Вероника

Глава 1

-Вероника! Вероника! - она не отзывалась.

Он догнал её.

-Почему ты не захотела отвезти урну с прахом домой, на родину? - спросил её Гладышев. Он, видимо, даже не догадывался, что в эту минуту Вероника его терпеть больше не могла.

После похорон мужа Вероника почувствовала вдруг дикое, нестерпимое отварщение к своему спутнику.

Гладышев был ей теперь противен так, как никогда прежде. Отвращение было нестерпимо так нестерпимо, что она даже смотрела с трудом в его сторону.

"Боже, как я с ним ещё в постель ложилась?! Куда мои очи смотрели?!" - думала про себя Вероника, стараясь не смотреть в сторону Гладышева, пока они шли по дорожке от крематория.

Кроме того её просто душила какая-то горькая, подспудная обида. Нет, не на него конкретно, не на Гладышева. Она порнимала, что Гладышев - просто дурак, шут гороховый. Но этот шут застрелил её мужа, пусть и нечаянно, а теперь разгуливал как ни в чём не бывало рядом с ней, удаляясь от крематория, где только что сожгли его бывшего патрона и её супруга.

Может быть, Вероника злилась на себя, на свою судьбу. Что-то внутри неё подсказывало ей, что теперь не будет так, как было прежде! Не будет той беззаботной жизни, когда она могла тратить деньги столько, сколько хотела. Теперь, вероятно, ей, как и прежде, до замужества, придётся считать копейки, выбирая мучительно и долго, куда их потратить, что нужнее дорогущая губная помада или кусок колбасы...

Да, она злилась на свою судьбу, которая почему-то решила вдруг снова повернуться к ней задницей. И Гладышев был частью этой судьбы. Если бы не он, то Бегемот был до сих пор жив, и её беззаботному существованию теперь бы, как и прежде, ничего не угрожало. Поэтому неосознанной частью нестерпимого отвращения, которое она теперь испытывала к Гладышеву, была та угроза её пошатнувшемуся положению, которая исходила от него. Она её чувствовала всем своим существом. Хотя угроза уже перешла приведена в действие, осуществилась в прошлом, но у Вероники было такое ощущение, что она гнездиться где-то в будущем и угрожает ей оттуда. Ей казалось, что если сейчас она не избавиться от Гладышева, то в будущем её ждут большие неприятности. Она просто не понимала, просто не хотела понимать, что неприятности уже начались, механизм кармической расплаты уже был запущен, и изабилась бы она от Гладышеыа или нет - это ничего бы уже не изменило в её будущей судьбе. Возможно, даже напротив, присутствие Гладышева как-то могло быть ей на пользу, ведь она собиралась остаться совсем одна в чужом городе, огромном мегаполисе, где и родственники-то, подчас, другу другу не нужны, не то что посторонние. Однако провинциальная беспечность, которой ей не было причины лишаться, поскольку никакого негативного опыта, свзяанного с одиночеством в необъятном мегаполисе, который сам был, как целая страна, толкала её на необдуманные и легкомысленные шаги.

Вероника ничего не хотела думать. Гладышев был ей противен.

-Я смотрю, у тебя повышенная разговорчивость сегодня, - заметила Вероника, прервав свои размышления и повернувшись к надоевшему и опротивившему ей спутнику. - Но так уж и быть, я отвечу. И надеюсь, что это твой последний вопрос на сегодня. Я думаю, что ему приятнее будет покоиться в столице, где его убили, чем лежать в той земле, по которой ходит его убийца-недоделок.

С этими словами Вероника остановилась, обернулась и бросила последний взгляд на оставшееся вдалеке надгробие, а затем решительно пошла прочь, к выходу с кладбища крематория.

Гладышев следовал за ней, и теперь все её мысли были заняты тем, как отвязаться ль этого надоевшего и опротивившего ей эскорта. Он поотстал, и потому Веронике пришлось ждать его у выхода из кладбища. Она остановила его жестом руки.

-Мы сегодня же съезжаем из гостиницы: мне нужны деньги, - бросила ему Вероника. - К тому же, я не собираюсь тебя содержать, как это делал Жора. Так что, Гладышев, в гостиницу можешь даже не возвращаться... Впрочем, нет, заберёшь свои пожитки, и сваливай. Ты меня больше не интеречсуешь, как впрочем, не интересовал никогда. Надеюсь, что с завтрашнего дня наши пути никогда не пересекутся, мой маленький идиотик. Честно говоря, Гладышев, я ожидала от тебя всего, что хочешь, только не такой свиньи, которую ты мне подложил: лишить сразу и мужа, и средств к существованию. Кому я теперь нужна? Я сейчас не плачу лишь потому что выплакала слёзы в эти последние ночи! Свинья! Ты сделал меня сиротой и оставил моего ребёнка без отца.

Она говорила быстро, без запинки, без остановки, с такой увереностью, будто давно уже отрепетировала и эту речь, и эту сцену.

-Какого ребёнка? - удивился Гладышев.

-Такого, который заводится, когда мужчина и женщина спят вместе.

-У тебя будет ребёнок?! - Гладышев обрадовался и от того стал ей ещё омерзительней.

-Да, к сожалению, - ответила она ему, рассуждая, как бы поскороее закончить с ним. - Но, слава Богу, что не от тебя, Гладышев.

Вероника развернулась и пошла прочь быстрым шагом. Её каблучки цокали металлом по асфальту. Каким-то шестым чувством она чувствовала, словно у неё были на спине глаза, что он в растерянности и смятении остался стоять на месте, провожая её взглядом. Казалось, что она отделалась от него навсегда, и Вероника вздохнула с облегчением. И хотя Гладышев бросился следом за ней, она уже знала. Что теперь осталась одна.

Подойдя к шоссе, Вероника по привычке подняла руку, чтобы поймать такси, но тут же опустила её, вспомнив, что теперь ей придётся считаться с новой реальностью: дньги надо считать и экономить. Вероника повернулась и направилась в сторону автобусной остановки.

Гладышев плёлся где-то сзади.

Через час она вошла, взяв ключи, вошла в номер, который они занимали прежде с Гладышевым. В голове уже вертелись мысли: что, куда положить, какие вещи собрат, а какие выбросить на мусорку.

Вошёл Гладышев. Он молча собрал свои пожитки и через полчаса буркнув под нос "До свиданья!", исчез за дверью номера, покинув её жизнь навсегда.

