В разное время

Благодарность

Мир часто бывает серым и сложным. Но вы вносите в него магию.

Вы — те, кто шепчет ветру, чтобы он принёс добрые вести,

кто учит смеяться дождь и зажигает свет внутри.

Эта книга — о вас, моих волшебниках.

О людях, которые поддерживают меня в моём творчестве.

Спасибо, что рисуете на моём небе радугу.
Рия Ап

Глава 1

Любовь
10 Июня
"Будущее, как известно, бросает свою тень задолго до того как войти" А.А. Ахматова.
Ну что-ж, давайте знакомиться. Меня зовут Любовь. У меня короткое каре по выше плеч, мои почти белые волосы переливаются на солнце, словно легкая пена на море, так обычно говорит папа, с чем я не согласна. Цвет ужастный, мне кажется что они похожи на солому. Ещё эти ляжки огромные. Мама говорила что это у меня от неё, но у неё они не такие большие, по этому я в основном ношу мешковатую одежду. Надо мной постоянно издевались однокласники, называя в шутку "круглой блондинкой", будто блин в зеркало сами не смотряться. Я уже выпустилась, так что надеюсь, что в колледже трогать меня не будут, не дети вроде уже.
Моя мама вышла замуж второй раз. За Дядю Сережу. Он хороший, но честно, не думаю, что он может заменить мне отца. Я досих пор не понимаю, почему они развелись с папой. Мама говорила, что прошла любовь, папа в шутку говорил, что боялся за свою талию (мама у меня повор ресторана). Сегодня у мамы начинается медовый месяц. Они не смогли меня взять с собой, да и я сама не очень хотела ехать, по этому я уезжаю к папе на лето.

— Люба, ты готова? — вдруг раздался голос мамы, она заглянула ко мне в комнату. В её глазах были огоньки радости, но вместе с тем я увидела и беспокойство.

— Да, — ответила я вспоминая положила ли в свою любимую сумку зарядку.

— Я люблю тебя принцесса. Обещаю, я вернусь через месяц, и мы съездим в аквопарк — сказала она, обнимая меня со спины

— И я тебя люблю мам

Мама поцеловала меня в лоб и вышла. Я осталась одна и стала смотреть на кучу пакетов, которые мне придёться тащить на первый этаж.

Пришёл дядя Сережа и помог занести пакеты в наш внедорожник. Я взяв свою сумку и наушники села в машину. Шум мотора и легкий треск шин по дороге пробирающейся через наушники говорили о том, что мы уезжаем. Сережа вел машину, мама сидела рядом и держала его за руку, а я смотрела в окно, стараясь следить за мелькающими пейзажами.

Когда мы доехали до места, первое что я увидела, это своего любивого ретривера. Он гавкал на машину, но когда я вышла замолчал.

— Малыш, ко мне!

Я услышала голос папы, как же я соскучилась.

— Цветочек — сказал папа когда обнял меня.

Я улыбнулась.

Мама обняла папу, дядя сережа протяну руку для рукопожатия, они немного пошутили пока разгружали мои вещи. Вообщем знакомство прошло на ура.
Позже пройдя в свою комнату, почуствовала небольшую настольгию. Самодельные лианы свисали с потолка, на стенах были мои рисунки и фотографии родителей до развода. большое зеракало стояла рядом с шкафом. Даже пахнет тут моми любимыми мармеладными мишками.
Так тоска и скука прочь.
У меня есть 3 месяца каникул ухуууу!
-------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Я плюхнулась на кровать и уткнулась лицом в знакомую, пахнущую свежестью и домом, подушку. Здесь, в этой комнате, время будто остановилось. Или, по крайней мере, текло как-то иначе — медленнее, спокойнее. Здесь не было маминых нервных сборов на работу, не было приглушенных разговоров за стеной с дядей Сережей, не было необходимости надевать мешковатые худи, чтобы спрятаться. Здесь я могла просто быть собой.

— Цветочек, иди чай пить! — из кухни донёсся голос папы.

Я улыбнулась. «Цветочек». Это прозвище тянулось за мной с самого детства. Я обожала и одновременно стеснялась его. Особенно в переходном возрасте, когда хотелось казаться взрослой и крутой, а не каким-то «цветочком». Но папа никогда не стеснялся его использовать, даже когда я водила сюда подруг, что вызывало у меня приступы жуткого смущения.

Я вышла на кухню. Папа стоял у плиты, заваренный чайник уже свистел, а на столе стояла тарелка с тёплыми, только что купленными плюшками. Он обернулся, и его лицо озарила улыбка, которая всегда была такой открытой и лёгкой, в отличие от маминой, которая часто казалась уставшей.

— Ну что, распаковываться будешь или сразу к исследованию местности приступишь? — спросил он, разливая чай по кружкам.

— Сначала чай, — заявила я, устраиваясь на своём привычном месте у окна, выходящего в сад. — А потом... посмотрим.

Мы сидели молча, пили чай, и это молчание было комфортным. С мамой я всегда чувствовала необходимость говорить, заполнять паузы, чтобы не казаться неблагодарной или угрюмой. А с папой можно было просто быть.

— Спасибо, что приютил, — сказала я наконец, отламывая кусочек плюшки.

— Да что ты, цветочек, — он махнул рукой. — Ты знаешь, для меня этот дом пустует без тебя. Только я да Гастон, вот и всё веселье. А с тобой сразу жизнь появляется.

«Цветочек». Мне стало интересно.
— Пап, а почему ты меня так называешь? Всю жизнь. Никогда не спрашивала.

Он улыбнулся, его взгляд стал немного отрешенным, будто он провалился в прошлое.
— А ты не помнишь? Сама же дала повод. Тебе года три было. Ранняя весна, только-только снег сошёл. Мы с тобой гуляли в парке, и ты увидела первый подснежник. Белый-белый, прямо из прошлогодней листы пробился. Ты на него смотрела, не дыша, а потом на меня посмотрела, свои большие глаза подняла, и вся твоя физиономия просияла. А волосики у тебя были... ну, как сейчас, белые-белые, пушком под шапочкой торчали. И я подумал, глядя на тебя и на тот цветок: «Вот же он, мой подснежник. Самый первый, самый хрупкий и самый стойкий». С тех пор и повелось. Цветочек.

Я слушала, и мне стало тепло и немножко щекотно внутри. Я всегда думала, что это прозвище из-за чего-то более банального, девочка — значит, цветочек. А оказалось, у него есть своя, такая трогательная история. Подснежник. Хрупкий и стойкий. В этом было что-то очень точное, хотя я никогда не думала о себе в таком ключе. Хрупкой — да, пожалуй, особенно внутри. А насчёт стойкости... я всегда считала, что просто плыву по течению.

Глава 2

Юра
10 июня

Привет. Меня зовут Юра. Мне семнадцать, и большую часть из них я провел в спортзале. Не то чтобы мне некуда было деться — просто мне там нравится. Нравится запах пота и разогревающей мази, резкий окрик тренера, сконцентрировавший в себе вековую мудрость борьбы, и эта особая, звенящая тишина, что наступает за секунду до свистка, когда противники сходятся в стойке. В эти мгновения не существует ничего: ни школьных проблем, ни дурацких мыслей о будущем, есть только ты, ковер под ногами и человек напротив, чью тактику ты должен предугадать. Вот только есть одна загвоздка, которая сводит на нет весь мой грозный вид и спортивную выправку: мои волосы. Это не прическа, это стихийное бедствие, посланное свыше, чтобы проверить мою выдержку. Какие бы супер-сильные гели и стайлинги я ни пробовал, через полчаса, а то и раньше, пряди начинают жить своей жизнью, торча во все стороны с таким видом, будто я только что сунул пальцы в розетку или прошелся под ураганным ветром. Нет, серьезно, это выглядит так, будто на моей голове поселился взъерошенный ежик, пребывающий в состоянии перманентного и крайне недовольного шока. Тренер уже шутит, что это — моя визитная карточка, по которой меня узнают за версту. Смешно, конечно. Но на деле, когда пытаешься выглядеть сосредоточенным и серьезным, а в отражении стеклянной двери зала видишь этот одуванчик, вера в собственную крутость несколько меркнет.

