Веле Штылвелд, Игорь Сокол:мозаика - опасная игра,нф-сборник

Игорь Сокол: Мозаика - опасная игра, под редакцией Веле Штылвелда

2349 год. Пояс астероидов.

Космический шатл приближался к орбите искусственного орбитального комплекса.

Серж Бобров – стажер космофлота, награжденный осмиевым нагрудным знаком за пятую экспедицию на Плутон, не отрываясь глядел на бортовой обзорный экран. В черном безмолвии окрестного космоса возникала громада рукотворного космического объекта, подобного которому человечество еще не создавало.

Внутри сверкающего холодными огнями металлокерамического исполина, созданного усилиями землян, пульсировало огромное киберсердце – новейший пространственно-временной преобразователь.

Корабль замедлил ход и не спеша начал маневр – облет искусственного астероида. Его трудно было с чем-либо сравнивать: технические переплетения нескольких естественных астероидов создавали невероятную ажурную конструкцию, равной которой не было в Солнечной системе.

Серж услыхал сдавленный шепот взволнованного Патрика Брайена:

– Вот она, наша гордость! Какие открываются перспективы! Это целый космический мегаполис! Прежде о таком только мечтали... А мы увидим всю его необозримую мощь.

Серж обернулся и устало взглянул на шефа:

– Не совсем понимаю ваши восторги, сэр. Зачем, собственно, было городить такой огромный поисково-спасательный центр, если речь шла всего о двух-трех пропавших экспедициях? Ведь можно было организовать мобильные поисковые службы.

Брайен возразил:

– Вы, Серж, не до конца понимаете, для чего создан преобразователь... О главном назначении этого космического Вавилона руководство пока умалчивает. Наше дело – служба. Мы в числе других пограничных эскадр отвечаем за безопасность объектов. Между прочим, ваш осмиевый нагрудник стоит на Земле целое состояние... За то и служим. Но даже если искать одни пропавшие экспедиции, разве это не стоит затраченных усилий?

– Но ведь тех, кого поглотил дальний космос, все равно не вернуть.

– Позвольте спросить, – вмешался сухонький швед-астронавт Ольгерд Сигурдсон. – Как мне кажется, преобразователь позволит уточнить обстоятельства гибели экипажей и проводить длительную рекогносцировку...

– Не гибели, а пропажи, – вежливо уточнил Брайен. – На начальном этапе эксперимента и это не мало. А известно ли вам, господа, старинное понятие: “Бермудский треугольник”, проходил ли кто его в академических курсах?

– Да…, нет…, – раздался нестройный хор голосов собравшихся в тесной кают-компании.

Бобров отметил, что внимание присутствующих переключилось на ожидаемый ответ линейного координатора.

Брайен сказал:

– Во второй половине ХХ-го века, когда уже, казалось, существовала глобальная спутниковая связь, в районе Бермудских островов регулярно пропадали морские суда и самолеты, и никакие средства слежения не могли их затем обнаружить. Этот странный феномен так и не был до конца разгадан и породил множество слухов, некоторые из которых ушли вместе с человечеством в космос: так стали называть места бесследного исчезновения космических кораблей.

Здесь Брайен перевел дух и продолжил:

– Двенадцать лет назад, где-то в созвездии Цефея, пропал космический фрегат “Лунный Альбион”. Имел фотонный ускоритель и “солнечный” парус. На борту находилось 800 исследователей – мужчин и женщин, отправившихся на колонизацию очередной “кислородной” планеты. Но, увы, с тех пор от них – ни ответа, ни привета...

– А что было затем? – поинтересовался корреспондент МИС (Междупланетной Информационной Сети) Гурам Челидзе.

Линейный координатор полетов Срединного Пояса коротко остановил его натиск.

– Потерпите, Гурам, до завтрашней пресс-конференции...

