Волков. Гимназия №6

ПРОЛОГ

Утро не задалось с самого начала. Сперва выбило автоматы во всем доме, потом забарахлил газовый котел, и даже кофемашина попыталась взбунтоваться, выдавая в кружку вместо привычного ароматного напитка что-то невразумительное. По отдельности все это вполне могло и не значить ничего особенного, но вместе… Я уже давным-давно научился чувствовать крупные неприятности заранее — но пока еще не утратил умения надеяться, что все непременно закончится хорошо. Что на этот раз точно пронесет — а там уж как-нибудь наладится…

Нет. Точно не наладится: к обеду признаки надвигающегося пушистого зверька достигли такого размаха, что их почувствовал бы любой, даже самый обычный человек. Воздух пах озоном, как после грозы, — только на небе уже вторые сутки не было ни облачка.

А после обеда сработали сторожевые чары на периметре. Я даже не стал смотреть на индикаторы, почувствовал и так. Сначала едва уловимую вибрацию в эфире, а потом и кое-что посильнее: чужое присутствие. Да еще какое — незваные гости не прятались, будто возвращались в свой собственный дом, а не приперлись без приглашения. Поэтому я и вычислил их почти сразу, еще от шлагбаума. Даже до того, как вдалеке послышался шум мотора и над соснами с карканьем взлетела стая ворон.

Еще километр-полтора по извилистой грунтовой дороге — на такой не очень-то разгонишься. Вполне достаточно времени, чтобы удрать… или приготовиться драться.

Впрочем, зачем? Не то чтобы я был так уж рад нежданно-негаданно нагрянувшей компании — но все-таки через лес к дому ехали те, кто вряд ли желал мне зла. Не друзья, конечно. Уже очень, очень давно не друзья.

Но и не враги.

Здоровенный черный джип — похоже, «Ленд Крузер» какой-то из свежих моделей — остановился у гаража рядом с моей «Нивой». Ровно, аккуратно, почти бампер в бампер — можно сказать, вежливо. Водитель распахнул дверь и выбрался наружу. Негромко выругался, попытался стряхнуть грязь с ботинок, но потом махнул рукой и зашагал к дому. Двое остались в машине. Я не мог разглядеть их — просто знал, что они там, внутри, прячутся за тонированными стеклами. Младший, кажется, даже попытался сообразить что-то вроде заговора для отвода глаз.

Дилетанты.

Не то чтобы мой бывший шеф всюду таскался со своей… компанией. И вряд ли он так уж опасался встретиться со мной в одиночку, но отчаянное положение требовало отчаянных мер — видимо, «группа поддержки» понадобилась для чего-то особенного. На лестнице раздались тяжелые шаги, и я запоздало подумал, что надо было встретить гостей внизу, а не ждать, пока они натащат в дом грязи. Или хотя бы усесться за стол. Или…

Ничего не успел — когда дверь распахнулась, я так и стоял посреди кабинета с недопитой чашкой кофе в руках.

— Здравствуйте, Илья Иванович.

— Ну здравствуй, Сережа. — Шеф огляделся по сторонам. — Вижу, обжился уже… Обставился.

Дурацкое начало. Для любого разговора — и уж тем более для серьезного. Дорога от Москвы до моей глуши занимает часа полтора, не меньше, даже если гнать. Времени было достаточно, но шеф так и не придумал ничего лучше, чем назвать меня именем, которым я не пользовался уже лет тридцать — с тех самых пор, как наши дорожки разошлись окончательно.

И до чего же ему было неуютно… и неудобно — и в ситуации, и в кабинете, и даже в собственном костюме. Впрочем, в этом я его как раз понимал: за неполную сотню лет вполне можно научиться носить двойку или тройку и правильно подбирать рубашку, галстук и даже носки, но вот привыкнуть — вряд ли.