А еще есть Варя. Моя личная тень, преданная фанатка и, как мне иногда кажется, пожизненное наказание за какие-то прошлые грехи. Она появляется в зале каждый раз, как по расписанию, с новой бутылочкой дорогой изотонической воды и взглядом, полным такого безграничного обожания, что от него хочется спрятаться под ближайшую штангу. «Юра, ты сегодня просто молодец, наверное, очень устал? Я водичку специально для тебя купила, твою любимую, с лимоном!», «Юр, а можно мне автограф? На память. Я тобой так горжусь!». Будто я какой-нибудь поп-идол, а не парень, который просто умеет бороться. И самое ужасное, что она абсолютно беззлобна. Не отшишь же человека, который искренне желает тебе добра? Но это постоянное внимание, эта попытка влезть в мое личное пространство... Они бесят куда сильнее, чем любой намеренный подкол от соперника. И отвязаться от нее — задача, которая порой кажется сложнее, чем отработать коронный болевой на левой ноге в спарринге с асом.

Сегодняшняя тренировка была на редкость интенсивной и жаркой, будто тренер решил выжать из нас все соки перед завтрашним днем. Целый час изматывающей работы на выносливость, когда мышцы гудят и просят пощады, а ты заставляешь их делать еще один подход, еще одно повторение. Потом спарринги. Не те, вполсилы, для разминки, а почти что боевые, на полный контакт. Я весь мокрый, как мышь, дышу как загнанный паровоз, в ушах стучит кровь, а она, Варя, как назло, уже поджидает у бортика, сияя как новогодняя елка.

— Юра, держи! — протягивает ту самую, уже надоевшую до зубной боли бутылку с яркой этикеткой.
— Спасибо, — бурчу я сквозь зубы, стараясь не встречаться с ее восторженным взглядом, и быстро отхожу к дальней скамейке, надеясь на передышку.

Но нет, конечно. Она, как тень, следует за мной, устроившись рядом и продолжая смотреть с таким выражением, будто я только что победил на чемпионате мира, а не просто отзанимался плановой тренировкой. Пытаюсь сделать вид, что полностью поглощен изучением замысловатого узора на полу, разминаю кисти, будто готовлюсь к выходу на татами, ухожу в самый глухой угол зала под предлогом потянуть связки — бесполезно. Она как приклеенная. В голове стучит одна-единственная, навязчивая мысль: «Отстань. Ну пожалуйста, просто отстань и дай побыть одному». В конце концов, меня спасает сам тренер, властным жестом подзывая к демонстрационному ковру для разбора типичных ошибок. Пока он что-то чертит мелом на старой грифельной доске, рисуя схемы захватов и перемещений, я краем глаза с облегчением вижу, как Варя, наконец, с недовольной и немного обиженной гримаской собирает свой розовый рюкзачок и нехотя покидает зал.

Дорога домы — это единственное по-настоящему личное время, когда я могу остаться наедине со своими мыслями, без тренера, без товарищей по команде, без этой вечной Вари. Я еду в почти пустом автобусе, прислонившись лбом к прохладному стеклу, и наблюдаю, как за окном мелькают огни вечернего города. И вот тут-то они и накатывают — мысли. Одна страшнее другой. Завтра. Завтра те самые отборочные соревнования в Спорт Лигу. Все, чего я добивался все эти годы, ради чего терпел боль, падения, разбитые в кровь пальцы и вывихнутые суставы, висит на волоске. Одно неверное движение, одна допущенная ошибка, секундная потеря концентрации — и все. Мечта, которую я лелеял с детства, рухнет в одночасье. Это не будет концом карьеры, формально я смогу продолжать ходить на тренировки, но это уже будет не то. Будешь как все — одним из многих, кто ходит в зал для галочки, по инерции, без огня внутри, без настоящей цели. А я не могу без цели. Я просто не знаю, как это — существовать без четкого ориентира, к которому нужно идти, преодолевая себя. Эта перспектива пугает меня куда больше, чем любой сильный противник.

Дома пахнет котлетами, и этот простой, такой знакомый запах на секунду отгоняет тревогу. Папа уже на кухне, он стоит у плиты в своем потрепанном фартуке и что-то помешивает в сковородке, напевая себе под нос какую-то старую песню.

— Ну что, боец? Подкрепляем силы? — встречает он меня, оглядывая мою помятую, пропотевшую футболку и мои вечно торчащие во все стороны волосы с отеческой усмешкой. — Готов морально к завтрашним боям?

— Ага, — отделываюсь я коротко, пробираясь к холодильнику за бутылкой холодной воды. Одного глотка достаточно, чтобы почувствовать, как спадает напряжение в горле.

— За «ага», знаешь, в лесу бьют рога, — папа ставит сковородку на выключенную конфорку и поворачивается ко мне, его взгляд становится серьезным, без тени шутки. — Голова, сынок, должна быть чистой и свободной. Как перед генеральной уборкой. Выбрось оттуда весь мусор: и проигрыши старые, и страхи новые. Боишься?

Глава 3

Любовь

11 Июня

Целый день у папы пролетел как один миг. Если честно, я боялась, что будет скучно – ну, знаете, деревня, тишина, только птицы чирикают. Но нет. Мы с папой с утра сгоняли на речку, где я, к своему удивлению, просто сидела на берегу и смотрела на воду, без привычного страха. Потом он повел меня в кино в соседний городок, и мы слопали по огромной банке попкорна, споря, какой сорт вкуснее – карамельный или сырный. Вечером он, как в старые добрые времена, мастерски испек мои любимые блинчики, и мы ели их с вареньем и сгущенкой прямо на кухне, смеясь и обливаясь. А мой верный ретривер Малыш, казалось, помнил все наши детские игры и усердно таскал мне свои потрепанные игрушки, гордо бросая их к моим ногам и виляя хвостом, словно приносил самый ценный трофей.

Но сегодня папа уехал по своим «взрослым» делам – что-то связанное с работой, какая-то срочная поставка продуктов для местного магазина. Я осталась одна в субботу ставшем слишком тихом доме. И вот, как назло, знакомая тоска начала подкрадываться, как хитрющий кот к миске со сметаной. Я бродила по комнатам, переставляла книги на полке, гладила Малыша по голове, но чувство одиночества накатывало волной.

Я присела на корточки перед своим старым книжным шкафом и достала с самой верхней полки заветную коробку. В ней хранилась моя тайная, давнишняя мечта – целая коллекция вырезок и распечатанных фотографий с котятами. Пушистые комочки с изумрудными и васильковыми глазами смотрели на меня с этих картинок. Я всегда мечтала о коте. Не о собаке, как у папы, а именно о коте. О существе независимом, загадочном, которое будет мурлыкать у меня на коленях долгими вечерами, грея своим теплом. Я представляла, как он спит, свернувшись калачиком на моей подушке, как играет с бантиком, как смотрит на меня своим пронзительным взглядом. Но папа был непреклонен. Его аргумент был железным: «Цветочек, у нас уже есть Малыш. Ретривер – собака с большим любящим сердцем, но и с большой ревностью. Мы не можем рисковать. Представь, если они не поладят? Это будет стресс и для собаки, и для возможного котенка». Я понимала его логику, но от этого мечта не становилась менее желанной. Я с грустью перебирала фотографии, а Малыш, словно учуяв неладное, положил свою тяжелую голову мне на колено и вздохнул.

И вот, когда тоска уже почти совсем собралась меня поглотить, зазвонил мой телефон, разрывая тишину жизнерадостным трелем. На экране плясала фотография Юльки с двумя торчащими, как антенны, рыжими хвостами.
— Любаваааа, солнце моё, ты жива? Мы знаем, что ты приехала! Выходи, мы уже во дворе, через пять минут будем у твоего подъезда! – её голос был таким же стремительным и громким, как и она сама, обрушиваясь на уши целым водопадом эмоций.

Юлька – это был настоящий ураган в потертых кедах. Мы познакомились в далеком детстве, в самом первом классе, когда она, не раздумывая, вступилась за меня перед парнем, который пытался отобрать мой новенький ластик. С тех пор мы были неразлучны. Её рыжие хвосты, торчащие в разные стороны, словно символ её неукротимого характера, а на лице практически вечно играла озорная, сметающая все на своем пути улыбка. Она была тем человеком, который мог уговорить кого угодно на что угодно, и с ней невозможно было скучать.

