Год свободы.
Так я называла это время.
Год без фамилии, от которой содрогались даже законы.
Год без тела, к которому прикасался он, будто я — его собственность.
Год без цепей.
Год тишины…
И вот она кончилась.
Я повернула ключ в замке, стараясь не разбудить бабушку. Было поздно, и университет сегодня вытянул из меня все соки — как обычно, тест, которого никто не ждал, и лекция, которую никто не понял. Холод сквозил в подъезде, с трудом приглушая стук сердца. Я мечтала о тёплом пледе, горячем чае и тишине.
Но, когда дверь с характерным щелчком открылась, я поняла, что тишины не будет.
Он сидел на моём диване.
В комнате пахло его парфюмом — пряным, терпким, до головокружения знакомым.
Позади него — двое. Охрана. Те же лица, что ломали чужие жизни, даже не моргнув.
А за окном снег мягко ложился на стекло, будто пытаясь укрыть всё это безумие невинным покрывалом.
Я застыла. Не дышала. Только смотрела — в те глаза, что видела в самых страшных снах.
Глаза человека, которого предала.
Глаза мужчины, за которого отказалась идти замуж, когда отец пообещал ему меня… в счёт долга.
Он встал.
Медленно.
Как хищник, которого больше ничто не сдерживает.
— Закрой дверь. — его голос был низкий, срывающийся на металл. — Нам есть о чём поговорить.
Я не пошевелилась.
Он не имел права здесь быть.
Я — не его. Больше не его.
— Где бабушка? — мой голос предательски дрогнул.
— В санатории, как ты и хотела. Я позаботился. — Он подошёл ближе. — Осталась только ты.
В висках стучало. Он не изменился. Чуть старше, чуть более жёсткий в чертах лица. Всё тот же костюм, всё те же руки, способные как гладить, так и ломать. Его присутствие было, как всегда, тотальным. Заполняло комнату. Заполняло меня.
Я сделала шаг назад.
— Уходи.
Он усмехнулся.
— У тебя был год, чтобы убежать. Год, чтобы исчезнуть. И ты потратила его на... университет?
Он щёлкнул пальцами.
И в следующий момент двое шагнули вперёд.
Я дернулась, но руки уже сжимали мои плечи. Без боли. Просто твёрдо, как будто я — чемодан, который собирались доставить в нужное место.
— Не трогайте меня! — Я вырывалась, но бесполезно. — Ты не смеешь!
— Я не смею? — Его взгляд потемнел. — Ты посадила меня. Ты бросила меня в клетку, как животное. А теперь удивлена, что я вернулся за своей вещью?
— Я не вещь.
Он приблизился. Лицо напротив моего. Он не касался — он вламывался взглядом в душу, как делал это раньше.
— С этим мы разберёмся. В моём доме.
— Никогда. Я не поеду с тобой. Даже если снова посадишь меня в подвал.
Его улыбка была ледяной.
— Подвал? Нет. Теперь ты будешь спать в моей кровати. А тюрьма… Ты почувствуешь, Лисёнок, что значит быть заключённой, даже без решёток.
Он отступил.
— Заберите её.
И мир снова начал рушиться.
Машина мчалась сквозь ночь.
Тонированные стёкла отражали мой искажённый страх. Рядом — двое. Молчаливые, как гробовщики. Впереди — он.
Мы ехали в ад, о котором я мечтала забыть.
Я не кричала. Не билась.
Это было бы слишком просто.
Я смотрела в окно, будто в последний раз.
Как осуждённый, который знает: не спасут ни слёзы, ни мольбы.
— Если ты думаешь, что я снова стану твоей игрушкой, ты ошибаешься, — мой голос звучал чужим. Холодным. Почти спокойным.
Он не повернулся. Только сказал, не глядя:
— Ты уже ею стала, когда предала меня.
— Я спасалась.
— От меня?
Я молчала. Он знал ответ. И это бесило его сильнее, чем любые слова.
Я же резко повернулась к нему. Всё тело горело. Это было не желание — ярость. Отчаяние. Потребность вырваться, даже если это последний прыжок.
— Если ты везёшь меня в тот чёртов дом, то не стоит. — сказала я медленно, — Я спрыгну с балкона. С крыши. С чего угодно. Ты получишь только моё тело. Холодное. Ты же не некрофил, Егор? Или уже всё равно?
Машина резко тормознула.
Он развернулся.
Глаза — два ледяных осколка.
Тишина в салоне — глухая, как в гробу.
— Повтори, — выдохнул он.
Я подняла подбородок. Впервые за долгое время.