В ответ ему послышался стон, – его изрыгали четыре отчаявшиеся глотки:

– Хорошо, расскажу, но только в общих чертах…

– Что же получается? Космические корабли стоят фантастических денег. Они несут в себе сотни человеческих жизней, которые в глубинах вселенной и вовсе бесценны. Но вот, преодолев колоссальные расстояния между звёздами, пройдя через не один гиперпространственный переход, эти сгустки человеческого разума невозвратно исчезают. В последнее время подобные случаи участились. И это тревожит. Вот вам первое применение пространственно-временного преобразователя: мы создаем в известном четырехмерном континууме направленный луч и устремляем его не только через счетное количество парсеков вперед, но и углубляем его на конечное количество лет назад. То есть в ту критическую точку где, по нашему мнению, незадолго до этого была прервана связь с той или иной экспедицией. Таким образом, мы сможем, наконец, устанавливать причины или даже предотвращать некоторые пропажи. И здесь существует вероятность неудач, но все-таки это решительный шаг.

Брайен взглянул на хронометр.

– Однако скоро подлетаем, господа. Прошу занять исходные положения.

Космическая громада стремительно приближалась. Уже фиксировалось ее гравитационное поле. Шатл, несколько замедлив ход, приступил к плавному причаливанию. Теперь его вели беспилотные ангарные лоцманы. Боброву казалось, что они движутся вдоль гигантского холодильника. Контур комплекса странно люминесцировал едким бледно-белым свечением. Серж подумал: "Может быть, не следовало бы окрашивать это чудо в ослепительный белый цвет". Ответ высветился на центральном табло:

"К сведению прибывающих: комплекс защищен антибактериальным барьером. Все незарегистрированные иноформы космической жизни будут немедленно уничтожены".

Тут же отчаянно вскрикнула стюардесса – из ее ушей выпали и рассыпались в прах клипсы из причудливой инопланетной органики. Мочки ушей девушки стали пунцовыми. Других эксцессов не последовало.

Брайен наклонился к Боброву и тихо сказал:

– Послушайте, Серж, вам будет приятно узнать, что и Зухра приглашена на завтрашнюю пресс-конференцию.

Серж со смущением зычно пробасил:

– Почему вы, Брайен решили, что она вдруг моя?

– Как это есть по-рюськи, – попытался пошутить прекрасно владевший русским языком Брайен, – не стоит Ваньку валять: мне давно известно о ваших доверительных отношениях. Я имел честь самолично айзать, – перешел он на сленг московских хиппи и невинно улыбнулся.