Голос в трубке разделился на три радостных крика. С ней были Лера и Катя. Лера – наша тихая и невероятно умная подруга. Мы подружились позже, в средней школе, на уроке литературы, когда я заметила, что она читает под партой не учебник, а томик Брэдбери, и мы завели разговор о фантастических мирах. Снаружи Лера была воплощением спокойствия, вечно с книгой в руках, но мы-то знали, что в ее кармане надежно спрятано острое шило искрометного, хоть и немного циничного, юмора. Она могла одним метким замечанием поставить на место любого зазнайку, а ее аналитические способности порой пугали.

И, конечно, Катя – наша местная модница и законодательница тенденций. Мы сблизились, когда случайно оказались соседями по парте на скучнейшем уроке истории и начали передавать друг другу записки с эскизами нарядов. Катя даже в поход на речку, в лес или, как сегодня, на простую прогулку в парк наденет то, что со стороны будет выглядеть как небрежная, но невероятно стильная пижама или спортивный костюм, но при этом почему-то стоивший, как ползарплаты моего папы. Она обладала удивительным чутьем на стиль и была нашим главным экспертом по всем вопросам, касающимся внешности.

— Куда? – спросила я, уже натягивая первые попавшиеся, самые удобные потертые джинсовые шорты и простой топ.
— Гулять! Весь день! Без целей и планов! Прошататься по всему городу! – хором, словно отработанной командой, протрубили в трубку три голоса.

Через десять минут, а может и меньше, я уже выскакивала из подъезда, а они стояли на асфальте, такие же знакомые и родные. Солнце ласкало мои «соломенные» волосы, и в этот момент они почему-то почти не раздражали меня. Юлька тут же, сходу, начала раздавать указания, энергично размахивая руками.
— Так, план, как я его вижу, утверждается единогласно! Пункт первый: парк. Пункт второй: мороженое, обязательно в вафельных стаканчиках. Пункт третий: кейпинг у старого дуба, у меня с собой секретный запас печенек. А потом… – она таинственно замолчала, многозначительно подняв палец вверх, – потом вы сами всё увидите...

Лера, как всегда, углубилась в оживленный разговор о новой книге из серии про вампиров, которую она только что дочитала, с жаром доказывая, почему главный антигерой на самом деле глубоко несчастен и заслуживает прощения. А Катя, тем временем, с профессиональным видом парикмахера-стилиста критически оглядела мой простенький, ничем не примечательный топ и джинсовые шорты.
— Люб, ну что это такое? – с легким укором протянула она. – С твоей-то фигурой, с твоими данными, надо подчёркивать, а не прятать всё в мешковатую одежду! Я же тебе говорила, что тебе пойдут приталенные модели!

— Спасибо за заботу, Кать, – фыркнула я, но беззлобно. – Напомнила про мои «неоспоримые достоинства». Хочешь, прямо сейчас устрою дефиле? Покажу мастер-класс, как надо?

Глава 4

Юра
11 июня

Всё решилось сегодня.

И решилось не в мою пользу.

Это звучит как приговор, как итог, подведенный под годами тренировок, падений, побед и сломанных пальцев. Как финальная точка, которую я поставил сам, своим собственным телом, своей нерешительностью.

Греко-римская борьба — это не просто спорт. Это живые шахматы, только где фигуры — это твои кости и мышцы, а доска — упругий, пропахший потом, болью и амбициями ковер, впитавший в себя тысячи таких же драм, как моя. Я стоял на этом ковре, и казалось, будто каждый его квадратный сантиметр давит на меня, напоминая о том, что здесь и сейчас решается всё. В ушах стоял оглушительный, ни с чем не сравнимый гул — стучала кровь, выплескиваясь в виски с каждым ударом сердца, которое готово было вырваться из груди. Я видел лица на трибунах расплывчатыми пятнами, слышал общий гул зала, но всё это было где-то далеко, за толстым стеклом адреналина и страха. Всего один балл. Один-единственный, крошечный, ничтожный балл отделял меня от третьего места, от права подняться на тот заветный, пусть и самый низкий, пьедестал. От того, чтобы не чувствовать себя пустым местом, неудачником, потратившим лучшие годы на бессмысленную затею.