— Если я стану твоей заложницей — я найду выход. Даже если это смерть.
Он молча вышел из машины.
Глухой стук мужской обуви по асфальту.
Он открыл мою дверь.
Выхватил меня из салона, как куклу.
Прижал к кузову — одной рукой, сдержанно, но так, что не дышать.
— Хочешь умереть? — прошептал он в лицо. — Я могу тебе помочь. Прямо сейчас. Один толчок — и ты под колёсами. Только знай: бабушка останется одна. Её адрес у меня. Как и список её лекарств.
Я похолодела.
Он смотрел в глаза — не моргая.
— Я научу тебя жить, Лисёнок. Не прятаться. Не убегать. Жить по моим правилам.
— Это не жизнь, — прошипела я.
— Зато она будет долгой.
Он отпустил меня.
— Загрузите обратно. Поехали.
И я поняла: он не поверил моей угрозе.
Или поверил.
Но ему было всё равно.
Кованые ворота открылись бесшумно, как пасть чудовища.
Особняк не изменился.
Величественный, угрожающе тихий, утопающий в чёрных колоннах, каменных террасах и темноте.
Здесь пахло деньгами, страхом и чужой волей.
Я уже жила здесь.
Когда-то.
И поклялась, что никогда не вернусь.
Меня вытолкнули из машины мягко — слишком мягко, чтобы не испугаться.
Егор не сказал ни слова. Он шёл впереди.
Он знал: я последую.
Потому что за неповиновение будет наказание.
Словно в медленном сне я переступила порог. Дом вздохнул. Знал. Чувствовал.
Хищник вернул свою жертву.
Я остановилась в холле.
Те же стены.
Тот же холод.
Тот же ад.
Только я — уже другая. Не его кукла. Не дочь мафиози. Не наследница, за которую он когда-то заплатил.
Я — просто Алиса. Девочка, которая выбралась.
Но всё равно оказалась в клетке.
— Ты плачешь?
Голос Егора раздался откуда-то слева. Тихо. Почти ласково. Как яд в молоке.
Я вздрогнула. Подняла руку к лицу.
И только тогда поняла: да, я плачу.
Слёзы текли по щекам — горячие, настоящие. Стыдные.
Я ведь держалась. Была камнем. Но вот — трещина.
Он подошёл ближе.
— Ты что-то оставила в той квартире, Лисёнок? — Его пальцы коснулись моего подбородка, заставив посмотреть в глаза. — Что-то ценное?
Я выдохнула — с надрывом. С болью. И прошептала:
— Там осталось всё, Егор.
Он не отступил.
— А конкретнее?
— Свобода. Жизнь. — Я нашла бабушку. Я нашла тишину. Простые вещи: суп на плите. Смех. Солнце через шторы. Утро без страха. — А ты… ты опять всё отнимаешь.
Губы дрогнули. Он будто бы хотел что-то сказать. Но сдержался.
— Ты была моей, Лисёнок. С самого начала. С того дня, когда ты ещё в платье с мишками пыталась накричать на меня за раздавленного жука.
— Я не твоя.
— Ты — моя. И я пришёл забрать своё.
Он отвернулся.
— Тебе подготовили комнату. Спальню напротив моей.
Я обернулась — медленно, всё ещё дрожа от слёз и злости:
— А если я сбегу?
Он усмехнулся. Его голос был леденящим:
— Тогда я верну тебя. И привяжу к кровати. Шёлком — чтобы не оставлять следов. Ты же знаешь: я всегда умею быть мягким.
Я сидела на краю кровати, скрестив руки на груди, будто могла ими защититься от реальности.
Комната была роскошной.
Тёмное дерево, приглушённый свет. Стены обиты тканью, потолок высокий, почти как в музее.
Но для меня это был просто... золотой мешок.
Я не спала. Не ела. Не дышала.
С того момента, как переступила порог этого дома, каждая клетка тела звенела тревогой.
Как тогда. В детстве.
Отец.
Тирания, контроль, приказы.
Каждое утро — как проверка на выживание.
Каждое движение — за чужой счёт.
И рядом — он. Егор.
Всегда в тени.
Всегда с тем странным, пугающим вниманием, от которого хотелось сжаться и исчезнуть.
Он никогда не был просто мальчиком.
Он был угрозой в теле подростка.
Слишком спокойный. Слишком молчаливый. Слишком… внимательный.
Когда я заплакала на школьном дворе — он вытер мне слёзы.
А на следующий день избил одноклассника, что это видел.
"Не смотри на неё", — сказал он каких-то четыре слова.
Вся школа начала обходить меня стороной.