Игорь Сокол: На Марсе - каждую ночь зима, под редакцией Веле Штылвелда

Посреди холмистой марсианской равнины, со всех сторон окруженный красноватыми песками, высится полупрозрачный купол.
На первый взгляд – купол как купол. Обычное стандартное покрытие для небольшого поселения землян-колонистов. Таких на Марсе сотни. Только вот изнутри это поселение необычное.
Мрачные, глухие коридоры, глазки в металлических дверях, решетки на окнах… Знакомая по земному прошлому, безрадостная картина. Тюрьма, она и на Марсе тюрьма.
В кабинете начальника беседуют двое: он сам и пастор Кёниг. Беседа, конечно, касается вечного вопроса: есть ли Бог?
— Видите ли, уважаемый герр Кнафф, — важно произносит пастор, — господень промысел – даже в том, что дети Адама и Евы колонизируют эту планету. Само провидение позаботилось, чтобы мы могли здесь жить. Даже земные часы можно использовать, поскольку сутки всего на 37 минут длинней земных. Подумать только. В 24.37 перевести стрелки назад на 24.00 – и новый день начат! Как это просто и вместе с тем гениально!
Начальник тюрьмы Мартин ван ден Кнафф скептически усмехается: 
— Раньше вы, святые отцы, иначе рассуждали. За стремление ввысь – пусть даже в мыслях – на костер! А теперь в покорении Марса Божий про-мысел увидели. Какие вы, однако… — он с укором качает головой.
— так ведь то когда было! К тому же костры жгла католическая инкви-зиция, а я – протестантский священник…
Их диалог прерывается приходом конвоира и заключенного. Ведомый – черноволосый крепкий мужчина среднего роста – держится бодро. Видно, что тяготы заключения для него близятся к концу.
Ван ден Киаффу все известно о доставленном, но тот должен ответить на ряд стандартных вопросов. Такова традиция.
— Фамилия, имя!
— Ангел Крумов.
— Статья и срок!
— Сорок девятая, часть первая Марсианского УК. Срок два года.
— В чем конкретно был виновен?
— В краже кислородного баллона со склада. Задержан с поличным.
— Замечания в период заключения?
— Не имел.
Короткая пауза. На жестком лице Кнаффа появляется некое подобие улыбки.
— Что ж, поздравляю вас, Ангел Крумов. Ваш срок окончен, и вы скро отправитесь в путь к своему родному куполу № 124, чтобы вновь начать жизнь честного гражданина.
— Разрешите вопрос, гражданин начальник?
— Пожалуйста.
— На чем я доберусь?
— Взгляните.
Широкий жест – и на экране появляется мотоцикл-пескоход, сконструированный специально для передвижения по Марсу.
— Обращаться умеете?
— Еще бы!
— Это голограмма. Оригинал стоит во дворе у самых ворот. Ориентирован точно на северо-запад. Советуем не вилять, чтобы не сбиваться с пути. Охотно снабдили бы вас транспортом со встроенным в руль компасом, но увы – не наша вина, что Марс лишен магнитного поля. Повторяю: главное – не делать поворотов. Кислородная маска и костюм остаются в вашем распоряжении, а пескоход вы должны по прибытии сдать в ближайший полицейский участок. Они нам сообщат об этом. Ну, вот и все, — кивает Кнафф.
— Подойди ко мне, сын мой, — елейно произносит пастор Кёниг. – Выслушай напутственную молитву.
Крумов слабо улыбается:
— Я православный.
— Не столь важно, главное – христианин…
Пастор, наспех крестя Ангела, бормочет молитву и добавляет старое как мир:
— Ступай и не греши.
… Уже долгий путь проделал пескоход по красной пустыне. Фобос закатился за горизонт – значит, первая половина суток на исходе. Удивительное светило этот Фобос! В течение марсианских суток дважды всходит и заходит!
У Крумова нет часов, только по солнцу да по спутникам Марса и можно догадываться о времени.
Ангел потягивает через тонкий шланг питательную смесь из баллона, укрепленного за спиной, и ему в голову приходят неожиданные мысли:
— Как все-таки необычно все устроено здесь! В какой земной тюрьме так заботятся о вышедших на свободу? Снабдили едой и одеждой в дорогу и транспорт напрокат дали… Правда, здесь и условия не те, что на Земле…
Сейчас в душе нет даже обиды на Златку, которая не стала его дожидаться. Бог с ней! Может, действительно с тем полинезийцем ей будет лучше… Но как, черт возьми, могли полинезийцы – дети океана! – переселиться на планету, где почти нет воды? Хотя кого здесь только нет…
