Ведьма, что звала его Кот

Пролог

25 лет назад

Октябрьский дождь стучал по крыше родового дома Файрстоун так, будто хотел напомнить: в эту ночь меняется все. Старый особняк на окраине Голдфолла притаился между холмами, его окна светились теплым янтарным светом, а из трубы тянулся дым – пахло яблоками и корицей. Обычная осенняя ночь. Почти обычная.

В спальне на втором этаже Лириан сжимала ладонь своей матери так сильно, что костяшки пальцев побелели. Альдара Файрстоун, последняя практикующая ведьма семьи смачивала лоб дочери прохладной водой и шептала древние слова на языке, которому не учат в школах.

– Еще немного, милая. Совсем чуть-чуть.

В углу комнаты, у окна, стоял Киллиан – муж Лириан, обычный человек, который когда-то влюбился в зеленоглазую девушку на фермерском рынке и не знал, что она ведьма. Узнал позже, но любовь оказалась сильнее страхов.

Сейчас он держал на руках пятилетнего Томаса, который упрямо не хотел спать и все пытался заглянуть в комнату.

– Пап, а мама плачет?

– Нет, сынок. Она просто очень старается. Скоро у тебя будет сестренка.

– Или братик?

– Сестренка, – уверенно сказал Киллиан, хотя УЗИ они не делали.

Он просто знал. Так же, как знал, что эта ночь не похожа на обычные. В воздухе было что-то напряженное, словно перед грозой – только гроза уже шла, и дождь барабанил по стеклам, а внутри дома было слишком тихо. Даже огонь в камине горел не так: ровно, без потрескивания, будто кто-то держал пламя в узде.

*****

Девочка родилась в полночь.

При первом крике все свечи в доме вспыхнули разом. Не просто загорелись ярче, а взметнулись высокими серебристыми языками пламени, которые не коптили и не жгли, а просто светили. Альдара ахнула. Лириан приподнялась на локтях, глядя на крошечный комочек в руках матери, и засмеяла сквозь слезы.

– Мама... это...

– Да, – выдохнула Альдара. – Это она.

Девочка была крошечной, красной, сморщенной, в принципе, как и все новорожденные дети. Но когда бабушка завернула ее в мягкое одеяло и поднесла к лицу, ребенок открыл глаза. Серые, почти бесцветные, но с искрой глубоко внутри. Искрой цвета расплавленного серебра.

В камине огонь дернулся, будто вздохнул.

– Как назовем? – прошептала Лириан.

– Айви, – не раздумывая, сказала Альдара. – Айви Файрстоун. Пусть растет как плющ – цепкая, живучая. Пусть ее огонь будет теплее, чем у всех нас.

Она передала ребенка дочери, и Лириан прижала девочку к груди. Свечи медленно погасли – остался только камин, ровный и тихий.

Томас заснул на руках у отца. Дождь стих. В доме пахло молоком, яблоками и чем-то еще – чем-то древним, что живет в крови женщин этого рода уже триста лет.

Стук в дверь раздался через час.

Альдара замерла, не донеся ложку с супом до рта. Киллиан обернулся к окну. За стеклом была темнота, дождь снова начался, а в свете фонаря у крыльца стояла фигура в длинном плаще с капюшоном

– Не открывай, – тихо сказала Альдара.

Но Киллиан уже шел к двери. Он не боялся. Еще не понимал, что есть вещи страшнее воров и бродяг.

Открыв дверь, он увидел, что на пороге стоял мужчина. Высокий, худой, с лицом, которое было бы обычным, если бы не глаза. Полностью черные. Без белков, без зрачков – просто две черные дыры, в которых отражался свет камина.

– Добрый вечер, – вежливо сказал гость. – Меня зовут Себастьян Элдритч. Я – Хранитель Фамильяров Магического Совета Тераллиса. Поздравляю вас с рождением дочери.

Киллиан попятился. Альдара уже стояла позади него, загораживая лестницу наверх.

– Мы не ждали гостей, – холодно сказала она.

– А я не нуждаюсь в приглашении, когда чувствую всплеск магии такой силы. – Элдритч улыбнулся, но улыбка не коснулась глаз. – Вся округа ощутила это, даже обычные люди просыпались от беспокойства. Ребенок с даром огня, рожденный в дождь... это редкость.

– Она обычная девочка, – твердо сказал Киллиан.

Элдритч перевел взгляд на него и Киллиан почувствовал, как холод ползет по спине.

– Обычные девочки не зажигают свечи в радиусе полумили, мистер Файрстоун. – он шагнул через порог, не спрашивая разрешения. Альдара инстинктивно подняла руку, и камин за ее спиной полыхнул ярче. – Совет требует, чтобы ребенок был передан на обучение в академию в семь лет. Это закон.

– Это не закон, – прорычала Альдара. – Это тюрьма. Вы берете детей и делаете из них послушных слуг вашей системы.

