В стране бескрылых

Ольховец

Вечер в Ольховце наступает рано. Чуть опустится Око за кромку леса — куры торопятся на насест, а люди на боковую. Расходится по домам народ, закрываются лавки, быстро гаснет в окошках свет, и вскорости в городских проулках остаётся лишь ночная стража.

Нести службу в ночь при княжьем дворе — скучища смертная: вздремнуть нельзя ни на миг, да только что проку? Тише места не выдумаешь. Что тут может произойти? Молодой страж томился на своём посту перед лестницей в терем княжны, с трудом гнал прочь зевоту. В галерейке было темно и глухо, казалось, даже комары ушли на покой. Только слышались трели соловья в лесу, да видно было через узенькое оконце, как в небе неспешно сгущается ночь.

Вдруг сонную тишь потревожили чьи-то шаги: то была твёрдая поступь решительного и сильного человека. Заслышав её, страж встрепенулся, приняв подобающий случаю бодрый вид, однако из-за поворота галереи вышла всего лишь Стина, старая* нянька княжны.

По-своему это была выдающаяся особа: лицом и сложением нянюшка напоминала хорошо откормленную веприцу, а ростом не уступала даже самым дюжим из княжьих стрелков, и потому казалось, что, перемещаясь между покоями, она заполняет собой почти весь проём галереи.

Строго сверкнув на стажа маленькими глазками, Стина спросила:
— Что Услада Радогостовна?
Тот торопливо отозвался:
— Выходить не изволила, и у себя никого не принимала.
— Ну то-то же, — буркнула нянька, протискиваясь мимо него к лестнице.
Уже встав на первую ступень, она обернулась и зло процедила сквозь зубы:
— Растопырился тут, глупый лошадь… Ни проехать, ни пройти.

В девичьем тереме было темно, лишь слабо теплилась лампадка в красном углу. Княжна стояла, прильнув к слюдяной оконнице, и грустно смотрела в сад. Едва заметив её, нянька всплеснула руками, кинулась к ней, запричитала ласково:
— Усенька, ясочка**, что ж ты у оконца-то стоишь! Сквозняком протянет, комарики обкусают… Дело ли?
Услада безропотно позволила увлечь себя вглубь светёлки и усадить на скамеечку. Сняв с девушки богато вышитый плат и повязку*** с жемчужной поднизью, нянюшка выплела из её косы яркие ленты, принялась бережно разбирать и расчёсывать гребнем густые каштановые пряди.
— Не мучь себя пустыми думами, — ворковала она при этом нежно. — Помолись Лунной Деве да спать ложись. День-то грядёт какой: завтра кравотынский князь с сыном к нам припожалуют для смотрин. А там и до свадьбы недалече.
Вздохнув, Услада прошептала едва слышно:
— Боязно мне, нянюшка. Какой он хоть, этот княжич Идрис? Добр ли? Хорош ли собой?
— Вот завтра и узнаешь. Не журись****, голубка. Нешто батюшка стал бы тебя за какого татя сговаривать? У кравотынцев дом — полная чаша, княжество их богато и славно. А что князь Адалет нравом крут, так то невелика беда. Свёкр дурной что дождь ночной, пошумит и утихнет. А ты умна будь: знай помалкивай, очи долу опускай, а сама во всём мужа своего держись, так и станешь в дому полной хозяйкой.
В ответ княжна только вздохнула ещё горше. Стина нахмурилась, спросила тревожно:
— Чего вздыхаешь? Уж не простыла ли?
— Нет, я здорова. Только грустно мне очень. И ухокрыл нынче снова пел*****.
— Ах он окаянец, горлодёр проклятущий! — возмутилась старуха. — Завёл же твой батюшка себе забаву! Одни хлопоты от энтого зверинцу: вонь, вопёж да кормам перевод. И тебе, душенька, никакого покою.

Говоря всё это, нянька уложила волосы своей воспитанницы в нетугую косу, развязала на девушке тканый поясок, сняла с неё дорогой, нарядный запон и принялась распускать шнурки на вышитых нарукавьях. Привычно подчиняясь порядку вечернего переоблачения, княжна стояла неподвижно.
— Ах, нянюшка, не в том дело. Мне даже нравится, как он поёт. Но знаешь, и жаль его, бедолагу. Он ведь мучается и тоскует в клетке. Вот и я так же. Почему всем другим девушкам можно петь, веселиться, танцевать у костра в Щедрец, выбрать милого себе по сердцу, а мне нельзя ничего? Даже просто постоять у окошка и то нельзя.
Стина недовольно покачала головой.
— Ясочка моя ненаглядная, к чему все эти зубоскальства и бесстыжие плясы? Простецы пускай себе тешатся, а княжна и без того завидная невеста. К тому ж ты у нас уже сговорённая, тебе себя блюсти надо. Вот выйдешь за княжича Идриса…
— И окажусь навек запертой в чужом тереме, как батюшкин ухокрыл.
По щеке девушки медленно покатилась слеза. Нянька торопливо отёрла её платочком.
— Ну, полно, не плачь, глазки опухнут. Тебе, душенька, завтра перед гостями надо такую красу явить, чтоб кравотынцы все зажмурились и рты пораззявили, а ты щёчки слезами портишь.
— Кравотынцам до моей красы дела нет. Князь Адалет не сына женит, заложницу в дом берёт, чтоб по границе с Приоградьем был мир, и никто ему в спину не ударил, пока он с полянами грызётся.
— Это кто ж тебе такого понаплёл? — сурово поинтересовалась Стина.
— Сама не глуха и не слепа, — неожиданно жёстко ответила Услада. — Оставь меня, поди прочь. Спать желаю.