Шесть миллионов землян навсегда переселились на Марс. Всего шесть миллионов на целую планету – как это мало! Весь Марс – сплошная долина, и еще много лет должно пройти, прежде чем он станет для людей вторым домом…
Холодает, однако… И внезапно философские мысли улетучиваются. Взамен приходит одна – простая: «Когда же доберусь?»
Ангел нетерпеливо давит пальцами на кнопки клавиатуры. На дисплее рядом с приборной доской вспыхивает ответ на заданный вопрос: «Макси-мальная скорость – 90 км/час».
И в душу постепенно начинает закрадываться страх.
Значит, даже при здешней силе тяжести больше девяноста километров в час из этой машины не выжмешь!
Дальше – простая арифметика. Расстояние от тюрьмы до ближайшего купола – 830 километров. Более девяти часов непрерывного хода! Да, расчет простой – и убийственный. Он, бывший арестант, а ныне свободный гражданин не успеет добраться к людям до наступления холода.
Эта мысль обжигает мозг. Кажется, ледяное дыхание марсианской над-вигающейся ночи проникает внутрь.
Не поддаваться панике! Думать о том, что можно сделать!
В полдень, когда солнце в зените, на Марсе в районе экватора около + 20 о С, и вполне можно обойтись кислородной маской. Зато ночью, когда температура падает до - 45 о, скафандр или очень теплая одежда необходимы.
А эта чертова машина не имеет даже кабины – только ветровое стекло. Недочет или экономия? Ведь знали же конструкторы, что здесь бывают песчаные бури!..
Хватит раздумий, надо решаться на действия. Иначе пескоход доставит на базу мороженное мясо вместо Ангела Крумова… Но какое действие здесь возможно?!
Вспомнился увиденный в детстве фильм «Дерсу Узала». Там двое глав-ных героев прятались от бури в стоге только что сорванной травы. Но куда спрятаться здесь, где чахлая растительность ютится лишь вдоль кана-лов?
А мороз уже ощутимо дает о себе знать. И это еще, как говорится, цве-точки. Решайся, Ангел, хватит ехать навстречу гибели! Надо спасаться!
Крумов останавливает пескоход. Спрыгивает и, отцепив от борта машины лопатку типа саперной (хорошо, хоть она предусмотрена!),начинает яростно рыть песок.
Еще усилия, еще! Он сам не знает, что копает: убежище или могилу. Ясно одно: в этой наспех вырытой норе нужно попытаться выжить. Коченеющие пальцы судорожно сжимают черенок лопаты. Скорей, скорей!
Наконец яма готова. Еще подгрести песку к себе! На поверхности оста-ется лишь маленький холмик. Лечь на дно. Сжаться. Руки и ноги поджать, кулаки стиснуть, укрытую курткой голову втянуть в плечи. В норе стало чуть больше свободного места. Пара резких движений ногами – и песок осыпается со стен. Как следует вжаться в него. Не подведи, кислородная маска с баллончиком! Задача простая: дожить до утра! А утром – снова в путь.
Крумен сжимается в комок, подобно мелкому зверьку в норе. Приказывает себе заснуть: во сне меньше расходуется энергии, да и кислорода тоже.
… Яркий свет режет глаза. Непривычная обстановка: маленькая комната, стены из рифленого железа. Впечатление, будто находишься в ящике. Но дышать можно. И не холодно.
На Крумова, еще не вполне пришедшего в себя, смотрит бородатый здоровяк в вязаном свитере. Заметив движение ресниц, довольно смеется:
— Оклемался? Здорово! Это, брат, чистая случайность, что я на тебя наткнулся. Смотрю – бугорок какой-то шевелится. Что за чудеса, думаю? Взялся копать, и вот тебе – живое ископаемое! Ты кто такой? Говорить мо-жешь?
Ангел издает нечленораздельные звуки. Слов не получается. Незнакомец говорит на одном из славянских языков, почти все понятно. Но на каком? Ах, этот туман и в голове…
— Где я? – наконец выдавливает он.
— У геологов ты! – улыбается бородач. – Двое нас: я да Мболо, напарник мой, из Замбии. Скоро вернется. На, глотни, согреешься. – Он протягивает плоскую фляжку и вливает в рот Ангелу несколько глотков. Огненная жидкость обжигает гортани. Перед глазами плывут круги.
— Настоящая «Смирновка», с Земли привез… Тебя как звать?
— Ан-гел…
— Ангел?! Ничего себе имечко!
Н….норм-мальное болг…гарское имя… — бормочут одеревеневшие губы.
— Да ты не обижайся, чудак! Его, можно сказать, с того света вытащили, а он… За что ж тебе, Ангел, крылышки подрезали?
Крумов удивленно хлопает веками.