– Мы даем образование. Контроль и защиту. – Элдритч обвел взглядом комнату. – Девочка с такой силой без обучения опасна, как для себя, так и для других.

– Она будет обучена. Мной.

– Вы? – Элдритч усмехнулся. – Вы даже печать удержания не можете наложить без треска магии. Простите, миссис Файрстоун, но ваше время прошло. Новое поколение требует новых методов.

– Убирайтесь из моего дома.

Голос прозвучал сверху. Лириан стояла на лестнице, бледная, с ребенком на руках. Ее волосы были растрепаны, но взгляд – твердый.

– Моя дочь никуда не поедет. Никогда.

Элдритч посмотрел на нее долго. Потом медленно кивнул.

– Хорошо, это ваш выбор. – он развернулся к двери, но на пороге остановился. – Знайте: Совет не забывает тех, кто отказывается от его защиты. Когда придет время, а оно придет, мы вернемся.

Дверь закрылась. Дождь усилился. Альдара прислонилась к стене, закрыв лицо руками.

– Мама? – прошептала Лириан.

– Мы должны быть осторожны, – тихо сказала Альдара. – Очень осторожны.

Она подошла к дочери, обняла ее вместе с ребенком, а Киллиан закрыл дверь на все засовы.

Они верили, что Совет не решится на большее, что угроза была лишь запугиванием. Родовое поместье – место силы семьи Файрстоун, его нельзя было надолго покидать. А запечатывание магии в столь раннем возрасте могло навредить ребенку больше, чем помочь. Они планировали сделать это позже, когда Айви исполнится хотя бы пять лет.

У них было время. Так они думали.

Глава 1

Октябрь в Голдфолле пах яблоками и мокрыми листьями. Я любила этот запах – он напоминал детство, когда бабушка Альдара пекла пироги, а я сидела рядом на подоконнике и смотрела, как пар поднимается к небу, будто уносит с собой все печали.

Сейчас, закрывая пекарню в половине восьмого вечера, я думала о том же самом: как пар из духовки уносит усталость. День выдался длинным. С утра я замесила три партии теста для тыквенных маффинов, испекла два яблочных пирога с корицей и кардамоном, залила двенадцать свечей: шесть лавандовых, шесть с апельсином и гвоздикой. Руки пахли воском и медом, фартук был в муке, а волосы выбились из небрежного пучка и теперь липли к вискам.

Но я была счастлива.

Миссис Эллиот, которая приходила каждое утро ровно в восемь, сегодня сказала, что мои круассаны с миндалем – лучшее лекарство от осенней хандры. «Съела один, дорогая, и как будто солнце выглянуло», – улыбнулась она, поправляя шляпку. Я засмеялась тогда, решив, что она просто добрая. Но потом зашел мистер Грэм, местный учитель, который вечно хмурился из-за мигреней. Взял кофе и кусок тыквенного пирога. Через полчаса вернулся.

– Айви, – сказал он, – не знаю, что ты туда добавляешь, но голова прошла. Впервые за неделю.

Я списала на хороший кофе. На свежие специи. На то, что он просто отдохнул.

Но внутри, где-то глубоко, шевельнулось что-то теплое. Как будто кто-то тихонько сказал: «Ты знаешь, почему».

Но я не знала.

*****

Дождь начался ближе к вечеру – легкий, моросящий, тот самый английский дождь, что не льет, а обволакивает. Я выключила свет в торговом зале, оставив только лампу над кассой. Пекарня «Теплый очаг» превратилась в маленький островок света посреди серых улиц. За окном никто не ходил – все разбежались по домам, поближе к каминам и пледам.

Я вытерла руки о фартук, сняла его и повесила на крючок у двери в подсобку. Прошлась по залу, проверяя: духовки выключены, кран закрыт, витрина накрыта чистым полотенцем. На подоконнике стояла моя любимая свеча – та самая, лавандовая, которую я зажигала каждый вечер перед уходом. Традиция бабушки: «Огонь в доме не должен гаснуть совсем, Айви. Пусть хоть свеча горит – она дорогу домой покажет».

Я чиркнула спичкой, поднесла к фитилю. Пламя вспыхнуло ровно, без колебаний, и я на секунду замерла, глядя, как оно танцует. Лаванда и что-то еще... что я туда добавила? Ваниль? Нет, кажется, каплю меда и щепотку сушеной мяты. Запах разлился по комнате – уютный, обволакивающий, как бабушкины объятия.

Я вздохнула, взяла сумку, накинула пальто. Пора домой. Наверх, в небольшую квартирку на втором этаже, где меня ждал горячий чай, старый плед и, возможно, звонок от Томаса с вопросом «Виви, ты ела сегодня нормально или опять перекусывала на ходу?»

Я улыбнулась этой мысли, повернула ключ в замке и вышла на крыльцо.

Дождь усилился. Капли стучали по козырьку, по моему капюшону, по булыжникам мостовой. Я прикрыла дверь за собой, поправила сумку на плече и замерла.

У двери, под самым краем козырька, где еще оставалось сухое место, сидел кот.

Большой. Черный. С шерстью, которая даже в сумерках отливала темно-синим, будто по ней разлили полночь.

Он смотрел на меня.

Не мяукал. Не ежился. Просто сидел, поджав лапы, и смотрел прямо в глаза – спокойно, почти... осознанно.

– Эй, – сказала я, присев на корточки. – Кот, ты чей?

Он молчал. Только медленно моргнул, и в этом движении было что-то почти человеческое.

Я огляделась. Улица пуста. Ни одной машины, ни одного прохожего. Только дождь, фонари и этот странный кот, который появился неизвестно откуда.

– Ты промок? – спросила я, хотя и сама понимала, что он вряд ли ответит.

Кот чуть наклонил голову, будто прислушивался.

Я вздохнула. Томас всегда говорил, что я не умею проходить мимо «сирых и убогих». Однажды я притащила домой раненого воробья. Потом – бездомного щенка (которого, к счастью, быстро забрала соседка). Бабушка смеялась: «У тебя доброе сердце, Айви. Иногда слишком доброе».

Но бросить кота под дождем? Это было выше моих сил.

– Ладно, – сказала я, вставая. – Жди тут. Я сейчас.

Я вернулась в пекарню, нашла в холодильнике остатки молока и небольшой кусочек вчерашнего пирога (яблочный, чуть подсох, но еще съедобный). Налила молоко в маленькую мисочку, положила рядом кусочек пирога на бумажную тарелку.

Вышла обратно.

Кот все еще сидел. На том же месте. В той же позе.

Я поставила миску перед ним.

– Угощайся. Но это не значит, что ты остаешься, понял?

Он посмотрел на молоко, потом на меня. И я могла бы поклясться, уголок его пасти дрогнул, будто он улыбнулся.

Потом наклонился и начал лакать молоко. Медленно, аккуратно, как будто это был редчайший деликатес.

Я стояла рядом, чувствуя, как дождь барабанит по капюшону, и почему-то не могла уйти. Что-то в этом коте было... не так. Он был слишком спокойным и чересчур уверенным, будто знал, что я не уйду. Будто ждал именно меня.

– Глупости, – сказала я себе.

Кот допил молоко, обнюхал пирог и откусил кусочек. Потом сел, облизнулся и снова посмотрел на меня.

– Ну что? – спросила я. – Тебе понравилось?

Он молчал.

Я вздохнула, взяла пустую миску.

– Ладно. Спокойной ночи, Кот. Надеюсь, ты найдешь дом.

Я развернулась, поднялась по ступенькам к боковой двери, которая вела наверх, в квартиру. Ключ повернулся легко, дверь открылась, и я шагнула внутрь.

Обернулась на прощание и в груди кольнуло. Не могла я по – другому.

- Давай поднимайся, - сказала я ему. – Но только на сегодня, а завтра решим, что с тобой делать.

Кот сам до конца не веря, что его пригласили, сначала застыл, а потом быстро вбежал по лестнице и юркнул в квартиру.

И в этот момент, когда наши взгляды встретились, я почувствовала что-то теплое. Не снаружи – внутри. Как будто кто-то коснулся моей груди изнутри и тихо прошептал:

Глава 2

Миссис Эллиот замерла на пороге, не сводя глаз с подоконника.

– Айви, дорогая, – медленно произнесла она, – у тебя появился... охранник?

Я обернулась. Кот все еще сидел там же, величественный и совершенно невозмутимый, будто всегда был частью интерьера. Его синевато-черная шерсть поблескивала в утреннем свете, а глаза – ярко-голубые, почти неестественные – смотрели на миссис Эллиот с таким спокойствием, что казалось, это она пришла к нему на прием, а не наоборот.

– Это... временно, – неуверенно сказала я, подходя к кассе. – Он пришел вчера вечером, под дождем. Я не могла...

– Оставить его на улице, конечно же, – закончила миссис Эллиот, и лицо ее смягчилось. Она поправила шляпку, шагнула внутрь и прикрыла за собой дверь. – Дорогая моя, у тебя сердце золотое. Но знаешь ли ты, что значит черный кот?

Я моргнула.

– Что... суеверие про несчастье?

Миссис Эллиот фыркнула – очень по-английски, с легким презрением к глупости.

– Чепуха полная. Черные коты, милочка, – к удаче. К защите. Моя бабушка всегда говорила: если черный кот пришел к твоему порогу – значит, дом нуждается в хранителе. – она подошла ближе к подоконнику, и кот, к моему удивлению, не шарахнулся, а наоборот – потянулся к ее руке, позволяя почесать за ухом. – О, какой красавец! И какая шерсть... будто бархат.

Я стояла за прилавком, скрестив руки на груди и наблюдала за этой картиной с каким-то странным чувством. Будто что-то правильное встало на свое место.