Недовольно поджав губы, Стина поклонилась и вышла за дверь. С суровым видом она протиснулась мимо вжавшегося в стену стража и решительно направилась к кладовым: следовало проверить, всего ли хватает для завтрашнего торжества. На ходу нянька раздумывала про себя: «Это всё Краса, её поганый язык. Вот ведь дрянь, Гардемирово отродье! Знамо дело, на осинке груши не растут! Как по мне, так и вовсе не следовало везти Усеньку в этот беспутный Городец. Чего она там не видала? Танцев элорийских? Вестимо, куда те танцы завели дуру Красу: спасибо хоть князь её приказом замуж выдал, да услал за Ограду, с глаз долой. И правильно, поделом. Вольно ей было самой срамиться и подруг, благонравных девиц, в смуту вводить. Пусть теперь в Диком Лесу мужу рубахи латает да на ракшасов из окна пялится. А Усенька за богатым и знатным княжичем быстро утешится, забудет о дурной вольности тосковать. Вот только ухокрылу надо будет в пойло начать наливать понемножку пива, чтоб ночами спал, не орал зря».

А княжна, едва на лестнице затихли нянькины шаги, вновь поспешила к окну. Распахнув его настежь, Услада облокотилась о широкий подоконник и выглянула в залитый лунным светом сад. Впрочем, что это был за сад? Так, часть внутреннего двора, переделанная по княжьему приказу в место для её прогулок. Станет ли кто поливать здесь кусты и кормить рыбок в пруду, когда она уедет на чужбину? И позволит ли ей новая родня посадить хоть цветок в память об отчем доме?

Свет мой, зеркальце

     Скормив рыбкам последнюю горсть крупы, княжна отряхнула руки о запон и направилась к клетке ночного летуна. Старый Ельмень подошёл следом, протянул ей ведёрко ухокрыльих лакомств: сырых кроличьих лапок, куриных голов, костей и жил, не годных в людской котёл. Своим собственным ключом Услада отворила решетчатую дверь, зашла внутрь и позвала ласково: «Зубастик!» Ухокрыл проворно спустился к ней со стены. Неторопливой рукой девушка сперва нежно почесала его за перепончатым ухом, погладила вытертую хомутом шерсть на шее, а затем на раскрытой ладони протянула окровавленный обрезок. И чудище аккуратно забрало угощение, поблагодарив тихим урчанием.

     То была обычная вечерняя забава. Как стемнеет, тайком от няньки княжна частенько приходила в зверинец, прикармливала и ласкала страшного пленника, а Ельмень всякий раз стоял за её плечом, сжимая в руке короткое копьецо, и внимательно следил за каждым движением крылатой твари. Первые разы было особенно жутко, однако запретить княжьей дочери баловаться смотритель не мог, а наябедничать няньке, чтоб запретила та — не позволяла совесть. И так-то не много выпадало Усладе в жизни радостей, потому старый охотник, всё ещё уверенный в меткости своих глаз и твёрдости руки, позволял ей тешиться на свой страх и риск. А заодно порой отвечал на странные девичьи вопросы, не предназначенные для посторонних ушей.

     Вот и в этот раз, отдав ухокрылу очередной кус, Услада спросила тихонько:
— Дядька Ельмень, кравотынцы — что они за народ?
Смотритель чуть заметно пожал плечами:
— Люди как люди, две руки, две ноги… Веры нашей, а живут, вроде бы, тивердинским обычаем: бабам своим велят сидеть по домам, выходя же на люди — лицо заслонять покрывалом. Доподлинно-то я про них не знаю, сам в Кравотыни никогда не был. Вот господин Гардемир — тот ездил вместе с твоим батюшкой.
— А правду ли говорят, будто в Кравотынское княжество неженатых мужчин не пускают?
— Это верно, чужих не пущают, чтоб не вздумали их девок вабить* или, паче того, не затеяли на их земле осесть. И из своих у них только тем есть выход за тын, у кого на родине семья. Чтоб, значит, домой тянуло.
— Как же тогда их княжич?
— Вот про такое не ведаю. Княжичу, может, и можно. А может, у него уже тамошняя жена имеется, закон ведь дозволяет столько тёток в дому держать, сколь можешь прокормить.
Услада насупилась, досадливо прикусила губу.
— Значит, как поеду к мужу в дом, никого из наших людей при мне не останется. А что в людской говорят: кого из девушек со мною отправят?
Ельмень едва не ляпнул, что чужим бабам в Кравотынь взъезд вообще строго-настрого заказан, да в последний миг осёкся, прикусил язык. Только буркнул, отведя глаза:
— Это уж ты у Стины выспрашивай, она лучше знает.
Услада кивнула молча и протянула ухокрылу последний кусок.