Веле Штылвелд и Игорь Сокол:  Марс, поколение NEXT

Пятеро товарищей, собравших в небольшом кабачке на окраине Копенгагена, только что закончили беседу, вернее – её «неофициальную» часть – рассказали друг другу о своих успехах и неудачах, если таковые случались. Их соединяло «марсианское» прошлое, и хотя все даже были несколько староваты для профессиональных полетов, но связи с Красной планетой, ставшей им в прежнюю пору родной, старались не терять и поныне.

Наконец, старший из них, Генрих Клюгер, деловым тоном изрек:

- А теперь, друзья, настроимся на деловую волну. Для начало предлагаю перейти с земного английского на космолингво – наш профессиональный, так сказать, сленг. Простите за банальность, но лишние уши есть всюду…

- Мы уже догадались, старина Генрих, что ты, старина, имеешь отношение к Интерполу, - пробурчал сидевший с противоположного края стола Палийчук, резко отодвигая стоявшие перед ним всяческие коктейльно-апперативные рюмки со стаканами, отчего те издали тихий печальный звон.

- Теперь эта структура называется иначе, но, по сути, ты прав. Надо же отслеживать и реагировать на всяческие безобразия. А их, увы, немало. Должен донести до вас весьма прискорбную новость: на Марсе появились наркоманы. Кто-то уже и туда поставляет эту дрянь с Земли, и клиенты находятся.

- Черт возьми! – воскликнул Хрумов. – Ведь освоили Марс в надежде, что там не будет всего плохого,  что есть на Земле. И вдруг! – От избыточного волнения он эмоционально всплеснул руками.

Дальше заговорили все пятеро наперебой. И, как ни странно, все они друг друга слышали и понимали…

- Нет, кое-чего вчерашние романтики и мечтатели, прежде певшие: «…и на Марсе будут яблони цвести», таки достигли. Например, на Марсе нет войн.

- Ещё бы, так просто там не повоюешь – даже те, кто не любит друг друга, вынуждены друг другу помогать, иначе не выжить. В этом феномене – судьба первопроходцев.

- Да и большинства земных инфекций там нет. Колонистам не знаком сезонный земной грипп со всеми ему прежними, существующими и будущими штаммами, не говоря уже о более страшных болезнях. Правда, у них есть свои местные болячки и хвори, но они, как говорится, с иного времени и места… Так что до времени забудем о них…

- Разгадка проста исследовательский уклад и почти спартанский быт под марсианскими куполами довольно скудны. А ведь когда-то в древности помнится был достаточно мощный плебейско-охломонский призыв: «Хлеба и зрелищ!». И хотя под искусственными куполами на Марсе с хлебом дело обстоит нормально – никто не голодает, то со зрелищами в их земном понимании на Красной планете туго. Вот кто-то и стремится, так сказать, отрываться и витать в облаках.

- Ну, и пусть себе дохнут, - не выдержал Палийчук. – Наркоманов ни на одной планете не жаль! Они сами выбрали свой путь… в могилу.

- И тем не менее, пресечь эту заразу надо, - решительно стукнул по столу  Клюгер. – Наркомания страшней алкоголизма: приход, улет, исход… Или кто-то здесь думает иначе?

- Один из нас, - Ахмед кивнул в сторону Скворцова, - вот он восемь лет был в плену этого шайтанского зелья. Пил запойно, лечился, кодировался, подшивался и снова пил. Ну, и что здесь лучше или хуже?!

- Не тебе об этом говорить! – элементарно вспылил Ахмед.  – Как раз из ваших непьющих стран расползалась по свету эта зараза.

- Кто придумал курить гашиш, уж точно не европейцы… - парировал зло Скворцов.

- Хватит! – прервал внезапную пикировку старинных друзей Клюгер. – Нам еще взаимных штреков не хватает… Надо думать, как справиться с этой бедой. У кого на сей счет какие соображения?

Немного помолчали. Раздался нерешительный голос:

- Может, отраву эту производят на Марсе? И земля тут ни причем?

- Исключено. Все изъятые образцы – земного происхождения. Вопрос остается в том, кто реально поставляет эту дрянь?

Друзья вновь замолчали, обдумывая ситуацию. Затем посыпались предложения:

- Обратите внимание на те, кто посещает Марс слишком часто, между тем, как по сути для основной массы переселенцем - Марс, условно говоря, место пожизненной добровольной или принудительно пожизненной ссылки. Так вот, что привлекает челноков: бизнес? Чепуха! Одна дорога на Марс стоит денег немалых! Никакое предпринимательство не окупится! Даже самые зажиточные земные туристы, как правило, посещают Марс только раз в жизни.

