Ветви одной тени

Пролог

Дом стоял на пригорке, обвитый яблоневыми ветвями. Старое дерево заслоняло фасад, будто охраняло его от чужих глаз. Летом в саду густо пахло кислыми яблоками, падалицами, и этот запах был едва ли не сильнее, чем запах самой земли.

Елена вышла из машины и остановилась у ворот. Дом детства казался меньше, чем в памяти. В окнах — тяжёлые занавески, синие от времени. В тишине что-то затаилось: не пустота, нет — скорее, ожидание.

— Всё такой же, — сказала она себе, хотя знала, что лжёт. Дом изменился, как изменились они все.

Во дворе ждала бабушка Анна. Сутулая, с жёстким взглядом — таким же, каким она смотрела в детстве, когда заставляла Елену есть манную кашу. Только теперь глаза стали еще острее, будто за годы они научились видеть сквозь людей.

— Приехала, — произнесла бабушка. Ни радости, ни укора — только констатация.

Елена кивнула и вдруг заметила: в тени яблони стоит стол. Большой, старый, накрытый клеёнкой. За ним уже сидели мать, дядя, двоюродный брат. Их лица были как страницы одной книги: похожие черты, но в каждой строке — своя боль, своя злость.

— Садись, — сказала мать, Марина, и голос её дрогнул.

Елена опустилась на край лавки. Она чувствовала, как в воздухе между ними густеет что-то недосказанное, напряжённое. Казалось, стоит кому-то произнести одно неверное слово — и молчание, которым был пронизан этот дом, рухнет.

Бабушка положила руки на стол. Сухие, с выступающими косточками, они напоминали корни яблони, которые расползлись в земле.

— Запомните, — сказала она, не глядя ни на кого, как бы продолжая неизвестный Елене спор, — из-под этой яблони никто из вас не уйдёт. Сколько бы лет ни прошло.
Елена вздрогнула. Она впервые ощутила: в этом доме есть кто-то ещё, невидимый, чей голос пока не звучит, но чьё присутствие сильнее всех живых. Она посмотрела на яблоню, думая, не она ли тот незнакомый персонаж. Потом покачала головой. Глупости какие.

Дерево было старше даже бабушки. Когда-то его посадил её отец в честь рождения дочери. С тех пор яблоня и стоит во дворе вечным памятником.

Корни её глубоко в земле, ветки - как заскорузлые руки, но, казалось, она всё помнит. Разговоры, слёзы и смех тех, кто приходил под её крону. Слова любви и обмана, чьи-то надежды и отчаяние.

Раньше Елена думала, что яблоня – скрепа их семьи. Ведь все разбежались, но неизменно возвращались под её сень. Теперь девушка знала, что это не так. А слова бабушки и вовсе навеяли мысли о тёмном прошлом.

Сейчас август. Плоды старательно наливались тяжестью, ветви яблони скрипели от зрелости, и даже ветер, пролетая мимо, становился осторожным, как будто боялся проявить к ней неуважение. И только люди сделали старую яблоню символом предательства.

Глава 1. Ужин под яблоней.

Стол скрипел под тяжестью блюд — жареная картошка, солёные огурцы, курица, поставленная бабушкой «на праздник». Но праздник будто застрял где-то в чужом доме. Здесь, под яблоней, каждый кусок казался тяжёлым, а каждый взгляд — пристальным.

Игорь, сын бабушки Анны, налил себе водки и шумно втянул её, будто хотел этим звуком заглушить молчание. Его жена что-то бормотала про погоду, но все делали вид, что слушают.

— Ты всё такая же, — сказала Марина, глядя на дочь. — Худая. Не ешь ничего. В городе, небось, питаешься бутербродами?

Елена улыбнулась.

— Работа, мама. Не всегда до еды.

— Работа… — протянул Игорь, ухмыляясь. — Знаем мы эту вашу столичную работу. От людей уезжаешь, а потом сама же плачешь, что одна.

Он говорил с вызовом, и Елена почувствовала укол: слишком близко к правде. Она вспомнила свою последнюю любовь — мужчину, который обещал многое, но исчез, оставив её с горечью и пустотой.

Бабушка смотрела на всех сверху вниз, как судья. Сдержанная и строгая, она умела держать лицо, даже когда внутри кипели бури. Верила в «нельзя выносить сор из избы». За её молчанием всегда чувствовалась тяжесть прошлого.

Её тонкая рука медленно сдвинула тарелку ближе к Елене.