– Как его зовут? – спросила миссис Эллиот, не отрывая взгляда от кота.

– Пока никак, – призналась я. – Просто... Кот.

– Просто Кот, – повторила она задумчиво. – Что ж, возможно, так и должно быть. Некоторые имена приходят позже, когда понимаешь, кто перед тобой на самом деле.

Она произнесла это так серьезно, что я невольно поежилась.

– Миссис Эллиот, вы хотите как обычно? Два круассана и американо?

– Конечно, дорогая. И добавь, пожалуйста, один из тех твоих маффинов, что пахнут осенью. Тыквенные, кажется?

– Да, с корицей и мускатным орехом. Только что из печи.

Я упаковала круассаны в бумажный пакет, достала маффин – еще теплый, с золотистой корочкой и сахарной посыпкой, налила кофе в высокий стакан. Пока готовила заказ, миссис Эллиот продолжала гладить кота, что-то тихо напевая себе под нос.

– Держите, – я протянула ей пакет и кофе. – С вас четыре фунта двадцать.

Она расплатилась, взяла заказ, но не ушла. Стояла, глядя на меня с каким-то оценивающим выражением лица.

– Айви, – наконец сказала она, – ты хорошо себя чувствуешь? Не устаешь?

Я моргнула от неожиданности.

– Я... вполне. А что?

– Просто ты светишься, дорогая. Прямо светишься. Как будто внутри солнце проснулось. – она улыбнулась, кивнула коту. – Может, это он так действует, а? Хранители, знаешь ли, умеют возвращать людям радость.

И с этими словами она развернулась и вышла, оставив меня стоять с открытым ртом.

День пошел своим чередом.

К девяти утра в пекарню заглянуло еще пятеро покупателей. Все, как один, замечали кота. Все улыбались. Одна девушка, студентка из местного колледжа, даже сфотографировала его для Инстаграма: «Самый магический кот в самой уютной пекарне Голдфолла» гласил пост.

Я не возражала. Кот вел себя идеально: не мяукал, не прыгал на столы, не лез в витрину. Просто сидел на подоконнике, иногда умывался, иногда дремал. Но каждый раз, когда кто-то входил, он поднимал голову и смотрел – внимательно, почти изучающе, – будто оценивал человека.

Странно, но мне нравилось его присутствие. Будто пекарня стала... полнее. Живее.

Около полудня зашел мистер Грэм – тот самый учитель, который вчера жаловался на мигрень. Сегодня он выглядел бодрее, даже улыбался.

– Айви, – сказал он, подходя к кассе, – я не знаю, что ты делаешь со своей выпечкой, но это волшебство. Вчера голова прошла, и, представляешь, не вернулась! Первый раз за месяц я проснулся без боли.

Я засмеялась, чувствуя, как теплое чувство разливается в груди.

– Может, вы просто наконец-то выспались, мистер Грэм?

– Может быть, может быть, – он кивнул, но взгляд его был серьезным. – Но все равно. Дай мне сегодня большой кофе и два тех же кусочка тыквенного пирога. Один съем тут, второй заберу жене.

Я упаковала заказ, и когда мистер Грэм собирался уходить, он остановился у подоконника.

– И кот у тебя появился. Черный. Красавец.

– Да, – улыбнулась я. – Пришел вчера.

– Значит, пекарне повезло, – сказал он просто и вышел.

Я проводила его взглядом, потом посмотрела на кота.

– Ты правда приносишь удачу?

Кот медленно моргнул – и я могла бы поклясться, что в его глазах мелькнуло что-то похожее на смех.

К вечеру, когда последний покупатель ушел, я начала убираться. Протерла столы, вымыла витрину, поставила новую партию свечей остывать на подносе, на этот раз апельсиновые, с гвоздикой и щепоткой корицы. Бабушка учила меня делать свечи еще в детстве: «Воск – это память, Айви. Он хранит то, что ты в него вкладываешь. Хочешь тепла – думай о тепле. Хочешь защиты – думай о доме».

Я всегда думала о доме.

Когда свечи остыли, я взяла одну, понюхала – сладкий, пряный аромат праздника, поставив на прилавок, зажгла ее. Пламя вспыхнуло ровно, и запах тут же заполнил комнату, смешиваясь с остатками тыквенного пирога и кофе.

Кот спрыгнул с подоконника, подошел ближе и сел рядом со свечой, глядя на огонь.

– Тебе нравится? – спросила я.

Он не ответил, конечно. Но я снова почувствовала это странное тепло внутри – как будто кто-то тихо выдохнул: Да.

Я замерла, глядя на него.

– Что ты такое? – прошептала я.

Кот повернул голову, посмотрел прямо на меня. И в его глазах – синих, глубоких, как ночное небо – я увидела что-то древнее. Что-то знающее.

Но он молчал.

И я, сглотнув, отвела взгляд.