- И это правильно, потому что и впрямь смотреть там почти что нечего. Ведь с гибелью атмосферы, когда выгорел тамошний кислород, возник феномен разрушения практических всех тамошних артефактов, относящихся к предполагаемой прежде культурной и материальной деятельности древних Марсиан. Вот у нас на Земле, как только состав атмосферы потерял только пять процентов кислорода – его нынешний состав 23 процента против 28 прежних, так сказать допотопных, как тут же навсегда вымерли гиганты… Так что увидел один раз воочию Красную пустыню – и до свиданья! На Луне и то интересней: там хотя бы присутствует разнообразие кратеров.

- Вот и начнем проверку с тех, кто побывал на Марсе по четыре-пять раз. Чего, интересно, им там нужно:

- Это верно. И ещё раз подчеркну… Раз уж мы беремся за это дело, надо определиться, просто банально узнать, к каким уловкам прибегают тамошние  и земные котрабандисты, - сказал Скворцов. – Вот вам хотя бы пример из жизни моего родного Севера. Давно, еще в конце двадцатого века был случай на тамошней таможне – на границе между  Финляндией и Карелией: одна финская авантюристка дважды, с интервалом в год, провезла внушительную партию наркотиков у себя на животе, под видом беременности.  Но в третий раз не прошло. Потому что дура: ей надо было менять хотя бы канал поставки. А так ее разоблачила таможенница, просто сообразив, что как это одинокая финская женщина решилась рожать в третий раз? Быть такого не может… А все потому, что обе – и контрабандистка, и таможенница принадлежали к одному карело-финскому этносу.

- То есть как? – внезапно удивился Ахмед?

Веле Штылвелд, Игорь Сокол: Сосна цвета «сори гудбай»

1.
Карл  Зухтер слыл тихим городским пейзажистом:  курчавые волосы свои иссиня-черного цвета подбирал затылочным хвостовиком, а в довершение своей далеко не альпийской экстравагантности носил высокую широкополую шляпу, коих у него, похоже, было великое множество.

 Его пастозные в человеческий рост да в три обхвата картины время от времени выставлялись в городском центре искусств и вызывали у многочисленных зрителей противоречивые сложные чувства. По картинам получалось, что Карл был древним вещим друидом и помнил всяческие события,  вещи  и образы которых в текущей реальности уж точно отродясь не водились…

Однажды он одним мастихином нарисовал, словно набросал невероятной силы огромную реликтовый сосну многоплановым хаосом сопредельных хаосу красок. Оголено обестыженная эта сосна располагалась без единой иголочки и рассекала собой словно несовместимое пространство неких песчаных дюн бесконечно далёких, но навсегда, казалось бы, близких и вполне ответных  этим нездешним  дюнам.

Сосна словно выступает наружу из этого полотна и приглашает войти в нездешний пейзаж, которого как раз как бы не было на здешней Земле все те же самые пять тысяч лет. Зрителей бесконечных вернисажей Карла  Зухтера это обстоятельство раздражало: зрители хотели не только верить в эту бесконечно покрученную сосну, но и осязать реальность сквозь чащ, состоявшую из этого единственного разложистого реликта, но  на них сквозь полотно это дивное дерево словно просачивалось за какой-то непреодолимый барьер, - словно кто-то намеренно запрещал им право на вход в соприкасаемую с ихней реальность…

Ощущать подобное в маленьком альпийском городке было как-то не комильфо – здесь всегда жили, не тужили натуральные люди, которые  всегда доверяли своей личной природе, всегда искавшие и находившие ей  соответствие с реальной внешней природой, и уж если им казалось, что сосна настоящая, то они хотели её увидать с тем чтобы осязать, обожать и радоваться ее воистину раритетному величию…

 В предальпийском городском Облучье просто не могли постигнуть: откуда она взялась – эта почти янтарная реликтовая сосна на  выхлопе весьма не здешних чувствований и ощущений…  столь опрятно вписанная городским художником в некий реально допустимый окрестный мир  вроде бы воистину однажды ее породили Альпы, но нигде ее точно не было, кроме как на бесчисленных полотнах Карла Зухтера, который  всё рисовал и рисовал её, как будто на этой сосне мир  постоянно сходился клином.