     Вернувшись к себе в терем и закрыв дверь на засов, Услада вынула из сундука круглое зеркальце в золотой оправе. Сев с ним под лампадкой, она глубоко задумалась. Идти с разговорами к господину Гардемиру, магу, ведающему охраной княжьей семьи, совсем не хотелось: неприметное лицо его, вкрадчивые манеры и привычка ходить беззвучно вызывали у девушки безотчётный страх. Стина же скажет только то, что сочтёт нужным, лишь бы дитятко не тревожилось. Ах, как сей миг не хватало Усладе верной подруги рядом! Однако Краса нынче была далеко…

     Кажется, ещё совсем недавно, а на деле уж кругов с десять назад Ольховецкая крепость была радостным местом. Галереи и терема полнились смехом, песнями и топотом детских ног. Сама Уся, оба её старших брата, дочь Гардемира, сын ольховецкого кастеляна — все они росли вместе под присмотром строгой Стины и доброго, бесконечно терпеливого господина дэль Ари. Нянюшка следила, чтоб дети были должным образом одеты и сыты, а мастер Мерридин обучал их чтению с письмом и ненастными вечерами забавлял сказками. Всё закончилось, как только отец решил, что мальчиков пора обучать отдельно. Вместе с мастером Мерридином они уехали в Городец, Услада же с Красой остались при нянюшке, и учили их отныне лишь ведению хозяйства да пристойному благородным девицам рукоделию.

     Впрочем, и это была неплохая пора. Тихоня Услада и бойкая озорница Краса проводили вместе дни напролёт, скрашивая дружбой невольное затворничество. Когда же случались в Ольховце балы или приёмы гостей, княжна была в тереме своего отца за хозяйку, а подруга её держалась рядом, всегда готовая помочь и советом, и делом, и весёлой шуткой.

     Нянюшку дружба девиц совсем не радовала. Ей мнилось, что покладистая и скромная княжна наберётся дурного от оборотничьего отродья, и не так уж она была не права. Пока Услада кормила рыбок в пруду да любовалась цветами, рано созревшая Краса уже во всю морочила головы мальчишкам с поварни, тайком бегала на конюшню целоваться с миловидным младшим конюхом, а за рукоделием распевала жалостливые тормальские песни о безответной любви. Она же первой поведала княжне о всех тайнах отношений между мужчиной и женщиной и приохотила её к слезливым элорийским романам. Но любила Услада свою подругу вовсе не из-за этих причуд. Гардемирова дочь обладала тем, чего княжна не имела сама: книжная наука, вгонявшая Усладу в сон, Красе давалась на диво легко. Стину же не радовали её успехи: Краса знала о себе, что умна, и, к досаде няньки, не собиралась этого скрывать. К тому же к пятнадцати кругам девчонка вдруг сделалась на диво хороша собой: бела, румяна, станом тонка, ловка в движениях, словом, во всём-то она затмевала молчаливую и неяркую собою княжну. «Скорей бы Гардемир свою вертихвостку замуж сбагрил, — ворчала Стина, вроде, тихо, но так, чтоб было слышно всем вокруг, — не то хлебнём мы тут через неё сраму полной ложкой…»

     Ворчливая старуха словно в воду глядела. Беда приключилась в Городце, куда вскоре после свадьбы братца Милоша (а вернее сказать, наследного княжича Милослава) княжну вместе с подругой пригласили на бал. Сразу после танцев в княжьем саду Краса исчезла, а Усладу на другое утро под усиленной охраной вернули в Ольховец. Только позже княжне удалось узнать из разговоров челяди, что бедная её подруга решилась сбежать со своим конюшенным милёнком, но вместо счастья нашла на свою буйную голову лишь ворох прохождений, девице на выданье совсем не пристойных.

И никто не узнает

Проходя мимо девичьего терема, Стина заглянула в покои княжны через потайной глазок. Услада не спала. Она сидела на лавке под божницей и в тусклом свете лампадки пристально смотрела в маленькое зеркало. «Волнуется, голубушка, — жалостливо подумала нянька. — А всё ж так оно лучше: раз взялась прихорашиваться для жениха, значит, пойдёт дело на лад».

Услада же тем временем напряжённо вслушивалась в то, что из-за стеклянной поверхности говорила ей Краса:

— Если бы ты была повнимательнее на уроках старика дэль Ари, мне бы не пришлось теперь в ночи пересказывать тебе Благолеповы «Хождения за Дикое поле». Ну да ладно, я нынче добрая, слушай и мотай на ус. То, что кравотынцы живут по тивердинскому обычаю, известно всем, да мало кто понимает, что это значит на самом деле. Тивердынь называют «княжеством» только наши дураки. На самом деле у них там нет князя, есть амир — военный вождь, а есть — каан, властитель и смертный сын Маэля. Каана почитают, он — посредник между людьми и богами, от его ходатайств зависит урожай риса, приплод скота и благополучие людей. Но всеми «земными» делами заправляет тот, кто водит за собой войско, то есть амир. Значит, по представлениям тивердинцев единственное достойное занятие для мужчины — быть воином. Любая другая работа — корам, запретна, она — для женщин и рабов. Ты, кстати, знаешь, что по тивердинским верованиям Древний Ящер — вовсе не Ящер, а Ящерица, женщина? А все женщины — её потомки. Так что привыкай, будешь «ящерицей» и «сосудом скверны». Одёжу хранить и стирать — отдельно от мужской, трапезничать — врозь и только из своей, женской посуды, на мужские лавки не садиться, через мужские вещи перешагивать не сметь. Ах да, ещё на верхние поверхи не ходить, а то у женщин с ног скверна стекает.

Услада нахмурилась и спросила чуть обиженно:

— У женщин, значит, стекает, а у мужчин — нет?

— У мужчин тоже. Но меньше.

— Чушь какая-то.

— Ага. Но есть и хорошие новости: если вдруг кому-то из мужиков тётка прилюдно наподдаст по башке своей юбкой или, хуже того, башмаком — всё, ракшец ему. Он считается осквернённым, и пока не очистится, ему никто больше даже руки не подаст! Кстати, бить женщину — тоже корам. И заботиться о женщинах своего дома положено так, чтобы у них не было повода для недовольства, потому что женская покровительница, Древняя Ящерица Наха, не только ведает подземными богатствами, но и решает, какого пола в семье родится ребёнок. Ну, сама понимаешь: мальчик — это наследник и будущий воин, а девки никому даром не нужны. У кого много дочек — тот, значит, обижает своих жён, и Наха его наказывает. Но точно так же, как Наха и Луна подчиняются небесному воину Маэлю, земные жёны должны подчиняться своим мужьям. А непочтительную жену муж должен воспитывать и учить послушанию.

— И как же, хотелось бы знать? Ударить-то нельзя, — резонно заметила Услада.

— Ну ты точно не ушами слушала тивердинские сказки, которыми нас потчевал по вечерам дэль Ари. Помнишь, как Небесный Воин наказал злую Наху за неверность? Запер под землёй и перестал одаривать пищей, водой и своим обществом. Так-то.

— Хм… Чем больше я от тебя узнаю, тем меньше мне всё это нравится. Жаль, от свадьбы уже не отвертеться: завтра смотрины.

— Ну и что? У тивердинцев смотрины — совсем не то же самое, что у тормалов. Это у нас смотрят приданное перед самым обручальным обрядом, а у них во время смотрин жениху невесту показывают. Если не понравилась, он ещё может от свадьбы отказаться, заплатив семье невесты отступное. В твоём случае, правда, не понравиться жениху — это придётся очень постараться, ему нужна не ты, а мир с Приоградьем. Хотя… Слушай, а почему ты не хочешь хоть посмотреть на этого своего жениха? Вдруг там вполне годный парень?

— И быть запертой у него в доме без возможности хоть словом перемолвиться с родными? Да в добавок ещё оказаться младшей женой? Благодарю покорно!

— Вот это как раз самая плёвая из твоих забот. У них какая жена любимая, та в доме и главная. Ты новенькая, значит, у любого нормального мужика первое время будешь любимой. А если родишь сына, вообще станешь не просто жена, а мать наследника. Это уже особое положение, все прочие жёны должны будут тебе подчиняться. Станешь вторым в доме человеком после мужа. А муж — он что? Сегодня дома, завтра — в походе. Усекла? Подсуетишься — так и в княжестве всем будешь заправлять, пока твой князь с дружиной полян по Дикому полю гоняет. По тивердинским порядкам тётка — вполне себе человек, не то что по лесной правде!

Дивясь азартному блеску в глазах Красы, Услада покачала головой:

— Ни к чему мне всё это. Я бы лучше пошла замуж за хорошего человека из своих, приоградских, чтоб заботился обо мне и о доме пёкся, а не смерти себе в чужом краю искал. Я б его чтила и уважала, хозяйство бы ему вела, за порядком бы следила во всём…

— Тьфу… Да как можно быть такой курицей? Мне бы твои возможности, а я прозябаю тут, в захолустье, подсчитывая мешки репы в кладовой да следя, чтоб мой малахольный муженёк ночью с лежанки не свалился!

— Счастливая ты, Краса, — горько вздохнула Услада.

— Счастливая, говоришь? А что, хотела б ты себе такого счастья?

— Век бы Небесных Помощников благодарила…

— Ну так всё ещё можно устроить. Знаешь, где кабинет моего отца?

— Господина Гардемира? — переспросила Услада, невольно вздрогнув.

— Ну не Пресветлого же Маэля, — недовольно поморщилась Краса. — Ту комнатушку, где он бумаги хранит, знаешь? Так вот, рядом с ней есть дверка в малую каморку. Там зеркало имеется в полный рост. Ты как станешь наряжаться для смотрин, требуй, чтобы тебя отвели к этому зеркалу, а потом придумай что-нибудь, чтобы хоть на миг остаться перед ним одной. Поняла? Да зеркальце моё с собой взять не забудь.

В день приезда гостей княжий замок пробудился с первыми лучами Ока. В галереях и залах закипела работа, кругом с самым озабоченным видом засновала челядь. На поварне дым стоял коромыслом: готовился праздничный пир. Стина, казалось, успевала быть повсюду одновременно, грозная, громогласная, похожая на полководца, уверенно направляющего свою рать. Не забыла она распорядиться и насчёт княжны.