Чужое оно для нас, и своим не будет, видимо уже никогда. Шеф давно стригся в модных московских салонах, брился чуть ли не до зеркального блеска и всячески пытался подчеркнуть собственную современность — иногда даже удачно. Но стоило чему-то пойти не так, и весь напускной лоск последних десятилетий тут же слетал с него, как шелуха.

Когда шеф принялся теребить ворот, я не выдержал и все-таки пришел на помощь:

— Давайте сразу к делу, Илья Иванович. Насколько все плохо? В смысле — если уж вы решили обратиться ко мне…

Шеф недобро зыркнул из-под кустистых бровей, но ответил спокойно, без злобы. Явно уже сообразил, что шила в мешке не утаишь — все равно придется достать его наружу и совместными усилиями сообразить, что тут можно сделать.

Если вообще можно.

— Насколько… Настолько, Сережа, — вздохнул он. — Ты будто новости не смотришь.

— Даже соцсети читаю, Илья Иванович. — Я попытался сострить, но вышло, похоже, так себе. — А если конкретнее?

— Если конкретнее — самолеты уже в воздухе. Время подлета до границы — сорок пять минут.

Выходит, кофемашина-то не зря бунтовала…

На мгновение проняло даже меня, да так, что все внутренности скрутило узлом, а небо где-то высоко над крышей чуть ли не в прямом смысле сжалось в овчинку — и застыло намертво. Ослепительно-синим ломтиком привычного бытия, которому осталось всего ничего.

Сорок пять минут.

— Вашу ж… — Я едва удержался, чтобы не прибавить чего покрепче. — Могли бы и пораньше сказать, Илья Иванович!

— Могли, — тоскливо отозвался шеф. — Но еще надеялись, что успеем, что получится…

— И в итоге поехали ко мне, когда просрали все на свете.

— Просрали… Ты, Сережа, говори, да не заговаривайся!

По кабинету будто вихрь пробежал — бумаги полетели со стола на пол, стекла задрожали, и даже матовая поверхность кофе в чашке зарябила, расходясь кружочками. Только что передо мной стоял успешный делец, хозяин жизни — то ли крупный бизнесмен, то ли чиновник примерно того же калибра. Дядечка лет этак пятидесяти с хвостиком, среднего роста и крепкий, разве что самую малость раздавшийся в талии от избытка сидячей работы. Усталый, серьезный — но при этом вполне благожелательный.

И вдруг оболочка треснула, и на мгновение я снова увидел шефа в прежнем облике: могучего великана с окладистой бородой, подпирающего потолок кабинета островерхим шлемом с кольчужной сеткой. Огромного, сурового — и все же способного внушать не только страх, но и граничащие с исступлением восторг и почитание. На него даже стало больно смотреть: пластины лат на широкой груди заискрились, расходясь во все стороны лучами яркого света.

ГЛАВА 1

Когда тьма вокруг рассеялась, я летел вперед. Не через какой-то пространственный или временной тоннель, а в самом прямом смысле. Точнее, падал: глупо и неуклюже, обогнав головой и плечами ноги — так, что уже не мог удержать равновесие. Пол коварно прыгнул навстречу, и я едва успел подставить руку.

Какую-то странную, будто чужую… С бледными тонкими пальцами, торчащими из-под рукава с парой блестящих пуговиц. На моей флиске таких определенно не было… да и вообще никаких не было, если уж на то пошло.

Знакомый подвал исчез. Я оказался в длинном коридоре с окнами по одну сторону и дверью с номером — по другую. Каменный пол сменился видавшим виды паркетом, а стол с колдовскими письменами куда-то испарился.

Остались только люди… точнее — их количество. Обступившая меня троица в темно-синих кителях с серебряными пуговицами выглядела куда моложе бывших сослуживцев — и уж точно не так внушительно. Зато настрой, похоже, имела самый что ни на есть боевой.

Все-таки у летящего в челюсть ботинка есть один несомненный плюс: он моментально разделяет любые текущие задачи и вопросы на важные — и все остальные. Заставляет действовать без лишних раздумий.

В общем, тонизирует.

Я еще не успел толком сообразить, какого лешего вообще происходит, а тело уже действовало само, резво вспоминая все то, что когда-то намертво забивалось в мышцы бесконечными тренировками. Я завалился чуть набок, уходя от удара, поймал нападавшего за пятку — и дернул вверх. Раньше такое запросто опрокинуло бы на пол даже шефа, но сейчас силенок почему-то не хватило. Долговязый тощий парень неуклюже взмахнул руками, отступил на пару шагов, но на ногах все-таки удержался.

А я уже получил от следующего. Прямо по ребрам чем-то увесистым, зато, на мое счастье, не слишком твердым. Били коряво и вскользь — в самый раз, чтобы успеть подняться, не словив еще пару пинков.

Я крутанулся на месте, вскакивая, — и тут же метнулся к стене, чтобы хоть как-то прикрыть тылы. Впрочем, это оказалось без особой надобности: вместо того чтобы окружить и навалиться со всех сторон, мои противники ринулись в лоб, чуть ли не строем. Подраться они явно любили, а вот умели от силы на троечку.

С жирнющим таким минусом. Я без особого труда свалил первого, кто сунулся, — того самого, что чуть не влепил мне по голове ботинком. Просто швырнул лицом в стену, пропустив мимо, и на всякий случай еще добавил локтем в поясницу. Второй, полноватый коротышка с поросячьим рылом, снова попытался ударить меня. И не кулаком, а кожаным портфелем — то ли побоялся подойти ближе, то ли не слишком-то рассчитывал на собственные силенки. Его я срезал еще на размахе: пнул ногой в мягкий живот и отправил на паркет.

А вот с третьим пришлось повозиться: он не только двигался поувереннее своих сотоварищей, но и выглядел куда основательнее. Здоровенный — на полголовы выше меня и тяжелее раза в полтора. Бритая круглая башка будто росла прямо из плеч, а шеи не было вовсе — парень явно любил побаловаться гирями. Или просто целыми днями поднимал тяжести на какой-то нелегкой работе. Силища в нем оказалась звериная.

Хорошо хоть, умение подвело.

Я прикрыл подбородок плечом, но могучий удар все равно отбросил меня — чуть ли не протащил по полу подошвами, и от второго я предпочел уклониться. Поднырнул под неуклюжую размашистую «закидуху» и впечатал кулак в торс. Будто в стену — каменную, разве что кое-как прикрытую сверху слоем податливой человеческой плоти. Здоровяк даже не хмыкнул, а вот моя рука онемела чуть ли не по локоть. Зато осталась вторая, и ею я зарядил в челюсть.

Четко и мощно, с переносом веса, вложившись всем корпусом. Прямо как на показательных выступлениях: не кулаком, чтобы не сломать костяшки, а предплечьем, ровно по линии от подбородка под ухо, заодно зацепив сгибом большого пальца болевую точку. Любого нормального человека такой удар отправил бы в нокаут — ну, или хотя бы уронил.

Но этот бугай разве что пошатнулся. Я не стал дожидаться, пока он очухается или пока на меня снова прыгнет кто-нибудь из его товарищей. Дальше демонстрировать свои бойцовские навыки и калечить парней в мои планы определенно не входило, как и рисковать огрести от превосходящих втрое сил врага. Так что я напоследок добавил носком ботинка здоровяку под колено, развернулся…

И едва не налетел на невесть откуда взявшегося усатого мужика в форме. Вроде той, что носили мои недруги, только чуть темнее, с какими-то значками на лацканах и наплечными знаками с золотым шитьем.

— А ну стой!!!

От сердитого окрика мои преследователи замерли — их будто к полу приморозило. Да и я сам вдруг с предельной ясностью осознал: удирать будет чревато последствиями. Не смертельными, конечно, но теми, которых любой разумный человек предпочел бы избежать.

— Что вы тут устроили?!

