Вечное сердцебиение

Глава 1. Приговор

Солнечный свет, лившийся в высокие стрельчатые окна тронного зала, был обманчивым. Он играл на позолоте гербов и парчовых одеждах придворных, рассыпался радужными бликами по витражам, но не нес ни капли тепла. Я стояла на коленях на холодном мраморном полу и чувствовала этот холод каждой клеткой своего тела. Он поднимался от отполированных до зеркального блеска плит, просачивался сквозь тонкую шерсть моего мундира следователя, сковывал плечи, заставлял мелко дрожать сжатые в замок пальцы. Воздух был густым от аромата цветущих азалий, что вились по мраморным колоннам, но их сладкий, дурманящий запах лишь усиливал тошнотворное чувство страха и унижения, сжимавшее мое горло.

Голос судейского секретаря, графа Виллани, был размеренным и бесстрастным, как стук метронома, отбивающего последние секунды моей прежней жизни. Он стоял чуть поодаль от трона, держа в руках свиток, на котором была расписана вся моя история, и его монотонный голос методично, без единой эмоции, перечислял мои провинности.

— ...и в наказание за самоуправство, порочащее честь королевской стражи, за распространение клеветнических сведений в отношении лиц, пользующихся доверием короны, — слова падали на меня, словно тяжелые капли свинца, — следователь первого класса Кьяра Хант переводится на вакантную должность старшего следователя города Ноктус. Назначение считается вступившим в силу немедленно. Все полномочия по делам столичного округа считать с этого момента прекращенными.

В зале воцарилась гробовая тишина, столь оглушительная, что я услышала, как где-то далеко заскрипела дверь. Кто-то сдержанно ахнул. Одна из придворных дам уронила веер. Ноктус. Это слово повисло в воздухе, тяжелое и зловещее, как погребальный звон. Город-миф. Город-могила. Проклятое место, из которого нет возврата. Все, чего я добилась — карьера, репутация, уважение, — все было кончено в одно мгновение. Это была не ссылка. Это был замаскированный, изощренный смертный приговор.

Я подняла голову, ощущая, как на шею давит тугой воротник мундира. Мои белые, как первый зимний иней, волосы, всегда убранные в тугую безупречную косу, упали непослушными прядями на лоб. Я почувствовала, как кровь отливает от лица, заставляя кожу похолодеть, и лишь глаза, цвета грозового неба, горели изнутри огнем ярости и горького унижения. Я впилась взглядом в человека на троне, пытаясь найти в его чертах хоть каплю справедливости, хоть тень сомнения.

— Ваше Величество! — мой голос, чистый и твердый, разрезал тишину, как лезвие. Он прозвучал громче, чем я ожидала, эхом отразившись от высоких сводов. — Я протестую! Мои обвинения против барона Деланси были основаны на неопровержимых доказательствах! Контракты на армейские поставки были поддельными, деньги осели в его заморских счетах! Я выполняла свой долг, как меня и учили! Я следовала букве закона!

Король Арданн медленно, с почти змеиной грацией, повернул ко мне свой взор. Его лицо было моложавым и гладким, без единой морщинки, будто высеченным из мрамора. Густые каштановые волосы были уложены в безупречную прическу. Но глаза... глаза были старыми. Бездонными. Холодными, как глубины ледникового озера, в которое никогда не заглядывало солнце. В них не было ни гнева, ни милости, ни даже интереса — лишь вселенская скука и некое подобие отвращения, будто он смотрел на надоедливое насекомое, посмевшее нарушить его покой.

Он позволил тишине повиснуть еще на несколько мучительно долгих секунд, прежде чем заговорить. Его голос был тихим, почти шепчущим, но он обладал странным свойством — его слышал каждый в зале, будто слова звучали прямо возле уха.

— Долг, — произнес он размеренно, — понятие растяжимое, дитя мое. Как, впрочем, и доказательства. В этом мире есть вещи куда более важные, чем сиюминутная правда. Лояльность, например. Стабильность. Вот истинная валюта королевства.

Он сделал легкую, почти изящную паузу, и на его идеальных губах дрогнула тень улыбки, от которой по моей спине пробежали мурашки, после чего продолжил:

— В Ноктусе... ты найдешь множество новых доказательств. И, быть может, постигнешь истинную цену лояльности и смирения. Конвой ждет.

Мне не предоставили возможности ответить. Едва последнее слово слетело с его губ, как двое стражников в сияющих на свету латах, чьи лица скрывали замысловатые шлемы с опущенными забралами, взяли меня под локти. Их железная хватка была безжалостной и жесткой, пальцы вдавились в мои руки даже сквозь ткань мундира. На прощание мой взгляд упал на барона Деланси, стоявшего в первом ряду придворных. Его ухоженное лицо с аккуратной бородкой выражало почтительное смирение и легкую печаль, но в уголках его карих глаз, таких же холодных, как у его покровителя, таилась едва уловимая искорка торжества и глумления. Он победил. Я была всего лишь разменной монетой в его большой игре, пешкой, которую убрали с доски.

