Удобренная ромашка (баллада о навозном жуке и бабочке)

О жуках и бабочках

В тёплом, сыром мире у корней травы жил-был жук. Не аристократ-жужелица и не светлячок-поэт, а самый что ни на есть жук навозный. Его жизнь была честной, простой и полной смысла. Он копался в прохладной земле, лепил из неё и тёплого навоза аккуратные, идеальные шарики - свои дома, запасы и предметы гордости. Прятался от дождя под шляпкой подосиновика, общался с себе подобными. Иногда он испытывал даже высокое чувство - любовь. Ухаживал за жучихами: прикатывал к их норкам самые круглые шарики, дарил замысловато изогнутые травинки. Те же, отвечали ему взаимностью и с радостью разделяли это чувство. Его мир был тёплым, пахнущим землёй и полным понятных радостей.

Но однажды его маленький, упорядоченный мирок перевернулся. Над полянкой, где он трудился, пролетело нечто совершенно волшебное. Это была бабочка-адмирал. Её крылья были полотном, на котором смешались алый закат мака, темная синева грозового неба и невинность белой ромашки. Она парила - не ползала, не копошилась, а именно парила, касаясь цветов лишь кончиками невесомых лапок. Её полёт был немыслимой, божественной грацией.

Жук замер, придавленный этим зрелищем. В его груди, привыкшей к тяжести шариков, что-то ёкнуло - трепетно, странно и бесповоротно. Это была не жучиная любовь. Это было обожествление. Жук создал для себя культ, где он был главным фанатиком, а бабочка, сама того не осознавая, единственным идолом.

С того дня он, как верный паломник, каждый день в девять утра (когда солнце освещало ту самую ромашку) приходил на место явления. Он затаивался внизу и смотрел вверх, на парящее чудо. Он не смел пискнуть, не то что подползти ближе. Он просто впитывал её существование, и ему этого хватало для счастья.

Бабочка же жила в параллельной вселенной. Её мир состоял из нектара, солнечных лучей и танцев на ветру. Даже если бы её фасеточный глаз и уловил тёмное пятнышко у корней, её ум, занятый картой медоносов, не придал бы этому значения. Они были не из разных социальных слоёв — они были из разных царств, говорили на разных языках и дышали разным воздухом.

Но жук, окрылённый (в душе) своим чувством, решил действовать. Он, как истинный влюблённый, захотел доказать свою любовь делами. И, будучи существом практичным, он стал делать то, что умел лучше всего. То, что ценилось в его мире.

Он не догадался собрать для неё росы или найти самый сладкий клевер. Он стал ухаживать по-жучиному. Как привык делать общаясь с жучихами.
Сначала он притащил к стеблю ромашки изящно изогнутую, мокрую от росы веточку - свой лучший шедевр. Бабочка, порхая, не заметила. Да и не могла она с высоты заметь такую маленькую палочку и не до палочек ей было.
Тогда он прикатил маленький, аккуратный шарик, слепленный им с любовью, из отборного, ароматного навоза - символ домашнего уюта и достатка. Бабочка, садясь, едва не задела его крылом и отлетела с лёгким, брезгливым вздрагиванием.
Жук увидел это движение и… неправильно его истолковал. «Она заметила, оценила! - подумал он с восторгом. - Значит, нужно больше! Нужно поразить её размахом!»

Его старания приобрели эпический масштаб. Он стал сооружать у корней ромашки целые монументы из своих шариков, пирамиды и башенки, символы его невероятного трудолюбия и преданности. Чем отчаяннее он старался, тем сильнее становился запах - честный, земной, густой запах его мира, абсолютно чуждый лёгкому, цветочному духу бабочки.

Однажды утром бабочка, приблизившись к привычному цветку, почувствовала этот настойчивый, земной амбре, круто развернулась в воздухе и улетела на другую поляну, к чистым, ничем не пахнущим василькам. Бабочка просто перестала прилетать к месту жучиного поклонения. Её отъезд был тихим и естественным, как смена ветра.

Для жука это стало катастрофой.

Крах, пустота! Да лучше бы она отвергла, чем просто покинула! Как она могла, после всего, что я для неё сделал! После всех моих жертв! (Думал он)
Жук сидел у подножия своего величайшего архитектурного творения - целой крепости из навоза - и не понимал, что пошло не так. Он вложил в этот роман всю душу, а читательница даже не открыла книгу.

И тут могла бы наступить мудрость. Жук мог бы понять, что любил не бабочку, а свою мечту о ней. Что их миры несовместимы. И вернуться к своей простой, честной, жучиной жизни, где его усилия ценят и где он по-настоящему нужен. И любой бы другой жук так бы и поступил. И какой-нибудь другой жук однажды бы сидел и рассказывал своим внукам о том, что не стоит гнаться за тем, кто тебя не понимает. Но только не наш жук...

Но наш жук был не просто влюблён. Он был, что греха таить, упрям и слеп в своей романтике. Он решил, что ошибка была не в методе, а в объекте. Что это конкретная бабочка оказалась недостаточно тонкой, чтобы оценить его сложную душу.

На следующий день, едва оправившись от горя, он отполз на соседнюю полянку. И там, над кустиком васильков, увидел другую. Она была столь же прекрасна, столь же недосягаема, столь же безучастна к нему. И в его сердце, ещё не затянувшемся ран, снова вспыхнул тот же трепет, та же надежда, и то же самое... обожествление.

Он вздохнул, ощутил знакомый сладкий укол тоски и принялся за работу. Нужно было найти самую красивую веточку. И начать катать новый, самый идеальный шарик...

А ромашка, которую жук так обильно удобрял, в ту осень цвела пышнее и ярче всех своих сестёр. Её стебель был широк и крепок, а лепестки стали яркими и прочными. А всё потому что ромашка, хоть и была всего лишь растением, но сумела от жизни взять то, что и сама судьба принесла ей под корни. Надо было лишь воспользоваться этим.