— Ешь, — приказала она. — Здесь еда настоящая.

Ничего не поменялось. Девушка никак не могла понять, как в свои восемьдесят два, бабушка оставалась генералом в юбке. И не надоело.

Тишина потянулась, густая, как смола. Вдруг Елена заметила — на стене дома, прямо за бабушкой, висела старая фотография в рамке. Она никогда раньше её не видела. На снимке — девушка с ясными глазами и лёгкой улыбкой.

— А это кто? — спросила Елена, показывая на фото.

Воздух застыл. Игорь покраснел, Марина опустила взгляд в тарелку. Только бабушка не дрогнула. Она обернулась, посмотрела на снимок и перевела тяжёлый взгляд на Игоря:

— Опять твои штучки? – резко спросила она. А после глянула на внучку:

— Никто, — ответила ей — Так… дальняя знакомая.

Но в голосе её прозвучало то, что Елена знала слишком хорошо: ложь.

Она почувствовала, как сердце ударилось о рёбра. Лёгкая улыбка с фотографии будто повторяла её собственную, отражала её черты.

Летний вечер догорал. Из сада пахло скошенной травой. Всё будто было мирно — но за этим миром стояло усталое напряжение. И здесь, в кругу семьи, Елене стало по-настоящему страшно.

Анна Сергеевна по-прежнему сидела во главе стола. Прямая, молчаливая, как сама яблоня. Она не вмешивалась в разговоры, только внимательно смотрела на детей и внуков.

Марина раскладывала еду на тарелки, и приговаривала:

— Садитесь ближе, не растягивайтесь. Хоть поедим вместе. А то переругаемся через полчаса, и разбежимся по комнатам. Не по-родственному это.

Игорь откинулся на спинку стула, усмехнулся:

— А что, без меня вы не могли поскандалить? Или меня ждали? Без меня никак?

Марина со стуком поставила перед ним тарелку:

— Мы и так всё время без тебя живём, между прочим. И неплохо.

Он отмахнулся от слов сестры, как от комара.

Марина продолжала суетиться. Выражение лица её говорило: «Вот видите, что я для вас делаю, а вы не цените». Женщина внешне казалась мягкой, но внутри скопились обиды. Всю жизнь жила «правильно», угождала мужу и детям, но её жертвенность никто не оценил. Муж, отец Марины, постоянно бегал налево, Елену раздражало то, что мать прибедняется и они часто ругались, пока дочь вообще не съехала, младший сын Никита и вовсе её ни во что не ставил.

Елена сидела чуть в стороне от старших, в руках телефон. Выключенный. Она слушала. Иногда бросала короткий взгляд на дядю: в его свободе было что-то, что её и раздражало и притягивало. Девушка не могла понять, что.

Она то восхищалась тем, как дядя умеет обаять людей, то он казался ей веткой дерева, которая тянется в сторону и грозит переломиться.

Младший брат матери считался в семье блудным сыном. Обаятельный, умный, но легкомысленный. Он всегда искал лёгкие пути, часто жил за чужой счёт. Умел нравиться людям, много обещал, но редко держал слово.

Сколько Елена помнила, они с Мариной всегда жили как кошка с собакой. Почему – непонятно. А на её прямой вопрос мать буркнула что-то и отказалась говорить.

Неподалёку, с другой стороны стола сидел Кирилл. Кузен. Сын дяди Игоря. Они виделись нечасто, но то, что она слышала о нём, вызывало тревогу. Авантюрист чистой воды. Вечно в долгах и прожектах. В семье его не уважали, но он ухитрялся находить слабые места в людях и оставаться на плаву. Правда - красавчик, этого у него не отнять.

А сейчас Кирилл нервно улыбается и ковыряет хлеб. Потом перебивает старших:

— А чего вы всё про прошлое? Надо вперёд смотреть. Земля-то под домом — золотая. Я вот недавно говорил с людьми, они бы…

Марина резко вскакивает:

— Только попробуй! Это дом моего отца, здесь вся жизнь!

Кирилл смотрит в упор, чуть насмешливо:

— Жизнь? Или ваша тень?

Тишина оглушила. Даже листья перестали шелестеть. Её осмелился разбить только голос Анны Сергеевны. Она произнесла тихо, но твёрдо:

— Тень — тоже жизнь. Вы все из-под неё не уйдёте.

Елена повернулась в её сторону и нахмурилась. Она уловила в этих словах какой-то скрытый смысл. Будто бабушка знает что-то, о чём молчала все годы.