Я сжала кулаки так, что ногти впились в ладони, оставляя на коже красные, болезненные полумесяцы. Острая, знакомая боль помогала сдержать предательскую дрожь в коленях и не позволила слезам унижения и ярости выступить на глазах. Меня резко развернули и повели через боковой выход, мимо рядов придворных. Я ловила на себе их взгляды — любопытные, сочувствующие, испуганные, но чаще — равнодушные и отстраненные. Знакомые лица, с которыми я еще вчера работала бок о бок, теперь отворачивались, делая вид, что разглядывают витражи или узор на полу. Двери тронного зала, огромные, дубовые, обитые позолоченными пластинами, захлопнулись за моей спиной с глухим, окончательным стуком, похоронив все, чего я добилась, все мои надежды и амбиции.

Мои личные покои в казарме королевской стражи, куда меня сопроводили под тем же бесцеремонным конвоем, казались чужими и пустыми. Солнечный свет, тот самый, обманчивый, все еще лился в окно, освещая простую, но добротную мебель — письменный стол, заваленный бумагами, кресло у камина, узкую кровать с темным покрывалом. Здесь пахло кожей, чернилами и моей жизнью, которая только что была вдребезги разбита.

Глава 2. Преддверие

Путешествие, если это можно было так назвать, заняло трое суток, и каждый день ощущался как спуск в бездонную яму. Первый день еще сохранял слабую видимость нормальности и обыденности. Повозка катилась по ухоженному королевскому тракту, мимо полей, где колосилась пшеница, мимо аккуратных, утопающих в зелени деревень, откуда доносился смех детей и лай собак. Я, поддаваясь минутной слабости, приоткрывала запотевшее от дыхания окно, впуская внутрь струю теплого воздуха, пахнущего травой, дымом очагов и ароматом цветов. Этот знакомый, уютный мир был так близок и так безнадежно недостижим. Один из стражников, сидевший напротив, молодой парень с обветренным лицом и пустыми глазами, бросал на меня короткие, ничего не значащие взгляды, но не делал ни малейшей попытки остановить меня. Разве ему было дело до моих последних глотков свободы?

К вечеру второго дня пейзаж за окном начал заметно меняться, словно сама природа содрогалась от близости того места, куда мы направлялись. Леса становились гуще и темнее, деревья — корявее, их ветви сплетались в плотный, почти непроницаемый полог, сквозь который едва пробивался тусклый свет. Дорога, еще недавно такая ровная и ухоженная, начала петлять, становясь все более разбитой и опасной. Небо затянули низкие, свинцовые тучи, и воздух стал влажным, холодным и тяжелым, словно перед грозой, которая никогда не начнется. Исчезли птицы, умолк стрекот кузнечиков, даже ветер, казалось, боялся шелестеть листьями в этой неестественной, давящей тишине. Единственным звуком был скрип колес повозки и мерный топот копыт наших лошадей.

На третий день мы окончательно въехали в земли, которые на королевских картах обозначались просто как «Пограничье» — зловещее белое пятно с единственной пометкой: «Территория, не рекомендованная для посещения». Дорога превратилась в едва заметную колею, петляющую среди голых, черных скал, напоминающих обгоревшие кости чудовища, и чахлого, серого кустарника, который, казалось, цеплялся за жизнь из последних сил. Воздух густел, наполняясь едким, металлическим запахом, смешанным с запахом влажной гнили и чего-то древнего и мертвого. И впереди, на самом горизонте, застыла она.

Стена Черного Тумана.

Это не было похоже ни на одно природное явление, которое я видела. Это не были обычные клубящиеся облака или пелена дождя. Это была абсолютная, идеальная преграда. Плотная, непроницаемая пелена, чернее самой темной ночи, чернее чернил, чернее бездны. Она не колыхалась и не переливалась, словно не имела никакой текстуры. Черный Туман просто стоял, монолитно и безмолвно, поглощая свет, звук и, казалось, саму надежду. От него веяло таким древним, леденящим душу одиночеством и отчаянием, что я невольно съежилась, кутаясь в свой походный плащ, пытаясь стать меньше, незаметнее. Мое сердце забилось чаще, в висках застучала кровь. Это был не просто туман. Это была граница между мирами. Между жизнью и вечным заточением.