Суженый ряженый

      Краса не стала дожидаться возвращения девушек. Выскочив из каморки с зеркалом, она плотно прикрыла за собой дверь и оглянулась по сторонам. Меньше всего ей хотелось попасть на глаза Гардемиру: он-то в два счёта сообразит, что здесь произошло, и тогда придётся не только расхлёбывать отцов гнев, но и объяснять, откуда она знает о портале да как сумела им воспользоваться. Однако в этот раз Небесные Помощники улыбнулись Красе, галерея была пуста. Самозваная княжна хихикнула в кулачок, подхватила подол и бегом устремилась обратно в свой терем. Путь она выбрала совсем не тот, каким пришла в Гардемиров придел. Вместо того, чтобы идти галереей через все приёмные, а затем и покоевые хоромы*, она просто спустилась с малого крылечка во двор, пересекла его и взбежала на противоположное крыльцо, весьма удивив стражу столь несолидной прытью. Ко входу в девичий терем Краса взлетела, весьма запыхавшись: княжна, в чьём обличье она пребывала, к подобным пробежкам оказалась не привычна, да и телом была подороднее подруги.

     Захлопнув за собой дверь, Краса поскорее стянула с головы плат и коруну, скинула парчовый кубелёк, стряхнула с ног сапоги и налегке устремилась выбирать себе новый наряд. Когда Маля с Яниной, не обнаружив своей подопечной у зеркала, прибежали искать её в терем, их глазам предстал умопомрачительный разгром: княжна устелила весь пол светлицы разноцветными ворохами платьев и, стоя среди них в нижней рубахе, увлечённо прикладывала к себе то одно, то другое, то третье. Коса её растрепалась, щёки горели румянцем, а на губах играла радостная улыбка.
— Госпожа Услада, да что ж это деется! — жалобно запричитала Янина прямо с порога. — Вестовой уж прискакал, гости на дворе, а вы неприбраны! Стина всем нам головы оторвёт!

     Словно в ответ на её слова на лестнице раздалось шумное сопение, ступеньки застонали под тяжёлыми шагами, и в терем вплыла сама Стина в своём парадном уборе: сизо-серой рубахе, кичке с платком и праздничном запоне, пестрящем обережной вышивкой. В светёлке разом стало тесно.
— Это ещё что за разгардаш? — сказала она, уперев строгий взгляд в лицо своей воспитанницы.
Вовремя спохватившись о том, что ей следует изображать княжну, Краса опустила очи долу и ответила как можно мягче:
— Наряжаюсь для жениха, нянюшка.
Взгляд Стины чуть потеплел, но голос был по-прежнему строг:
— Больно долго. Что сваты подумают, коли ты их ждать заставишь?
— Пусть тобою пока полюбуются, — не удержала язык насмешница Краса. — Ты у нас с самого утра готова, хоть сей миг к обручению веди.
Одёрнув на себе запон, Стина ответила ей серьёзно и строго:
— Я людей зря ждать не заставлю, потому как во всём знаю место и время. И в одёже за пустой красой не гонюсь. На меня глядючи, каждый враз поймёт, что перед ним не растелёпа бессмысленная, а честная вдова, давшая роду Вепря пятерых сынов.
— Так ведь хочется, чтоб сразу суженому по сердцу прийтись, — ответила Краса всё ещё тихо и сдержанно. А потом вдруг, кинувшись к няньке на шею, обняла её и воскликнула горячо и смело: — Нянюшка, милая, не серчай на меня, я ведь жениха порадовать хочу, а не насмешить. Ты, поди, тоже старалась принарядиться, когда со своим милым на свиданки ходила?

     И Стина растаяла. Губы её тронула едва заметная улыбка, а мысли на миг вернулись в ту далёкую пору, когда княжий стрелок Званко Вепрь простаивал вечера под воротами ольховецкого маслодела в надежде перекинуться хоть словцом с его дочкой, румяной улыбчивой Стинкой… Но только на миг. Вновь напустив на себя суровый вид, она тут же проворчала:
— Ладно, будет нежничать. Собирайся, чтоб как позовут к столу, была готова. Да женихов подарок надеть не забудь: тем и гостей уважим, и пристойность соблюдём.
Краса сперва кивнула, и только потом спросила с подозрением:
— Какой подарок?
— Янка, принеси, — отозвалась Стина уже с лестницы, — да поворачивайся живее, некогда спать на ходу…

     Вскоре Янина вместе с Малей развернули перед княжной огромный полукруг из плотной, но лёгкой ткани брусничного цвета с золотым тиснением по обрезу.
— Хм, — сказала Краса, насмешливо скривив губы. — Это что?
— Женихов подарок.
— И что я должна с этим сделать? Поставить шатёр и поселиться в нём?
Девушки переглянулись между собой. Маля хихикнула, а Янина терпеливо пояснила:
— Это чадыра, такая тивердинская девичья накидка. Её надо на себя сверху повесить и смотреть через дырку…
Краса не дала ей договорить.
— Да знаю я, как носят чадру. Просто если залезть под неё, то больше можно вообще ничего не надевать, а остаться прямо в нижней рубахе, какая к ящеру разница… Хотя… Раз всё равно никто не увидит… А ну-ка, Янка, тащи сюда вон ту персиковую камизу. И гребень. А ленты и рубахи эти аляповатые — обратно, в сундук!