Глава 2. Имя из старого архива

Дом погрузился в тишину. За стенами слышался только скрип яблони на ветру — её ветви стучали о крышу, будто кто-то шёл по чердаку.

Елена лежала на старой кровати в комнате, где пахло сухими травами и выцветшими занавесками. Когда-то эта комната каждое лето была её, но тогда всё выглядело не так печально. Сон не шёл: за ужином слишком многое осталось «подвешенным». В словах бабушки было что-то тяжёлое, липкое. «Вы все из-под неё не уйдёте…» — звучало в голове.

Она встала, босиком вышла в коридор. Дом в темноте был похож на чужого зверя: лестница скрипела, половицы стонали, стены дышали.

Было страшно, хоть девушка и знала здесь каждый уголок. Двигаясь по коридору как вор, она вдруг увидела слабый свет из щели под дверью кладовой.

Елена осторожно приоткрыла дверь. Та негромко скрипнула, и девушка замерла. Она совсем не хотела, чтобы её застали за подглядыванием. Попятившись, решила вернуться в комнату, а сюда прийти ближе к утру. Тогда уж точно все будут спать.

От возбуждения, девушка не сомкнула глаз. И когда на востоке начало светлеть, снова вышла «на дело».

Теперь в кладовке никого не было. Елена включила на смартфоне фонарик и стала осматриваться. Её внимание привлёк старый сундук, покрытый пылью. На крышке — пожелтевшая салфетка с вышивкой.

Елена наклонилась и потянула тяжёлую крышку. Запах старых писем, сухих листьев и чего-то приторного ударил в нос.

Понятно, сундук – архив, хранитель прошлого, собранного бабушкой.

Внутри — аккуратно сложенные платки, детские игрушки, какие-то документы, бумаги, и… стопка конвертов без адреса, перевязанных тонкой бечёвкой. Чернила поблёкли, но имя было видно: «Нина».

Елена замерла. Она никогда не слышала в семье такого имени.

Осторожно раскрыла одно из писем:

— «Прости меня. Я не могла иначе. Я так любила его. Ты сильнее меня…»

Буквы дрожали, словно писались в отчаянии. Под связкой конвертов лежала старая фотография: две девушки в одинаковых платьях, обнявшиеся у этой самой яблони. Одну Елена узнала сразу — бабушка, молодая, с открытой улыбкой. А вторая… та самая Нина. Она так похожа на неё, Елену. Почти зеркало.

Снаружи глухо хлопнула дверь — будто кто-то ходил по дому. Елена вздрогнула, сунула письмо обратно в конверт.

В этот миг она ясно почувствовала: в этой семье есть ещё одна жизнь, ещё одна судьба, стёртая из памяти.

И тень от яблони вдруг стала казаться гуще, чем сама ночь.

Возвращение в её комнату прошло как в тумане. Девушка думала о загадочной Нине, о том, почему её имя могли предать забвению. Уже лёжа в кровати, она решила, что обязательно всё разузнает. Что ею двигало? Любопытство или жажда справедливости? А может, желание исследователя раскрыть неизвестную страницу прошлого? Елена не задумывалась об этом. Она ощущала, что должна. Будто жизнь этой незнакомки как-то связаны с её собственной жизнью. Будто это не тень старой яблони нависает над их семьёй, а тень отломанной ветки по имени Нина.

Проворочавшись какое-то время без сна, девушка снова поднялась и вышла в сад. Ей нужно было глотнуть воздуха. Яблоня в предрассветной полутьме казалась ещё массивнее, ветви закрывали низко висевшую на небосводе прозрачную луну, и сад словно утонул в полумраке.

Август. Ночь уже забыла про июльскую жару, но ещё не отдала себя осенней прохладе. Воздух — прозрачный, как стекло, чуть влажный, с запахом травы, пыли и далёких костров.

Где-то внизу, в тёмной чаше двора, спала земля, уставшая от дневного зноя. Листва яблони была почти неподвижна, лишь изредка шелестела, будто вздыхала во сне.

Небо…. О, это августовское ночное небо! Глубокое, тёмно-синее, но уже не чёрное. На востоке появился лёгкий, слабо уловимый отблеск серого, как намёк на приближающийся свет. Звёзды потускнели, будто почувствовали, что их время вот-вот закончится. Луна тоже изменилась - низкая, бледная, она словно устала быть главной.