У самого края Черного Тумана, в сотне шагов от него, ютилось убогое, жалкое поселение — форпост «Серая Застава». Несколько низких, сложенных из грубого, неотесанного камня бараков с крошечными, зарешеченными окнами, покосившаяся конюшня и единственный колодец с ржавым рычагом. Здесь несли службу те, кого в столице считали пропащими, отпетыми головорезами, неудачниками или теми, кто навлек на себя высочайшую немилость, но не заслужил немедленной казни. Сама земля здесь казалась больной, покрытой чахлой, бурой травой и редкими островками колючего репейника.

Повозка остановилась с глухим стуком. Один из стражников грубо толкнул дверцу.

— Приехали. Вылезай.

Я вышла, с трудом разгибая затекшие ноги, и вдохнула полной грудью. Воздух был таким же холодным и металлическим, как и в дороге, но здесь к нему добавлялся едкий запах дешевого алкоголя, немытых тел и отчаяния. Несколько обитателей форпоста, одетых в грязную, потрепанную униформу, лениво наблюдали за моим прибытием с пустыми, ничем не заинтересованными взглядами. Их лица были бледными, глаза — потухшими. Они были словно мертвецы, не нашедшие упокоения в земле.

Коменданта форпоста, Горна, я нашла в самой большой избушке, служившей ему одновременно кабинетом, жилищем и, судя по всему, последним пристанищем для его амбиций. Он был толстым мужчиной с багровым, испещренным сосудистыми звездочками лицом и пустыми, выцветшими глазами, в которых не осталось ни капли интереса к жизни. Горн сидел за грубым деревянным столом, и перед ним стояла почти опустевшая бутыль какого-то мутного, отвратительно пахнущего пойла. В углу комнаты тлел затопленный камин, но он, казалось, не давал тепла, а лишь добавлял в спертый воздух нотку гари.

Увидев меня, комендант лишь тяжело, с хрипом вздохнул, будто на него взвалили неподъемный груз, и протянул мне толстую кожаную папку, истертую по краям и покрытую пятнами.

— Документы, — сипло произнес он, избегая смотреть мне в глаза. Его голос был похож на перестук камней, — вашего предшественника, Мартена. Умер две недели назад.

Я взяла папку. Кожа была холодной и шершавой, словно впитала в себя весь холод этого проклятого места. Я почувствовала, как по моей спине пробежали мурашки.

— Как он погиб? — спросила я, стараясь, чтобы мой голос не дрожал и звучал твердо, по-деловому.

Горн мотнул головой в сторону Тумана, его двойной подбородок затрясся:

— Говорят, сорвался с обрыва, в городе. — он фыркнул и потянулся к бутылке, сделав большой глоток. — У нас тут информация... своеобразная. Вытекает оттуда, — он снова кивнул на Туман, — как вода через дырявое решето. Лишь обрывки, слухи. Будьте осторожней, госпожа следователь.

Глава 3. Ноктус

Я стояла, опираясь на колени и пытаясь перевести дух. Воздух, который я вдохнула полной грудью, был тяжелым, спертым и обладал странным, непривычным вкусом. Это был сложный букет, в котором смешивались запах озона после грозы, влажного, мшистого камня, гниющих деревянных балок, пыли веков и чего-то еще, неуловимого и горького, напоминающего пепел и одиночество. Воздух обжигал легкие, не привыкшие к такой плотности, и я закашлялась, чувствуя, как слезы выступают на глазах. Выпрямившись, я наконец смогла оглядеться, и мое сердце замерло в груди, а затем упало куда-то в бездну леденящего ужаса.

Я находилась на узкой, вымощенной грубым, неровным булыжником улице, зажатой между двумя рядами мрачных, почерневших от времени и вечной влаги каменных домов. Они теснились друг к другу, словно пытаясь согреться в этом вечном холоде, их фасады были лишены каких-либо украшений, лишь редкие окна, больше похожие на бойницы, смотрели на улицу тусклыми, запотевшими стеклами. Кое-где между камней мостовой пробивалась жухлая, серая трава, а стены домов покрывали причудливые, почти художественные узоры из черной, зеленой и лиловой плесени, сливающиеся в странные, гипнотические фрески, повествующие о запустении и отчаянии.

Но больше всего поражало небо. Оно было не черным, как можно было ожидать от места, окруженного непроглядным Туманом. Оно светилось тусклым, призрачным, багрово-лиловым сиянием, как гигантский, застывший навеки закат, лишенный солнца. Ни звезд, ни луны, ни облаков — лишь это равномерное, неестественное свечение, исходящее, казалось, из ниоткуда. Оно отбрасывало длинные, искаженные, пульсирующие тени, которые жили своей собственной, тревожной жизнью. Этот свет не мог согреть или утешить, он лишь давил, нависая над городом тяжелым покрывалом, окрашивая все вокруг в болезненные, нереальные тона. Здесь не было ни дня, ни ночи. Здесь было вечное, тягучее «сейчас», полное безысходности.

