! Хотел проверить твой порог!

— Знаете что, мистер Дьяре, проверяйте кого-нибудь другого! Дада просила меня продать этот чертов мед, и я его продам! Я не хочу ее расстраивать, у нее и так забот выше головы! — вспылила Эйверин и вскочила на ноги. Она схватила толстую книгу с надписью «Все о меде» и сбежала на кухню.

Эннилейн походила на многорукое божество: вот она рубит мясо массивным тесаком, а в следующее мгновенье обжаривает муку деревянной ложкой или солит суп, подогревает сливки, ставит на огонь огромный котел и доверху наполняет его темным душистым маслом. И только изредка, когда кастрюльки и горячий хлеб убирались под теплые полотенца, Эннилейн расправлялась, болезненно морщилась и потирала спину.

Эйверин прочла книгу от корки до корки довольно быстро, кивнула кухарке на прощание и вышла в сад. Она нескоро отыскала под гибкой вишней выкованную из светлого металла телегу, погрузила туда баночки, что оставила ей госпожа Кватерляйн, и двинулась в сторону Площади Торговцев.

Придирки мистера Дьяре почти не огорчали девочку. Все устроилось так хорошо, что на мелкие недостатки не стоило и жаловаться. Судьба коварная штука: один раз пожалуешься, она решит, что ты плакса и больше никогда ничего не будет дарить.

Эйверин повертела головой, и жесткие волосы защекотали ее шею. Что ж, и к новой длине она быстро привыкла. И даже к Крикуну девочка уже порядком привязалась, поэтому сейчас ей не хватало тяжести на плече и боли от маленьких коготков, впившихся в кожу. Она дала себе обещание больше не забывать его в комнате.

Телега оказалась очень тяжелой, поэтому до Площади Торговцев Эйви добиралась больше часа. Она тревожно поглядывала на сереющее осеннее небо, думая о том, что к концу дня ей все не продать. Ночью ведь все спрячутся от тумана, горожанам будет не до меда.

На Площади Торговцев, на счастье Эйверин, собралось уйму народу. Господа и госпожи прогуливались вокруг весело журчащего фонтана, позировали художникам возле арок из живых цветов, любовались причудливыми гирляндами на фонарных столбах. Девочка сразу разгадала тайну этой площади: она ублажала взгляды красотой, поднимая настроение горожанам, а те без устали тратили двилинги, пополняя городскую казну.

Глава пятая, в которой Эйверин знакомится с господином Бэрри

Эйви пробралась в свою комнату и села на пол, прислонившись спиной к стене. Крикун аккуратно сбежал по кроватным ступенькам и в два прыжка забрался на плечо хозяйки.

— А я думала, ты – одиночка, дружок. Скучал по мне? — девочка почесала холку бельчонка. Он прижался к ее ладони и прикрыл глаза.

Эйви зажмурилась, пытаясь не вслушиваться в бормотания Эннилейн, доносившиеся снизу. Но слова безжалостно просачивались сквозь тонкие стены, заставляя девочку мучительно хмуриться и злиться на себя еще больше.

— Ну, госпожа, откуда же вы знали, что берете…

— Пожалуйста, Эннилейн, — перебил ее раздраженный голос мистера Дьяре. — Ты говоришь о человеке. Я предупреждал Даду, что девочка может не оправдать ее ожиданий. Но в ней нет зла, не специально она это затеяла, я уверен. Тем более там есть отчасти и моя вина, я совсем забыл про стеклянные колпаки. Не нужно было доверять ей сад, если ты так к нему привязана, слышишь, Дада? — голос мистера Дьяре смягчился. — Ну, чего ты застыла? Не конец ведь света.

— Дьяре, я понимаю, что винить должна только себя. Но где еще я найду именно эти цветы? — госпожа вздохнула с таким огорчением, что у Эйви кольнуло в груди. — Когда я дышу ими, мне кажется, что я по-настоящему жива, понимаешь?

— Ох, госпожа, да что вы глупости такие говорите! Как будто так вы не живая, — нервно хихикнула Эннилейн.