Откуда-то послышался одинокий звук. Может, то была собака, может, поезд, может, просто ветер, играющий с проводами. Всё вокруг будто затаилось, ожидая чего-то важного, но не тревожного. Это не просто тишина, это — покой. В такие моменты человек ощущает себя частью чего-то большого, но не пугающего. А чаще всего - просто живым.

Елена собиралась пройти дальше к клумбе, туда, где была скамеечка, и одуряюще пахло флоксами, но вдруг услышала мужские голоса — за сараем, где темнота прятала фигуры. И голоса эти были ей хорошо знакомы.

Кирилл говорил возбуждённо, но вполголоса:

— Поймите, Борис, это шанс. Земля здесь стоит бешеных денег. Мы можем провернуть сделку быстро, пока эти все тут спорят. Вы же человек с головой, архитектор, знаете цену участкам. Дом — балласт.

Борис ответил ровным, уставшим голосом, но в нём сквозила решимость:

— Ты прав. Я скоро тридцать лет смотрю, как они варятся в собственных тенях. Ссорятся, мирятся, но ни шагу вперёд. Этот дом держит их, как якорь. Если его не станет — у них будет выбор. Свобода.

— И деньги, — добавил Кирилл с усмешкой.

Борис помолчал, потом хрипло сказал:

— Деньги — это тоже свобода.

Елена застыла, сердце колотилось. В его словах было что-то правильное и одновременно страшное. Он говорил как архитектор — рационально, холодно, будто речь шла не о доме, а о гнилом фундаменте. Но за этой холодной логикой она слышала и другое: желание разрубить корни, к которым Борис никогда не принадлежал.

Глава 3. Вся жизнь - обман

Уйдя к себе, бабушка Анна заплакала. Беззвучно. Уткнувшись лицом в старый платок, пахнущий лавандой и временем. На душе было гадко. Она и так жила с вечной виной, но хоть дети ничего не знали. Почти ничего. Просто была сестра, да сплыла. Игорь, правда, пытался доискаться до истины, даже искал Нину, но как обычно не довёл дело до конца. Бросил.

Так семейный патриарх думала ещё недавно. Но портрет на стене поколебал её уверенность. Да ещё и внучка заинтересовалась.

Успокоившись, Анна достала из-за зеркала пожелтевшее фото. Какие они с Ниной были беззаботные! Хорошее было время. И глядя в родные глаза, старушка тихо заговорила:

- Прости…. Прости меня за слабость. Сколько лет я живу, столько и стараюсь стереть твоё имя из памяти — а оно возвращается. Внучка спросила — глаза у неё такие же, как у тебя когда-то. Чистые, жадные до правды. Господи, за что ты меня наказываешь? Хотя, знаю.

Я не могу им рассказать. Ни Марине, ни Игорю, ни тем более Елене. Они думают, что я строгая, что я упрямая старуха, которая всё запрещает. Пусть так и думают. Это лучше, чем они узнают, что было на самом деле.

Если я скажу правду, дом рухнет. Всё, что я строила, всё, ради чего жила, — распадётся. Они возненавидят меня. А я ведь хотела, чтобы у них была семья. Настоящая. Чтобы они держались друг за друга, а не повторяли наши ошибки.

Но я не уберегла тебя. Я тебя предала. Я так хотела быть любимой, что опорочила тебя, позволила появиться сплетням, грязным словам, и выгнала сестру, как чужую. А теперь с этим живу. Каждый день. Каждый сон. И никто не знает. Никто не должен знать.

Елена… она ещё дитя. Она не понимает, что есть вещи хуже правды. Вещи, которые разъедают изнутри, если их произнести вслух.

К тебе нет у меня ненависти, Нина. Я ненавижу себя. Но разве могу я им это сказать? Нет. Я должна быть камнем. Опорой. Пусть считают меня жестокой — лишь бы не узнали, какая я на самом деле трусиха.

Выговорившись, Анна глубоко вздохнула, провела рукой по лицу. Слёзы высохли, оставив на щеках солёные дорожки. И снова натянулась её маска: строгая, холодная, упрямая.

Утро уже стучалось в окно, когда она отправилась отдыхать. Но отдыха не получилось. Во сне пришёл к ней умерший муж, совсем молодой. Из их с Ниной юности. Он смотрел на старушку весёлыми глазами и говорил:

- Я люблю Нину. А ты для меня только друг.

И даже сквозь сон, Анна ощутила, как заболело сердце. В последнее время это повторялось часто, и на тумбочке у кровати всегда находились таблетки и бутылка свежей воды. Поэтому, сбросив дрёму, женщина быстро приняла лекарство.

