Венок тумана. Два сердца

1

Алеся

Руны врали. Снова. Они опять предвещали мор, чуму, разорение и скорую гибель всему.

Я смела гадание и вздрогнула: на меня в упор смотрела баба-яга. Седые волосы, не прибранные ни в косу, ни под кичку, укрывали ее до пят. Половина лица — старуха, вторая половина скалилась черепом. То, что на живой половине выглядело сочувствующей улыбкой, на мертвой пугало вдвойне. Может быть, когда-нибудь я и смогу привыкнуть к ее облику.

— Гадай не гадай, а от судьбы не убежишь, — проскрипела она. — Сегодня я проводила в Навь водяницу.

— Погоди, так она и без того…

Старуха скрипуче рассмеялась.

— Она и без того была мертва, да. Но оставалась здесь. А сегодня ушла туда. Для души, наверное, и хорошо, а для нас ничего хорошего.

Я вздохнула, растеряв все слова.

— Страшно, — кивнула она. — Мне тоже страшно.

Старуха исчезла. Я подпрыгнула снова: слишком уж неожиданно было увидеть на ее месте мужчину. Городской. Богатый — об этом кричало все, от белых холеных рук до вышитого жилета. Черные волосы рассыпались по плечам. Черный, нездешний взгляд, под которым мне сразу захотелось нащупать оберег от сглаза.

Он улыбнулся — той улыбкой, что должна была растопить любое девичье сердечко и силу которой он, судя по всему, прекрасно знал. Навидалась я таких в городе, век бы их не вспоминать.

— Здравствуй, красавица. Не скажешь, кто здесь на постой пускает? Готов полушку в день платить.

Зубы сами стиснулись так, что заныли челюсти.

— Не подаю, — буркнула я.

За спиной скрипнула дверь.

— Алеся, как ты гостей привечаешь? — Кой леший вынес мать на порог дома именно сейчас? — Можете у нас и остановиться, — залебезила она. — Живем небедно, кровать я вам уступлю, и занавеска найдется, чтобы ваш покой не смущать.

— Матушка!

— Вот в свою избу уйдешь, в ней и станешь распоряжаться.

Эти слова были хуже удара под дых. Пока я пыталась протащить воздух в грудь, матушка уже скрылась в избе вместе с чужаком. Вернулась с ведрами.

— Замуж тебя все одно никто не возьмет, а так, может, хоть внуков на руках покачаю. На вот, за водой сходи.

Я медленно выдохнула, глотая готовую вырваться ругань. И с родительницей так говорить грех, и хозяева срамную брань не выносят. Сквернослову непременно все его слова отольются.

Едва я вышла с ведрами за калитку, как пришлось проворно отскочить. По улице летела свинья, на которой восседал, вцепившись ей в уши, пятилетний малец. Следом неслась стайка детишек мал мала меньше, все в только неподпоясанных рубашонках. Верещали они, пожалуй, даже громче свиньи. Наконец «лошадь» все же сбросила всадника и умчалась за угол. Мальчишка, ничуть не огорчившись, отряхнул подол и, подбежав ко мне, обнял.

Полгода назад я отливала ему заикание на воск. Удивительно, как за какие-то несколько месяцев угрюмый и боязливый ребенок превратился в маленький ураганчик, заводилу всех игр среди сверстников.

— Алеся, ты чего к нам не заходишь?

Я потрепала его по белобрысой макушке. Не говорить же, что его бабка едва не протянула меня клюкой. «Неча тут выглядывать, я еще тебя, ведьму, переживу!»

— Зайду, непременно. А лучше ты сам заходи. Я почти всегда дома.

— Так мамка не велит к вам на двор соваться, — простодушно признался он.

— Матушку слушать надо.

Он кивнул и побежал к остальным. Я двинулась к колодцу. В Светлый день грех работать — в смысле по-настоящему работать, в поле — и на улицах деревни хватало людей. Кто-то, завидев меня, кланялся, пряча глаза, кто-то тайком творил охранные знаки, иные отворачивались, будто от пустого места. Матушка была права: замуж меня не возьмут. Кому нужна жена, которая за недоброе слово может в Навь отправить?

Бабы, болтавшие у колодца, при виде меня притихли. Я не остановилась, пошла к роднику у реки — там и вода чище, и нет чужих взглядов, сверлящих спину. Наверное, когда-нибудь привыкну, но пока еще слишком мало времени прошло.

За спиной раздались шаги, оглядываться я не стала. Кто-то цапнул меня за локоть, я обернулась — резко, так что висящие на коромысле ведра качнулись вместе с ним и от души врезали под ложечку схватившему. Так и есть, этот, городской. Свои бы нипочем не осмелились исподтишка хватать — а ну как прокляну прежде, чем пойму, что мне не желают вреда… точнее, не хотят его причинить.

Он сложился, но быстро выровнял дыхание. Улыбнулся, будто вовсе не испытывал боли.

— Что ж ты такая неласковая, красавица?

— Али мало тебе ласки показалось? — хмыкнула я, поправляя коромысло. — Добавки надобно?

— К такой-то ласке я хоть и непривычен, но второй раз не попадусь. От настоящей не откажусь.

Я молча зашагала дальше. Он не отставал.

— Может, тебе мало полушки, что я твоей матери обещал?

— Матери ты за постой обещал, я к кровати не прилагаюсь.

— Да ладно тебе ломаться. Я парень щедрый, сговоримся. Хочешь — ленту в косу, а хочешь — и жемчуга на шею. Такой красоте достойная оправа нужна.

Он попытался поймать меня за руку я отодвинулась так что его пальцы ухватили воздух.

— Для такой щедрости у меня лавки нет. Бери с торгу там, где привык, — может, и на жемчуга разоряться не придется.

Он усмехнулся, пошел следом — поодаль, и на том спасибо. Что руки распустит, я не боялась. Русалки в перелеске у речки очень не любили таких, которые не умеют члены свои держать при себе. Я выудила из родника ведро, не удержалась, отпила — студеную, аж зубы заломило, и удивительно вкусную воду, куда вкуснее, чем в деревенском колодце. И едва не опрокинула ведро, когда от реки долетел бабий вой.

И ведь случиться-то нечему было. До Купалы в воду никто в здравом уме не полезет. С мостков кто в воду свалился? Так у мостков неглубоко, и водяной там не озорует — конечно, если почтить его как полагается.

— Ведьму, ведьму зовите! — закричал кто-то.

Забыв о ведрах, я помчалась к реке.

2

Ярослав

Кажется, наука мчится вперед — куда там новомодным поездам! Газовые фонари прогнали с улиц тьму, а вместе с ней — татей и убийц. Водопроводы удалили из городов убийц невидимых, которые раньше выкашивали целые кварталы. Пароходы везут людей и грузы, не оглядываясь на течение рек, вакцины против бешенства и черной язвы спасли тысячи людей от неминуемой смерти.

Но стоит отъехать от столицы на несчастную сотню верст и проваливаешься в какое-то глухое, дремучее прошлое. Где люди до сих пор верят в девять сестер-трясавиц и Моровую Деву, а знахари пользуются этой наивной верой, чтобы обманывать людей. Хуже того — в этом глухом, дремучем мире, который кажется вовсе не соприкасается с цивилизацией до сих пор живет воплощенное зло. Ведьмы, которые отреклись от истинных богов, поклоняясь темным духам. Ведьмы, сила которых — у меня язык не поворачивался назвать эту мерзкую сущность магией — должна быть истреблена.

Ради этого можно и потрястись в телеге, рискуя быть раздавленным вонючей бочкой с керосином, приземлиться после очередного прыжка на ухабе на мешок с точильными камнями а то и вовсе напороться на лезвие косы.

— А ты, барин, чего в наших краях потерял?

Возчику было скучно, ему в кои-то веки достался попутчик появилась возможность не затыкаться всю дорогу. Я ему не мешал — отличный повод многое разузнать не задавая прямых вопросов, лишь подталкивая словоохотливого рассказчика. Жаль, что его болтовня не могла прогнать гнетущее чувство внутри. Словно я уже видел очертания этих поросших лесом холмов, сиреневые от кипрея перелески, вдыхал густой аромат цветущих трав и смолы, но не с радостным предвкушением нового, а с каким-то обреченным отчаяньем.

Я прогнал эти мысли. Ничего сверхъестественного в этом «уже видел» я не находил — после смерти мамы и новой женитьбы отца пришлось покататься по стране от одних родственников, согласных меня приютить, к другим. Да после того как вступил в орден, наездился вдоволь. А предчувствий, как известно, не существует.