Я стала чумной.
Проклятой.
Я встала. Подошла к окну.
Снаружи была ночь. Чёрная, безмолвная. Густая, как безысходность.
Я уткнулась лбом в холодное стекло.
Бабушка… прости меня. Я хотела нас спасти. Я верила, что мы сможем жить нормально. Хоть немного. Хоть год… Я не знала, что даже этого мне не позволят.
— Ты всё ещё думаешь, как сбежать?
Я вздрогнула.
Он стоял у двери. Как всегда — беззвучно. Его тень падала на пол, вытягивалась до моих ног.
Я не обернулась. И не ответила. А смысл?
Егор тоже молчал.
Я слышала, как он медленно приближается. Как садится в кресло у стены.
Как будто не был гостем, а властелином этого пространства. Моего тела. Моего воздуха.
— Мне не нужно твоё согласие, Алиса. — Его голос был ровный, тихий, и от этого — страшнее. — Оно никогда не имело значения. Я тебя забрал. Потому что могу.
Я обернулась. И впервые за долгое время — посмотрела ему прямо в глаза.
Они были спокойными. Слишком. Как шторм, что вот-вот сорвётся.
— А если я снова пойду в полицию?
Он медленно встал.
Подошёл.
Склонился к самому уху.
— Тогда я вырежу тебе язык, Лисёнок. Но сделаю это красиво. Без крови. Ты даже крикнуть не сможешь — только плакать. Ты же умеешь плакать.
И я заплакала.
Снова.
Не от страха. Не от боли.
А от того, что даже это — уже не имело значения.
Я не считала дни, но в теле звучала пустота.
Не просто физическая — опустошающая.
Голову стягивало тугим обручем, руки дрожали, но я продолжала сидеть, словно в коме.
Без пищи. Без сна. Без выхода.
Без бабушки.
Без надежды.
Егор не появлялся. Сложно сказать сколько. Часов в комнате не было. Только тени.
Охранники. Прислуга, что приносила еду и забирала нетронутые подносы.
Я ждала, что он забудет. Что всё рассыплется. Что я проснусь.
Но на очередное утро дверь открылась — и он вошёл.
Без слов. Без предупреждения.
Он закрыл за собой дверь и посмотрел на меня, будто взвешивал.
Я молча склонила голову — от слабости, не покорности.
Он прошёл ко мне. Присел на корточки, глядя снизу вверх.
В его взгляде не было злости.
Только что-то гораздо страшнее. Холодное, выжженное. Как пепел после пожара.
— Ты даже не представляешь, сколько дерьма мне пришлось разгрести. Из-за тебя, Лисёнок.
Его рука поднялась — быстро, как хлыст. Он обхватил меня за горло. Не душил, но держал так, словно мог. В любую секунду.
— Если ты хоть раз ещё предашь меня... — Он потянул меня ближе, почти к губам. — Наказание будет куда неприятнее.
И он поцеловал меня.
Не так, как целуют.
Как крадут. Как врываются. Как ломают.
Губы Егора были горячими, требовательными. Он впивался, прикусывал, жадно втягивал мой воздух, как будто хотел выпить всё, что у меня осталось.
Я попыталась оттолкнуть его, но руки не слушались. Сил не было.
Тело обмякло, как тряпичная кукла.
Он провёл ладонью по моему лицу и прошептал:
— Вот видишь.
Он выпрямился, глядя сверху вниз.
— Если хочешь иметь силы на сопротивление — ешь. Пей. Дыши. Тебе ещё нужно вынашивать моего ребёнка.
Я резко вскинула голову.
От ужаса кровь ударила в виски.
— Что?
Он снова стал спокоен, как будто говорил о погоде:
— Это неизбежно. Ты принадлежишь мне. А значит, всё, что у тебя будет, — тоже моё. Даже жизнь, которую ты однажды родишь.
— Не будет никакого ребёнка! — прошипела я. — Никогда! Ни от тебя, ни с тобой!
Он склонился ближе.
— Правда? — Его голос стал шёпотом, ледяным и липким. — А ты думала, что пойдёшь доучиваться? Получишь диплом? Найдёшь работу? Выйдешь замуж за какого-нибудь доброго мальчика?
Я посмотрела в его глаза.
Ни капли иронии. Ни тени сомнений.
— Ты серьёзно верила в это, Алиса?
— Я бы с радостью всё это променяла. — прошептала я. — Всё. Лишь бы никогда больше тебя не видеть.
И тогда он впервые… улыбнулся.
— Зато я вижу тебя, Лисёнок. И теперь тебе уже некуда бежать.