Вкус тела

Глава 1

На моём столе лежит молодой парень довольно смазливой наружности. Он выглядит словно живой. Хоть у меня и достаточно большой опыт в работе, но мурашки бегут по коже до сих пор. Человеческая жизнь такая хрупкая, такая ненадёжная.

Я начинаю процедуру с тщательного осмотра тела. На коже не обнаруживаю повреждений, отметин, ссадин или порезов. Его черные, как смоль, волосы покрыты будто маслом, само же тело пурпурно-серого оттенка с уже начавшимися процессами разложения. Санитары предварительно вымыли тело для меня, чтобы я могла приступить к работе. Я заметила, что у парня довольно длинные пальцы на руках, худое, но подкачанное тело, тонкие губы и длинные ресницы, за которые любая современная девушка была бы готова убить, лишь бы их получить. Он словно из камня, лежит весь окоченевший. Я с грустью понимаю, что он не первый и не последний на моём столе. Он умер сегодня утром, примерно между восьмым и девятым часами. Вот так, не успев начать день, он закончил свою жизнь. У него идёт аккуратный, я бы даже сказала, ювелирный У-образный разрез. Зашит этот разрез золотыми нитками, и я уже знаю, что найду внутри. Розы.

Я срезаю аккуратно золотые нитки и отделяю рёберные дуги, получив доступ к внутренним органам. Я убеждаюсь в том, что на месте сердца, печени и почек лежат бутоны восхитительных, на мой взгляд, роз. Я продолжаю вскрывать по протоколу, изучая все оставшиеся внутренние органы, потом спускаюсь к брюшной полости, изучая все малейшие детали. Вскрываю желудок, чтобы понять его содержимое и завтракал ли он сегодня. Мне грустно, что его день окончился у меня на столе. Есть ли у него семья? Есть ли женщина, которая проливает слёзы о нём? Или он холост и одинок, что никто и никогда не вспомнит о нём, разве что смутно, без припоминания имени, как о хорошем любовнике, — что тоже неплохое достижение.

Я гоню от себя эти мысли. Нам, патологоанатомам, нельзя думать о трупе как о живом существе, иначе моя психика быстро сдаст, и я останусь с глубокой депрессией и без работы. Нам, как и врачам, нужно быть жёстче и холоднокровнее. Нас считают жестокими, но наша жестокость — цена за спасение человеческих жизней. Это броня, которая помогает нам при этом не потерять свою. Я аккуратно извлекаю розы, чёрные, как сама смерть, и начинаю тампонировать пустующие места перед зашиванием тела. Я уже слышу, как мама общается сквозь рыдания с Николаем Ивановичем, нашим заведующим отделения. Он даёт ей указания, что нужно сделать, прежде чем он сможет отдать ей тело. Голос его звучит беэмоционально. Он говорит каждый день по несколько раз с такими вот убитыми горем родителями, его давно это больше не трогает. Ему сорок пять лет, и за свою долгую рабочую карьеру он успел выработать иммунитет к чужому горю.

Я стараюсь больше не слушать рыдания матери и погружаюсь в свою работу. Зашиваю парня обычными нитками вместо золотых. Такую роскошь бесплатная медицина не может себе позволить. Потом снимаю перчатки и иду мыть руки. Оставшуюся работу — бальзамированием и гримом — займутся санитары. Мне осталось заполнить бумаги осмотра, и я могу спокойно ехать домой. Последнее время я очень плохо сплю, ем и в принципе функционирую как человек. Кошмары вернулись ко мне, они мучают меня каждую секунду моего сна, поэтому сейчас я проверяю своё тело на прочность: как долго оно сможет без сна. Пока что я выдержала неделю поверхностного пятиминутного сна с перерывами в час или два. Эта карусель «усни, испугайся, проснись» скоро сведёт меня с ума.

Я выхожу из прозекторской, чтобы переодеться в свою одежду, но прежде мне нужно зайти к Николаю Ивановичу, чтобы доложить о проделанной работе. Я прохожу по широкому коридору и вижу ту самую убитую горем мать. Она поднимает глаза и смотрит на меня.

— Подождите! Она кидается ко мне со слезами на глазах, хватая меня за руку, будто я могу сбежать.

— Я вас слушаю, — отвечаю я мягче, чем Николай Иванович. Я вижу её и без того разбитое состояние и не хочу стать причиной ещё большего расстройства.