      Снова поднявшись в Усладин терем, Стина застала свою подопечную при полном параде: яркий кокон из брусничного шёлка скрыл девушку с головы до пят, и только в специальную прорезь можно было видеть её лукаво блестящие глаза. С трудом подавив недоброе предчувствие, Стина кивнула ей и со вздохом сказала:
— Пора. Батюшка князь Радогост велел тебе выйти к гостям.
Вместе они спустились в галерею, миновали каминную горницу, круглый зальчик перед лестницей в княжий терем, и наконец, вышли в прихожий зал. Там их ждали три младшие няньки — почтенные жёны Радогостовых ближников, которым выпала честь сопровождать княжну при выходах, заслонять её собой от излишнего людского любопытства и нескромных взглядов. Что и говорить, к этому делу они подготовились от души: на каждой была и свободная рубаха, и расшитый узорочьем запон, и высокая кика, и широченный платок… Обступив девушку с трёх сторон, няньки почти полностью скрыли её от белого света, а белый свет — от неё. Впрочем, Краса была этим не слишком расстроена: из-за дурацкой чадры она всё равно не могла видеть, что делается вокруг, а впереди ей надёжно заслоняла обзор широкая спина Стины.

Пава в курятне

     Оказавшись одна в совершенно незнакомой горнице, Услада сперва оробела, однако после, собравшись с мыслями, подумала так: нет нужды бояться и переживать, если этим всё равно ничего не изменишь. В конце концов, попала она не в Дикий лес, а в дом своей подруги, в посад, где живут такие же люди, как в Ольховце. Не сама ли она ещё недавно мечтала побывать за пределами княжьих хором, погулять среди людей вольной пташкой, без нянькиного надзора? Вот и надо пользоваться выпавшим на её долю чудом, а не пугаться зря. Она только потешится чуть, а потом сразу пойдёт за помощью к мужу Красы: столь могучий маг непременно придумает способ вернуть её домой.

     Ну, а пока следовало начать с малого: переодеться. Туго зашнурованное блио непривычно стесняло движения, да и жаль было дорогого сукна.

     Горница, в которой очутилась Услада, была совсем невелика по размеру, в ней только и помещалось, что кровать за пологом да старый сундук. Влезши на его крышку, Услада распахнула окно и выглянула во двор. В палисадничке цвёл куст чубушника, наполняя воздух медовым ароматом. Сбоку виднелся пристроенный к дому навес, под ним дровница. Рядом, на чурбаке для колки дров, сидел молодой кучерявый мужик, курил цигарку. Заметив в окошке Усладу, он улыбнулся и спросил приветливо:
— Ну что, хозяйка, на торг-то идём?
Почему-то взгляд его показался княжне не слишком почтительным.
— Чуть позже, — ответила она вежливо, но сдержанно. — Не нужно меня ждать, можешь возвращаться к своим делам.
Мужик глянул малость озадаченно, почесал в затылке, затем кивнул, загасил цигарку и ушёл куда-то. А Услада слезла с сундука и направилась в дом.

     Толкнув дверь, она через высокий порог перешагнула в комнату, которую про себя нарекла поварней: сюда открывался зев большой хлебной печи, на поставцах вдоль стен теснилась простая посуда, а стол в углу под божницей украшал завёрнутый в рушник каравай. У печи возилась тётка в сером обыденном запоне и домашнем волоснике*.
— Маэль в помощь, — окликнула её Услада. — Будь добра, подай мне простую рубаху и запон.
Тётка обернулась, и сей же миг на её доброе и миловидное лицо словно набежала тень.
— Зачем это? Велела же давеча в ларь убрать, — сказала она, недовольно насупившись.
— Мне нужна одежда, подходящая для домашней работы.
Тётка хмыкнула, отодвинулась от шестка, наскоро отёрла руки о запон и полезла в запечный кут, бурча себе под нос:
— От ить… То подай, то убери… Сама не знаить, чего надо…
Услада проводила её удивлённым взглядом. С челядью отца княжна всегда была ровна и приветлива, и привыкла, что прислуга отвечает ей тем же. А тут вдруг такое…
— Не бери к сердцу, — вдруг раздался тихий голос откуда-то сзади. — Радка отходчива, поворчит чуток, да и забудет.
Едва не подскочив от неожиданности, Услада обернулась и увидела на конике** у входной двери седенького старичка в затёртой душегрейке. Руки его словно сами плели лапоток, а мастер смотрел перед собой, подслеповато щурясь, и улыбался так светло и ласково, что у Услады сразу полегчало на душе.
— Дедушка, а за что Радка на меня сердита? — спросила Услада простодушно.
— Это уж тебе, Краса Гардемировна, самой лучше знать, что вы там с утреца не поделили. Но ежели хочешь моё мнение, скажу так: ты, голубка, будь с Ладом построже, глядишь, тогда и Радка к тебе помягчеет.
— Вот оно, значит, как… — задумчиво проговорила Услада и потянулась было привычно накрутить на палец кончик косы. И не нашла ничего. Её волосы нынче были уложены пышным венцом вокруг головы. Раздражённо вздохнув, княжна пощупала причёску под платком из тонкой паволоки*** и подумала, что недурно бы приодеть что-нибудь поприличнее. Интересно, у Красы вообще есть кика и нормальный, не прозрачный платок?