— Бытописец я. Чем глуше деревня, тем мне больше пользы.

— Это от чего же?

— Я записываю, где как люди живут, какие песни поют, во что верят.

— Дык в то же, что и все. Велеса почитаем — как без его пригляда скотинка-то? А я особо, раз он и за дорогами и торговлей приглядывает. Рожаниц чтим. Перуна, само собой, не забываем, да и остальных…

Я кивнул. Ни разу за время своих странствий я не встречал места, где люди не полагали бы, будто по-настоящему чтят истинных богов. Да только почитание это порой принимало такие формы, что хотелось сжечь деревню под корень. Как в той, где во время засухи выбирали самого красивого и здорового ребенка, убивали и под радостное пение разрубали на части и закапывали в четырех углах полей. Конечно, и там не обошлось без ведьмы. Тогда-то я и понял, что выбрал верный путь, и горько пожалел, что клялся свято блюсти устав Братства Оберегающих. Пришлось дождаться очищающих, чтобы свершилось правосудие — но не справедливость. Я видел потом ту ведьму — санитаркой в больнице и, конечно же, она не помнила ничего из того, что творила. Моя бы воля — заставил бы и вспомнить и заплатить.

— Поди и домовым блюдце с молоком не забываете поставить? — не удержался я.

— Как же дедушке-то не поставить? А ну как забидится, да ночью душить начнет?

— Это называется «сонный паралич» — не удержался я. — Болезнь такая, а домовой тут вовсе ни при чем.

— Все-то вы городские знаете, да ничего не понимаете. Еще скажи, что желтею не трясовица насылает

Я не стал спорить — бесполезно. Попытался вытянуться на дне телеги, спина уже ныла не хуже чем у древнего старика — но в бок впился точильный камень. Я выругался. Возчик оглянулся.

— Ты бы язык попридержал. Оно, конечно, крепкое словцо душу облегчает, да Купала скоро.

— И что? — не понял я.

— Сейчас все Хозяева в особой силе, а они таких слов очень не любят.

— А говоришь, богов истинных чтите.

— Все-то вы, городские, знаете, да ничего не понимаете, — повторил он. — Боги — они как цари, за всем миром присматривают, им в каждую избу да в каждый колодец соваться недосуг. На то хозяева и приставлены. Ты же к царю из-за каждой пропавшей овцы с челобитной не пойдешь, верно?

Я фыркнул.

— Интересная теория. А пожаловаться на местного хозяина, как на глупого или жадного барина, который своих людей поедом ест, можно?

Мужик покачал головой, глядя на меня как на неразумного младенца.

— Это люди бывают глупые, или жадные, или несправедливые. А Хозяева по законам самого мира живут. Они не добрые и не злые, они такие, какие есть и другими быть не могут.

Он выпалил это будто давно заученную молитву, и я не выдержал, полюбопытствовал.

— Это кто так говорит? Жрецы здешние?

— Нет. Жрецы богов славят, как им и полагается. Алеся так говорит.

— А кто она?

— А это, мил человек, наше дело. Захочет — она тебе откроется, а не захочет, значит, оно тебе и не надобно.

Что ж, открываться мне она не захотела. Но я и без того увидел достаточно, чтобы понять — пора звать очищающих. А ведь ни за что бы не подумал, что за этим прекрасным лицом прячется воплощенное зло. Но то, как она убедила несчастную девчонку утопиться, говорило само за себя.

Как бы ни сжималось что-то у меня внутри при мысли, что эти глубокие серые глаза потеряют разум, что с губ — этих пухлых губ, которые меня так и тянуло поцеловать — исчезнет ироничная усмешка, что перестанут с них срываться едкие слова и останутся только «да» и «как прикажете».

Оплеуха обожгла лицо. Я невольно дернулся, в последний момент остановив уже начавший подниматься кулак — не дело бить женщину, даже если она очень нарывается. Ведьма не отшатнулась. Осела в траву у моих ног, так что я даже опешил прежде чем понял — не покорностью это было, просто свалилась, будто последняя вспышка отняла у нее все силы. Лицо даже не побелело — стало серым как неотбеленый холст, разом заострился нос, посинели губы и мочки ушей.

3

Алеся

Было так тихо, что поверхность лесного озера выглядела гладкой, будто стекло, а по лунной дорожке, казалось, можно было пройти прямо до того берега. И по этой зеркальной глади — как раз по лунной дорожке — плыли четыре венка.

Я улыбнулась. На Купалу девчонки всегда гадают — пускают венки по воде и смотрят, куда течение их понесет. Если венок поплывет к противоположному берегу, быть замужем в этом году. Если закружится на месте — еще год ждать. А утонет — беда.

Но улыбка тут же увяла. Кто будет пускать венки в стоячее озеро? Как они могут плыть, когда ни единого ветерка. Да и слишком медленно-торжественно плыли они, почему-то напоминая не девичьи уборы а погребальные лодки.

Я поднесла к глазам пятый венок. Не знаю, откуда он возник в моих руках. Белая пышная кашка и ландыши, белые же маки и белые водяные лилии. Меня совершенно не удивило, что они никак не могли встретиться в одном венке, зато очень заинтересовало, почему в нем не было ни единого цветного пятнышка.

— Бросай! — окликнул меня звонкий девичий голос. — Бросай!

Я замешкалась, не понимая, меня ли это зовут. В следующий миг цветы в моих руках безжизненно повисли, чтобы еще через несколько мгновений рассыпаться пеплом. Ветер пронесся над озером. Луна стала алой. И под зловещий мужской хохот из воды полезли черные тени, сдвигаясь вокруг меня.

Я вскрикнула. И проснулась.

На меня в упор смотрело наполовину костяное лицо яги.

— Что, пора? — спросила я ее.

Она усмехнулась живой половиной лица.

— А что, торопишься?

Я пожала плечами:

— Не тороплюсь, но не просто же так ты тут сидишь?

— И не боишься?

— Боюсь, — призналась я. — Да только есть ли на этой земле хоть один человек, за которым ты никогда не придешь?

— Человека нет, — согласилась она. — Существа — есть. Хотя совсем недавно я бы тебе сказала, что за водяницей никогда не приду. А вот поди ты.

Она помолчала, качая головой. Я тоже молчала. Если сама Яга, которая была вечно и будет вечно не понимает, то где ж мне понять. Только при мысли об этом по спине пробежал озноб.

Что если руны не врали?

— Нет, тебе не пора. — сказала она наконец. Не знаю, что тянет меня к тебе. Но провожать тебя я пойду не сегодня.

«А когда?» — завертелось на языке, и я прикусила его. Не то это знание, что под силу обычному человеку. Мне так точно не под силу.

— Ты и — не знаешь, зачем пришла? — приподняла бровь я.

—Даже боги всего не знают, а куда уж скромным проводникам вроде меня. Твое время не сегодня. И не завтра. Отсыпайся. Ритуал тебя здорово измотал, после него хорошо бы сразу в постель, а ты еще кулаками махать...

Я поморщилась, вспомнив городского. В самом деле, стоило держать себя в руках. Все равно ничего не понял. И не поймет.

Яга исчезла, как водится, без предупреждения. Я уставилась в потолок. Приснится же такое! И забывать никак не хочется. Хотя я прекрасно осознавала, что сон — это всего лишь сон, и кошмары, явившиеся в нем, не обязательно должны воплотиться в яви. Конечно, бывают и вещие сны, но сегодня не тот день, чтобы им приходить. Потому этот — просто пустой.

Но успокоиться не получалось.

Я слезла с лавки и сунулась в стоящий под ней сундучок. На самом дне лежали пухлые тетради в кожаном переплете — записки моей предшественницы. Хоть и говорят, что у каждой уважающей себя ведьмы должна быть своя книга заклинаний, на самом деле большинство из нас неграмотны. Моя предшественница была исключением. Как и я.

Записок она оставила много, и когда выдавалась свободная минута, я перелистывала их. Часть — то, что касалось хозяев, примет, заговоров и ритуалов — старательно переписывала себе. Остальное никому знать незачем. Эти тетради были скорее ее дневниками — все равно прочесть некому — чем рабочими инструментами. Когда я закончу переписывать, спрячу подальше, чтобы не тревожить память старой женщины.

Что-то я такое помнила... А, вот оно:

«Говорят, наша сила идет от самой Морены. Некогда она сплела из собственных волос, луговых и лесных трав пять венков, чтобы одарить ими пять человеческих дочерей. Так они и обрели способность видеть изнанку мира и разговаривать с хозяевами, передавая свой дар по наследству.

Легенды на то и легенды, чтобы быть лишь красивой выдумкой. Иначе не пришлось бы мне всю жизнь бояться внезапной гибели, как теперь я боюсь, что не найдется в деревне подходящей души, которой я бы могла передать свою силу. Не просыпалась бы в холодном поту оттого, что мне снится будто я не успела этого сделать и брожу неупокоенной душой, обреченная скитаться до скончания веков».

Я убрала тетради обратно. Что во мне такого нашла старуха, с которой я за всю жизнь не перемолвилась ни словом?

Снова, как наяву, вспомнился тот день, когда я вернулась из города. Раздавленная, опозоренная, с клеймом пусть и невольной, но убийцы. Хотя я совершенно точно знала, что не ошиблась и ничего не перепутала, но кто мне поверит?

Вдоволь нарыдавшись на плече у матери, я пошла за водой. У колодца, как всегда, стояли девчонки.

— Ой, городская выскочка наша вернулась! — пропела одна.

— Видать, не сытно там жилось да не сладко спалось, раз обратно прискакала, поджав хвост, — поддакнула другая.

Обеих в детстве я поколачивала не один раз — за ядовитый язык. И сейчас бы поколотила, если бы рот разинули. Но в тот раз слишком уж свежа была рана. Я уезжала, чтобы стать целителем. Все пошло прахом, и моя жизнь, как мне тогда казалось, тоже. Я прошла мимо них, как сегодня, решив набрать воду в роднике у реки.

Я склонилась с одним ведром, со вторым, а когда распрямилась, рядом со мной стояла старая ведьма. Не знаю, как она успела подобраться так тихо — совсем дряхлая, сгорбленная. Кажется, уже и видела плохо, судя по тому, как подслеповато щурилась на меня.

— Алеся наша вернулась, — проскрипела она.

Будь я такая же, как прежде, я бы шарахнулась от нее, как сейчас шарахались от меня на улице люди. Но я-то знала, каково быть оклеветанной. И тогда мне подумалось: может быть, на ведьму нашу люди зря возводят напраслину.

4

Ярослав

Кажется, никогда в жизни я не спал так отвратительно, как в эти две ночи в лесу у деревни. Как любой образованный человек, я знал, что нечисть — лишь плод невежества и страха перед огромным миром. Но сейчас я ощущал себя суеверным крестьянином. Сколько я ни убеждал себя, что жуткий вой — всего лишь крики ночных птиц, вздохи — шелест ветра, а тихий смех — лишь плод моей фантазии, взбудораженной бессонницей и вызванной ею усталостью, ничего не помогало.

Вот и сейчас — откуда взяться в ночи детскому плачу? Я специально ушел подальше от деревни, чтобы не попадаться на глаза местным, и звуки оттуда до меня не доносились. Но сейчас я готов был поклясться — в лесу плакал ребенок. Отчаянно и горько.

— У меня ножки устали…

Ребенку ответил голос, от которого я похолодел.

— Знаю, милый. Но ты уже такой большой, и я не могу долго тебя нести.

Я подскочил, едва не угодив в костер. Похоже, это не было галлюцинацией. В лесу действительно плакал ребенок. И отвечала ему ведьма. Какой черный ритуал должен был свершиться на этот раз?

Я выхватил ветку из костра.

— Я хочу домой, к маме!

— Мы и идем домой, к маме. Если хочешь, немножко отдохнем. Посидим?

Столько сочувствия и тепла было в ее голосе, что я почти поверил: она в самом деле ведет заблудившегося малыша домой. Да только никто не выпускает детей из дома ночью. И нечего им обоим делать так далеко от деревни.

И насколько же черную душу надо иметь, чтобы так изощренно лицедействовать?

Под ногу подвернулся корень, я растянулся. Ветка выпала из рук, огонь погас.

— Кто здесь? — донеслось из темноты.

Я не ответил. Замер, чтобы глаза привыкли к сумраку: незачем выдавать себя магическим огоньком. И увидел впереди свет.