— Энни, собери мне поесть в дорогу, пожалуйста.

Эйверин услышала, как прошелестело платье Эннилейн, и хотела плотнее прикрыть дверь. Еще подслушивания ей сейчас не хватало ко всем провинностям. Но тут госпожа на выдохе сказала:

— Дьяре, может, это знак? Бал очень скоро. Может, сейчас?..

— Дада, глупенькая, ну прекрати…Ты вернешься из этого чертового города, и мы поженимся. Правда ведь, Дада? Ты уладишь дела, я заберу тебя, Бэрри, Эннилейн, даже этого черноглазого крысенка заберу…

— Дьяре, — перебила его госпожа. — Ну как я могла оставить ее на улице? Там эти ужасные вещи…И, ладно бы, только туман…Ты слышал, что творится в городе?

— Слышал, Дада, слышал. Ты думаешь, это она?

— Ох, я точно знаю, что она всесильна. Только зачем ей все это?.. И не похоже это на ее колдовство, совсем не похоже. Ты бы видел, какие глаза были у Фила…Страшные глаза. Даже мне стало не по себе.

Эйверин сжала руками виски и зажмурилась сильнее. Голоса, доносящиеся снизу, отдалялись. Становилось трудно дышать. «Колдовство? Разве оно есть? Разве может оно быть?»

Но сердце девочки стучало все быстрее, от слез щипало глаза. «Колдовство». Это таинственное слово было одним из двух слов, способным объяснить исчезновение родителей. Если виной всему чары, то все еще поправимо, она в это твердо верила. О втором слове, которое перечеркнет ее старания, которое лишит смысла жизнь, Эйверин думать не хотела. «Смерть» и без того неустанно следовала за ней по пятам.

Вкрадчивый голос мистера Дьяре оторвал Эйви от размышлений:

— У него были ужасные глаза? Как у меня, Дада?

— Я не встречала глаз прекраснее твоих.

Эйви услышала шуршание платья госпожи и взволнованный вздох мистера Дьяре. Щеки девочки вспыхнули, и она подскочила на ноги. Неужели в этом городе еще осталось место для таких теплых чувств? Но полный нежности голос мистера Дьяре походил на голос отца Эйви, когда тот обращался к ее матери. А родители Эйверин крепко любили друг друга, это единственное, в чем она была уверена наверняка.

Девочка забралась на кровать и нырнула под одеяло. Она потерла закоченевшие пальцы, чуть размяла мышцы рук. Эйви так хотелось, чтобы сон ненадолго вырвал ее из череды тревожных минут, но в ушах протяжно звенели струны гитары, брошенной на мостовую, за ними пришел и пронзительный крик Гёйлама и всхлипывание Суфы. Вместо тьмы под веками Эйверин виделись зеленые огоньки и черный-черный сад, выжженный и мертвый, как напоминание о том, что могло стать с Гёйламом. Как напоминание о том, что происходит с каждым, кто дерзнет ночью выйти из дома.

Под окном загрохотали колеса большой кареты, послышались суетливые выкрикивания Эннилейн, тихие замечания мистера Дьяре. Добрая госпожа уезжала, не сказав Эйверин и слова на прощанье. Что ж, она это заслужила.

— Мистер Тваль! — приветливо поздоровалась с кем-то кухарка. — Пройдете, перекусите перед долгой дорогой?

Губы Эйверин брезгливо искривились. Ну, конечно, кто еще может везти госпожу куда-то…А она уж думала, что больше никогда не встретит этого проходимца.

— Нет, нет, — быстро ответил высокий мужской голос. — Дариночка, ну, где же вы?! Как видите, я только с дороги, но уже ко всему готов!

— Ох, Эрвин, это обязательно? — спросила госпожа Кватерляйн, явно чем-то рассерженная.

— Пейте, Дариночка. Вы ведь знаете: можно ехать, соблюдая мои правила, а можно не ехать. Только и всего!

— Пью, пью, — обреченно сказала Дада, и уже через пару минут хлопнули дверцы кареты.