— Я только хочу знать: он мучился, когда умирал? Он чувствовал адскую боль? Или ушёл в мир иной спокойно?

Её вопрос застаёт меня врасплох. Конечно, он мучился. Пока он был жив и в сознании, ему вскрывали грудную клетку, а когда пилили рёбра, он просто выпал из сознания от болевого шока, а потом — от истечения кровью и извлечения внутренних органов. Но я не смогу сказать ей этого никогда. Поэтому буду нагло врать.

— Нет, они вырубили его, поэтому он ничего не чувствовал.

— Они? — переспрашивает его мать.

— Извините, я лишь предполагаю. Возможно, и не «они», — я растерялась. Мне нужно идти, хватит на сегодня диалогов.

— Мне нужно идти, — поспешно говорю я и, не дав шанса ей мне что-то ответить, без стука вваливаюсь в кабинет заведующего.

— Аделина Дмитриевна? — он поднимает брови вверх. Я понимаю, что сейчас он прочтёт мне лекцию о том, что вваливаться в кабинет начальства без стука неэтично. Но я не собираюсь торчать тут долго, поэтому опережаю его.

— Извините, просто неутешная мать взяла меня в плен своих вопросов, а я ещё не умею, как вы, холоднокровно к этому относиться. Он сморщился, но кивнул.

— Хорошо, на этот раз прощаю. Но вам давно пора бы научиться не принимать близко к сердцу их горе. Оно — их и только их. К вам оно отношения не имеет. Они все — только работа, которая не должна выходить за стены морга. — Я киваю ему, делая вид, что его слушаю, а сама мысленно уже дома.

— Я всё понимаю, — говорю я. — Но мне нужно время, чтобы научиться этому искусству.

— Так что вы хотели? — спрашивает он меня.

— Я хотела сказать, что закончила со своей работой. Всё как и с предыдущим трупом: отсутствуют внутренние органы — сердце, печень и почки. А на их месте были обнаружены бутоны чёрных роз. — Я выдыхаю, так как оттарабанила всё это на одном дыхании, лишь бы быстрее уехать отсюда.

— Хорошо. Вы написали экспертное заключение? — он смотрит внимательно, словно ждёт, когда я ошибусь, чтобы согнать всю злость на мне за неудавшийся день.

Глава 2

Я открываю глаза. Тревога захлестывает меня, подступает тошнота. В комнате темно, но я чувствую — что-то не так. Я слышу доносящиеся с улицы крики, но понимаю: дом, в котором я проснулась, — не мой; не моя кровать и не моя комната.

В полной темноте я могу различить только окно. Оно светится ярко-красным светом. Я подхожу к нему и вижу свой дом. Он горит, и из него доносится истошный крик — крик боли и отчаяния.

— Мама! Папа! — кричу я, но звук так и не вырывается из моего горла.

Бегу вниз, на улицу. И вижу, что языки пламени окутали весь дом, но дверь, словно сама собой, открывается, предлагая мне войти в пекло. Не думая, вбегаю во внутрь. Там мама и папа, я должна их спасти! Дым густой и едкий проникает в мои легкие, заставляя меня кашлять.
— МАМА! — кричу я, но это больше похоже на немое шевеление губами, ведь я по-прежнему не могу издать ни звука.

Вбегаю в нашу гостиную и вижу их. Они смотрят на меня. Мамино лицо искажено гримасой боли, а папа пытается что-то крикнуть. Я хочу подбежать к ним, потушить огонь, но ноги становятся ватными, будто приклеенными к полу. Время замедляется. Вижу, как пламя лижет их одежду, как папа падает замертво в огонь, куда-то вглубь дома. Я рыдаю, пытаюсь орать, пытаюсь подбежать к ним, но не могу сделать ничего. Лишь стою и смотрю, как они умирают.

Я вскакиваю в кровати, вся мокрая от пота и в слезах. Опять этот сон. Опять эти вопли в моих ушах, вопли боли и отчаяния. Я не смогу долго так жить, не выдержу этого. Каждую ночь — как на репите. Смотрю на часы: на них три утра. В этот раз я смогла поспать целых двадцать минут — это уже победа. Мне нужно возобновить походы к психологу, но нет никаких сил. Рассказывать заново то, что меня мучит, переживать, рыдать — это убивает меня не меньше ночных кошмаров.

Иду на кухню, горячий кофе поможет скинуть оцепенение после ночного кошмара, а потом холодный душ — чтобы прогнать сонливость. Я больше не решаюсь уснуть.

