Тюремные изгои

Тюремные изгои

Старое бетонное здание тюрьмы возвышалось над пустошью, словно исполин, выживший из чужой эпохи. Его серые стены, заросшие мхом и плющом, хранили в себе не заключённых, а последнюю надежду на порядок в разрушенном мире. После катастрофы, когда города рассыпались под натиском жары, вируса и безумия, сюда пришли те, кто не хотел умереть. Те, кто мечтал выжить.

Теперь внутри этой тюрьмы — новая жизнь. Общину называли просто — “Крепость”. Примерно две тысячи человек: семьи, одинокие, старики, дети. Люди с разным прошлым, но единым настоящим. По периметру — бетонный забор и самодельные вышки из деревьев и металла. Охрана — круглосуточно, смены менялись по часам.

Двор бывшей тюрьмы превратили в центр. Там были грядки с мутировавшими, но съедобными культурами. Там же — столы, где собирались старейшины. Внутри корпусов — мастерские, склады, кухня, лазарет, классы для обучения. Общину держала не только охрана, но и система: строгие правила, труд за еду, обязательства и наказания. Это был не рай, но выживание.

Игорь, бывший инженер, занимался водоснабжением и ремонтом электрических установок. У него была отдельная комната в корпусе, где он жил с женой Еленой. Та работала врачом в лазарете, занималась родами, переломами, инфекциями и иногда — смертями. В этом мире они оба стали незаменимыми.

А Роман… Брат Игоря. В прошлом — заключённый, отсидевший за убийство в драке. После катастрофы именно он, вместе с охранниками и несколькими заключёнными, занял тюрьму и дал ей новую цель. Он стал кем-то вроде командира охраны, сурового, но уважаемого. Для многих он был героем. А для Игоря — братом, которого он простил.

Ранним утром ворота распахнулись — возвращалась разведка. Пыльные, измотанные, но живые. Крики детей сменялись шумом ведер. Над общиной поднимался дым — завтрак. Обычный день в мире, где каждый новый рассвет был победой.

В комнате, где когда-то жили надзиратели, теперь обитали Игорь и Елена. Скромная комната с металлической кроватью, грубо сколоченным шкафом и самодельным столом у окна, выходившего во внутренний двор. На стенах — карты старого города, пара фотографий, трещины. В углу стоял ящик с инструментами, рядом — аккуратно сложенные бинты и препараты.

Утро начиналось, как всегда. Игорь сидел у стола, перебирая схемы водогонной системы, изношенной почти до предела. Елена укладывала в сумку стерильные бинты и перевязочные материалы — её вызывали в лазарет, очередной случай заражения. Они почти не разговаривали. Молчание между ними не было враждебным, скорее — выработанной привычкой. Они были как винтики одной машины: каждый делал своё, зная, что другого выхода нет.

Но глаза Елены… в них жила усталость. И что-то ещё. Что-то, что Игорь пытался не замечать.

— Я задержусь сегодня, — тихо сказала она, натягивая куртку. — У девочки из седьмой палаты — заражение после ампутации.

— Я могу починить автоклав, если он снова сбоит, — сказал Игорь, не отрываясь от бумаги.

Она кивнула и ушла. А Игорь остался, прислушиваясь к звукам за окном, к скрипу башни, к голосам людей. В последнее время он ловил себя на странной тревоге. На каком-то холоде внутри. Всё работало. Всё жило. Но что-то было не так.

Роман стоял у ворот, наблюдая за сменой дозора. Высокий, поджарый, с аккуратно подстриженной бородой. В глазах — ледяной расчет. Его уважали, к нему прислушивались. Но было то, о чём не знал даже Игорь.

Когда солнце опускалось за бетонные стены и в общину приходила ночь, Роман порой задерживался у лазарета. Под предлогом проверки безопасности. Под предлогом передачи медикаментов. Там они встречались. Там начинались взгляды, прикосновения, слова.

— Ты ведь знаешь, что я его не предам, — говорила Елена в одну из тех ночей.

— Ты уже предала, — шептал Роман, прижимая её к себе.

Мир рухнул три года назад, но они рухнули совсем недавно — в душе. Им было стыдно, больно, но в этом безумии мира они нашли друг в друге живое, человеческое тепло. Тайное, запретное, опасное.

Игорь ни о чём не знал. Он продолжал жить, работать, строить. Любить — по-своему. Но в какой-то части сердца он чувствовал: тень между ними растёт.

Лазарет дышал тишиной. Сквозь щели в старом бетонном потолке пробивался слабый свет луны. Металлические столы, простыни, запах спирта, бинтов и старой крови. За окнами — глухая тьма. Община спала.

Роман вошёл без стука. Как всегда. Он знал, что Елена будет здесь — она почти не уходила.

— Ты опять здесь, — сказал он негромко, снимая куртку.

— Где же ещё, — устало усмехнулась Елена, не отрывая взгляда от своей пациентки. — Мальчик из второго сектора. Псих укусил. Уже бредит. Я не уверена, что доживёт до утра.

— Ты слишком многое берёшь на себя, — тихо сказал Роман, подходя ближе. — Слишком много боли. Это ломает.

— Всё нас ломает. Ты думаешь, тебя не сломало?

Он сел рядом, глядя в её лицо. В этих чертах ещё было что-то светлое, живое. Не совсем убитое этим миром. Он тянулся к этому, как к последнему глотку тепла. Потому что здесь, за этими стенами, ничего тёплого не осталось.

— Знаешь, я иногда думаю… — начала она, — если бы не этот мир… всё было бы по-другому.

— Нет, — качнул он головой. — Ты бы всё равно выбрала Игоря. Ты бы выбрала правильное. Потому что ты — такая. А я — нет.

— Тогда почему ты приходишь?

Роман долго молчал. Потом сказал:

— Потому что я всё равно люблю тебя.

В этот момент она не отвернулась. Не ушла. Не сказала “нет”. Она просто вздохнула. И осталась.

Они провели ночь в лазарете. Без слов. Без объяснений. Просто вместе. В этом мёртвом, холодном здании, они нашли крошечную искру жизни.

Утро. Первая кровь.

Резкий звук сирены. Короткий. Прерывистый. Такой, что срывает дыхание.

Роман вскочил. Елена тоже.

— Это не учения, — бросил он. — Они рядом.

Уже в следующую секунду — грохот стекла. Окно лазарета разлетелось, внутрь ворвался один из них — изуродованный, грязный, с криком нелюдя. Следом — ещё один. Роман схватил лом от койки, ударил. Один рухнул, второй вцепился в его плечо.