     Между тем Радка выплыла из-за печи с целым ворохом одёжи в руках. Довольно бесцеремонно пихнув вещи в руки Усладе, она уже собралась было вернуться к своим делам, но княжна окликнула её:
— Разве ты не поможешь мне переодеться?
Радка недовольно буркнула что-то себе под нос, но перечить не стала, забрала одёжу и понесла в горницу Красы. Там, в тишине, в дали от посторонних глаз и ушей, Услада произнесла уверенно и твёрдо:
— Рада. Тебя ведь так зовут, верно? Возможно, тебе покажутся странными мои слова, но выслушай. Я прошу у тебя прощения и предлагаю забыть всё дурное, что было между нами прежде. Что скажешь?
Радка, возившаяся в это время с шнурками на корсаже блио, вздохнула виновато:
— Хозяйка… А ведь я ж тебя поутру нарочно варенцом облила. Прости дуру.
«Э, — подумала княжна, — а тут дело, оказывается, не так-то просто… Похоже, не все размолвки можно списать на дурной норов Красы.» А вслух сказала:
— Я тебя прощаю. Но впредь не чуди.
Радка шмыгнула носом и пробубнила смущённо:
— Радость я…
— Что?
— Радостью меня отец с матерью нарекли.
Услада улыбнулась и невольно прочла по памяти первые строки благодарственной песни из «Благочестивых Поучений»:
— Радость в доме — удел избранных, лад в семье — дороже богатств…
— Шутить изволишь, — снова насупилась Радка. — А я-то, дура, тебе поверила. Всё, запон напялишь сама.
Грозно сверкнув очами, тормалка развернулась и вышла вон. А Услада, оставшись в горнице одна, крепко задумалась: что же она сказала не так?

     Сквозь неплотно затворённое окно Услада услыхала, как хлопнула входная дверь, а потом на дворе раздался недовольный голос Радки:
— Лад, зараза! Опять тютюн жжёшь? Зад-то ещё не намял себе без дела сидеть? Когда коз в лес погонишь?
— Мой зад — не твоя забота, — отозвался голос мужика, с которым Услада нынче беседовала через окно. — В лес пойду, когда хозяйка скажет. А то ведь чуть свалю — ей вдруг на торг приспичит, или ещё что…
— Тю на тя, лагодник**** бесстыжий! На торг с хозяйкой и дед Мирош стаскается, а для ещё чего — у неё свой муж есть!
— Ну и дела! — подумала Услада.

Во сне и наяву

     Дед Мирош сперва помог Усладе умыться, отряхнуть от грязи платье и заново прибрать волосы, напоил горячим взваром из каких-то пахучих трав, и только потом, убедившись, что она перестала дрожать и лить слёзы, принялся выспрашивать, что стряслось. Услада рассказала, как могла, о случившемся у колодца. Выслушав её, старый страж только вздохнул одновременно и грустно, и с облегчением:
— Эх… Ну да… Тётки, что с них взять. А ты, голубушка, тоже хороша. Сколько раз говорил тебе честью: не ходи одна за ворота? Лад хоть балбес, а всё ж при нём люди поостерегутся тебя задевать. Тут, вишь, не стольный град Городец, а Задворки, самый ракшасий край. Сторожится народ тех кто с силой играет. Венсель наш вдобавок повадился что ни день на Пустошь ездить. А вокруг-то уж шепчутся. Каждый раз, как его затемно дома нет, думаю: не было б беды. А тут ещё и ты вздумала одна за ворота идти.
— Так я ведь не одна, а с Радкой.
— Тоже мне, нашла оборону. Радке самой через раз нахлобучить норовят за то, что к магу в услужение пошла. Только того не помнят, как они с Ладом, погоревши о прошлый круг, тут с воды на мякину перебивались да горе мыкали, и никто, кроме вас с Венселем, им не помог. Так что ты того, больше без Лада на проулок не ходи. Радка, понятно дело, дуться будет, но тут уж ничего не попишешь: Лад из себя мужик видный, на него вечно девки с тётками таращатся.

     Остаток дня Услада провела в собственной горнице, даже вечерять на поварню не пошла. А чтобы не томиться зря без дела, спросила у деда Мироша, где взять кудель, и засела за пряжу. Привычная работа легко спорилась, нить тянулась из-под пальцев ровно и тонко, а мысли свободно текли своим чередом. «Да, теперь ясно, что здесь так не занравилось Красе, — думала княжна печально. — Только выходит как-то не по-дружески: себя она выручила, а мне весьма подкузьмила… А может, и не было у неё в мыслях зла… А мне, неразумной, впредь наука. Куда полезла, кем себя возомнила? Взлась не за своё дело, да не сдюжила, лишь стыдобы хлебнула. Верно Стина говорит: у всякого своя сноровка. А не умеючи — и ложку мимо рта пронесёшь… Знать бы, что-то там поделывает моя Краса? Вдруг уже опять замуж угодила, за кравотынского княжича? Помоги тогда ему Пресветлый Маэль, бедолаге.» Отложив веретено, Услада заглянула в связное зеркальце, но оно не осветилось волшебным золотом, показало лишь то, что было б видно и в обычном серебрёном стекле.