Поединок был изматывающим. Мы с соперником, Сергеем, были равны по силе и технике. Это была не грубая силовая работа, а изощренная дуэль. Захваты, срывы захватов, попытки вывести друг друга из равновесия. Каждое движение требовало колоссальной концентрации. Я чувствовал, как горят мышцы на ногах и спине, как пот заливает глаза, но я стирал его плечом, не отрывая взгляда от противника. Я видел в его глазах то же напряжение, ту же усталость. Мы оба знали, что решающим станет один продуманный бросок.

И этот бросок случился. Но не в мою пользу. Я видел, как Сергей, почувствовав мою долю секунды нерешительности, занес ногу для подсечки. Я видел это! Мозг кричал: «Уходи! Сделай шаг!». Но мои собственные ноги, будто налитые свинцом, вросли в ковер. Мысль, острая и ясная, опоздала. А тело… тело отказалось слушаться, застыв в роковой парализации. Я почувствовал, как его стопа с жестокой точностью бьет по моей опорной ноге, подрезая ее. Мир опрокинулся. Было нелепое, унизительное вращение в воздухе, полное потери контроля, и потом — глухой, оглушающий удар всем телом, всеми костями о жесткий ковер. Воздух с силой вышел из легких, и на секунду в глазах потемнело. А потом прозвучал он — финальный звонок. Звонкий, безразличный, ставящий крест на всем.

Встал я медленно, будто поднимал не свое тело, а чужой, неподъемный груз. В ушах, несмотря на рев трибун, стояла оглушительная, звенящая тишина. Я видел, как судья поднимает руку моего соперника. Видел, как тот, запыхавшийся, но счастливый, кивает мне извиняющимся жестом. Ко мне подошел тренер. Он похлопал меня по плечу, его губы шевелились, он что-то говорил — стандартные, заученные фразы про то, что я «выложился», что «такое бывает», что «главное — участие». Но его слова долетали до меня как сквозь толстый слой ваты, не неся никакого смысла, не достигая сознания. Мой взгляд был прикован к электронному табло. Там горели цифры. Фамилия соперника — на первой строчке. Моя — чуть ниже. Вне зоны призовых. Всего один балл. Один.

Я не помню, как собрал свои вещи — потную форму, бутылку с водой, которую так и не открыл. Не помню, как брел по длинному коридору, уставленному чужими чемоданами, мимо сияющих лиц других победителей и таких же, как я, побежденных. Я вышел из зала, и яркий дневной свет ударил по глазам, вызвав резь. Он казался насмешкой. Как будто ничего и не произошло. Солнце светило, люди спешили по своим делам, а мой мир только что рухнул.

В голове, как заевшая пластинка, крутилась одна единственная, тупая и навязчивая мысль: «Один балл. Всего один балл». Из-за одной ошибки, одной моей секундной медлительности, одного неверного шага всё рухнуло. Мечты о Спорт Лиге, о признании, о том, чтобы папа с гордостью, а не с жалостью смотрел на меня с трибун, чтобы его глаза сияли, как тогда, после моей первой, детской победы, — всё это в одночасье превратилось в пыль. Я буквально чувствовал ее горький, едкий привкус на языке.

С психа, не глядя, я сел на первый попавшийся автобус. Лишь бы уехать. Подальше от этого проклятого зала, от этих чужих, сочувствующих или равнодушных взглядов, от запаха победы, который принадлежал не мне. Я смотрел в окно, не видя улиц, не видя людей. Внутри была пустота, холодная и безразмерная. Я вышел на какой-то незнакомой, глухой остановке на окраине города и побрел, куда глядели глаза, не разбирая дороги. Ноги, предательски тяжелые и ватные, сами принесли меня в старый, заброшенный парк, к той самой деревянной беседке, где мы когда-то тусовались с пацанами прошлым летом, строя планы на будущее, которое казалось таким ярким.