Да и сам художник словно безумел от этого невероятного дерева, и на каждом новом городском вернисаже  он выставлял по несколько полотен все новых и новых ракурсов этой сосны. У внимательных наблюдателей уже даже возникло реальная планировка этого не то чтобы «соснового» места, и на каждом новом полотне они уже узнавали эту сосну и высматривали её со всех возможных сторон, а порой даже ощущали её запах, но  так вот напрямую прикоснуться к этой древний сосне ни у кого ни разу не получалось…

Стонали тонкие городские эстеты, понимали и принимали что-то для себя самые продвинутые психоаналитики, но и у них с сосною не получалось… Они все понимали, но подобно доктору продолжали только страдать, осуждаю уже только Зухтера за его творческую надменность… Но  как не подъезжали они к Зухтеру, как не наезжали они на него  и в чем только Карла не упрекали, стойкий живописец противился отвечать на их многочисленные наветы, и достучаться до его  совести они так и не смогли, словно Зухтер заранее готовился к их словесным атакам, а посему словно  обучился отмазываться всяческими незначащими прибаутками, чем все чаще раздражал еще более своих симпатиков и злопыхателей. Так проходили годы…

2.
Герман Дром долго приглядывался к странному городскому художнику на его многочисленных вернисажах, но поскольку и сам был человеком странным, то однажды взял Карла просто за пуговицу и решительно произнес:

- Скажите-ка, дружище Карл, где вы видели и продолжаете видеть эту огромную крученую красавицу: эти ваши  её ведения просто сводят меня с ума.  Вы либо покажите мне  эту фрау сосну воочию, либо лично я просто принесу кислоту и публично оболью нею все ваши полотна.

 Эта сосна стала для меня наваждением: она на не просто снится мне по ночам… Я просто чувствую всеми фибрами своей воспаленной души, что она тебя любит, а мою душу измочаленную  душу она ежедневно и глубоко ранит…  Если только вы понимаете, о чем я вам говорю…  Вот почему отныне я не отступлюсь от вас, пока не увижу эту сосну воочию, не подойду к ней, не пощупаю, не осязаю  миллиметр за миллиметром её поверхность, и не успокоюсь на том. Для меня эта по-своему наглая сосна  - просто наваждение. Вы понимаете, Карл, я от нее просто фигею!

- Герман вы рискуете, - осторожно возразил Карл. -  Вы очень рискуете потому, что это сосна  растёт почти под окнами моего дома… По крайней мере, ее я вижу едва ли не с окон своей маленькой студии… Правда, когда чуть левее, когда чуть правее… Кто-то бы сказал, что это мираж, но это не совсем так… Это скорее весьма ощутимый мираж уже даже не на чувственном, а на физическом уровне. Если желаете, это сосна-голограмма.  Я иногда даже не выхожу из дому, когда делаю её наброски. А уже из этих этюдов рождаются частицы тех будущих полотен, которые я приношу на свои будущие вернисажи… Но вам-то это зачем? Вам это моё видение, увы, недоступно…

- Вы хотите сказать, Зухер, что эта сосна просто плод вашего воображения… вспышка, видение: трах-бах и озарение? Так не бывает на вашей бесконечной серии работ! Это же не ваше творение, а явная и очень тщательная копипаста! Не вешайте мне ее на уши.  Карл, дружище, кого вы лечите:  вы же рисуете эту сосну несколько к лету с разных ракурсов, и все эти ракурсы узнаваемы. Это настоящее  дерево и я хочу видеть!

- Послушайте, Герман, - снова осторожно возразил Карл. - А вы верите во всемирное Проведении и духовных Проводников во всяческие параллельные реальности?

Генрих Дром чуть с омерзением хмыкну: