Власова печать

Глава 1

В сухом воздухе мерный перестук топоров разносился далеко-далеко — по самому сердцу бора, от него вниз по просеке и дальше, по-над стылой обледеневшей Ржанкой, ажно до деревни.

— Куда рвёшься-то, куда! Оно, конешно, хорошо, когда вот так шибко идёт, да дюже споро — тоже не…

— Ай, дед, не нуди. Тебя слушать — так мы и до следующей зимы не заготовимся.

— Скорый ты, Влас, и на дело скорый, и на язык. А токмо старых людей слухать надобно. Ежели ты лешего местного прогневишь, он тебе заместо ладных брёвен одну гниль сувать будет.

— Тьфу тебя, старый!

Влас зло сплюнул на искристый наст и прищурился:

— Не каркай, будя. И шёл бы ты, деда Бойко, до порога. Тут работы ещё непочатый край, а ты делать не делаешь, токмо каркаешь, распелся тут. Глядь-ка, сумерки скоро!

Среди лесорубов послышался нестройный, но звонкий гогот. Старый Бойко пожевал губами и нахмурился. В его-то молодости никто себе такого не позволял, чтоб вот так возрастного человека высмеять да прогнать, будто пса шелудивого! А делать неча — Влас, он хоть и младой совсем, а дело своё знает и спорить с ним не моги. Кулак больно тяжёл у молодого кузнеца, сказывали… Хотел проходимый солдатик к его Басе подкатиться, да та и сама его рушником отходила, и вывернувшийся откуда-то Влас добавил. Ах, как споро тот служивый бежал из деревни, любо-дорого смотреть! Всю обочину зубами усыпал. Бойко поёжился — мороз кусал за щёки, а воспоминания захолодили изнутри. Понаблюдав ещё немного за работой мужиков, рубивших лес для избы молодым, старик, покряхтывая, раскопал возле заснеженного пенька свою суковатую палку и неуклюже заковылял в сторону деревни.

Зимний день короток, зимнее солнце ненадёжно. Знает старый Бойко, что если не дойдёт до своей избёнки вовремя, то куковать ему в сугробе до самого рассвету. А в такую погоду в энтом сугробе и примёрзнуть недолго. Бойко поморщился — его-то склочная баба мало того что не хватится, так потом ещё и над околевшим трупом посмеётся: дескать, сам дурак, это ж надо было совсем рядом с деревней заплутать и помереть! Дурак и есть!

А токмо не знала сварливая жена, что неспроста Бойко не ходит никуда ночами. Он даже по нужде — и то до утра терпит, инда портки готов намочить, лишь бы на улицу не высовываться. Дико ему в ночи. Не понимает старик, что такого хорошего в вечерних сумерках, не чует той радости и захватывающего дух великолепия, которое дарит звёздное небо людям, окажись они под открытым небом. Бойко на ту красоту и из окошка выглянет.

Из-за того и с женой собачиться начали: вздумалось ей, чтоб-де супружник её на посиделки проводил и обратно встретил. Мужик туда-то проводил, а обратно — ни в жисть. Темно, глаз коли. И звёзды, чтоб их!

Жене-то он потом, конешно, наврал — мол, заспал нужный час. Да токмо она быстро два и два сложила, а за ней — вся остальная деревня. Так и превратился Бойко из ладного мужика во всеобщее посмешище. Он сначала ругался, спорил, потом плакал, а потом и привык, приноровился даже где-то. Главное, что сам он знает — нельзя тут ночами ходить. Недоброе в темноте творится.

Годы шли, а старик всё так же придерживался своего мнения о ночных прогулках. За всю жизнь по пальцам одной руки можно было сосчитать, сколько Бойко ночевал без крыши над головой, або в шалаше каком. Обязательно — изба, и всенепременно с большущим засовом. Правда, то, что пугало старика, совершенно не боялось ни крыш, ни засовов, потому дед всю жизнь таскал с собой крохотный обережек, доставшийся ещё от его бабки. Бабка тут всю жизнь прожила, всякое помнит, в отличие от некоторых (тут Бойко укоризненно нахмурился), а он сам бережно хранит в памяти её заветы. В лесу не буянит, по ночам не шлындает. Оттого и цел до сей поры.

Снег под ногами скрипит едва-едва: наст промёрз до того толстой и крепкой коркой, что лопни он сейчас под ступнёй, и ногу даже сквозь плотные обмотки располосует до кости. «Негоже, негоже, торопись, дед». Бойко подгонял сам себя, а только и сам уже видел — заболтался он с мужиками на лесоповале, припозднился. Чёткий диск солнца уже подкатывался к верхушкам бора. Старик ойкнул и уже не скрывая страха от случайных зрителей припустил к видневшимся впереди дымкам — деревня была совсем рядом.

Дыхание давным-давно сбилось. Воздух, сам хрусткий, что твой наст, и такой же острый — не даёт вдохнуть полной грудью, а если и получается, то в стариковском боку будто вылезали все его осколки. Но Бойко не сдаётся, дышит. Чувствуется уже тёплый, как печка, запах горящих дров, потихоньку начинает тянуть кислыми щами и тушёным мясом — готовится простой, но сытный ужин. «Чай, сама-то тоже стряпает…». Жену свою, несмотря на сотни скандалов, дед по-своему любил. И готовила она тоже вкусно, за что старик не стеснялся нахваливать мастерство супружницы на все лады и во весь голос. Баба презирала его за трусость, но против добрых слов ничего не могла поделать — таяла, что пчелиный воск. Да и неплохой он мужик, Бойко-то. Даром что трусоват.

Ржанка повернула — в этом месте каждую весну намывало косу, и деревенские мужики чуть ли не очередь устанавливали, кому первому рыбу удить. Больно удачливое место. После поворота ещё не больше версты, и вот он, последний подъём: несколько годов назад мужики собрались и оснастили крутой берег лесенкой с перильцами, обхаживали её, чтоб подъём со спуском безопасными были в любую погоду. К той-то лестнице и бежал Бойко: прямо над ней уже начинались избы.

Две пары глаз, которые пристально следили за ним с другого берега, старик не видел. Да оно и к лучшему — чай, не всякое сердце такое сдюжит.

* * *

— Ладно сегодня поработали, — стряхивая снег с плеча, пророкотал здоровенный мужик, похожий на медведя.

Он с трудом протиснулся в дверь зимника и затопал ногами, отбивая остатки снега в застеленный соломой пол. Дежурный кашевар уже орудовал ухватом, вытаскивая из жаркого печного жерла котелок с мясной кашей. Остальные лесорубы уже разместились за столом: кто ломал хлебную краюху, кто вытаскивал из туеса мочёные яблоки, а кто и хмельной медок припас, подсунутый заботливой женой для сугреву. Стол собрали простой, но сытный. Ели молча, долго и неторопливо, смакуя каждый кусок. Влас, как старший группы, краем глаза следил за товарищами. Когда все отложили ложки, он взял слово.

Глава 2

— Ты-то куда, старый! Сядь, не то, гля-ка, стемнеет скоро, напрудишь в штаны! Стирать за тобой ишшо!

— Молчи, коза! Всю жизню меня страхом подначиваешь, уж посовестилась бы, знаешь, что я без притворства!

— Пш-ш-шёл…

Дед Бойко с самого полудня заливисто собачился с женой. Ему, дескать, всенепременно следовало оказаться у лесорубов и дать молодым мастерам несколько дельных советов. И то, что он, дед Бойко, за всю жизнь ни разу даже лавки не сколотил, — оно ништо. Главное — опыт, а Бойко — он наблюдательный, потому и советы дельные даст. Осталось это старухе донести — упёрлась, ехидна, встала посреди дверей и не пущает, ещё и на больную мозоль не то что давит, а взгромоздилась и прыгает!

Он, Бойко, и сам знает — зимние дни коротки, а сумерки коварны. Скоро, скоро солнце спрячется за верхушками бора, скоро падут с крутого берега на ледяную Ржанку чёрные густые тени, скоро… Права старая, права. Страшно деду, жуть как страшно. Но точно знает — должен дойти до зимовья именно сегодня, должен упредить о надвигающейся беде. Но старуха! И-иэ-эх…

— Пусти, сказано!

И ногой грозно так — топ! Но Натя за всю жизнь не раз мужика своего таковским видела. И встречала его в сумерках тоже не раз, тьфу, позор-то какой. Помнит баба, как горели щёки, когда ей приходилось Бойка провожать в гости или из гостей, стоило ему только припоздниться. Сначала старалась понимать, хоть и стыдно было перед селянами, потом злилась, ругалась, а толку? Как был Бойко труслив, так и остался. А сейчас, нате-ка, слово у него заветное для Власа есть! Ха!

— И не подумаю! Мало мне с тобой позору было по молодости, так ты и на старости лет собрался в ночь! С тобой не пойду, и не проси! И встречать не буду!

— И не надо! — вспыхнул старик. — Я, можа, сгину сегодня, но дойти должон! Пусти, кому говорю!

Больше не топал. Но весь как-то скручинился, скряжился, стал похож на старый морщинистый дубок, какие растут кое-где по высоким берегам Ржанки. Глядела Натя на своего мужа, и как-то не по себе ей стало. Будто высмотрела она в белёсых от старости глазах дикий огонёк, будто подмигнул ей оттуда, из Бойковой души, кто-то древний и мощный, такой, про каких дед ей всю жизнь рассказывал — тот, кто живёт в темноте. Вздохнув, жена как-то вся сразу поникла и сделала несколько шагов в сторону.

— Обожди, — буркнула куда-то вниз, — в дорогу соберу. Сядь покамест.

— Недосуг рассиживать. Сбирай, я пока нужное подготовлю.

И вышел из избы. В дом вместе с морозным воздухом влетело несколько снежинок.

Покачав головой, женщина нашарила за лавкой латаный дорожный мешок и расправила его на столе. В тёмное нутро полетела кожаная фляга с мёдом, печёная курица в глиняном коконе, несколько ломтей солонины и краюха хлеба. Остальное Бойко соберёт сам, а её, Натина, задача — сделать так, чтоб старый не околел с голоду, пока до Власа добираться будет. И куда несёт! Выглянув сквозь мутное слюдяное окошко на улицу, она прицокнула языком. Солнце алело, сумерки уже махали ручкой. Натя накинула шубейку, прихватила мешок и вышла за Бойком.

— Дед, смеркается. Передумай, а? Боязно…

— Мне боязно итить, или тебе боязно оставаться? — хмыкнул старик. — Не бойсь, Натя, я мигом, отсюда до Власа рукой подать. Ты куда столько-то наложила? — охнул дед, когда накинул заплечный мешок и встряхнул пару раз, укладывая его поудобнее.

— Ништо, сгодится. В дороге не съешь — с мужиками ужин разделишь, чай, у них ночевать придётся.

— И то верно. Ну, бывай.

Бойко кивнул жене и бодрой рысью направился прямо к Ржанке.

Какого путника ни спроси — каждый скажет, что лучше зимника дороги не придумано. Даже самый ровный тракт не сравнится с зимником по удобству передвижения: ни тебе летней пыли, ни осенне-весенней распутицы. Заблудиться невозможно: зимник всегда выведет не к городу, так к деревне. Отчасти Влас потому и выбрал место для кузни поближе к Ржанке. Вторая причина — безопасность. Каждому ясно: где кузня — там огонь, где огонь — там и пожар. Бойко, не сбавляя ход, сплюнул за спину и за неимением деревяшки стукнул себя по лбу. Между собой поговаривали и про третью причину: дескать, потому у кузнеца так ловко дело идёт, что он с нечистой силой якшается. Но Влас поводов не давал, а потому и слухи в голос никто не распускал.

Бойко старался не слушать и тех, кто говорил про Власа вполголоса. Несмотря на особенности характера, дед был на неплохом счету в деревне: не верил пустобрёхам, не трепался попусту и сам. Староста — так тот и вовсе прислушивался к Бойку, когда следовало разобраться в спорном деле. Никто лучше старика не ведал тайные тропки в лесу, никто не знал, как пройти через старое болото на другой берег, никто не разбирался в редких травках и полузабытых обычаях этих мест. Потому-то дед так возмутился, когда Влас с мужиками рьяно взялся за рубку, не приветив чин по чину местного лешего. А то и двух — сказывала бабка, что не один он тут. Дескать, горе когда-то случилось, большое горе, и с той поры ажно два лесных духа здешний бор стерегут.