Беседка была пуста и тиха. Я плюхнулся на холодную, шершавую скамью, сжал кулаки так, что ногти впились в ладони, оставляя красные полумесяцы. Боль была хоть каким-то чувством, подтверждением, что я еще жив. Во рту пересохло, словно я наглотался пыли с того самого ковра. Я боялся возвращаться домой. До ужаса боялся видеть их лица. Мамины натянутые, полные жалости попытки утешить: «Ничего, сынок, в следующий раз обязательно получится». И самое страшное, самое непереносимое — папино молчаливое, тяжелое разочарование. Он не скажет ни слова упрека. Он просто посмотрит на меня своим холодным, отстраненным взглядом, в котором будет читаться вопрос: «И это всё? На это мы потратили столько лет?». Он верил в меня. Вкладывался. А я… я его подвел. Снова.

Мой взгляд, блуждающий в пустоте, случайно зацепился за стену беседки, испещренную граффити и надписями. И тут я увидел её. Свежую, еще пахнущую краской. Криво, детской рукой выведенный маркером никнейм «Flower» и слова «любит Ю».

Что-то во мне ёкнуло — не от романтического порыва, а от знакомого раздражения. «Опись Варя? — подумал я с тоской. — Неужели нельзя отстать? Дошла уже до вандализма». Эта дурацкая надпись, эта дешевая сентиментальность в моем самом отчаянном состоянии казались последней каплей, насмешкой судьбы. Надо было положить этому конец. Сейчас же. Взяв телефон из кармана, я с остервенением вбил в поиск ник «Flower» и, найдя профиль, сгоряча отправил пару гневных, резких сообщений, не думая о последствиях. Я просто хотел выплеснуть хоть часть той ярости, что клокотала во мне.

Глава 5

Любовь
12 Июня

На следующее утро я проснулась не от солнечного света, а от назойливого, вибрирующего жужжания, исходящего из-под подушки. Оно врезалось в полусонное сознание, как дрель в стену. Я с трудом разлепила веки, засыпанные песком сна. Комната была залита утренним золотом, и солнечный зайчик, словно живой и озорной sprite, плясал на стене, скользя по старым обоям и моим детским рисункам, заставляя оживать нарисованных мною же единорогов и космические корабли. Я потянулась к тумбочке, движение было тяжелым, будто я плыла сквозь сироп. В пальцах ощущалась ватная слабость, а в голове — мутный туман. Взгляд упал на экран телефона, и сердце, еще секунду назад спавшее, сделало резкий, болезненный толчок. Горело уведомление: сообщение в мессенджере. Не от Юльки, не от Леры. От незнакомого номера.

С замирающим дыханием, предчувствуя недоброе, я провела пальцем по экрану. Сообщение открылось. Оно было коротким, рубленым и абсолютно непонятным.
«Ты смеешься? Варь, перестань меня донимать. Я видел твою надпись.»

Сначала я просто не поняла. «Варя? Какая Варя?» Но потом, словно ледяная волна, накатило осознание. Надпись. Та самая, дурацкая, детская, что я вывела на стене беседки вчера, под давлением Юльки и всеобщего смеха. «Flower любит Ю». Он. Он видел. Он нашел меня. И он принял меня за какую-то Веру, свою навязчивую поклонницу, которая, видимо, уже достала его своими знаками внимания, или за девушку, которая не хочет от него уходить.

Всё внутри у меня сжалось в один тугой, болезненный комок. Стыд. Жгучий, всепоглощающий, беспощадный стыд. Он поджег мне щеки, заставил сердце биться с бешеной частотой, словно я только что пробежала стометровку. Мысли понеслись вихрем, сталкиваясь и разбиваясь друг о друга. Что ответить? Сказать: «Извините, вы перепутали, это не я, это моя подруга заставила»? Звучало как детский лепет и попытка свалить вину. Написать что-то остроумное, отшутиться? Но мой мозг, обычно такой послушный и полный фантазий, превратился в однородную, липкую и абсолютно бесполезную кашу. Я не могла родить ни единой связной мысли, только обрывки панических фраз.

Пальцы, холодные и влажные, зависли над клавиатурой. Я набрала «Привет», посмотрела на это одинокое, глупое слово и тут же стерла его. Потом попыталась написать «Да, а что?», пытаясь изобразить наглость, которой у меня не было, но и это показалось мне ужасно агрессивным и неестественным. Я чувствовала, как каждая секунда молчания делает ситуацию все более неловкой, но была парализована. В конце концов, с тихим стоном отчаяния, я просто заблокировала экран и отшвырнула телефон на край кровати, как будто это был не гаджет, а раскаленный уголек, обжигающий ладони. Стыд заполонил меня всего, от кончиков волос до пят. Я не привыкла общаться с парнями. Вообще. А уж тем более в таких дурацких, компрометирующих обстоятельствах. Я была всего лишь Любой, серой мышкой, которая предпочитала виртуальный мир и мечты о котенке реальному общению.