     Уже поздним вечером, совсем в потёмках, княжна услыхала тихий скрип отворяющихся ворот. Встревожившись, она бросила пряжу и подошла к окну. Дед Мирош с Ладом впускали на двор всадника на светло-сером коне. Издали неизвестный сперва показался Усладе похожим на принца из книг, что любила читать Краса: полянский полукафтан очень ладно сидел на его стройной фигуре, а густые тёмные локоны ниже плеч украсили бы любую девицу. Но, понаблюдав за незнакомцем чуть дольше, Услада поняла, что с ним что-то сильно не так. Слишком уж прямо и неподвижно держался он в седле, слишком безучастно замер на месте, когда Лад помог ему спуститься с конской спины. Не заговорил с встречавшими, не погладил коня, даже не переступил с ноги на ногу, пока Лад не потянул его за руки в дом. Словно человек этот был безвольной куклой или прямо на ходу спал зачарованным сном.

     Услада соскочила с сундука, подбежала к двери, прижалась к ней ухом и услышала, как на поварне скрипнула входная дверь, зазвучали шаги.
— Воды нагрела? — раздался голос Лада. — Поди сюда, помоги мне с хозяина сапоги стащить…
Голос откликнувшейся ему Радки прямо-таки сочился едкой насмешкой:
— Хозяйку позови. Пусть хоть разок понюхает, чем пахнут мужнины портянки.
— Цыц ты, сорока! — одёрнул её дед Мирош. — Не стыдно чушь болтать?
Однако Радку уже понесло. Нимало не стесняясь тем, что её могут слышать хозяева подворья, она выдала:
— Мне-то чего стыдиться? Я как все добрые люди живу: работу свою исполняю честно, и чужих мужей притом не ваблю. Да только тут уж скажу прямо, Красу можно понять. Что у ней за муж такой, если ему ракшасья Пустошь милее собственного дома? Врать не стану, господин Венсель посаду много пользы делает: воду в колодцах чистит, народ лечит без платы… Да только от Маэля ли его сила? Пошто он кажинный день до ракшасов таскается? Мне б с таким было боязно в одну постель лечь!
Дед Мирош, видать, понял, что урезонить разошедшуюся бабу не выйдет.
— Слышь, Лад, веди-ка ужо свою дурищу домой. Я хозяина сам обихожу.
В ответ Радка громко хмыкнула, резко хлопнула входная дверь, и Лад проговорил виновато:
— Звиняй, дед…
— Да что уж там. Кой в чём твоя Радка права. Князь, вишь, чаял лучше сделать, когда отправлял Венселя в отпуск на целый круг, да ещё и жениться велел. Думал, видать: отдохнёт человек, поживёт людскими радостями, глядишь, к земному прилепится… А вышло-то совсем наоборот.
— А хозяин что, правда ни ракша не слышит и никогда ни с кем не разговаривает?
— Нет, ну почему ж? Слышит. Но только когда сам хочет. А что до разговоров… С конём же договориться смог, да и людишки со своими болячками как-то до него достукиваются. Но за то, что твоя Радка наболтала, не боись. Сей миг он вроде как спит, хоть и не по-настоящему: тело тут, а душа где-то по своим делам бродит.
— Мне бы так: сам на печи, а душа — в поле, с бороной.
— Тю на тебя, дурень, нашёл, на что завидовать! Ты вот, скажем, для чего на Маэлеву ночь к реке идёшь? И на Дожинки, поди, красоваться вместе с женой на люди выходишь? Зачем?
— Дык как ещё? Положено.
— Кем?
— Самим Творцом.
— Вот то-то же. Так и сон. Он живым тварям не спроста даден, самим Творцом учинён. Во сне всяка душа Благие Земли посещает, чтоб найти себе там что ей надобно: кому утешение, кому наставления, кому и указания свыше. Те ж, кто сим даром пренебрегают, суть дурни самонадеянные. Я уже раз такое видал, когда служил денщиком при целителе Итане. Тот тоже по молодости чудил, всё мир на свой лад переделывать пытался. Из-за того сперва спать толком перестал, потом и человеческую пищу есть забросил, чтоб не мешала к силе тянуться… Ну так его вовремя вразумили Небесные Помощники.
— Ишь ты… Это как же?
Лад явно рассчитывал услыхать удивительную историю, но дед Мирош ответил просто:
— Как-как… Как всех людей: через болезни и житейские невзгоды. А Венселево вразумление ещё, видать, впереди. Лишь бы не вышло оно слишком сурово. Да ты сам-то иди давай домой спать, иди. Чего здесь прилип?
— Ну, добро. Покойной ночи, — со вздохом согласился Лад.
— И тебе тож, — мягко ответил ему старик, а потом дверь затворилась снова, на сей раз уже бережно, без хлопка.