Однако город был жив. Откуда-то издалека, из глубины этого каменного лабиринта, доносились приглушенные, как из-под воды, звуки: чьи-то неторопливые, шаркающие шаги, скрип отворяемой двери, сдавленный, надрывный кашель, эхом отражающийся от глухих стен. Из окон многих домов струился тусклый желтый свет газовых ламп и сальных свечей, отбрасывая на запотевшие стекла танцующие, уродливые силуэты. Но эта жизнь была угнетенной, движущейся в полусне. Она не бурлила и не кипела, как в столице, лишь тихо тлела, как уголек в пепле, которому не суждено разгореться.

С карнизов и водосточных труб свисали длинные, серые лохмотья растений, все еще цепляющиеся за камни, словно последнее воспоминание о той стороне Тумана, что осталась позади. Воздух был насыщен влагой, она оседала на моей коже и одежде мелкой и холодной росой. Я стояла, вцепившись в ручку своего саквояжа до побелевших костяшек, и чувствовала, как по моей спине одна за другой бегут мурашки. Это не было похоже ни на одну тюрьму, которую я могла представить. Ни на сырые подвалы столичного управления стражи, ни на мрачные тюрьмы отдаленных провинций. Это был склеп. Гигантский, каменный склеп для тысяч живых душ, и теперь я была замурована в нем навсегда. Мысль об этом была настолько чудовищной, что разум отказывался ее принимать, и я ощутила приступ дурноты, схватившись за холодную, шершавую стену ближайшего дома, чтобы не упасть.

Меня заметили. Я чувствовала на себе взгляды, скользящие из-за занавесок и из темных подворотен. Они были лишены любопытства, в них читалась только глубокая, вековая усталость и безразличие. Из глубокой тени подворотни ближайшего дома, прямо напротив того места, где я стояла, вышла фигура. Это была худая, сгорбленная старуха, закутанная в черные, истертые до дыр одежды, сливавшиеся с окружающим мраком. Ее лицо было испещрено глубокими морщинами, словно карта всех бед и кошмаров Ноктуса, а глаза-бусинки, черные и блестящие, с птичьим, не мигающим любопытством уставились на меня. Старуха опиралась на кривую, сучковатую палку, и пальцы, похожие на корни ветхого дерева, судорожно сжимали ее.

Мы стояли несколько секунд, молча сверяя друг друга взглядами. В горле пересохло. Наконец, она просипела, и ее голос был похож на скрип ржавой двери в старой усыпальнице:

— Чужачка. Беленькая. Давно таких не заносило.

Я не нашлась что ответить. Ее слова повисли в влажном, тяжелом воздухе. Она медленно, с трудом переставляя ноги, подошла ко мне ближе. От нее пахло сухими травами, пылью и чем-то кислым.

— Ищешь сыскной отдел? — выдохнула она, ее дыхание было теплым и затхлым.

Я кивнула, все еще не в силах вымолвить слово.

— Прямо, — она вытянула свою руку, указывая вглубь улицы. Ее костлявый палец дрожал. — До старого дуба, что торчит из мостовой. Потом налево. На доме вывеска. — Она хрипло кашлянула. — Там и обитал твой предшественник.

Она повернулась, чтобы уйти, ее темный плащ взметнулся, и на мгновение мне показалось, что я вижу сквозь него стену дома за ее спиной. Я нашла в себе силы ответить и сдавленно произнесла:

— Спасибо.

Старуха обернулась, и на ее сморщенном лице мелькнуло нечто, отдаленно напоминающее ухмылку.

— Не за что, беленькая. Тебе еще пригодятся благодарности, прибереги их.

И она бесшумно, словно призрак, растворилась в переулке, из которого вышла, оставив меня наедине с давящим чувством, будто бы я только что говорила не с живым человеком, а с тенью самого Ноктуса.

Собравшись с мыслями, я покрепче перехватила ручку своего багажа, поправила лямки от мешка с припасами и двинулась указанным путем. Улицы Ноктуса были лабиринтом, созданным сумасшедшим архитектором. Кривые, узкие переулки пересекались под немыслимыми углами, внезапно выводили на оживленные, по местным меркам, улицы, а широкие проспекты неожиданно сужались до щели между домами, в которую с трудом мог протиснуться один человек. Мостовая была неровной, и то и дело приходилось перешагивать через глубокие лужи стоячей, зловонной воды, от которой пахло болотом и разложением. Вода была темной, почти черной, и в ней плавали какие-то странные, белесые лохмотья.