Глава 2

Веронику раздели до гола.

Всю одежду и нижнее бельё, которые на ней были порвали прямо на теле, и, оставив ей высокие сапоги, вывели из кабинета администраторши, а потом прогуливались с нею, как с собачкой по коридорам гостиницы.

Впереди шла "мама". В руке она держала поводок, к которому был привязан ошейник на шее девушки.

Веронике было нестерпимо стыдно. Она никогда не чувствовала себя униженной настолько, как сейчас. Она просто сгорала от стыда и, хотя вокруг их встречали случайные и совершенно незнакомые люди, по большей части иностранцы, низко опускала голову, чтобы её лица не видели постояльцы.

Хотя был уже первый час ночи, в коридорах то и дело кто-нибудь встречался. Люди, не ожидавшие такое увидеть, испуганно шарахались в стороны от дамочки во главе процессии, горделиво, медленно, будто бы победно, словно на каком-то феерическом шоу-параде вышагивавшей по самому центру прохода.

Все, кто попадался им на пути, видели фантасмагорическую картину.

Впереди кавалькады шла, гордо выпятив грудь и подняв подбородок, вся из себя расфуфыренная, помпезная дама лет более, чем средних, в красном платье с глубоким до неприличия декольте, в красных чулках в очень крупную сетку с большими, словно руками завязанными узлами, в белых полусапожках на высоком каблуке с золотистыми цоколями над подковками.

В руке у дамы был поводок, на котором та, будто какую-то собачку, вела за собой следом ослепительно красивую, совершенно голую девушку, стыдливо прикрывающую своё лоно руками. Поводок дамочки в красном платье с неприлично глубоким декольте был пристёгнут к широкому ошейнику, опоясывавшему красивую шейку с шестью конусообразыми металлическими шипами, навинченным на него по периметру.

Девушка низко опускала голову, отчего её лицо было видно плохо. На щеках её рдели пятна густого пунцового румянца стыда. Локоны шелковистых, переливающихся оттенками русого волос играющими в свете галогеновых светильников волнами ниспадали на её плечи, а с них стекали частью на спину, а частью вперёд, на грудь.

Красивые, изящные, одновременно сочные и в то же время девических форм и размеров груди слегка колыхались при ходьбе девушки. Их линии, плавно переходя от почти вертикального пике с её хрупких плеч к ниспадающим, сходящимся сверху и снизу двум пересекающимся гиперболам, заканчивающимся сосцами, очерчивали собой круглые, налитые книзу формы, образующие две увесистые, словно наполненные гроздьями спелого винограда, чаши, упруго пружинящие на своей подвеске.

Каждая грудь девушки, цвета слоновой кости, светила в свою сторону большим ярко-розовым, как красная медаль, соском, ослепляя и завораживая красотой, великолепием и неожиданностью появления там, где этого по природе и обычаю вещей не должно было быть с точки зрения нормального добропорядочного бюргера или постояльца другой цивилизованной породы, вроде англичанина, француза или американца, всех случайных мужчин, видевших это чудо.

Позади процессии следовало несколько мужчин кавказской наружности с суровыми лицами, одетых в строгие костюмы и белые рубашки-косоворотки, внимательно озирающихся по сторонам и обшаривающих колкими взглядами чёрных глаз перепуганных и озадаченных очевидцев происходящего, которым было и недомёк: то ли это охрана, то ли сопровождение странной процессии.

Постояльцы, большинство из которых были иностранцы, не могли понять, что это такое они видят. И вполне может быть, что они принимали это за чудачество администрации гостиницы, которая устраивала такое своеобразное развлечение, какое-то экзальтированое театрализованное шоу на средневековые темы, привлекая таким образом в эти нелёгкие посткоммунистические времена к себе на постой будущих клиентов, которые прилетят и остановятся в следующий раз именно здесь, а не в каком-нибудь другом месте, наслушавшись от своих уже посещавших Россию знакомых о творящихся в этой гостинице невероятных, экзотических и даже экзальтированных ночных чудесах, вроде этой прогулки вызывающе одетой, в возрасте дамы с совершенно голой, завораживающей красоты девушкой на поводке вместо собачки.

У иных наблюдавших эту сцену бюргеров, случайно оказавшихся в эту минуту на пути процессии, были с собой фотоаппараты. Иностранцам вообще всегда было своейственно постоянно находиться в любом месте, куда бы они не направились или где бы они не присутствовали, с записывающей и снимающей аппаратурой, поскольку в посткоммунитической России можно было внезапно наскочить на такой материал, который с удовольствием приобрёл бы у них дома, в благополучной Европе или Америке, какой-нибудь журнал или газета, специализирующиеся на освещении событий в постсоветском Союзе за весьма приличные деньги, сразу окупившие с лихвой все расходы на поездку в эту дикую и странную страну.

Многие из очевидцев, у которых были при себе фотоаппараты, от удивления увиденным не могли даже опомниться и вовремя сообразить, что нужно хвататься за камеру и снимать, пока процессия проходит мимо. Некоторые, наиболее шустрые и предприимчивые, те, кто приехал сюда специально в поисках сенсаций, вскидывали свою технику, но сопровождавшие процессию мужчины, заметив это, тут же быстрым шагом подходили, закрывая объективы ладонями, и, мотая головой, что-то говорили на непонятном бюргерам языке, пресекая все попытки заснять кавалькаду. По интонации и выражению их лиц иностранцы понимали: снимать нельзя.

Некоторые пытались присоединиться к процессии и идти следом, но чеченцы, заметив хвост, отсекали его на ближайшем повороте.

Одному из свидетелей сцены всё-таки удалось сделать снимок.

Вспышка озарила Веронику. Всю дорогу она смотрела, не поднимая глаз, в пол, но ей стали видны синеватые отсветы и блики, озарившие её живот и бёдра.

Один из чеченцев тут же подскочил к иностранцу и, что-то гырнкув, выхватил у него из рук камеру, затем, хотя тот протянул руки к своему аппарату и стал кричать "No! Non!..", открыл крышку и длинным рывком выпустил всю плёнку наружу, на пол. Потом вернул камеру обратно и хладнокровно присоединился снова к ушедшей вперёд процессии.

Глава 3

За окном лёгким хороводом кружились снежинки, освещаемые на чёрном фоне вечернего московского неба откуда глубоко снизу уличными фонарями. Их совершенно не волновало, что где-то посреди Москвы, в огромной гостинице стоит и смотрит на их загадочный и беспечный танец девушка, запертая в фешенебельной крепости, как в тюрьме.