*****

Глава 3

Следующие три дня пролетели в привычном ритме: замес теста, выпечка, запах корицы и ванили, звон колокольчика над дверью, улыбки покупателей. Кот стал частью пекарни так органично, будто всегда здесь был. Он выбрал себе три любимых места: подоконник у входа, откуда была видна вся улица, теплое местечко у духовки и мягкое кресло в углу торгового зала, куда я иногда падала с чашкой чая в редкие минуты отдыха.

Покупатели его обожали.

Миссис Эллиот каждый вторник приносила ему крошечные печеньки в форме рыбок – «Хранителю нужен правильный рацион, милая», – и клала их прямо в лапы, будто он был старым джентльменом, а не котом.

Лиззи, студентка с розовыми прядями и вечным капучино в руке, устраивала ему целые фотосессии: «Ты мой главный инфлюенсер, красавчик!» – щелк, щелк, щелк, и кот позировал, как будто родился для камеры.

Даже мистер Харрис – тот самый, что через дорогу торгует пыльными часами и никогда не говорит «доброе утро», – однажды переступил порог, молча прошел к прилавку, нагнулся и почесал кота за ухом. Потом, не глядя на меня, буркнул: «Эспрессо. Без сахара».

Вечером, когда я вытирала стойку и гасила свет, я не выдержала:

– Твой рейтинг доверия выше моего, знаешь?

Кот, лежавший на подоконнике, открыл один глаз и посмотрел на меня с таким выражением, будто хотел сказать: «Естественно».

Я засмеялась.

Но вместе с привычным ритмом пришло и что-то новое. Странное.

Покупатели стали говорить вещи, которые я не могла объяснить.

*****

В среду утром пришла молодая мама с двухлетним сыном. Мальчик кашлял – тяжело, надрывно, личико красное. Она заказала теплое молоко с медом и маффин.

– Для него, – устало сказала она. – Может, хоть поест. Третью ночь не спит из-за кашля.

Я кивнула, налила молоко в детскую чашку с крышкой, добавила мед и каплю ванили. Маффин дала тыквенный – самый мягкий, свежий, еще теплый.

Когда они сели за столик у окна, я наблюдала краем глаза: мальчик пил молоко маленькими глотками и кусал маффин. Кот спрыгнул с подоконника, подошел к их столику и сел рядом. Не напрашиваясь, просто... присутствуя.

Мальчик перестал кашлять.

Мать моргнула, наклонилась к нему.

– Тимми? Тебе лучше?

Мальчик кивнул, жуя маффин.

Она подняла глаза на меня – изумленные, влажные.

– Не знаю, что вы добавили в это молоко, но... – она сглотнула. – Спасибо. Правда.

Я открыла рот, чтобы сказать, что это просто мед и тепло, но слова застряли в горле.

Потому что я чувствовала.

Чувствовала, как что-то теплое пульсирует в груди, как нить тянется от меня к чашке, к маффину, к мальчику. Как будто я вложила туда что-то. Не руками. Не сознательно.

Просто... пожелала, чтобы ему стало лучше.

«Что за чушь, Айви», – сказала я себе.

Но тепло не исчезло.

В четверг вечером, когда я заливала новую партию свечей, пришла пожилая женщина – миссис Коллинз, которая жила на той же улице, этажом выше сапожной мастерской. Она редко выходила из дома – ревматизм, говорили соседи. Но сегодня она зашла, опираясь на трость, закутанная в шаль.

– Добрый вечер, дорогая, – хрипло сказала она. – Слышала, ты свечи делаешь. Ручные.

– Да, – я вытерла руки о фартук. – Хотите посмотреть?

Она подошла к подносу, где остывали апельсиновые свечи с гвоздикой. Наклонилась, вдохнула.

– О, – выдохнула она. – Как пахнет... как будто праздник.

– Это для уюта, – сказала я. – Зажжете дома и сразу теплее станет. По крайней мере, мне так кажется.

Она улыбнулась – слабо, устало.

– Возьму две. Одну себе, одну внучке. У нее завтра экзамен, нервничает.

Я упаковала свечи в бумагу, перевязала бечевкой.

– Передайте ей, что все будет хорошо, – сказала я, не задумываясь.

Миссис Коллинз посмотрела на меня долго, потом кивнула.

– Передам.

Она ушла, а я осталась стоять у прилавка, глядя на свои руки. На пальцы, пахнущие воском и апельсином.

«Свечи – это память», – говорила бабушка. «Они хранят то, что ты вкладываешь».

Но я же ничего не вкладывала.

Правда?

Позднее, когда пекарня опустела, я закрыла дверь на ключ, поднялась наверх и замерла перед дверью в старую комнату бабушки.

После ее смерти я почти не заходила туда, слишком больно. В комнате все осталось так, как она оставила: кровать с вышитым покрывалом, старый комод, кресло у окна. И коробки. Много коробок – с вещами, книгами, какими-то бумагами, которые я все собиралась разобрать и никак не могла заставить себя.