Но сегодня оно не помогло. Пришлось звать Марину, комната которой находилась рядом. Дочь прибежала быстро – уж больно голос у матери был необычный. Болезненный, прерывистый. Она же и вызвала скорую.

В ожидании неотложки всё затихло: и старый дом, и его обитатели, и даже время. В бабушкиной комнате пахло яблоками, валерьянкой и старым деревом. Анна лежала на диване, подложив под спину подушку, которую когда-то шила сама — ещё в те времена, когда руки не дрожали.

Марина сидела рядом, сжав её ладонь, как будто могла удержать боль, если только крепче сжать. На столе — пустой блистер нитроглицерина, стакан с водой, телефон, который уже двадцать минут молчал, хотя вызов был принят. За окном медленно разгорался день, и в нём было что-то обидное — казалось, мир не спешил спасать.

Анна дышала тяжело, с паузами, словно выбирала, стоит ли делать следующий вдох. Она не жаловалась. Только один раз сказала:

— Сердце… как будто не моё. Как будто чужое, и не хочет жить во мне.

Когда, наконец, приехала скорая, в доме уже стояла тишина, натянутая, как струна. Двое — молодой фельдшер и женщина с усталым лицом — вошли, не снимая обуви. Осмотр был быстрым, почти механическим. Давление, пульс, вопросы, на которые Анна отвечала с достоинством, как будто это был экзамен, а не проверка жизни.

— Вам нужно в больницу, — сказала женщина, не глядя в глаза.

Анна покачала головой.

— Я не поеду. Я здесь. Здесь — всё моё. Даже боль.

Марина хотела возразить, но взгляд матери был твёрже, чем у врачей. Те переглянулись, облегчённо вздохнули, сделали старушке укол, выписали рецепт, оставили бумагу на столе, как ненужную открытку, и ушли. Дверь закрылась с тихим щелчком, будто точка в письме, которое никто не собирался читать.

Марина сидела рядом, не зная, что делать с этим рецептом, с этой ситуацией, с этой матерью, которая выбрала остаться. За окном ветер шевелил занавеску, и казалось, что он тоже хочет что-то сказать, но не решается.

Анна закрыла глаза.

— Не сердись на них, — прошептала она. — Они просто устали. А мне после укола лучше. У соседа справа есть машина, попросись съездить в аптеку – он не откажет. Руслан его зовут. Иди, - старческий голос снова превратился в генеральский, - а я отдохну.

Марине не хотелось бегать по соседям, но делать было нечего. Она вышла во двор. Почти вся семья сгрудилась под яблоней.

- Ну, что, как там мать? – брат Игорь спросил первый. И даже выглядел взволнованным.

- Отдыхает, - ответила Марина. – Надо попросить соседа Руслана съездить за лекарством.

- Я сделаю. Давай рецепт.

Женщина с облегчением отдала бумажку, которая жгла ей ладонь. Игорь ушёл, а через некоторое время загудела машина. Ну, вот и слава богу. Теперь можно попить чаю. Она пошла на кухню, постепенно туда подтянулись и остальные.

Глава 4. Не всякая правда к добру

Днём Елена несколько раз порывалась спросить бабушку о Нине, но, видя её болезненное состояние, ничего не говорила. Было скучно, и девушка решила прогуляться.

Она вышла из дома во второй половине дня, когда солнце уже клонилось к закату. Воздух был прозрачным, прохладным, и ей захотелось пройтись по знакомым улочкам, словно проверить: остался ли посёлок тем же, каким она помнила его в детстве.

Елена шла по главной улице и невольно сравнивала.

Раньше, в начале двухтысячных — казалось, всё было шумнее, живее. Во дворах резвились дети, катались на велосипедах, бросали мяч. Деревянные лавочки у калиток всегда были заняты бабушками, которые обсуждали новости и соседей. У магазинов — длинные очереди, пахло свежим хлебом, который развозили в на деревянных лотках. Дома были облупленные, но в каждом окне висели занавески с вышивкой, а в каждом палисаднике росли георгины или подсолнухи.

Теперь посёлок словно сжался. Заборы стали выше, дворы тише, детских голосов почти не слышно. Старые деревянные сксамейки исчезли, на их месте — ограждения из серых профнастилов. Магазин, где пахло хлебом, закрыт: на дверях облупившаяся табличка «аренда». У некоторых домов пластиковые окна смотрят пустыми глазницами: хозяева уехали в город, оставив лишь редкие приезды летом. И только в считанных домах палисадники по-прежнему были открыты всем взорам.