Моя уютная маленькая кухня встречает меня одиноко горящими огоньками на окне. Я не люблю темноту и стараюсь её избегать. Поэтому вся моя мебель — белая, включая кухонный гарнитур; стены и пол тоже сделаны в светлых тонах. У меня двухкомнатная квартира, которую я смогла купить в нашем небольшом городе на те деньги, что достались мне в наследство после смерти родителей. Наш дом сгорел, пришлось продать землю под ним и, сложив всё, смогла купить эту квартиру в новостройке. Она привлекла меня большой лоджией, выполненной полукругом, и окнами в пол. Когда я была подростком, то часто говорила родителям, что мечтаю жить одна и уйти от их опеки. Сейчас я живу одна, но отчаянно мечтаю вернуть их и их заботу.

Я налила себе кофе, уселась за свой кухонный круглый стол и открыла новости, чтобы понять, просочилась ли информация о новом трупе в СМИ. Ну, конечно, просочилась. Мой телефон со скоростью света стал выдавать мне вкладки с кричащими заголовками: «Маньяк-Флорист взялся за новую жертву», «Маньяк-Флорист и его черные розы», «Маньяк-Флорист и танец со смертью». Меня забавляли эти абсурдные заголовки, и особенно забавляла кличка, которую придумали маньяку. Мне казалось, что это оскверняет ни в чем не повинную профессию и романтизирует мерзкого ублюдка, который отнимает жизни у молодых мужчин. Но СМИ участвуют в гонке — кто первый преподнесет эксклюзив вкусно. Сложно винить их, ведь это суть их профессии. Это как винить нас, патологоанатомов, за холодность.

Выключаю телефон и иду в душ. Холодные струи воды стекают по моему телу, остужая мои мысли, возвращая мое сознание от пожаров и убийств к реальному миру, к холодной воде — настолько холодной, что мои губы начинают синеть. Но я не шевелюсь. Я закрываю глаза, и передо мной встает образ нашего нового доктора. Расстёгнутая рубашка… То, как он смотрел на меня своими серыми глазами… Он — ходячий соблазн.

У него черные, как смоль, волосы; они спадают мягкими волнами, создавая поразительный контраст с бледной кожей. Его мускулистое тело идеально пропорционально, каждая линия словно выточена искусным скульптором. Я уверена, что все его тело прекрасно, даже та часть, которую мне не довелось увидеть. Широкие плечи плавно переходят в сильные руки с четко очерченными венами, а узкая талия подчёркивает природную грацию движений. От него веет опасностью, страхом и голодом… Он очень высокий, его рост навскидку под два метра, и это выглядит угрожающе.

Открываю глаза и выхожу из-под струй воды. Зачем вообще думаю о нём? Очевидно, он знает о своей красоте и, бьюсь об заклад, ведет себя как надменный павлин.

Трясу головой из стороны в сторону, чтобы выкинуть его из головы. Ему там точно не место. И вообще, что на меня такое нашло? Подхожу к зеркалу, синяки под глазами стали угрожающе черными. С каждой ночью они становятся все больше и больше, и скоро уже ни один тональный крем с ними не справится. Меня пугает мое состояние, но я больше не могу ходить к психологу, который заставляет меня переживать всё это заново и заново. По его авторской методике в конечном счете я должна смириться и все забыть, перестать винить себя и начать жить. Его нашла мне моя подруга Кира: она видела, как я мучаюсь. Но после походов к нему мне стало только хуже. Нужно искать нового психолога, но, возможно, мне уже нужен психиатр и препараты.

Вытираю мокрые волосы, одеваю свободного покроя белое платье и как могу маскирую свои черные круги под глазами. Получилось не очень, но сойдет. Сушу волосы и выхожу из ванной. Ещё раз осматриваю себя в зеркало в коридоре. Выгляжу обычно, но почему-то именно сегодня мне хочется выглядеть не просто обычно, а симпатично.

«Да что на меня нашло?» — ловлю я себя на мысли. Беру рюкзак, ключи с тумбочки в коридоре и выхожу из квартиры. На часах пять тридцать утра — самое то, чтобы поехать на работу, где опять предстоит задержаться. А вечером мы с Кирой решили устроить забег по магазинам. Точнее, она решила устроить забег, а я согласилась при условии, что мы обязательно зайдём в книжный. Я много читала с детства, и сейчас это единственное, что не дает мне сойти с ума.