После разговора с администраторшей Вероника спустилась в ресторан и поужинала, заодно убедившись, что за каждым её шагом пристально наблюдают. В фойе гостиницы с неё не спускали глаз несколько швейцаров и портье. Под их взглядами Вероника чувствовала себя, словно мишень, торчашая на стрелковом поле в ожидании, когда её поразят.

Вот теперь, убедившись в серьёзности своего положения, - хотя что-то подсказывало ей, что лучше, если есть деньги в требуемом администраторшей количестве, отдать их, и пусть нищей, но спокойной за своё будущее уехать из Москвы восвояси, но она сочла эти мысли признаком малодушия, а не здравого смысла, - Вероника только сильнее укрепилась в решимости бежать. Но она не знала, как это сделать так, чтобы получилось наверняка, потому что второй попытки не будет, и теперь смотрела в окно, раздумывая, как правильно совершить побег.

Ясно было, что вещи, как ни жалко ей было, придётся оставить в номере. Но что делать дальше? Вызвать коммерческое такси, минуя администраторшу? Конечно!

Вероника вспомнила, как таксист, что подвозил их с Бегемотом, когда они только приехали в Москву в "Космос", оставлял визитку со своим номером телефона на на всякий случай. жора тогда хотел её незаметно выбросить, но Вероника, заметив это, забрала ею и положила в свою сумочку. Сумочка её со временем непрестанно пухла, наполняясь всякой дрянью вроде вотэтой никому не нужной визитки, и потому Вероника периодически её вычищала, выбрасывая всё что было в ней, нужное и ненужное, без разбора в мусорное ведро. Теперь она отчаянно трясла сумку, вываливая всё её содержимое, которое могло бы, наверное, занять целый саквояж, но помещалось в её небольшие габариты, на постель и отчаянно вспоминая при этом, когда она в последний раз делала сумке "чистку".

Поскольку новых встреч и случайных знакомств в последнее время практически не было по причине длительного проживания в замкнутом мире гостиницы в чужом, огромном, как океан, городе, в который с этого острова она практически не выбиралась, а потому ни с кем и не знакомилась, то визитка таксиста всё ещё была в сумке. Она распкопала её среди груды косметики, носовых платков, подследников, колготок, трусиков, тампонов, ватных палочек, ручек, карандашей, тюбиков, цепочек, колье, браслетов, клипсов, серёжек, колец на руки и на ноги и прочих безделушек, а также многих когда-то давно уже брошенных в сумку бумажек с записями, открыток, визиток и прочих вещей, которые вообще непонятно каким образом уместились в её сумочке.

Вероника схватила как некую драгоценность и бросилась к телефону на прикроватной тумбочке, на ходу поглощая содержимое визитки и стараясь запомнить, как зовут этого таксиста.

"Толко бы он был на месте!" - взмолилась Вероника, набрав последнюю цифру.

Трубку долго не брали, потом на другом конце провода раздался сварливый женский голос, в котором угадывался грубый армянский акцент. Женщина, ответившая ей мало того, что говорила с диким акцентом, в котором знакомые слова попадались черз раз, но ещё и русский понимала плохо.

-Гарик! Мне нужен Гарик! - добивалась от неё Вероника.

-Нэту, нэту, Гарик! - далее следовал какой-то непереводимый набор слов. -Уэхал в город! - и опять неразбираемое что-то.

-Когда будет? Будет когда?! - по десять раз переспрашивала у неё Вероника, добиваясь, чтобы армянка её поняла.

-Нэту! Нэту! - повторяли на ом конце провода..

Вероника положила трубку и в отчаянии заломила руки. Гарик й нужен был очень срочно. Он теперь был той соломинкой, за которую хваталась утопающая Вероника.

"Буду звонить позже! - наконец решила она. - У мня ещё есть время!"

Она позвонила снова через час, потом через два, наконец, она позвонила в первом часу ночи, когда нормальные приличные люди уже никого не беспокоят своим натренькиванием. Но в ответ она слышала всё тот же голос плохо понимающей и скверно изъясняющейся на русском армянской женщины. И в ответ на её "Гарик" всё так же, по прежнему слышалось "Нэту!"

Время неумолимо стремително мчалось вперёд. Было уже три часа ночи. Уличные фонари за окном приглушили свет. Теперь хорошо был виден силуэт взлетающей в небо ракеты-памятника, темневшего на фоне оранжевого зарева далёких огней.,

Вероника не спала она напряжённо думала, как ей найти этого чёртова Гарика, шагая по комнате взад-вперёд, как будто бы он уже пообещал её спасти.. то и дело она подскакивала к тумбочке, намереваясь позвонить, но всякий раз останавливалась, почти набрав номер полностью: звонить в такое время было неудобно даже армянам.

В конце концов она решилась и набрала в очередной раз номер полностью, понимая, что завтра с утра Гарика никакого она точно уже не найдёт. Надо было перешагивть через "неудобно" и "неприлично", если она действительно хотела спастись. А она теперь всё явственне понимала, что хочет этого во что бы то ни стало. Теперь она твёрдо решила, что по доброй воле не заплатит этой наглой доярке-администраторше ник опейки!

В трубке долго раздавались длинные гудки. Наверное, на другом конце линии уже спали. Вероника хотел уже положить трубку, как вдруг раздался сонный мужской голос:

-Алло!

-Гарик?! -угадала Вероника, вся внутренне обрадоввшись так, как будто бы только что выиграла в лотерею миллион.

-Да. Кто это?! - теперь она явственно узнала голос того таксиста, скрипучий, ловно прокуренный. Его она почему-то хорошо апомнила.

-Гарик! Это Вероника!..Ну, помнишь, ты вёз с Киевского вокзала троих в "Космос", там оставил двоих, а третьего повёз в "Метрополь"

В трубке слышалось сопение. Было непонятно, то ли Гарик внимательно слушает и напряжённо пытается вспомнить своих клиентов, котрых, таких, как девушка ему сообщала, у него на неделе по десятку случалось, то ли он уже просто уснул, забыв положить трубку на аппарат.

Глава 4

Вероника спала. А может быть не спала. Она сама не могла понять, что с ней происходит.

Перед ней плавала "мама":

-Я называю это посвящением, сучка! И запомни теперь и на всю оставшуюся жизнь своё новое имя, сучка, - Лада!