Елена шла и чувствовала — посёлок постарел вместе с её семьёй. Но вместе с тем здесь всё ещё было что-то родное: кривые яблони за старыми заборами, запах мокрой земли, далёкий лай собаки.

У поворота она заметила женщину лет семидесяти, в ярком платке и резиновых сапогах. Та наклонялась над клумбой у своего двора, поправляя кусты астр.

— Здравствуйте, — нерешительно сказала Елена, остановившись.

Женщина выпрямилась, прищурилась.

— Ой, Лена? Ты ли это? Не узнала сразу. Я ж соседка твоя бывшая, тётка Галина. Фросина дочка.

Елена улыбнулась, тепло ей вдруг стало от этого простого узнавания.

— Да, я. Вот приехала навестить семью.

— Давно не видела, — покачала головой Галина. — Ты-то совсем девчонкой была, как уехала. А теперь… вон, взрослая женщина.

Они поговорили о погоде, о старых соседях. И вдруг Елена решилась:

— Тётя Галя, скажите, а ваша мама ещё жива?

—Да, куда там… Уж пятый год как померла. И то спасибо, почти девятый десяток разменяла. Она ж на два года старше твоей бабки была. А что ты о ней вспомнила?

—Да, так… - Елена закусила губу, гадая – поинтересоваться или нет, потом всё же спросила:

— Тётя Галя… а вы помните Нину?

Женщина замерла, будто её кольнули. Она выпрямилась, губы дрогнули.

— Нину? — переспросила тихо. — Господи… Конечно, помню. Кто ж её забудет. Да только про неё у вас в доме и говорить-то не любили…

Елена наклонилась ближе, сердце забилось быстрее.

— А вы… вы знаете, что с ней было?

Галина вздохнула, перекрестилась.

— Знаю не всё. Но скажу так: Нина была хорошая, добрая. И красивая, ух! На весь посёлок. Только беда за ней шла… будто тень какая. А дальше — уж вам самим копаться. Не мне судить.

Она снова наклонилась к цветам, будто поставив точку. Но в её голосе чувствовалось: она знает больше, чем сказала.

Елена уже собиралась идти дальше, но остановилась. Сердце стучало.

— Тётя Галя… простите, но я должна знать. Хоть что-то. Вы ведь помните Нину ближе, чем я.

Соседка выпрямилась снова, посмотрела на неё внимательно, прищуром, будто решала — стоит ли говорить. На лице мелькнула тень сомнения.

— Ты осторожней, Леночка, — наконец сказала она. — Ваша Анна… она ведь как лев была, когда дело касалось семьи. Всё держала в кулаке. И про Нину… у неё язык был острый, да и рука тяжёлая. Но одно помню точно: та ночь… её весь посёлок слышал.

— Какая ночь? — Елена затаила дыхание.

Галина нахмурилась, руки её, ещё недавно ловко поправлявшие астры, теперь дрожали.

— Скандал был. Поздно вечером. Голоса такие, что стены дрожали. Нина кричала — не как человек, а будто сама душа из груди вырывается. Анна в ответ что-то… жёсткое, страшное. А потом — тишина. Мёртвая.

— И после этого…? — прошептала Елена.

— Наутро Нина исчезла, — отрезала Галина. — Словно и не было. Кто-то говорил — уехала в город. Кто-то — что Анна сама её выгнала среди ночи. А есть и такие… что хуже думали. Но правду знает только твоя бабка.

Она снова наклонилась к клумбе, словно спряталась за цветами.

— Не копай, Лена. Не копай. Не всякая правда к добру.

Елена стояла, как вкопанная. Ветер качал сухие ветви над забором, и от них тянулись длинные тени на дорогу.

Ночь. Крик. Исчезновение.

Она знала: теперь остановиться уже не сможет.

Девушка пошла дальше по улице, чувствуя, что внутри неё решимость только крепнет.

Дальнейший путь прошёл как в тумане. Елена уже не видела перед собой улиц посёлка, её внимание сосредоточилось на дальнейших планах. Как узнать? Она пока не очень понимала, как, но остановиться не могла.Нина казалась ей той самой веткой дерева, которую сломали и выкинули, но которая всё равно отбрасывает тень на остальные.

А для самой Елены Нина стала зеркалом, в ней она видела своё лицо, словно судьба посмеялась.