Сегодня я открыла дверь.

Кот шел за мной по пятам. Молча, но настойчиво, как тень.

Я щелкнула выключателем, и тусклая лампочка под потолком моргнула, прежде чем разгореться. Свет пролился мягким конусом, будто не хотел тревожить тени. Комната вздохнула мне навстречу: теплый, чуть горьковатый запах лаванды, смешанный с пылью, которая оседает на старых вещах, как иней на стекле.

Красное дерево комода потемнело от времени, ручки из латуни холодили пальцы. Верхний ящик выдвинулся с тихим вздохом, будто тоже устал хранить тайны. Внутри – хаос воспоминаний: пожелтевшие фотографии с загнутыми уголками, письма в конвертах, где чернила выцвели до бледно-фиолетового, обрывки записок на клочках бумаги, исписанных бабушкиным почерком.

А под всем этим, на самом дне, притаилась маленькая картонная коробка, потрепанная, с выцветшим рисунком ромашек. Бечевка, когда-то белая, теперь серовато-желтая, завязана простым узлом, но узел затянут так, будто его не трогали лет двадцать.

Я опустилась на пол, колени утонули в мягком ковре, который бабушка называла «персидским», хотя он был из ближайшего магазина. Пальцы дрожали, когда я развязывала узел, бечевка оставила на коже тонкую красную полоску.

Коробка открылась с легким треском.

Внутри – три свечи, короткие, толстые, воск потрескался, как старая кожа, а в трещинах застыли крошечные кристаллики, будто слезы времени. Рядом – пучок сушеных трав, стянутый тонкой нитью: лаванда, розмарин и что-то еще, с острым, незнакомым ароматом, от которого в носу защекотало.

Глава 4

Я проснулась от стука в дверь.

Резкого, настойчивого, который означал только одно: Томас забыл ключи. Или не забыл, но решил, что стучать веселее.

– Виви! Открой, замерзаю!

Я застонала, открыла глаза и поняла, что лежу на полу пекарни, укрытая своим же пальто (когда я успела его снять?) и прижимаюсь к теплому черному боку кота.

Солнце било в окно. Часы на стене показывали половину восьмого.

– Черт, – пробормотала я, вскакивая.

Кот недовольно мяукнул, первый раз за все эти дни, и потянулся.

Я добежала до двери, распахнула ее.

Томас стоял на пороге с двумя бумажными стаканами кофе и пакетом круассанов из кофейни через улицу (конкурентов, но они делали хороший флэт-уайт, признавала я неохотно).

– Доброе утро, соня, – ухмыльнулся он. – Ты спала в пекарне?

– Заснула случайно, – буркнула я, принимая кофе. – Что ты делаешь здесь так рано?

– Сегодня суббота, Виви. Осенний рынок. Ты забыла?

Я замерла с чашкой у губ.

– О нет.

– О да, – он прошел внутрь, поставил пакет на прилавок. – Ты обещала поехать со мной. Мне нужны тыквы для проекта, а тебе – яблоки и всякая твоя магия для пирогов.

Магия.

Слово прозвучало так невинно, так обыденно, что я поперхнулась кофе.

– Ты в порядке? – Томас похлопал меня по спине.

– Да, да, – я закашлялась. – Просто не туда попало.

Он посмотрел на меня оценивающе.

– Виви, ты странно выглядишь. Бледная. Не спишь нормально?

– Сплю, – солгала я. – Просто... много работы.

– Поэтому мы едем на рынок, – твердо сказал он. – Свежий воздух, люди, яблоки размером с голову. Одевайся, уезжаем через двадцать минут.

Спорить с Томасом, когда он решил что-то для моего же блага, было бесполезно. Я кивнула, допила кофе и побежала наверх переодеваться.

Фермерский рынок на самой окраине Голдфолла раскинулся под открытым небом, как пестрый ковер, сотканный из осенних красок и запахов. Здесь время действительно текло иначе: не спеша, вязко, будто сидр в старом дубовом бочонке. Солнце висело низко, золотя края палаток, а воздух дрожал от гомона, смеха и далекого мычания коров, которых кто-то привел показать детям.

Ряды начинались сразу за покосившейся аркой из плетеных ветвей и сразу утопали в изобилии. Тыквы громоздились горками. Крошечные, как кулачки, оранжевые шарики обычно использовались для декора. Средние, пузатые, с шершавой кожурой, были идеальными для того самого тыквенного крем-супа, который бабушка варила в чугунке, добавляя ложку меда, щепотку корицы и приговаривала что-то шепотом. Суп был густой, бархатистый, пахнущий дымом и домом. Также, можно было встретить настоящих гигантов, под два метра в обхвате, на которых фермеры гордо вырезали свои инициалы.