-Меня зовут Вероника! - пыталась она возразить.

"Мама" сильно дёргала за поводок. Она тянула его так сильно и остервенело, что ошейник давил Веронике на артерию на шее, отчего в глазах у неё темнело всё сильнее.

Она слышала сквозь эту темноту противный голос:

-Меня не волнует, сучка, как тебя звали до того, как ты попала сюда, ко мне! Теперь я твоя мама, и я даю тебе имя! Имя твоё, сучка, теперь, отныне и навсегда - Лада! Запомнила?! На всю оставшуюся жизнь ты теперь - Лада! А о том, как тебя звали прежде, можешь забыть!

-Почему на всю оставшуюся?! - удивлялась Вероника. -Я ведь у вас только на время отработки долга.

"Мама" снова дёргала за поводок так, что Вероника чувствовала, что отключается:

-Потому что, сучка Лада, ты его уже никогда не отработаешь!

Вероника попыталась открыть глаза. Они не слушались, как будто бы на неё напала непереносимая сонливость от нескольких бессонных ночей, и закрывались. Она постаралась осознать, где находиться, и что с ней происходит, но не смогла и снова окунулась в беспамятство.

Прошло какое-то время. Она проснулась вновь.

На этот раз веки были более послушны и открылись.

Теперь она увидела, что лежит на постели. Она не могла вращать головой. Даже глазами вращать было тяжело и больно. Но краем зрения увидела белый клочок простыни.

Недалеко от неё, за незашторенным окном по низкому хмурому небу быстро проносились облака. Небо казалось так близко, будто бы до него оставалось каких-нибудь метров десять-двадцать.

Вероника узнала этот номер. Это был номер, который снимал Гладышеву Бегемот, и где она провела последние два дня перед побегом из Москвы.

Сначала она решила, что видела кошмарный сон: и про побег, и про всё остальное, что с ней произошло.

В самом деле, быть может это был всего лишь сон? Временами интересный, временами удручающий, но всё же сон! Никуда и ни от кого она не убегала, а просто увидела это во сне... Ведь с ней и раньше такое случалось, что она проснувшись, долго не могла понять, было ли то, что с ней только что происходило, сном или явью, и только потом, заметив, что она лежит в постели, начав шевелиться, поднявшись, понимала, что переживала всё в сновидении.

Они, эти сны, часто бывали такими, как реальность. Иногда продолжение той реальности, которая с ней происходила, иногда как бы параллельное настоящей действительности существование, которое уводило её далеко от происходившего в её жизни на самом деле.

Многое до сих пор оставалось для неё спорным: был ли это сон или явь.

Она помнила, как рассказывала Яковлеву страшную историю про своего друга Афанасия, и даже когда она рассказывала это, ей почему-то было страшно. Потом - она тоже помнила это, но сомневалась - сон это или явь - просила его обвенчаться с ней в церкви...

Да! Что это было?! Сон - не сон?! Сомения одолевали её до сих пор.

Да и многие события, случившиеся в её жизни позже того, также находились где-то на пограничной территории между сновидением и явью.

Иногда ей казалось, что она ни за кого и замуж-то не выходила, и не было вовсе никакого Бегемота, никакой поездки в Москву...

Но теперь, лёжа в номере, откуда прогнала Гладышева, она вдруг поняла, что это всё же произошло с ней на самом деле.

Ну, хорошо, а наезд администраторши?! Быть может, он-то ей, в самом деле, приснился? Но тогда почему она помнила многие события, которые произошли с ней и позже? Гарик, например! Гвоздь! Сашко! Или они ей тоже приснились?! Быть может она испытывает какое-то де жавю?! Может быть, это однажды с ней уже происходило?!

Вероника знала способ, как скорее всего понять, что есть сон, а что явь, во всяком случае с событиями, которые снились последними: надо было подняться с постели, и тогда становилось всё понятно. Реальность отделялась от сна прослойкой текущего существования.

Она хотела тут же сделать это, но движение принесло ей нестерпимую боль, которая пронзила всё её тело, каждую клеточку. И это вернуло её к действительности.

Все события последнего времени вдруг всплыли в её памяти с пронзительной чёткостью.

"Так это был не сон!" - ужаснулась Вероника, осознавая своё положение и состояние.

Теперь она начинала чувствовать и ощущать.

Она поняла, что в номере одна. Видимо, её, наконец, оставили в покое.

Она лежала навзничь, вся голая, поскольку не ощущала на себе привычной тесноты белья. Да, Вероника любила спать голой, но только не в гостинце. Она озябла, потому что была не прикрыта ничем, но не могла пошевелиться, чтобы сделать это, и даже думать было больно.

Всё, что она теперь могла делать, это смотреть на свинцовые тяжёлые тучи, проносившиеся совсем близко за окном.

Вероника ужаснулась, вспомнив произошедшее накануне и замерла вся в себе. В голове у неё не было ни одной мысли.

Её словно полностью опустошили. Даже глаза её, широко открытые, были теперь неподвижны и пусты. Казалось, что, кто бы увидел её со стороны, решил, что она мертва. Но только блеск глаз выдавал присутствие в ней жизни.

Вот так, с открытыми глазами она пролежала весь день. Она не знала, сколько сейчас времени, да и не хотела знать. Она словно ждала, когда погаснет её жизнь, такая пустая, поруганная и ненужная. Она не хотела помнить такую жизнь, не то что переживать её, и потому замерла словно в оцепенении ожидая конца.

За окном стемнело. Откуда-то снизу шёл свет уличных фонарей. И она ждала. Когда станет совсем темно. Она просила кого-то, чтобы он прекратил её жизнь. С неё, в самом деле, было достаточно.

Она понимала теперь, что к прежней жизни, хорошей она была или не очень, но возврата не было. А существовать вот так, она не хотела. Она просила кого-то: "Убей меня! Хватит! Мне больно!" Но тот, кого она просила, не отвечал на её мольбы, и Вероника понимала, что путь ещё не пройден, и кто-то хочет, чтобы она прошла его до конца. Она не была согласна с тем, что ей ещё надо идти вперёд. Это означало снова видеть эту женщину, которая называла себя "мамой", этих чеченцев, которые пасли её душу и тело стальными прутьями зла. Если бы она была в состоянии, то непременно ухмыльнулась бы тому, что кому-то мало её страданий, душевных и телесных, этот кто-то хочет, чтобы она шла дальше.

Глава 5

Веронике казалось, что прошло, наверное, уже довольньно много времени с тех пор, как таксист ушёл за билетами. Она не могла пошевелиться в узком проходе между сиденьями, поднять и просунуть от бёдер к лицу руку, чтобы посмотреть на наручных часиках, который сейчас час, но ощущение того, что её сегодняшний отъезд из Москвы с каждой минутой всё больше и больше перемещается под знак вопроса, нарастало всё сильнее. Ей казалось, что поезд вот-вот должен был отправиться.

В салоне такси было темно, сыро и холодно. От резиновых ковриков, на которых она лежала, чем-то нестерпимо воняло. Тело, скованное неподвижностью в узком проходе, коченело от промозглой сырости.

Наконец, рядом с машиной, на улице раздались приближающиеся хлюпающие по мокрому снегу шаги ботинок таксиста.

-Слушай, тёлка! - тон общения Гарика, забравшегося в салон такси, вдруг стал совсем другим. -С этого момента и на неделю я твой хозяин! Поняла?!

Вероника по-прежнему лежала внизу, в проходе между креслами, ничего не отвечая таксисту и стараясь сообразить, что же теперь всё-таки происходит в её жизни.

У неё кроме страха в душе вдруг возникло ощущение, что она теряет вообще какой бы то ни было контроль над происходящим с ней, и это сильно беспокоило её и пугало.

-Поняла, говорю?! - Гарик опустил вниз руку, нащупал воротник её полупальто и, несмотря на то, что на вид был щуплый и дохлый, поднял её вверх за шкирку, как котёнка.

Вероника увидела совсем рядом, в отсветах с улицы, щетинистую щёку армянина. В лицо ей пахнуло его зловонное дыхание, и она вся, и без того испуганная, обмякла от осознания своей беспомощности и обязанности подчиняться чужой воле. Тем более отвратительно было то, что она должна была теперь стать покорной какому-то армяшке, который был ей даже не то что симпатичен, а теперь вообще отвратителен и противен. Она вдруг поняла, что в очередной раз продалась!

-Видишь, - Гарик стал водить по её щекам какими-то бумажками, продолжая держать за шкирку, как котёнка. - Я взял нам эСВэ!

Вероника ничего не могла понять. Она пыталась разобраться с тем, что происходит у неё в душе, что говорит ей этот наглый армян, почему он так ведёт себя с ней, почему так бесцеремонно вдруг стал с ней обращаться, как будто бы она была какой-то шантрапой, а не миловидной, яркой, блистательной молодой женщиной, заслуживающей восхищения и поклонения!

Гарик отпустил её воротник, и Вероника, как куль картошки, рухнула вниз на резиновый полик между сиденьями.

-Лежи тут! - снова приказал ей Гарик. - Я пойду с ребятами договорюсь, чтобы за машиной присмотрели неделю! Возьму себе недельный секс-отпуск! Люблю хохлушек! А ты, вообще, красавица! Я тебя сразу заприметил, когда ещё в первый раз вас вёз, потому и запомнил! Не думал, что ты мне достанешься! А ты с кем была в тот раз, а?!

-С мужем! - Вероника удивилась, что в её голосе засквозили хныкающие нотки, как у нашкодившего подростка, который сдался на милость взрослого.

-С мужем! Там двое было. Это какой из них твой муж-то был?! Худой или толстый?!

-Толстый.

-Солидный парень! А второй? Это кто такой был?!

-Это так, сотрудник его?!

-А-а-а! Ну, и куда же твой муж делся?! - удивлённо поинтересовался Гарик. - Развелась что ли? Быстро что-то! Или бросил он тебя?! Хотя такую вряд ли бросил бы! Да-а, за тобой глаз да глаз нужен - красивая ты очень! Мужики, наверное, так и липнут к тебе! Проходу не дают! А?! Хохлушки, вообще, - смазливые все бабы, как на подбор. Но ты! Ты настоящая красавица!

Гарик замолчал, то ли что-то обдумывая, то ли ожидая ответа от Вероники, то ли оценивая своё высказывание.

-Ну, муж-то куда делся?! - вновь поинетерсовался он.

-Убили его, - ответила Вероника.

-Он что, бандит был?

-Видать, бандит.

-А кто убил-то?! Московские что ли?!

-Всё тебе знать надо! - в первый раз возмущение девушки прорвалось сквозь страх и смятение.

-Ты не дерзи мне, а то сейчас мигом выкину на улицу! Там тебя Саид и подберёт!.. Так кто убил-то?!

-Тот, второй, что в машине сидел со мной рядом, на заднем сиденье, - ответила Вероника, негодуя внутри по поводу допроса, который был совершенно неуместен.

-У-у-у, по нему и не скажешь! Худой, щуплый! Он что, тоже бандит, что ли?! - удивился армянин.

-Он дурак! - со злостью ответила девушка. -Слушай, давай позже ты мне допрос устроишь! Иди договаривайся насчёт машины, и айда в поезд, он уже скоро отчалить должен! Опоздаем - на своей колымаге меня в Сумы повезёшь! - Вероника почувствовала, что страх постепенно укладывается в её душе. Уже и кавказцы почему-то не казались такими страшными, как поначалу, может быть, от того, что всё как будто бы уладилось.

-Ладно, лежи здесь тихо! - приказал армянин. - Я пошёл!

Дверца захлопнулась. Шаги стихли, и Вероника снова осталась одна.

Теперь она мучительно раздумывала, как бы поскорее отделаться от этого незванного гостя. Она так и прозвала его про себя - "гость".

Ей совсем не улыбалось привезти на родину у себя на хвосте этого наглого армяшку. "Чурок" она терпеть не могла, никогда их и за людей-то не считала. Чёрные, как вороньё! Вероника видела их у себя дома только на колхозном рынке, где они торговали завозными, южными фруктами и овощами. Они ей всегда не нравились. Чужой народ, неруси! К тому же спекулянты! Сами ничего не выращивали, а торговали мандаринами да персиками, которые с Крыма привозили на своих "копейках" с усиленными рессорами, которые использовали как грузовики, нагружая их тонной фруктов. Там скупали за бесценок в колхозных садах, а тут втридорога продавали. И цену не сбавляли даже если товар портиться начинал. Они тогда его просто выбрасывали! И, надо же, в Москве с "чуреком" вплотную пришлось столкнуться! Да ещё с ней в Сумы поедет! Вот наглые эти "чурбаны"!

Тьфу -Веронике стало противно так, что она сплюнула на пол. Она и подумать никогда не могла, что так тесно придётся общаться с представителем народа, который она, мягко говоря, не долюблива и не уважала. Вдруг Вероника представила что придётся, наверное, целоваться с этим "черномазым", и её едва не стошнило. Тьфу - мерзость какая! Не приведи!!!

Глава 6

Вероника проснулась после забытья. Вроде бы и сна то не было.

Теперь она лежала в чистой постели, такой чистой, что бельё даже скрипело.

Сверху тёплое одеяло в хрустящем крахмалом пододеяльнике.

Сначала она не могла сообразить, что с ней происходит, где она.

Кровать её была окружена каким-то балдахином, непрозрачным, из плотного белого шёлка. За балдахином был свет искусстенного освещения, и она сперва решила, что находиться в какой-то больнице.

Она не могла толком вспомнить, что с ней произошло. Какие-то воспоминания, а может быть, это был всего лишь сон, проносились в голове. Они были отрывчатыми и мерзкими, и Веронике казалось, что это был тяжёлый и кошмарный сон.

Последнее светлое, что она помнила, так это разговор со школьной подругой, которая обещала взять её к себе в компаньонши на рынок.

На этом воспоминании она и решила сосредоточиться, чтобы дурной сон, этот фантасмагорический кошмар, ушёл из её сознания навсегда.

Однако, как только она попыталась пошевелиться, дикая боль во всех мыщцах, во всём теле, во влагалище, в матке, в заднем проходе - везде, - выстрелила как молния.

От этой вспышки она пронзительно завыла.

В эту секунду, слудующую после пробуждения, Веорника поняла, что это был не страшный сон, а ещё более кошмарная явь.

Вой её перерос в стон горечи, из глаз брызнули слёзы.

Балдахин зашевелился, его полу отворили, и внутрь заглянуло женское лицо.

-Очухалась, подруга! - сказало лицо.

Вероника что-то хотела спросить, но языком больно было пошевелить, в горле всё пересохло, и она только замычала, как корова.

-Да, тёлка, досталось тебе! - произнесло женское лицо. -Мне скажи спасибо! Мамка тебя хотела в расход пустить, поскольку решила, что ты окочуришься всё равно апосля такого крутого изъябения. Но я уговорила еле-еле, чтоб она отменила своё распоряжение. Она уже приказала тебя в мусорный бак бросить! А там мусоровоз и свалка!

Лицо замолчало и смотрело на неё некоторое время, видимо, ожидая благодарности, но не дождавшись, продолжило:

-Я за тебя пятьсот доллариев "мамке" отстегнула! Понравилась ты мне! Сразу, как увидела, влюбилась в тебя! Была бы мужиком!.. Э-эх! Ну, чё молчишь-то, говори!

Лицо снова стало ждать ответа.

Вероника хотела пошевелить языком, но боль не дала ей этого сделать.

Перед глазами у Вероники всё поплыло, и она опять окунулась в беспамятство...

Она проснулась.

Теперь воспоминания были отчётливее.

Заболело всё сразу, и ей уже не казалось, что кошмар ей пригрезился. Кошмар и был её жизнью.

Ей вдруг захотелось помолиться, но она не знала ни одной молитвы. Однако Вероника почему-то была уверена, что если бы сейчас она обратилась с молитвой к какой-нибудь святой или даже к самой Пресвятой Богородице, та спасла бы её, вызволила её из этого ада.

Но Вероника не знала как правильно молиться, и потому только горько и молча заплакала.

Балдахин снова был закрыт. За ним по-прежнему горел свет люминесцентного освещения.

Теперь Вероника стралась не шевелиться, чтобы не закричать от пронзительной боли. Ей почему-то не хотелось, чтобы снова показалось это незнакомое женское лицо, которое бы стало ей рассказывать про то, что заплатило за неё пятьсот долларов, чтобы её не выбросили в огромный мусорный бак, который каждое утро вывозят далеко за город тяжёлый, нагруженный всякой дрянью мусоровоз.

Потом, если бы не убили при загрузке, её нашла бы живущая там, на огромной, как целый город, помойке банда подмосковных бомжей и отдала бы в жёны какому-нибудь своему королю.

Ей было гадко. Гадость эта, как оскомина гнездилась где-то внутри неё, в душе.

Она не должна была быть сейчас здесь! Это не должно было происходить с ней! Веронику ждала другая, счастливая судьба, полная радости, успеха, богатства... Как она оказалась здесь? Как в её жизни всё изменилось, так резко, так стремительно и так неправильно? Она словно заснула в светлой комнате принцессой, а проснулась в каком-то подвале кухаркой или посудомойкой, или уборщицей... да нет, хуже - проституткой!

Проституткой!!! Шлюхой!!!

В страшном сне она не могла себе такого представить. В её представлении проститутки были падшими женщинами, которые сами избрали себе такой путь. Это был их сознательный выбор. Они знали на что шли!

Никогда, ни за что она бы не стала проституткой!

И вот вдруг каким-то злым роком судьба так подшутила с ней, что из жены преуспевающего дельца она превратилась в проститутку. И она не могла с этим ничего поделать! Она даже пошевелиться не могла! Ей было больно! Больно в душе, больно в теле! Ей хотелось прекратить это существование, как страшный, дурной фильм!

Вероника уставилась вверх, в ценрт конуса, туда, где балдахин сходился в узел, и лежала так, лежала долго, не шевелясь. Слёзы текли по её щекам. Это были слёзы бессильной ярости и отчаяния.

Мир вдруг поменялся вокруг неё и стал другим. Она не хотела этого. Она как кутёк, щенок, потерявший сучкину сиську, теперь пищала вся в душе, звала назад потерянный свой маленький рай, который - она даже не думала никогда - так дорог ей.

В голову лезли всякие мысли. Вопсоминания, сожаления.

Они бередили душу, как острые крючки, причиняя нестерпимые душевные страдания. Ах, если бы, если бы...

Если бы всё было не так, если бы она не вышла замуж за Бегемота, а бросилась на шею к нищему безродному лейтенантику Яковлеву, такому же как и она сама.

Он бы, наверное, женился на ней! Ведь она видела, что нравится ему! Вероника замечала, как он смотрит на неё. Хотя, быть может, ей это только казалось...

Но если бы всё было так!

Тогда бы она поехала в какую-нибудь глухомань, как многие её подружки со школы, которые повыскакивали замуж за молодых офицериков из артучилища. И, возможно, была бы там счастлива каким-то своим маленьким счастьем, что есть муж, зарплата на кусок хлеба, какой-никакой угол для жизни.

Глава 7

Вероника шла вперёд по составу, преодолевая вагон за вагоном под мерный, убаюкивающий перестук колёс, который словно обещал ей теперь конец всех тревог, страданий и страхов. Чем дальше отходил поезд о Москвы, чем больше проходило времени в дороге, тем сильнее становилась у Вероники уверенность в себе, и ощущение подвешенного над бездной состояния, в котором она пребывала последние два дня пребывания в столице, теперь пропало, растворилось, как его и не было.

Она сняла перепачканное, словно побывавшее в роли половой тряпки, пальто, чтобы оно не напоминало ей о недавних драматических событиях на Киевском вокзале, и повесила его на руку, в которой держала сумочку с зашитыми в подклад несколькими тысячами долларов. Теперь вид её был вполне сносный, как у любого из едущих в этом поезде пассажиров - не лучше, не хуже.

В одном из переходов между вагонами, там, где по бокам от лязгающих друг по другу панцирных пластин, соединяющих путь для пассажиров, виднелись просветы открытого пространства, в которых мелькали, выхватываемые из кромешной темноты отсветами из вагонных окон рельсы и шпалы, её посетила мысль избавиться от полупальто, которое теперь, даже после химчистки, вряд ли бы приняло свой прежний, шикарный облик, совсем. Она подумала пропихнуть, скомкав в плотный шар, полупальто в один из боковых просветов, чтобы оно упало вниз, на рельсы, и уже собралась это сделать, но в самый последний момент вдруг передумала: ей почему-то стало жалко выбрасывать эту вещь. Быть может потому, что она напоминала ей о том времени, когда она могла беспечно, даже не задумываясь оцене, купить такое полупальто в фешенебельном столичном валютном магазине на Новом Арбате, где даже иностранцы шарахались от цен с круглыми глазами. А она могла! Могла, потому что рядом был Бегемот, который выполнял её желания по одному даже не жесту, а просто взгляду.

Да-а, Бегемот, хотя и был паскудник, бабник и плут по женской части, но её, свою жену, любил, как себя. Она видела, чувствовала это! А сколько времени он подкрадывался к ней, как к заветной драгоценной добыче, боясь спугнуть нечаянным движением её, как дичь. Вероника позволяла ему это делать. Быть может он думал, что делает это очень хитро и незаметно для неё, но она-то видела, как постепенно он сжимает кольцо вокруг неё, и уже задолго до того, как вспорхнула с ним под венец, когда ни у кого ещё и намёка не могло появиться на их будущий брак, знала, что будет его женой. Все вокруг думали, что Бегемот - рубаха парень, коль водит едва ли не каждый день по кафк и ресторанам целую ватагу приятелей с подружками, но Вероника-то даже не догадывалась - она знала, что это всё лишь вуаль, маскировка его медленного, осторожного подкрадывания к ней.

Конечно, ей это льстило, и внутри поэтому она всё это время странного флирта, в котором участвовала целая кампания ничего не догадывающихся об истинном направлении движения игры Бегемота парней и девчонок, была счастлива каким-то странным счастьем. Она была звездой! Никто рядом с ней не знал этого, но она была звездой, единственной по-настоящему манящей звездой на небосклоне человека, которого звали Жора Бегетов. А он был величина! Он был настоящая величина!..

"Ах, Жора, Жора! - вдруг ни с того, ни с сего вспомнила Вероника мужа. - Почему у нас всё так получилось?! Зачем ты попёрся в этугрёбанную Москву?! Что тебе дома не сиделось с молодой женой, лю..."

Она едва не подумала "любимый"! Люьила ли она его, своего мужа - это был для неё сложный вопрос! Временами она его просто ненавидела. Временами она его терепть не могла. Иногда, когда находило распаление страстью, она позволяла ему делать с собой всё, но набор Жориных постельных фантазий был весьма ограничен. И тогда, после этих соитий, которые Бегемоту, возможно казались страстными и плкими, но её-то никак не удовлетворяли, она ненавидела его ещё больше! Ну, как она могла его любить, если почти всегда ей после совокупления приходилось украдкой маструбировать, не то чтобы доставить себе удовольствие, а хотя бы для того, чтобы не сводило от напряжения и боли нижнюю часть живота после раззжения страстью.

Иногда Вероника думала, что как-то, когда-нибудь чуть попозже, когда семейная жизнь их "устаканиться" станет более размеренной и понятной хотя бы ей, надо будет научить Жору доставлять ей удовольствие, а не просто заканчивать свой процесс, думая, что у неё тоже уже всё прошло! Как раз-таки наоборот, когда у него всё заканчивалось, она только приходила в готовность заниматься любовью по настоящему.

Может быть поэтому она и находила приключения! Гладышев, Охромов, Яковлев! Ах, Жора Жора! Что ты наделал!

Вероника поймала себя на мысли, что обвиняет покойного мужа в своих изменах ему. Впрочем, для женщин это свойственно - винить других в своих грехах, а особенно мужчину, который рядом - мужа. На него нападать удобнее всего. Вень перед ней он был как ребёнок! Она видела его насквозь, а он думал, что все его похождения покрыты тайной. Да у него на лице написано было, когда с кем и сколько раз он переспал, гуляя от неё! Она эти надписи читала, как букварь, а он думал, что очень хитрый! Может потому Вероника и наставляла ему понемногу рожки, что видела, как он ведёт себя по отношению к ней!

Нет, ей не обидно было, что он спал с другими женщинами, хотя, как она знала, многие её замужние подруги просто с уам сходили от ревности, от одной толко мысли, что их муж на кого-то заберётся. Кому-то это, да наверное даже ему, показалось бы странным, но она ничего не сазала бы Жоре, даже если бы он в их супружескую постель взял ещё какую-нибудь подружку! Только бы оттрахал, отъёб бы её хоть раз по-настоящему, как ей хотелось, чтоб аж наизнанку вывернуло от удовольствия! А там пусть хоть десять тёлок рядом - он-то её! И она знала, что он будет всегда её, сколько бы у него потаскушек на стороне не было.