Голос у моего нежданного спасителя оказался командирский — зычный и могучий, разве что чуть охрипший от крика. А вот внешность до такой луженой глотки явно не дотягивала: ростом мужик был заметно ниже меня, да и богатырским сложением не отличался. Красноватый и опухший рыхлый нос выдавал в нем любителя заложить за воротник, а рыжеватые прокуренные усы, почти сросшиеся с бакенбардами, при ближайшем рассмотрении оказались наполовину седыми, хоть их обладатель наверняка еще не разменял и шестого десятка. Потасканный облик дополняла огромная блестящая плешь — да и в целом местный блюститель порядка выглядел скорее забавным, чем грозным.

Но парни в форме, похоже, изрядно его побаивались.

— Ничего, ваше благородие, — проворчал здоровяк, потирая ушибленную мною челюсть. — Столкнулись… нечаянно.

— Я вам устрою — нечаянно! — Усатый погрозил костлявым кулаком. — А еще гимназисты называются… При Александре Николаевиче вас бы уже сто раз выперли за такие выкрутасы, остолопов.

— Иван Павлович, мы не…

— Молчать! Молчать, когда я говорю. — Тот, кого назвали Иваном Павловичем, шагнул вперед и ухватил здоровяка за пуговицу на кителе. — Слушай сюда, Кудеяров, внимательно слушай: еще раз начнешь кулаками махать — вылетишь с волчьим билетом. Понял?!

ГЛАВА 2

— Дай пройти! Встал тут, как этот самый…

Похожая на сердитый шарик бабуся с авоськой оттеснила меня богатырским плечом и с видом победителя плюхнулась на скамейку у окна. Мест в трамвае оставалось еще с дюжину, но ей почему-то хотелось занять именно это.

Да и пожалуйста — у меня определенно хватало проблем и без всяких там старых… перечниц.

Впрочем, время в их число явно не входило: его-то как раз имелось предостаточно. Каким бы корявым на поверку ни оказался мой ритуал, сработал он крепко — и до беды, которую притащил с собой шеф, теперь уже было лет сто, не меньше. Так что я не придумал ничего умнее, чем отправиться домой — ну то есть по адресу, указанному в паспортной книжке. До революции за пропиской в Петербурге следили строже некуда, так что вряд ли я… то есть Володя Волков, мог жить где-то еще.

Погода на улице оказалась теплая, и я без особой спешки прогулялся полкилометра от гимназии до Садовой. Спросил у городового на перекрестке, который из трамваев едет на Васильевский остров, забрался внутрь, заплатил строгому кондуктору в форменном кителе положенные три копейки — и поехал.

Не так уж я и плохо помнил город, судя по тому, как быстро отыскал дорогу от Ломоносовской — то есть от Чернышёвой площади, как ее тут называли. Самым разумным сейчас было бы устроиться куда-нибудь в свободный угол, подальше от ворчливой старушенции, и пораскинуть мозгами: составить план действий, понять, где же я так здорово прокололся с расчетами и куда (точнее, в какой именно год) меня закинуло.

Но я так и не заставил себя даже сесть. Стоял, вцепившись в поручень, и пялился в окно. Трамвай катился по рельсам не слишком быстро, и я без особого труда мог разглядеть проплывающие мимо в вечернем полумраке улицы.

Знакомые — и одновременно чужие. И не только из-за громадных вывесок частично на английском или французском языках, но по большей части — русских, с все теми же ятями и ерами. За мутным стеклом степенно проехала библиотека, два модных магазина, ресторан, какая-то адвокатская контора с труднопроизосимой фамилией владельца — и снова ресторан. Когда глаза понемногу привыкли к мельтешению гигантских надписей, все снова стало привычным, разве что чуть забытым.

А потом из-за угла здания на Сенной площади вдруг вынырнул храм. Огромный, златоглавый — ничего похожего тут отродясь не стояло. Прямо напротив метро… точнее, того места, где оно будет: станцию построили только в начале шестидесятых. Тогда она еще называлась площадь Мира — Сенной стала только в девяносто первом.