— Любка, подъем! Едем на речку! — из коридора, словно спасательный круг, донесся оглушительный, полный жизни голос Юльки. Следом за ним, как эхо, послышались одобрительные, возбужденные крики Леры и Кати.

Мысль о том, чтобы уехать подальше от этого злополучного телефона, от этого сообщения, от этого давящего стыда, показалась мне гениальным спасением. Бегство. Да, мне нужно было бежать. Физически удалиться от источника моей паники. Я резко сорвалась с кровати, натянула первый попавшийся старый купальник и выцветшие шорты, наскоро запихнула в сумку полотенце и, крикнув папе, что мы до вечера, выскочила из дома, словно из горящего здания.

Дорога до речки прошла в привычном, шумном хаосе. Юлька строла планы на все лето, Лера цитировала отрывок из новой книги, а Катя критиковала мой выбор пляжной одежды. Но я почти не слышала их. Где-то на задворках сознания тикал метроном, отмеряя время до неминуемой развязки, о которой я тогда еще не знала.

На речке было, как всегда, весело и беззаботно. Солнце палило немилосердно, превращая песок под ногами в раскаленную сковородку, а прохладная, почти холодная вода манила к себе, как мираж в пустыне. Мы расстелили на песке большое, яркое одеяло, и Юлька тут же, как заправский режиссер, начала раздавать указания.
— Девочки, первым делом — освежиться! Кто у нас сегодня самый смелый?

Я была бесконечно благодарна за эту возможность — сбежать не только от телефона, но и от самой себя, от своих мыслей. Вода казалась единственным спасением, способом смыть с себя этот жгучий стыд.
— Я первая! — вызвалась я, почти выкрикнув эти слова, скидывая шорты и стремглав бросаясь к воде.

Я помнила это место. Мы тут купались всё прошлое лето, и еще с детства. Пологое песчаное дно, чистый, желтый песочек, глубина — медленно, плавно, по пояс. Идеально и безопасно.

— Люб, стой! — откуда-то сзади, сквозь шум в ушах, донесся встревоженный голос Кати.

Но я уже не слышала и не хотела слышать. Я бежала по горячему песку, чувствуя, как его крупинки прилипают к влажным ступням. Первый шаг в воду был таким, каким я его и помнила — прохладная, мурашковая волна охватила щиколотки, принося долгожданное облегчение. Второй шаг — вода уже по колено. Я улыбалась, глядя на сверкающую под солнцем гладь. Третий шаг…

И земля ушла из-под ног.

Не плавно, не ожидаемо, а резко, обманчиво, словно кто-то выдернул коврик прямо у меня из-под ног. Я провалилась в пустоту, в холодную, темную, бездонную пустоту.

Шок был настолько сильным, что я даже не сразу поняла, что происходит. Рот и нос мгновенно, с жестокой неумолимостью, заполнились ледяной, мутной, пахнущей тиной и водорослями водой. Я инстинктивно, судорожно попыталась вдохнуть, чтобы крикнуть, но вместо воздуха в легкие хлынула река. Обжигающим, разрывающим грудь потоком. Я барахталась, судорожно двигая руками и ногами, пытаясь найти ногами дно, опору, хоть что-то твердое, но его не было. Только холодная, тягучая, живая бездна, которая смыкалась над моей головой и с невероятной силой тянула меня вниз, в темноту. В ушах стоял оглушительный, низкочастотный рокот, заглушающий все остальные звуки, в глазах начало темнеть, плыли зеленые и черные пятна. Последнее, что я успела увидеть, прежде чем сознание начало меркнуть, — это солнечный свет, играющий на поверхности воды, такой близкий, такой яркий, такой насмешливо недостижимый. Он дробился на тысячи золотых бликов, словно говоря: «Вот он, мир. А тебя здесь больше нет».