Ужас в деревне. Культ и кожа

Часть I - Чехол

Глава 1: Архитектура безмолвия

Уголь крошился, пачкая пальцы черной, въедливой пылью. Элиас не рисовал — он вскрывал бумагу короткими, агрессивными штрихами, пытаясь поймать изгиб собственного предплечья. На чердаке было холодно; воздух пах сухой древесиной и многолетней заброшенностью. Это место было его единственным убежищем именно потому, что родители считали его «мертвым». Мать не поднималась сюда годами — её пугала пыль, которую она приравнивала к тлену, а отец считал этот этаж архитектурным излишеством, недостойным внимания праведника.

Элиас замер, услышав внизу мерный стук напольных часов. Каждое их движение отзывалось в половицах, словно дом вел счет его грехам.

Он прятал свои работы в щелях между стропилами. Если бы отец нашел эти листы, он бы не просто сжег их — он бы счел их доказательством того, что плоть Элиаса окончательно победила его дух. В семье Эшби верили: любое изображение — это попытка удержать то, что Бог обрек на распад. Красота была синонимом искушения, а точность — гордыней.

Дверь внизу скрипнула. Элиас быстро накрыл рисунок куском старой мешковины.

— Элиас?

Голос матери, Элеоноры, донесся снизу, приглушенный слоями дерева и пустоты. В нём не было злости — только та ровная, иссушающая печаль, которая была страшнее любого крика. Элиас спустился, стараясь не шуметь.

Мать стояла в коридоре, кутаясь в серую шаль. Она выглядела хрупкой, почти прозрачной, словно сама жизнь в ней была грехом, который она медленно и методично изживала.

— Отец ждет в столовой, — сказала она, не глядя на него. — У тебя снова пальцы в черноте.

Элиас непроизвольно сжал кулаки, пряча ладони.

— Это просто грязь, мама. С чердака.

— Грязь бывает разной, сын. Есть та, что отмывается водой, и та, что впитывается в поры. Отец беспокоится. Он видит, как ты смотришь на мир — слишком жадно. Слишком телесно.

Она протянула руку, словно хотела коснуться его лица, но её пальцы замерли в нескольких сантиметрах от его щеки. В этом жесте было столько подавленной, искалеченной нежности, что Элиасу стало трудно дышать. Она не была монстром. Она была жертвой, которая полюбила свои цепи.

В столовой пахло воском и застоявшимся чаем. Артур Эшби сидел во главе стола, прямой, как надгробный камень. Свет лампы подчеркивал пергаментную бледность его кожи — сухой, лишенной пор, напоминающей оболочку давно забытого манускрипта.

— Мы читали сегодня о святом Иерониме, — начал отец, не поднимая глаз от книги. — О том, как он усмирял плоть камнем. А чем усмиряешь её ты, Элиас? Твои мысли блуждают в лабиринтах форм. Ты думаешь, я не замечаю, как ты следишь за игрой света на стенах? Это праздность. А праздность — это гниль.

— Я просто смотрю на мир, отец. Он ведь создан Богом.

— Мир — это руины, — отрезал Артур. — И мы здесь для того, чтобы не дать этим руинам поглотить нас. Завтра ты отправишься в город, к нотариусу Броку. Пора начинать службу. Гроссбухи не терпят воображения. В них только голые цифры. Чистота.

Элиас посмотрел на свои руки под столом. Гроссбухи. Вся его жизнь превращалась в бесконечную колонку цифр, в которой не было места для тени, линии, для живой пульсации крови. Он почувствовал, как стены комнаты медленно сдвигаются. Дом Эшби не просто защищал их от мира — он переваривал их.

Ночью он не мог спать. Зуд в кончиках пальцев стал невыносимым. Он понял: если он не уйдет сейчас, завтра его кожа станет такой же сухой и мертвой, как у отца. Он станет еще одной деталью этого неподвижного интерьера.

Побег был механическим, лишенным героического блеска. Элиас лихорадочно запихивал в рюкзак уголь, бумагу и пару смен белья. Он двигался по дому, зная каждый скрип, каждую опасную половицу. Дом казался ему огромным существом, чье дыхание замедлилось, но не прекратилось.

На заднем дворе туман висел тяжелым пологом. Элиас бросился к кованой ограде. В темноте он не рассчитал прыжок; холодный металл с острым навершием полоснул по ладони. Он не вскрикнул — ужас быть пойманным пересилил боль.

Оказавшись на дороге, он прислонился к дереву, тяжело дыша. Ладонь горела. В свете редких звезд кровь казалась густой и черной. Он достал блокнот, чтобы прижать его к ране вместо повязки — это было единственное, что оказалось под рукой. Бумага жадно впитала влагу, и на первой странице расплылось бесформенное пятно. В этом не было ритуала — только спешка и горький металлический запах, смешавшийся с ароматом сырой земли.

Этот мазок стал его первым актом свободы. Случайным, болезненным и абсолютно реальным.

Он шел по обочине шоссе, пока ноги не превратились в налитые свинцом столбы. Мир вокруг был огромен и пугающе изменчив. Деревья в тумане казались фигурами, закутанными в саваны.

Когда фары грузовика разрезали мглу, Элиас не думал. Он просто поднял руку. Грузовик остановился, обдав его жаром мотора и запахом пережженного масла. Водитель, чье лицо скрывала глубокая тень кепки, кивнул ему, не произнося ни слова.

В кабине было тесно и душно. Элиас привалился к стеклу, чувствуя, как пульсирует рана на ладони. Эйфория от побега начала сменяться странным опустошением. Он смотрел на мелькающие за окном тени лесов и понимал, что у него нет ничего, кроме этого испачканного кровью блокнота.