Вечная нить: сказание о Берегине.

1. Обережная.

Слушайте, люди добрые, да не заносисто слово мое, а по делу, по правде. Было то в стародавние времена, когда леса были дремучи, а реки — молочные, с кисельными берегами.

В селе Подгорном, что притулилось у горной гряды знали: тишина бывает разной. Была тишина предрассветная, звенящая, была полуденная, сонная, а была — как в тот вечер — тишина настороженная, густая. Словно сама земля затаила дыхание в ожидании чего-то. Собаки не лаяли, птицы в роще смолкли, и даже ветер, обычно игравший верхушками сосен, стих.

Алёнушка это чувствовала кожей. Стоя на краю села, у старого, испещренного временем небольшого обрыва, она смотрела, как багровое солнце тонет в черной гуще леса. В руках у нее был не венок из цветов, а пучок свежесорванной полыни, горькой и терпкой. Она медленно, с древним знанием в движениях, водила им по кругу, очерчивая незримую границу между миром людей и миром Навьим, что просыпался с первыми сумерками.

Ее не зря прозвали Обережной. Не было ей равных ни в лице, ни в работе. Руки у нее золотые, а душа — что утренняя роса, чистая. Но не завидовали ей девицы, а жалели. Потому что была у неё доля горькая — с самого детства была она связана с силами старинными, обережными, что оберегала село от лиха с помощью древних обрядов, перенятых от бабки-ведуньи. Дар, а иные говорили — проклятье, перешел к ней от бабки Варварушки, по отцовской линии, что знала все травы, все заговоры и шепотки. Алёнушка умела заговаривать кровь, отводить градовую тучу и видеть сны, которые сбывались. Но плата за это была одиночество. Парни побаивались ее, девушки за спиной шептались, а матери крестились, когда она проходила, — уважали, но стороной обходили.

«Оберегай, заря-зарница, от лиха ночного, от глаза дурного», — шептали ее губы, а сама она чувствовала, как по спине бегут мурашки. Не от страха. От знания. Что-то шло. Что-то большое и незнакомое.

И тут с опушки леса, прямо оттуда, где только что погасло солнце, вышел человек. Он не появился внезапно, нет, он вышел, как выходит зверь из чащи — мягко, бесшумно, занимая собой пространство. Невысокий, но кряжистый, в потертой кожанной куртке, с луком за плечами. Лица разглядеть было нельзя, но Алёнушка почувствовала его взгляд. Взгляд тяжелый, изучающий.

Он шел прямо к селу, и его шаги, неслышные на мягкой траве, казалось, отдавались гулким стуком в тишине. Собаки в селе вдруг разом взвыли, и в ту же секунду ветер рванул с новой силой, завывая в печных трубах.

Алёнушка не шелохнулась. Она сжала в руке полынь, чувствуя, как ее горький запах смешивается с запахом приближающейся грозы и... чем-то еще. Запахом хвои, прелых листьев и далеких дорог. Он подошел ближе, и теперь она увидела его лицо — некрасивое, но сильное, с упрямым подбородком и серыми глазами, ясными, как вода в лесном ключе. В тех глазах не было ни страха, ни подобострастия, лишь глубокая, звериная усталость и та же настороженность, что была в ней.

— Добрый вечер, — сказал он, и голос у него был низкий, хрипловатый, будто давно не говорил. — Можно ли в селе ночлег найти?

Алёнушка молча кивнула на темнеющие избы.

— Спасибо, — он сделал шаг, чтобы обойти ее, но остановился, его взгляд упал на пучок полыни в ее руке. — Сильный оберег. От нечисти лесной.

— И от чужого лиха, — тихо, но внятно ответила Алёнушка.

Уголок его губ дрогнул в подобии улыбки.

— Мое лихо при мне. Никому не раздам.

Он прошел мимо, и Алёнушка почувствовала, как тишина снова переменилась. Настороженность сменилась тревожным, но живым гулом. Собаки замолкли. Где-то распахнулась дверь, послышались голоса.

Алёнушка стояла еще долго, глядя в спину незнакомцу, пока он не скрылся в переулке между избами. А потом подняла глаза на небо, где зажигались первые, робкие звезды.

«Пришел», — прошептало что-то внутри нее. И сердце, обычно спокойное и одинокое, вдруг забилось часто-часто, будто почуяло самую важную в жизни перемену.