Корзины яблок переливались всеми оттенками заката: зеленые гренни-смит, будто покрытые инеем; красные джонаголды, блестящие, как лак; желтые голден, пахнущие медом еще на дереве. Рядом – ящики с грушами бартлетт, мягкими, с каплями сока на кожице; айва, жесткая, ароматная, с пушистой шкуркой; орехи в мешковинах – грецкие, фундук, миндаль, – и все это подстилалось соломой, что хрустела под ногами, как первый лед.

Пахло так, что кружилась голова: сырой землей, только что выкопанной морковью, прелыми листьями, дымком от жаровен, где жарили каштаны. Из огромных чанов поднимался пар свежевыжатого сидра – терпкий, с корицей и гвоздикой, а его аромат цеплялся за одежду, как обещание уюта. Где-то играла скрипка, старый фермер в клетчатой рубашке выводил мелодию про «желтые листья», и дети бегали между рядами, срывая пробники меда на деревянных ложечках.

Люди двигались неторопливо: бабушки в шерстяных платках щупали тыквы, постукивая по ним костяшками пальцев; молодые пары выбирали яблоки, смеясь, когда одно выскальзывало и катилось под ноги; фермеры, загорелые, с мозолистыми руками, переговаривались через прилавки, будто старые друзья.

Я шла между рядами, и каждый шаг снимал с плеч по кусочку напряжения. Теплый шарф грел шею, в кармане куртки лежали перчатки, а в голове – список ингредиентов. Томас умчался куда-то вглубь, бормоча про «тыквы с идеальной симметрией для макета», и я осталась одна, вдыхая этот октябрьский коктейль.

Остановилась у палатки мистера Торна, его фургончик с потрепанным тентом стоял здесь каждую субботу последние лет двадцать. На прилавке – пирамиды яблок, каждое отполировано до блеска, и табличка мелом: «Антоновка – королева штруделей». Сам мистер Торн, в клетчатой фланели и с седой бородой, в которой застряли опилки, узнал меня издалека.

– Айви Файрстоун! – прогудел он, вытирая руки о фартук. – А я уж думал, ты теперь только по заказам работаешь.

– Пекарня не прокормит, если не баловать себя настоящим, – улыбнулась я. – Два ящика антоновки. Для штруделя и... ну, просто так.

Он подал мне одно яблоко – крупное, с алой щечкой и зеленым бочком. Я откусила: хруст, как будто ломается лед, сок брызнул на подбородок, кислинка ударила в язык, а за ней – сладость, как воспоминание о лете.

Мистер Торн подмигнул:

– Эти яблоки не для всех, они растут у меня за сараем, на старом пне. Говорят, бабка твоя саженцы с другой страны везла, и сама их высаживала.

Айви замерла.

– Откуда вы...

– Оттуда, – он постучал по коре. – Дерево помнит.

– Беру, – вытерла я губы рукавом. – И корзину груш, если они такие же.

Мистер Торн засмеялся, и смех его был похож на звук старого колокольчика.

Пока он укладывал яблоки в деревянные ящики, выстланные газетами, я прошлась дальше. У соседней палатки нашла связки корицы, настоящей, цейлонской, в палочках, пахнущих так, что хотелось закрыть глаза. Рядом – мед в стеклянных банках: светлый акациевый, почти прозрачный; темный гречишный, густой, как смола; и лесной, с хвойной нотой, от которого веяло еловыми иглами и дымком костра. Я взяла все три.

Уже расплачивалась, когда краем глаза заметила что-то черное, мелькнувшее между палатками.

Глава 5

Вечер того дня я провела в каком-то оцепенении.

Томас помог мне занести яблоки и все остальное в пекарню, отказался от чая («Мне еще чертежи надо доделывать, Виви»), еще раз спросил, все ли со мной в порядке, и уехал. Я осталась одна. С яблоками, грушами, медом.

И с котом.

Он сидел на подоконнике и смотрел на улицу, где сгущались сумерки, а я стояла посреди пекарни, обхватив себя руками, и пыталась дышать ровно.

«Ты правда... говоришь?»

«Да».

Этот разговор крутился в голове, как заевшая пластинка. Я слышала его голос. Я слышала. Не выдумала, не вообразила, слышала так же четко, как слышу сейчас тиканье часов на стене, шум дождя за окном, стук собственного сердца.

Я подошла к нему, медленно, будто боясь спугнуть.

– Кот, – позвала я тихо.

Он повернул голову.

– Если ты... если ты правда можешь говорить... скажи что-нибудь. Сейчас. Пожалуйста.

Тишина.

Только дождь.

Я сжала кулаки.

– Пожалуйста. Мне нужно знать, что я не сошла с ума.

Он смотрел на меня долго своими синими глазами, которые были глубокими, как ночное небо. А потом медленно спрыгнул с подоконника, подошел и сел прямо передо мной.

В голове прозвучало – тихо, осторожно, как будто он боялся меня напугать:

Ты не сошла с ума, Айви.