Ей обидно было то, что Жора не трахал девок, а изменял ей! Вот где был корень обилы! И он не мог его раскусить! А она не собиралась ему растолковывать - это уже было чересчур!

Глава 8

Вероника пролежала ещё неделю. Но это было давно, так давно, что она теперь и не помнила.

Прошла уже неделя, как она жила у Вики.

Как та и обещала, у неё действительно номер был похож на квартиру. Чистенько, уютненько, всё есть: стиральная машина, микроволновка, пылесос, музыкальный центр, видик. Комната была обставлена дорогой финской мебелью.

Веронику никто не трогал. И она не могла понять, почему её подкладывают под клиентов, не отправляют в номера, хотя Вика трудилась как пчёлка: бывало дни, что ей выпадало обслужить по десять, а иногда и по пятнадцать клиентов.

С другими девочами Вероника не общалась, хотя те горели желанием познакомиться поближе, но в номер к ним не ходили, потому что знали крутой нрав его хозяйки-собственницы. Та ревновала Веронику, как мужик, влюбившись в неё не на шутку.

Вика была одной из тех, кто отмывал её от дерьма после посвящения. Она сама ей рассказала это в одну из ночей, когда была свободна от работы. Да Вероника и сама подозревала это: голос, который молотком долбил по её в тот день хорошо отпечатался её памяти, она, даже если бы захотела забыт его - не смогла.

Иногда Вика побуждала свою новую возлюбленную к соитию, но, поскольку последнее время уставала от наплыва клиентов, не злоупотребляла излишествами. Да и Веронике после "посвящения" это казалось детской забавой. Помня о том, что Вика спала её от гибели, Вероника с благодарностью и каким-то даже неожиданным удовольствием выполняла её незлобные прихоти, иногда удивляясь даже самой себе, как она могла так поступать.

Если кто-нибудь даже месяцом раньше, когда её везли в Москву, сказал бы ей, что она будет счастлива, живя в номере гостиницы с проституткой, позволяя ей немного баловаться с собой и с удовольствием и даже некоторой страстью ласкать своим язычком её клитор, вылизывать в экстазе анус, забыв про брезгливость и делать многие другие вещи, от одного рассказа о которых её бы тогда покоробило и стошнило, она бы, смачно набрав слюни, так, чтобы одним плевком залепить всё лицо, плюнула бы тому или той в рожу.

Но теперь, делая это, она даже не задумывалась над сущностью происходящего: всё полчалось как-то само собой. В конце концов, когда ребёнок сосёт грудь у матери, никто же не задумывается над моральной природой естества. Чем аморальнее было ласкать язычком женский клитор?

Когда Вика не работала ночью, они ложились в обнимку на двухспальной кровати и долго разговаривали, глядя какую-нибудь ерунду по телевизору. Им нраилаь эта негромкая беседа под мурлыкание ящика.

Сначала Вероника ощущала какое-то родство души. Но ведь они и вправду обе были женщинами. Ей казалось, что будто она лажит тёплой, уютной постели со старшей сестрой, которой у неё никогда не было. Беседовать было так приятно, так сладко, как пить нектар, и хотя ни о чём серьёзном они никогда не говорили, Веронике казалось, что у неё никогда не было собеседника лучше.

Потом она всё сильнее чувствовала тепло Викиного тела, её руки уже ощупывали груди, бёдра и лоно Вероники. Становилось тепло и приятно внутри. Даже то, что тебя кто-то любит, кто-то делит с тобой хлеб, кров и ложе, кто-то хочет тебя и твоего внимания - всё это согревало и скрашивало, заглушало печаль Вероники о своей судьбе, о родине. Вика целовала её в шею, в губы, в ложбинки ключиц, спускалась к груди, теребила кончиком язычка её соски. Потом доходило дело до клитора, ануса, и вскоре, Вероника уже не помнила себя, забываясь в огненной страсти.

Даже своему мужу Бегемоту, и тем более какому-нибудь другому мужчине она никогда бы прежде не стала делать то, что теперь она делал Вике. И та, с пылкостью, страстью, упоением ласкала её тело, не стесняясь отметать какие-то условности. И хотя это было реальность, Веронике казалось волшебным сном, загадкой, тайной, посколльку даже тепрь она не решилась бы кому-то поведать, если бы представилась такая возможность пооткровенничать о своих отношениях с Викой.

Когда днём она оставалась одна - Вика предпочитала работать в это время - она понимала, что это не правильно, что женщина не может заниматься любовью с женщиной. Но приходил вечер, и всё повторялось снова, и Вероника не могла сказать даже самой себе, хорошо это или нет.

Но это было, и она принимала это, как оно шло.

И если Вика просила её, чтобы она, скрутив трубочкой язычёк, засунула его ей в анус нащупала там маленький геморроидальный узелок и поласкала эту неожиданную эрогенную зону, Вероника делала это, потому что и Вика зализывала все её очаги внутреннего пожара, которые в ней прорывались во время их любовной игры в самых неожиданных местах, потому что не было в этом унижения или ещё чего-нибудь непристойного. Они просто наслаждались друг другом.

Вика любила её с какой-то пылкостью мужчины. А Вероника отвечала на её страсть взаимностью даже не потому, что чувствовала всю неподдельность и искренность её порыва, а потому что и сама вдруг проникалась этим, каким-то неизведанным до того чувством, которое было сродни чувству сестринской любви, но какому-то особенному, другому, потому что здесь была в конечном итоге замешана жажда наслаждения, оргазм, упоение соитием, какое невозможно испытать с мужчиной по самой противоположности природы его тела, нацеленного на обладание внутренним женским существом, на вторжение и осеменение, как конечную цель процесса.

Всё же Веронику ни разу не вызывали на работу. Про неё словно забыли, и, прожив неделю у Вики, та уже начинала внушать себе и верить, что так будет теперь всегда.

Ну, в самом деле, если "мама" с такой лёгкостью хотела отправить её в мусоровоз, то что теперь ей стоило забыть про неё, как будто бы она уже это сделала? Может быть, вправду она теперь принадлежит только Вике? В конце концов та её отстояла, заплатилша за неё "маме" полкуска зелёных! И, если это так, то возможно, не сейчас, но позже, настанет день когда она беспрепятственно выйдет из гостиницы и пусть даже пешком пойдёт домой! Она теперь согласна была сделать и пешком! Ведь "мама" предлагала ей ползти до Киева раком! Так что просто пешком дойти до родного города было теперь просто заманчиво.