Вокруг света за 60 дней

Пролог

В месте, где нет ни времени, ни погоды, а есть лишь состояние, царил вечный послеполуденный чай. Пылинки, каждая из которых могла быть прахом сгоревшей библиотеки или несостоявшейся мечты, лениво танцевали в единственном луче света, пробивавшемся непонятно откуда. Этот свет заливал кабинет, заваленный книгами до самого потолка — фолианты подпирали резные балки, атласы служили подставками для шатких стопок монографий, а поэтические сборники были небрежно засунуты в щели, чтобы избавить конструкцию от последнего шанса на обрушение. Под потолком, в паутине из чистого серебра, висела модель «Наутилуса», и на ее медном перископе, нарушая всякое величие, сушился одинокий шерстяной носок.

За столом, сделанным из цельного ствола ископаемого дерева, в кресле, чья бархатная обивка протерлась до нитей, сидел Он. Писатель. Не величественный дух, не седобородый патриарх, а скорее интеллектуал в затянувшемся творческом отпуске, кутающийся в видавший виды халат. Его борода, некогда предмет гордости, теперь напоминала скорее запущенный сад. Он со вздохом, который, казалось, длился уже полтора столетия, провел пальцем по гладкой поверхности странного устройства — гибрида астролябии и современного планшета, выполненного из теплой латуни и полированного обсидиана.

На экране, мерцая, проносились картины чужой, кипучей и по большей части бессмысленной жизни. Вот кто-то с серьезным лицом фотографировал свой завтрак. Вот толпа скандировала имя человека, пинающего мяч. Скука. Экзистенциальная тоска в промышленных масштабах. Наконец, палец Писателя замер. На экране появилось то, что в двадцать первом веке называлось «милым видео». Белый персидский кот, похожий на облако, забытое на диване, лениво открыл один глаз, посмотрел в камеру и снова заснул. Писатель издал звук, средний между фырканьем и стоном.
«И это — потомки того гордого племени, что гуляло по крышам Парижа, готовое к дуэли за брошенную сардину? — пробормотал он. — В глазах этого сибарита энтузиазма меньше, чем в моем бюджете на вдохновение».

Он уже собирался смахнуть сонное царство, как вдруг экран взорвался кричащими красками и оглушительной музыкой. «ВУЛКАНЫ УДАЧИ! — вопил жизнерадостный голос. — ВРАЩАЙ БАРАБАН И СТАНЬ КОРОЛЕМ ВЕЧЕРИНКИ!»
Писатель поморщился, как от зубной боли.
«Реклама, — выдохнул он. — Единственная вещь, оказавшаяся бессмертнее души. Даже здесь, в тихой гавани вечности, они пытаются продать мне вечеринку».

С отвращением отложив латунный планшет, он потянулся к единственному, что еще имело смысл. К перу и бумаге. Он взял гусиное перо, чья белизна не потускнела за сто пятьдесят лет, и с жестом, полным застарелой драмы, обмакнул его в массивную чернильницу из граненого хрусталя.
Раздался сухой, царапающий звук.
Писатель замер. Он медленно поднял перо. Кончик был девственно чист. Заглянув в чернильницу, он не увидел ничего, кроме слоя пыли, похожей на серый бархат, и маленького, мумифицированного паучка.
Он откинулся в кресле, положив бесполезное перо на стол. Взгляд его блуждал по корешкам собственных книг, полных приключений, бурь и открытий. Он издал тот самый вздох, который начался полтора века назад и, кажется, не собирался заканчиваться.
«Творческий кризис, — прошептал он в оглушительной тишине. — Самая коварная форма бессмертия».

***

С тяжелым вздохом, какой издает старый механизм, нехотя приходя в движение, Писатель вновь потянулся к своему латунному планшету. Он потер большим пальцем обсидиановую поверхность, и та откликнулась тихим мелодичным звоном, словно проснулась крошечная музыкальная шкатулка. В глубине черного камня зародилось мутное пятно света, которое, пульсируя, разрослось в живую, дрожащую картину. Это был Лондон.

Не тот Лондон, что жил в его памяти — город туманов, газовых фонарей и стука конских копыт, — а его лихорадочный, беспокойный потомок. Калейдоскоп образов завертелся под его ментальным управлением: красные двухэтажные гиганты, проглатывающие и выплевывающие толпы людей; стеклянные башни, царапающие свинцовое небо; лица, освещенные призрачным светом маленьких экранов в их руках. Он скользнул взглядом по юноше, который с благоговением, достойным священнослужителя, снимал на телефон дымящуюся шаурму. Пронесся мимо офисного клерка, чья душа, казалось, была сжата до размеров ячейки в Excel. Пустота. Суета ради суеты.

И тут объектив его вечности замер.

Он нашел его.

Картинка сфокусировалась на офисе, который был скорее похож на хирургическую палату. Стерильные белые стены, безупречная геометрия мебели из стекла и хрома, полное отсутствие чего-либо личного, живого, случайного. За столом, в кресле, напоминавшем трон аскетичного божества, сидел молодой человек. Безупречный костюм, идеальный пробор, лицо, на котором эмоции были не то чтобы подавлены, а, казалось, никогда и не произрастали. Это был Филеас Фогг, верховный жрец в храме данных.

Писатель прищурился, устраиваясь в кресле поудобнее, и принял вид натуралиста, наблюдающего за редким, но удручающе скучным видом насекомого.
«А вот и наш герой, — пробормотал он, словно комментируя фильм для самого себя. — Взгляните на эту сосредоточенность, на это благородное напряжение мысли! Он выслеживает добычу... он подкрадывается... сейчас будет бросок! Да! Он сделал это! Он переместил запятую на две строки ниже! О, трепет бытия! Какая отвага!»

Внезапно сцена сменилась. Тот же Фогг, но уже в знакомых стенах Реформ-клуба. Воздух все так же был густ от запаха денег и самодовольства, но вместо споров об индийских колониях и цене на хлопок здесь звучали слова «алгоритмы», «большие данные» и «оптимизация логистических цепочек». И вот, в апогее этой битвы современного тщеславия, прозвучали те самые, роковые слова. Пари. Вокруг света. Шестьдесят дней.

Писатель замер. Его пальцы, до этого лениво лежавшие на подлокотнике, сжались. Взгляд, только что тусклый и пресыщенный, вдруг обострился, в нем зажегся огонек — тот самый, что не загорался уже больше ста лет. Он наклонился вперед, его борода почти коснулась латунного планшета. Он видел холодную уверенность на лице этого нового Фогга, слышал самодовольный смех его оппонентов. И его охватил не восторг, а священный ужас.

Глава 1: Пари, пиксели и помощник с круассаном

Реформ-клуб утопал в полумраке и достоинстве, как старый дредноут в порту. Запах столетней кожи, полированного дерева и едва уловимой пыли давно проигранных парламентских баталий боролся с тонким, почти неосязаемым ароматом, который источали его новые обитатели — запахом сандалового дерева и экзистенциального кризиса, исходящим от дорогих вейпов. Портреты викторианских джентльменов с неодобрением взирали со стен на своих потомков, которые пили не бренди, а деконструированный эспрессо-тоник, подаваемый в трех отдельных мензурках, словно зелье в алхимической лаборатории.

В самом глубоком кожаном кресле, похожем на трон изгнанного короля, скучал лорд Харрингтон III, наследник империи, настолько древней, что ее акции уже считались палеонтологической находкой. Напротив него Себастьян, гуру стартапов с прической, бросающей вызов гравитации, пытался «запитчить» седому бармену идею по доставке кубиков льда дронами.

— Представь, — вещал он, жестикулируя так, словно дирижировал невидимым оркестром, — синергия криогеники и логистики последнего дюйма! Мы не просто продаем холод, мы продаем мгновенное охлаждение как услугу!

Громче всех был Арчи, крипто-энтузиаст в кашемировом худи, который только что пережил личную трагедию.

— Она проявила эмпатию! — почти рыдал он, показывая всем график на своем телефоне, стремительно летящий вниз. — Моя нейросеть, мой торговый алгоритм... она проанализировала новости и решила, что мир слишком жесток, и вложила все мои деньги в акции приюта для бездомных кокер-спаниелей! Я разорен, но зато какая красивая история!