За спиной захихикали, но я уже не обращал внимания на шутки моего разума. Свет был совсем рядом. Пара десятков шагов — и передо мной стояла деревенская ведьма. Навершие посоха в ее руке сияло холодным, гнилым светом — таким же холодным и гнилым, как она сама. Одета ведьма была явно как для какого-то ритуала: в белую, без единого вышитого стежка рубаху. В такие рубахи деревенские до сих пор одевают умерших прежде чем положить в погребальные лодки. И так же, как и покойники, она была неподпоясана, а на голове — венок из полыни, в котором не видно было ни одного цветка. Венки из трав, без цветов сплетают невестам, не дожившим до свадьбы.

За руку она держала мальца лет пяти. И при виде того, как доверчиво мальчонка жался к ней, потемнело в глазах. Я не буду ждать очищающих. Я сам ее убью, а что придется встать под плети за нарушение устава — плевать.

— Ты? — удивилась она. Без страха, несмотря на то что в моих руках уже свивалось заклинание.

— Отпусти ребенка, — потребовал я.

— Вы там в городе совсем все рехнулись, что ли, или ты один такой одаренный? — выдохнула она.

— Отпусти ребенка, ведьма!

Вместо ответа она задвинула мальца за спину. Что ж, так даже лучше — не надо бояться, что мое заклинание зацепит мальчишку.

— Вот же горюшко луковое, земля, поди, от стыда горит, что такое носить приходится. Видать, когда боги людям разум раздавали, твои предки в очередь за гонором выстроились. Или повитуха тебя уронила, что разум из башки вывалился, а мамка твоя на него наступила? Надо ума иметь меньше, чем у поганки грибной…

Я швырнул заклинание. Ведьма резко вскинула руки, выстраивая щиты. Четко, как на занятиях по боевой магии. Мое заклинание, отразившись, улетело в небо, рассыпалось безобидными искрами.

— …чтобы потащиться в лес в русальную неделю, — закончила она. Будто ничего и не произошло.

Похоже, ведьма далеко не так проста, как кажется.

— Не заговаривай зубы, — прошипел я, чтобы выиграть время на размышления. — Русалок не существует.

— Правда? — очень нехорошо улыбнулась она, глядя куда-то мне за спину.

Я хотел сказать, что не совсем уж дурак, чтобы попасться в такую примитивную ловушку, но тут кто-то обнял меня со спины. Тело обдало промозглым холодом — будто из могилы.

Я вывернулся, швырнув на землю того, кто осмелился меня хватать, и оторопел. На земле передо мной обиженно кривила губки нагая простоволосая девка.

— Не существует? — ухмыльнулась ведьма.

— Фу, какой грубиян, — сказала голая девка. Голос ее журчал, будто ручей на солнце, и я потянулся к ней, как тянется к лесному ручью уставший от долгой дороги путник.

Опомнился, уже склонившись, чтобы поднять. Отдернул руку.

— Что ты такое?

— То, чего не существует, — усмехнулась ведьма.

Голая девка поднялась, снова попыталась обнять меня. Я перехватил ее запястья, но пальцы сжали пустоту. А девка уже смеялась рядом.

— Одну забаву ты у меня забрала, но этот лучше. — Она обошла нас кругом, разглядывая меня. — Красавчик какой. И силен, наверное. Во всех смыслах.

Ведьма посмотрела на меня. Несмотря на полумрак, я видел ее глаза так же ясно, будто стоял белый день. И в них отражалась… жалость.

Голая рассмеялась.

— Себе, что ли, хочешь? Так я не против, не сотрется же у него. Могу мальца усыпить, а то вы, люди, такие стеснительные.

Две бесстыжие девки обсуждали меня, будто кусок мяса на прилавке. Я снова потянулся к магии, но ведьма оборвала нити заклинания. Я задохнулся от боли.

— Они уже мертвые, лапоть ты дырявый! — воскликнула она. — Нельзя убить то, что уже мертво! Давай разозли ее, а заодно и лешего выбеси окончательно!

Да она издевается?!

— Еще я голых девок не пугался!

— Ну тогда вперед, храбрец. Может, тебя и правда на всех хватит. Тогда, глядишь, до утра доживешь. — Она потянула мальчишку в сторону. — Пойдем, Матвеюшка. Нечего тебе на это смотреть.

— Русалки защекочут его до смерти? — спросил мальчонка.

Ведьма рассмеялась.

У меня в глазах потемнело от гнева. С чего они взяли, будто мужчина — это животное, готовое кинуться на любые голые сиськи!