У того ещё Лукоморья

Пролог

У того ещё Лукоморья

Небо было черно и хмуро, словно вобрало оно в себя все слёзы скорбящих праведников. Раздулось небо от слёз, отяжелело, провисло низко, до вершин деревьев провисло. Натужно оно держалось над землёю, из последних сил приподымалось, трепеща, как Левиафан приподымается над гнездом своим, дабы не рухнуть и не раздавить тварей земных. Но за полями, не выдержав числа слёз и тяжести сокрушений, подкосились столпы небесные и рухнуло небо на горизонт, лопнуло чрево его, ниспровергнув на землю скопившуюся хлябь. Грехи людские вернулись к людям с сопутствующим холодом и слёзной мокротою. Хлябь сия хлынула ещё до заутренней, и к обедне она так и не иссякла. Не иссякнет она и до вечера, а скорее всего и все последующие дни до первых морозов.

Много, видать, слёз скопили праведники.

Крупные капли дождя срывали с деревьев последние листья, шелестели по российскому бездорожью, по изжёванному и изрезанному колеями почтовому тракту. Подобно деснице Божьей, вытолкавшей в спину согрешившего Адама, толкала хлябь и Александра Сергеича, толкала нетерпеливо и злобно, толкала прочь, выметая его, неприкаянного, из рая в люди. Вот-вот, и длань Господня таки освирепеет до грани, сорвётся, круша и кромсая на лету могучие ветви, и вонзит несчастного путника в грязь, вонзит по самый цилиндр.

Бедняга плёлся, проскальзывая, оседал, едва не падая, словно и в самом деле пригибаемый к земле небесной твердью (такое складывалось чувство, будто нёс он на плечах своих незримую оком непосильную ношу). Но Александр Сергеич был без багажа, обременённый только лишь собственной одёжей. Его драповая крылатка нахлебалась воды, скисла, прибавила в весе, волочилась подолом по лужам, собирая их под себя. Длинная пелерина хлюпала складками. Путник совсем ссутулился под размокшей одёжей, втянул голову в высокий воротник, шмыгал простуженным носом. Его башмаки чавкали и чмокали в глубокой серой жиже. С полей цилиндра перед самыми глазами струйкой стекала дождевая вода. Александр Сергеич целился на сию струйку. Все мысли покинули его, и голова от усталости была совершенно пуста. Лишь струйка жила в нём, доверил он ей свою душу, и вела его струйка вперёд на удачу божию, и ничего ему более не оставалось, как следовать слепо за ней, подобно народу израилеву, который следовал за облачным столпом через пустыню Синайскую.

Волочащего ноги и насквозь промёрзшего довела струйка Александра Сергеича таки до околицы, к почтовому дому коллежского регистратора.

«Кто не проклинал станционных смотрителей, кто с ними не бранивался? Кто, в минуты гнева, не требовал от них роковой книги, дабы вписать в оную свою бесполезную жалобу на притеснение, грубость и неисправность? Кто не почитает их извергами человеческого рода, равными покойным подьячим или по крайней мере муромским разбойникам?» – подумал Александр Сергеич.

«Ну что ж, и мне пришло такое время,

К себе применить их нелёгкое бремя!»

Пелерина хлюпнула очередной раз и из-под неё потянулась тонкая ухоженная кисть с аккуратно подточенными ноготками, но кисть мокрая и синяя от холода, словно та ещё кисть мертвеца. Александр Сергеич позвонил в колокольчик.

- Батюшки святы! – в сердцах вплеснул руками коллежский регистратор. – Барин, вы же еле живой!

Коллежский регистратор забегал, засуетился вокруг: то руки раздвинет, то пальцы скрестит, и всё кудахтал, кудахтал, сокрушаясь и подобостраствуя, будто слетевшая с насеста курица.

- Что ж такое приключилось-то, барин?! Неужто кибитка по дороге застряла?! Помилуйте, барин, и не гневайтесь… На то воля Божья, значит!  Дороги от дождя развело. Что поделаешь-то - осень на дворе! Раздевайтесь, раздевайтесь, барин, скорее! Так и от простуды слечь можно. Сейчас самоварчик велю раздуть, полотенчиков сухих принесём. Эй Лёха, неси самовар скорее и за сливками спешно сходи!

Но гость скидывать крылатку не торопился. Мялся стыдливо.

- Так я к вам вот по какому делу… - начал неуверенно Александр Сергеич.

Он чихнул, шмыгнул длинным носом, порылся в кармане да выудил оттуда мокрую и мятую бумажку.

- Я тут нынче проходил мимо приказной избы в селе Горюхино и сорвал там со стены сию грамотку.

С этими словами Александр Сергеич подал мятую бумажку коллежскому регистратору. Регистратор бумажку развернул и с недоумением поглядел на гостя.

- Так вы что же, барин, по объявлению, значит?

- По объявлению я, - кивнул Александр Сергеич, поморщился и снова чихнул.

- Так я ж сие… Мне тут ненадолго отлучиться в потребность стало, а земский почтмейстер мне замену найти не может, не пущает и свирепствует во словесах. Вот я и подумал грамотку в село Горюхино снести. Тамошние мужики от окаянного приказчика бедствуют и в леса бегут. Так я посчитал, что пусть уж лучше ко мне кто-нибудь на время в станционные смотрители устроится, чем в лес-то бежать на зиму глядя. У меня-то и теплее и сытнее, чем в лесу. Правильно-с я рассуждаю-то?