Переживал Бойко. Бабка ему наказывала передавать старые обычаи дале, молодым, да как быть, когда эти молодые и слухать никого не хотят? Ему, вона, Власу-то — избу не то что летом али весной, а зимой ставить приспичило! Куда это годится… Непорядок, непорядок! Потому и торопился старик, потому ему и надо было именно сегодня, пока не начали дураки работу, упредить их обо всём. Вздохнулось.

Упреждай, не упреждай — никто сейчас старику не поверит. Скажут — байки травит трусливый Бойко, сам в штаны дует по ночам и другим советует.

И как быть — Бойко ещё не придумал.

* * *

— Заходи, старый, заходи! Как же это ты сегодня расхрабрился, зелья какого принял, что ли? — хохотнул один из лесорубов и по совместительству плотников, ночевавших сегодня в зимней избушке.

— Будя, будя. А то мы Бойка не знаем. Тута ни одно зелье не поможет…

Изба вздрогнула от раскатистого хохота. Бойко не стал держать обиды и веселился вместе со всеми, причём в его тонком заливистом смехе слышалось явное облегчение: он таки управился до сумерек, успел дойти.

Глава 3

Сбирались споро, благо, идти не особо далеко. Хорошо, что не расползлись с утрева — поломав краюху хлеба и запив её тёплым взваром, мужики молча оделись и, подправив топоры, осторожно вышли на мороз. Влас подал знак рукой и сколько-то стоял в полной тишине, тонко прислушиваясь к происходящему вокруг.

Лес жил своей жизнью. Где-то перестукивал дятел, где-то шуршал по тонковетным кустам беляк. Никаких чужих звуков чуткое ухо Власа не распознало, и он медленно выдохнул, опуская руку и давая остальным понять, что можно продолжать движение. Они ещё в избе договорились, что будут идти в тишине настолько, насколько возможно, чтобы — не приведи, а! — вовремя расслышать неведомую тварь и успеть оборониться.

Старый Бойко дышал часто и рвано. У него перед глазами не то что вся собственная жизнь, а и сама суть людская пронеслась: сложно перестроиться, когда ты сызмальства ждал нападения в ночи, а сейчас приходится и днём озираться. Тревога — самый худший враг. Она путает мысли и стягивает движения, заставляет сердце заходиться в бешеном бое и прятаться в тесный кокон, где оно, всё ещё взбесившееся, продолжает метаться в панике и биться о жёсткие стенки этой внутренней то ли тюрьмы, то ли защиты. Бойко шёл в середине группы — лесорубы справедливо рассудили, что в случае нападения старику не отбиться, хучь ему десяток топоров навесь. Потому деда затолкали в живое кольцо и вели, как телка на другой край деревни. А Бойко старался не доставлять хлопот и даже причинять какую-никакую пользу — он слушал окрестности.

Сторожкость не пригодилась: не отвлекаясь на разговоры и пересмешки, путники дошли до деревни ещё засветло. Бойко припустил к своей избе, мужики тоже разбрелись по домам, а Влас, не заходя домой, направился к дому старосты. Там он обстоятельно рассказал всё, как было, и староста порешил: вечером — сход. В тот же час несколько голубей разлетелись по окрестным селениям, оповещая соседей о нежданной беде, а самый быстрый, самый выносливый — тому доверено было нести послание самому князю. Староста полагал, что правителю этих земель следует не просто знать о происходящем, а и поучаствовать в защите людей, которые завсегда отправляют повозки с зерном, мясом, шкурами, мёдом и протча, чего запросят в детинце.

Тогда же старухи отправились в большой дом на площади — здесь всегда проводили важные собрания. До вечера следовало прибраться, а потом и комнаты для гостей приготовить — староста ждал гонцов от соседей. Пришла и дедова Натя, принесла сушёных груш и варёного мяса. За ней подоспел и сам Бойко, оклемавшийся от страха и порозовевший — старик не гнушался работы, которую принято называть женской, и Натю свою любил да берёг. Потому и сейчас жена пришла налегке, а он за ней притащил всю остальную поклажу — съестные запасы для схода и шкуры для гостевых кроватей. С тем же подтягивались и остальные, и стар и млад, кому староста велел порядок навести.

На улице быстро стемнело, а в большом доме горели огни: бабы не жалели свечей и масляных плошек, горели три больших очага. При таком-то свете и работа шла споро, да дед ещё байки травил без устали — развлекал и себя, и девок, как он их звал. Натя посмеивалась, а про себя пыхала от гордости за мужа — всем хорош! Ну а что трусоват, так она сама кому хошь морду начистит, защитит своего.

— Деда Бойко, — зазвенел голосок Баси, Власовой жены, — а ты обещал про леших рассказать, как случай будет. Я помню, обещал! Вот он, случай-то. Скажи, деда!

— Ох, Бася... не к ночи будь они помянуты, лешаки-то. Леший — он нечисть странная, непонятная. Ну их, а?

— Ты ж обеща-а-ал... — протянула Бася, и её просьбу подхватило ещё несколько человек.

Дом был вычищен, оставалось только перестелить постели и наготовить еды, а потому деревенские уже занимали лавки за длинными столами, расставляли миски и выжидающе смотрели на старого травника. Он хмуро покачал головой, но раз обещал (кто только за язык тянул!) — надо сполнять.

— Ну, раз так... Слухайте тогда.

…Потом говорили, что он пришел с востока. Редко о госте рассказывали, так что даже имя настоящее не сохранилось. Старухи его вспоминали Бором.

Бор пришёл в деревню уже под вечер и попросился на постой. Его никто и на порог не пустил: смеркалось, а гость явился с востока — сами знаете, окромя болот там и нет ничего. Так и порешили — болотник. Пущай идёт своей дорогой.

Бор не противился, принял решение тогдашнего старосты и ушёл. Думали, совсем, ан нет — заночевал в ближнем стожке. Да так там и прижился. Наутро оказалось, что великим мастером был юноша: травы ведал почище местных знахарей, от любой хвори рецепт мог сыскать. Не боялся ни болот, ни лесов, чуял тропки, что твой зверёныш.

Привыкли к нему деревенские, нет-нет да и сами стали за помощью бегать втихаря. Знахари только ворчали, а пуще прочих — старостин дядька, Лесок. Ему-то почёта меньше не стало, а вот ручеёк подношений от сельчан поумерился. Раньше частенько забегали, кто яиц свежих притащит, кто туес мёду принесёт, а кто и дом подлатать вознамерится. Лесок жил припеваючи, пока не явился Бор.

И стало у Бора не ладиться. Дом-то деревенские ему предоставили, на другом конце деревни от Леска: староста ему хоть и дядька, а не дурак. Хозяйством Бор не обзаводился, жену в дом не брал. Уходил за травами до рассвета, а вечерами принимал просителей, сидя на солнечной завалинке и сортируя собранный урожай. И вот чем дольше он так ходил, тем больше замечал по возвращении: то иголка в косяк воткнута, то перьев кровяных под порог насыпано, то кошка дохлая на чердаке окажется.

Кому выгодно? Знамо дело — Леску. Но Бор никого огульно не обвинял: улыбался, как прежде, и зла в отместку не чинил. А Лесок с ним здоровался с дружеским поклоном, будто так и надобно.

Долго ли, коротко ли, а прожил Бор в селении больше года. Не прекращались пакости до тех пор, пока не перестали его средства помогать соседям. Говорит Бор — корову поранее выгнать на луг, а хозяева с утра спохватываются — у скотины колики, дохнет. Передаст Бор туесок с травками для отвара, а травки вреда не наносят, да токмо и пользы никакой. И мало-помалу перестали сельчане к нему обращаться, разве что за мелочью какой. А потом ещё и Лесок ногу свернул — лез крышу латать, да не удержался на коньке.

Глава 4

— Как быть-то... Тварь-то никуда не делась, за вами с опушки пришла! Неужто придётся сыматься с места, а, дед? Ох, горюшко! Не чаяла я на старости лет незнамо куда подаваться!

— Цыц, глупая баба! — рявкнул Бойко. — Мешаешь думать, колгота! Цыц!

Вроде только что ушли из большого дома, а поди ж ты — пришлось обратно вертаться. Бойко ни в какую не согласился заходить в свою избу, пока не будет понятно, что за тварь тут бродит и какого рожна ей надо вообще. Пришёл и староста, высокий сухой старик. Сейчас он сидел на почётном месте во главе стола, и с хмурым видом набивал трубку. Если присмотреться, то становилось ясно — староста далеко не так спокоен, как выглядит на первый взгляд. Табак в трубке уже был похож на прессованную траву, какую между брёвен в избе наталкивают, чтоб тепло было. В такой ни один уголёк не разгорится — нечем огню дыхнуть, не пройдёт воздух.

Точно как та трава, сидели в доме и люди. Вся деревня набилась. Новости в селе разлетаются, как тополиный пух летом, а если добавить к ним истошный визг Нати, которым она все окрестности оповестила, что что-то пошло не так, то скорость распространения этих самых новостей становилась запредельной. Все были в курсе присутствия твари буквально где-то здесь. Староста, конечно, велел не нагонять страху, да попробуй останови — то тут, то там раздавались шепотки: деревенские обсуждали, что из себя представляет неведомый зверь, и почему он прицепился к мужикам. О том, что целью твари были именно лесорубы, даже не совещались — решение было принято единогласно. Староста качал головой, мужики, кто с Власом ходил, угрюмо молчали. Сам Влас тоже молчал — сидел по центру стола, одной рукой обнимал Басю, и, судя по сведённым бровям, что-то сосредоточенно обдумывал.

— Все собрались, что ли? — поднял глаза староста. Ему ответил нестройный хор, который быстро затих — главу деревни уважали, перебивать никто бы не осмелился.

Бажен — так звали старосту — был выборным. Князь когда-то ставил своего человека, доверенного, да не справился назначенец — выжила его эта земля. Старостино дело оно ж какое... За дорогами уследи, гати накинь, урожай распредели, подати отправь. Следи, чтоб не было голодных, со знахарями окрест дружбу води, чтоб лечили хворых как следует. С князем не спорь, а своё в обиду не давай. И за порядком следи, чтоб бегляки какие в деревне шуму не наделали. Да и своих тоже надо в узде держать. Словом, хлопотное это дело — старостой быть. Однако ж и уважения к главе немерено. Бажен всю жизнь в этой деревне прожил: они с Бойком почти ровесники, на несколько годков травник постарше будет. Потому, когда назначенец от князя в очередной раз открестился от обещаний (грозился гать постелить на ближнем болотце, куда молодёжь повадилась за ягодой бегать), деревенские его чуть на вилы не подняли. Сбежал, нажалился. Князь, надо ему честь отдать, сам приехал в деревню. Его встретили честь по чести, сладко накормили, мягко уложили, а на следующий день Бажен от лица всех местных со свитком пришёл, а в том свитке тьма тьмущая дел, которые назначенец обещался, да не сделал.

Князь почитал-почитал, вникнул, посмеялся, да назначенца на той площади, где ныне большой дом стоит, повесил. Потом ходил слух, что-де дружба дружбой, а табачок врозь — не понравилось князю, как доверенный человек с его добром обошёлся. Оно ж как... Чем лучше живёт деревня — тем больше подати, тем лучше отдача от людишек. Князь был умным и хитрым человеком, и прекрасно это понимал. Созвал он сход, да велел к вечеру придумать, кто вместо назначенца возьмёт на себя старостины обязанности. Люди совещались недолго, и назвали Бажена. А он и не прочь. Так и выбрали, уж, почитай, годков тридцать Бажен во главе сельца стоит, и ни разу никого не подвёл — ни своих, ни княжьих. За то его ценили и те, и другие.

— Все, значится... Ну так что думаете, люди? Что за тварь появилась, откелева, чем изводить будем? И надо ли? Али княжьих людей дождёмся?

— Да как её извести, если и в глаза никто не видел? — возразил кто-то из молодых. — Токмо следы и видали, а ежли на них смотреть — тута и охотником не надо быть. Тварь аршин пять до макушки, не меньше! Такую куру ни один силок не удержит.

— Силок, можа, и не удержит. А капкан?

— Медвежий если. А лучше — больше.

— Влас, тебе слово. Справишь капкан? Княжьи люди прибудут — нам их не словами про трёхпалую курицу надобно о помощи просить, тут лучше тушку предоставить.

Влас потёр нос и, чуть помолчав, заговорил:

— Капкан справить недолго, токмо есть у меня мысль... Надобно не простым капканом тварь вылавливать, а с секретом. Я, Бажен, прямо сейчас в кузню пойду, чтоб время не тратить.

— Пусть так, — согласно кивнул Бажен, — матерьял весь есть? Ежели надо чего — не молчи, всё выделим.

— Почти всё есть. Почти. И помощь нужна будет. Деда Бойко, подсобишь?

Большой зал стих. Всем было известно, что хорошему кузнецу без подмастерья тяжко, но Влас никогда и ни к кому не обращался за помощью. Его кузня — святая святых, в которую могла заходить только Бася, и иногда Бажен. Всем остальным строго-настрого воспрещалось даже приближаться к кузне. Ходили, конечно, из-за этого всякие-разные слухи, но старосте хватало одного взгляда, чтобы наложить вето на длинные языки. Влас работал честно, его лезвия никого самовольно не резали, а в остальном — пусть хоть с самим Чернобогом ручкается, то не его, Баженово, дело. И остальных тоже не касается.

А сегодня Влас сам помощи просит, и у кого! У старого Бойко, над которым разве что грудные дитяти не потешаются! Но староста, видать, что-то понял, потому как одобрительно кивнул. Сам старик сидел с растерянным видом — уж кого-кого Влас мог выбрать, но его! Однако же согласился. Вспомнил, что несколько дней назад мысленно костерил молодёжь за неуважение к старикам, подумалось — можа, Влас тоже в ту сторону подумал, решил исправиться.

— Подсоблю, ежели считаешь, что справлюсь. А чего делать-то надобно?

Глава 5

— Да как же это, а… Это что жа!

Бойко разволновался. Влас терпеливо ждал, пока новая информация уложится у старика в голове: немудрено, деду и так несладко приходится в последние дни. То ночные прогулки, то встреча с кляштой, которую и сам Влас боялся как огня. Увидь её Бойко той ночью, и обретающее в неизменной тревоге сердце просто не выдержало бы такой встряски. И без того хватало переживаний. Дед стоически переваривал услышанное и складывал два и два.

— Слышь-тко, Влас. Я вот сейчас тебе расскажу, а ты послушай и поправь, коли не так.

— Добро, слухаю.

— Ну, значится, — прокашлялся Бойко. — Не просто так ты с Басей в нашу деревню пришёл. Ты не уехал оттудова, где раньше жил, али уехал, но не по доброй воле. А все перемены с того, что туда, где вы были, тожа тварь эта пришла. И как пришла, так вы и отбиться не придумали чем, а потому барахлишко в сумки повязали и сбегли. Верно толкую?

— По большему-то да, так и было.

— А сюда вы пришли ровно потому, что услыхал ты где-то про заветное болото, на котором особый металл есть… верно?

— Не совсем.

— Поправь?

— Заговоримся, деда. Долгий разговор предстоит, обстоятельный, сейчас на него время тратить нельзя, бесценное оно. Давай я тебе по пути всё обскажу?

— Да знаешь ли ты, сколько кузнецов тама сгинуло?! Ты ж сопля зелёная, даже если дойдёшь — как с тем железом справляться будешь? Оно ж самую душу вынает, портит самого светлого человека, в мудака превращает и губит! Неужто и ты так спортиться хочешь? Ежели себя не жалко — Басю свою пожалей! Видал я таких ковалей, кто оттедова вертался и бабу свою начинал по деревне гонять почём зря!

Травник выпалил это всё на одном дыхании и закашлялся — не хватило воздуха. Опёрся о наковальню, застучал сухим, жилистым кулаком в грудь. Гулкие удары раздавались и в груди, и в голове, и будто по всей кузне их разносило. Влас тихонько покачивал в руках пустую кружку, а потом как-то резко собрался и заговорил:

— Ты вот что, деда. Послухай-ка теперь и ты меня, токмо хорошо послухай, обоими ушами. И язык за зубами держи, не то не посмотрю, что ты уважаемый тут человек, и за старость не пожалею — порешу. О том, что сейчас скажу, я даже старосте не говорил, а уж Бажен про нас с Басей поболе всех остальных ведает. Можешь дать слово, честное слово, что никогда и никому не проболтаешь, что расскажу?