Я опустилась на колени, чтобы быть с ним на одном уровне.

– Кто ты?

Тот, кто искал тебя.

– Почему?

Потому что ты... особенная.

Я засмеялась – истерично, на грани слез.

– Я? Особенная? Я пеку пироги и делаю свечи, я самая обычная...

Нет, – он перебил, и в его голосе прозвучала твердость. Ты ведьма, Айви. Ведьма огня. И твоя магия просыпается.

Я замерла.

– Ведьма, – повторила я тупо. – Ты хочешь сказать, что я... что магия... что все это...

Реально. Да.

Я закрыла лицо руками.

– Нет. Нет, нет, нет. Этого не существует. Магия – это сказки, это...

Тогда как ты объяснишь то, что происходит?

Я подняла голову.

– Что ты имеешь в виду?

Твои пироги лечат. Твои свечи согревают не только тело, но и душу. Твое тесто поднимается, когда ты счастлива, и оседает, когда грустишь. Огонь слушается тебя, даже если ты этого не замечаешь.

Я смотрела на него, и все внутри сжималось.

Потому что он был прав.

Я знала это. Где-то глубоко, в том месте, куда я боялась заглядывать, я всегда знала, что со мной что-то не так. Что я чувствую тепло по-другому. Что огонь в печи слушается моих желаний. Что люди, которые едят мою выпечку, чувствуют себя лучше.

Но я игнорировала это. Убеждала себя, что это совпадения, удача, хорошие ингредиенты.

Потому что признать правду было страшно.

– Бабушка знала, – прошептала я.

Да.

– Она... она запечатала мою магию. Я читала ее записи. Она запечатала ее, чтобы...

Чтобы спасти тебя.

Я вздрогнула.

– От чего?

Кот замолчал. Долго. Потом тихо:

От тех, кто убил твоих родителей.

Мир рухнул.

Я даже не дышала.

– Что... что ты сказал?

Твои родители не погибли в случайном пожаре, Айви. Это был Совет. Магический Совет Тераллиса. Они убили их, потому что те отказались отдать тебя.

Я встала и отступила.

– Нет. Это... это бред. Ты лжешь.

Я не лгу.

– Откуда ты вообще знаешь?!

Потому что я – фамильяр, защитник ведьм. Мы знаем истории. Мы помним.

Я прислонилась спиной к стене, соскользнула на пол.

– Я не хочу это слышать, – прошептала я. – Я не хочу... не могу...

Кот подошел, положил голову мне на колено. И в голове – уже мягче, теплее:

Прости. Я не хотел так, но ты должна знать правду.

Я гладила его, не осознавая, что делаю, просто нуждаясь в тепле, в чем-то живом рядом.

– Почему ты пришел ко мне?

Потому что твоя магия звала. Когда печать начала слабеть, я почувствовал. Я искал тебя.

– Зачем?

Потому что мне нужна моя ведьма. А тебе нужен защитник.

Я подняла голову, посмотрела ему в глаза.

– Ты... ты хочешь защищать меня?

Да.

– От Совета?

От всех, кто захочет причинить тебе вред.

Я сглотнула ком в горле.

– Я даже не знаю, как... как это работает. Магия. Я не умею.

Научишься. Я помогу.

– А если я не хочу?

Он отстранился, посмотрел серьезно.

Тогда я уйду. Выбор всегда за тобой, Айви. Но знай: магия не исчезнет. Она часть тебя. И рано или поздно ты должна будешь принять это.

Я сидела, прислонившись к стене пекарни, и чувствовала, как слезы катятся по щекам.

– Мне страшно, – прошептала я.

Я знаю.

– Я не хочу, чтобы меня забрали. Чтобы кто-то пришел и...

Я не позволю.

В его голосе прозвучала сталь.

Я всхлипнула и вытерла слезы.

– Ладно, – сказала я хрипло. – Ладно. Покажи мне. Если я правда... если это правда... покажи, что я могу.

Кот встал, отошел к духовке.

Зажги огонь. Без спичек.

Я поднялась, подошла к печи. Открыла дверцу. Внутри – дрова, уложенные с утра, холодные.

– Как?

Почувствуй тепло внутри себя. Там, где сердце. Оно всегда горит. Просто позволь ему выйти наружу.

Я закрыла глаза, положила руку на грудь.

Тепло.

Да. Оно было. Всегда было. Маленькое пламя где-то под ребрами, которое я чувствовала, когда пекла, когда лила свечи, когда обнимала Томаса.

Я сосредоточилась на нем.

Позови огонь.

Я протянула руку к дровам.

– Гори, – прошептала я.

Ничего.

– Гори, – громче.

Дрова не шелохнулись.

Я разозлилась.

– Я сказала – гори!

И огонь вспыхнул.

Разом. Ярко. Золотое пламя с серебристым отблеском, которое поглотило дрова за секунду и полыхнуло так, что я отшатнулась.