Гость очередной раз чихнул и высморкался в платочек.

- Так ведь Горюхинские мужики грамоте не обучены и вельми их чураться, понеже считают, что от каждой новой грамоты у них токмо новые поборы, - Александр Сергеич снова высморкался. – Так вы меня в работники берёте, али как?

История первая. Забавная.

Коллежский регистратор уступил Александру Сергеичу свою светлицу. Была она тесна и скромна, воняло из углов клопами. У двери приставлен к стене табурет с тазиком и свежим полотенцем. Под кроватью - урильник. Рыжий Лёха постелил свежую простыню с застиранными кровавыми пятнами, оставленными прежним владельцем, когда тот, ворочаясь, давил под собой клопов.

Александр Сергеич сел на край кровати, грустно разглядывая пошарпанный пол. Тяжко вздохнул.

Один, один остался я.

Пиры, любовницы, друзья

Исчезли с лёгкими мечтами —

Померкла молодость моя

С её неверными дарами.

От свечи оставался огарок. Александр Сергеич не стал его задувать, лёг под ветхое, штопанное-перештопанное одеяло, повернулся лицом к стене, закрыл глаза. Уставшего и измученного, его быстро обуял сон. Но и во мраке ночи, там, в глубине своего мира, он продолжал видеть стихи; они текли, текли…

Мой голос для тебя и ласковый и томный

Тревожит поздное молчанье ночи темной.

Близ ложа моего печальная свеча

Горит; мои стихи, сливаясь и журча,

Текут, ручьи любви, текут, полны тобою.

Во тьме твои глаза блистают предо мною,

Мне улыбаются, и звуки слышу я:

Мой друг, мой нежный друг...эй, барин, просыпайтеся!

Александр Сергеич открыл глаза. В окно лился серый свет пасмурного утра.

Он вскочил, как ошпаренный.

«Господи… Надо ж записать, пока не забыл! Что там было? Свеча… журча… мой нежный друг…»

Но какой там, к чертям, друг? Перед ним стоял всполошённый Лёха и требовал немедленного подъёма.

«Всё… Забыл, – досадливо понял Александр Сергеич. - А такой славный стих был… Что-то про любовь… А может и не про любовь вовсе, а хер его знает про что…

Александр Сергеич присел на край кровати, убитый давящей действительностью. Он теперь не может назвать себя гордо античным гениусом – поэт. Он теперь простой станционный смотритель.

Лёха не унимался. Требовал подъёма.

- Поспешайте, барин! Чиновник к нам пожаловал; дюже сердитый!

- Пшёл вон! – рявкнул Александр Сергеич.

- Я, барин, лучше пойду самовар раздувать. А вы к посетителю пожалуйте.

- Почему я? А где Самсон Вырин?

- А смотритель ещё сегодня утром ни свет ни заря отбыл, не промолвив ни слова. Так что, барин, вы за него теперича.

Александр Сергеич вздохнул, попечалился. Сон, однако, как рукой сняло. Он зевнул, потянулся, почесал взлохмаченные бакенбарды да зашаркал к умывальнице.

Надо бы, наверное, побриться, и нос красный от насморка, припудрить бы надо его. И вон, ноготок что-то заусенится и кутикула растрепалась. Подточить не помешало бы.

Лёха заметил замешательство Александра Сергеича, в мечтательстве рассматривающего свои пальцы. Смекнул, что тот имеет в намерениях вести сборы долгие и томительные, и поторопил сызнова.

- Некогда-с, барин, марафет наводить; одевайтесь скорее-с!

- Пшёл в баню! – буркнул Александр Сергеич.

- Не понял?

- Иди ставь самовар и доложи гостю, что я сейчас выйду.

……………

Едва Александр Сергеич раздвинул занавеску, как на него тут же обрушился набор претензий и призывов:

- Придет ли час моей свободы?

Пора, пора! Впрягай коней!

Брожу здесь кругом, жду погоды,

Маню ветрила кораблей.

С дождём и ветром хладным споря,

По бездорожью хряпнул горя

Когда ж начну я вольный бег?

Пора покинуть скучный брег!

«Господи, – подумал Александр Сергеич, - как же мне не хочется возится с этим идиотом. Может мне его сразу на дуэль вызвать? – и тут Александр Сергеич снова пригорюнился. - Нет, не пойдёт. Если я так каждого на дуэль вызывать начну, то скоро в государстве Российском не останется ни одного чиновника. Руководить некому будет. Прав был Вырин: ответственная эта работа - быть станционным смотрителем. На моём снисхождении, считай, теперь вся Россия держится.»

Тут что-то жёстко упёрлось Александру Сергеичу в зад и вытолкнуло его с порога в залу.

То был Лёха. Он, бочком отодвигая занавеску, протискивался через дверь с самоваром в руках. Зубоскалился, аж светился радушием. Это он коленкой подтолкнул Александра Сергеича, подтолкнул, как котёнка, чтобы тот на пути не мешался. По крайней мере, Александр Сергеич склонен был думать, что выталкивал его Лёха всё же коленкой, а не пятой.

- Милости просим вас, барин, к чаю! – торжественно объявил Лёха. – Вот сливки, сахарок, бублики! Приятного аппетита-с! А я мигом в конюшню, тройку запрягать!