Бойко аж поперхнулся:

— Ты, дурья башка, не то решил, что раз я трусоват, так и тайны хранить не умею? А чего ж тогда меня в проводники-то просил? Брал бы кого другого, тута проводников — как земляники на опушке, по три монеты за ведро!

— Будя, дед. Не время для обидок, ты давай или соглашайся, иль я и в самом деле другого поищу. Нету времени, сказано, тварь быстро движется, и чем дольше мы тут лясы с тобой точим, тем меньше времени на подготовку, а меньше времени на подготовку — больше риску, что и эта деревня сгинет, как сгинуло наше с Басей селение. Так что вон, свечка пока догорает, — кивнул Влас на крошечный огарок, приютившийся среди прочих на здоровом металлическом противне, залитом наплывшим воском, — думай. Как прогорит — скажешь своё решение, каким бы ни было. Идёшь со мной — всё расскажу без утайки. Остаёшься — ну, значит, так тому и быть.

Травник надулся, как мышь на крупу: недоверие кузнеца сильно ударило по стариковскому самолюбию. Он, Бойко-то, за всю жизнь даже Нате своей секретов никаких не выдал, даже самых малостных — ну, хучь детских вот, какие ребятишки сам-себе загадывают. Кто где куклу соломенную смастерил и спрятал, кто кому глазки строил лукавые, кто с кем целоваться на опушку бегал. Хранил дед и другие тайны, серьёзнее, доверенные ему старостой. А тут щегол в нём, в старом Бойке, сомневается! Тьфу!

Огарок потух быстро. Старик, хмурясь и не глядя на Власа, пробурчал:

— Домой надо, мешок сберу в путь. И ты сбирай. Зимник нелёгкий до острова.

— Сколько дён?

— Ежели туда-обратно и там… сколь там?

— За два дня управлюсь.

— А, ну вот… значится, туда-обратно и там два дня — на пять-семь дён пути бери еды. И флягу под воду не забудь, не везде там снег топить можно.

* * *

Натя уже вернулась из большого дома, когда насупленный Бойко вошёл в избу. Бабье сердце, чуявшее перемены в старике лучше, чем в самом себе, испуганно забилось и потребовало подробностей. А как раз их-то дед сказывать и не собирался — хоть и не обещал он Власу молчать про то, что на остров собрались идти, а подумалось, что Нате про то знать не надобно. Она хоть и не особливо длинная на язык, а ну её. Баба и есть.

К её чести, Натя подступилась с расспросами раз-другой, да и отстала. Токмо спросила, не подсобить ли чего. Бойко распорядился принести кой-какой снеди из кладовок, а сам собирал мешок с тем расчётом, чтобы хватило на весь путь.

Мешок у него добрый, из тройной грубой холстины, проклеенный рыбьей кожей и пропитанный особыми взварами: не промокает, не занимается в огне. Нет, совсем-то горит, конечно, но ежели какой случайный уголёк, али близко к костру по недосмотру кинуто — не страшно. В его-то нутро Бойко уложил дорожный котелок, сухие припасы, какие в пути пожевать можно, и туес с водицей. Он не зря Власу про воду сказал: на болотах горькая она, будто сама мать-природа от того места людей отвращает, чтобы держались подале и не ходили туда вовсе. И пить там не следовало. Давненько ещё Бойко сам видал, как дурели люди от болотной воды: видеться им всякое начинало, а один дурак наглотался так-то на спор, да с топором потом по всей деревне бегал, несколько курей зарубил и собаку чью-то.

Натя заговорила первой:

— Долго тебя не будет-то?

— Пять дён, Влас кажет… а там кто его знает, можа больше, можа меньше.Но меньше навряд, дорога сложная.

— Всё собрал? Огниво, трут? Лекарские травки свои, на всяк?

— Всё, не мельтеши. Собрано.

— Бойка, а Бойка… а как же ты ночами-то будешь? Где спать будете?