В центре этого тихого бедлама, словно остров невозмутимости, сидел Филеас Фогг. Ему было двадцать пять, но двигался он с точностью и экономией жестов векового механизма. На нем был безупречный костюм, который, казалось, не мялся, а перестраивал свою молекулярную структуру при каждом движении. Он поднес к губам бокал с водой, но остановился. Из кармана жилета он извлек тонкое, как стилус, устройство, опустил его кончик в воду и дождался тихого писка. На миниатюрном экране высветилось: «pH: 7.02. Оптимально». Только после этого он сделал выверенный глоток. Его часы показывали не только время с точностью до атосекунды, но и уровень кортизола в его крови. Сейчас он был в зеленой зоне.

Разговор коснулся главной новости дня — грандиозного провала новейшей системы доставки «SkyNet Eats». Ее искусственный интеллект, проанализировав все пробки и погодные условия, пришел к выводу, что самое безопасное и логистически безупречное место для всех заказанных в Лондоне пицц — это внутренний двор Тауэра.

— Хаос, — философски заключил лорд Харрингтон. — Чистый, первозданный хаос. Нельзя оцифровать человеческую глупость.

— Это черный лебедь! — подхватил Себастьян. — Непредсказуемое событие!

Фогг, до этого молчавший, аккуратно поставил бокал на блюдце. В наступившей тишине его голос прозвучал тихо, но с твердостью алмаза.

— Проблема не в хаосе, — произнес он, глядя на своих собеседников так, будто они были неверно решенной задачей. — Проблема в недостаточно элегантном алгоритме. Хаос — это лишь набор переменных, которые вы поленились просчитать.

***

Заявление Фогга повисло в воздухе, плотное и неуместное, как айсберг в бокале с виски. Первым не выдержал Арчи. Он фыркнул, потом рассмеялся — громко, с завываниями, запрокинув голову в кашемировом худи. Его смех подхватили остальные, превращая тихий уголок клуба в филиал гиенника.

— Недостаточно элегантный алгоритм? — выдавил он сквозь слезы. — Филеас, дорогой мой, ты так долго смотрел в свои цифры, что забыл, как выглядит реальный мир! Он не элегантен! Он грязный, глупый и постоянно норовит наступить тебе на ногу!

Фогг не ответил. Он не стал спорить. Вместо этого он с безразличным видом положил на стол свой планшет. Устройство было не толще листа картона, прозрачное, как кусок захваченного в плен сумрака. Когда Филеас коснулся его поверхности, оно ожило без единого звука, и над столом, между бокалами и мензурками, заплясали голографические вихри данных.

За тридцать секунд, пока его оппоненты еще утирали слезы смеха, Фогг, с легким движением пальцев, построил перед ними трехмерную модель земного шара, опутанную светящимися нитями маршрутов. Это была симфония логистики. Красные линии поездов пронзали континенты, синие пунктиры грузовых судов пересекали океаны, зеленые дуги отмечали автобусные переезды через пустыни.

— Вот, — его голос был спокоен, как шелест свежеотпечатанной банковской выписки. — Оптимальный маршрут. Шестьдесят дней. Учтены: сезонные муссоны в Индийском океане, вероятность забастовки багажных служб в Сингапуре, политическая нестабильность в зоне Суэцкого канала и даже сезонная миграция синего тунца, способная замедлить суда в Тихом океане. Вероятность успеха — девяносто семь целых и три десятых процента.

Смех утих. Трое смотрели на парящий глобус, на котором, словно рой цифровых светлячков, мелькали цифры и графики. Они были ошеломлены, но больше — раздражены этой холодной, безупречной правотой.

— Это всего лишь теория! — снова взорвался Арчи. — Красивая картинка! Да ты сам по этому маршруту и дня не продержишься! Твои графики разобьются о первого же сонного пограничника, у которого завис компьютер!

— Я готов доказать состоятельность моей модели эмпирическим путем, — без тени эмоций ответил Фогг.

Это был вызов.

— Пари? — глаза Арчи загорелись азартом.
— Пари, — подтвердил Фогг.
— Два миллиона фунтов, — выпалил лорд Харрингтон, которому стало откровенно весело. — Что твой элегантный алгоритм не выдержит и столкновения с реальностью.

Они не пожимали рук. Вместо этого Себастьян, гуру стартапов, с лихорадочным блеском в глазах уже составлял смарт-контракт. Двенадцать страниц цифрового текста, защищенного блокчейном, с детально прописанными условиями и форс-мажорами, среди которых значились «вторжение инопланетян», «спонтанное возникновение черной дыры в районе Бискайского залива» и «объявление кокер-спаниелями мировой войны человечеству».