Вроде бы все то же самое — но не совсем. Чуть иначе загибаются повороты, по-другому разбегаются в стороны знакомые переулки. Мариинский театр на своем месте, только выкрашен почему-то в желтый, а не в положенный бледно-зеленый. Благовещенский мост, по которому трамвай не спеша перебрался на Васильевский остров, раньше был метров на триста ближе к Дворцовому, а не выходил прямиком на Восьмую линию… Да и сама линия основательно «раздулась», стала раза в полтора шире.

И трамвайных путей на ней никогда не было… вроде бы. Как и на Малом проспекте, куда мы свернули вместо Среднего на полкилометра позже положенного. Рельсы в этом чужом Петербурге явно прокладывали иначе — неизвестно почему.

Блин, да какой сейчас вообще год? Володе Волкову вряд ли больше восемнадцати, так что…

Я изловчился и заглянул через плечо солидному господину в шляпе — он как раз читал газету, удачно раскрыв ее на первом развороте. «Санкт-Петербургские ведомости», и наверняка сегодняшнего дня, от силы вчерашнего. Дата тоже имелась: двадцать третье апреля одна тысяча девятьсот девятого года. Прямо под «шапкой» красовался здоровенный заголовок:

Не время для либерального курса!

И чуть ниже начинался абзац:

«На вчерашнем заседании совета министров Его Императорское Величество Самодержец Всероссийский…»

На крупной черно-белой фотографии вместо положенного по дате Николая Второго расположился его родитель — судя по всему, и ныне здравствующий вместо того, чтобы преставиться в Ливадийском дворце в Крыму лет этак пятнадцать назад… Однако.

На седьмом десятке постаревший Александр лишился остатков волос на голове, зато бороду отрастил роскошнее некуда: поседевшую, но все еще густую, окладистую — она закрывала чуть ли не половину орденов на широкой груди. Да и в целом монарх выглядел если не пышущим свежестью и силой, то уж точно еще весьма крепким.

Ну, как говорится, дай бог здоровья. Случалось мне и лично общаться с Александром Александровичем — и беседа вышла не слишком-то приятной. Непростой мужик был император, ох непростой… Но, как говорится, о покойниках либо хорошо, либо ничего.

Впрочем, здесь-то он как раз живее всех живых.

Так это что же получается? Я мог запамятовать расположение пары улиц и напрочь забыть трамвайные маршруты начала двадцатого столетия. Мог даже перепутать цвет стен Мариинки или не вспомнить про взорванный в лихие революционные годы храм на Сенной площади. Но промахнуться с датой смерти Александра Третьего я не мог никак.

Хотя бы потому, что лично присутствовал на похоронах в ноябре одна тысяча восемьсот девяносто четвертого.

Значит, меня забросило не просто на сотню с лишним лет назад в чужое тело — а еще и в какой-то другой мир. Знакомый, понятный, похожий на наш — но все-таки не идентичный полностью. Конечно, мне не раз приходилось слышать про теорию мультивселенных и прочий научпоп, и все же поверить в реальность происходящего оказалось не так уж и просто. Глаза будто сами искали подвох, норовя представить изменившийся город вокруг какой-то декорацией, картонным фасадом, натянутым поверх того, что было на самом деле.

Но… нет, никакого подвоха: мир действительно чужой. И, может быть, даже отличается от моего куда сильнее, чем кажется на первый взгляд. Если уж Петербург изменился, если суровый император Александр прожил здесь на полтора десятка лет больше — кто знает, что еще могло случиться… и где.

ГЛАВА 3

Чем-то гигантская конечность напоминала человеческую — только раз этак в пять крупнее. Пальцев на ней было всего три, зато каждый заканчивался кривым костяным ножом длиной с мою ладонь. Шерсть — длинная, свалявшаяся и покрытая мутной вязкой жижей — росла не слишком густо, и из-под нее отчетливо поблескивало что-то вроде уродливой чешуи. Полыхающие оранжевым огнем глаза с вертикальным зрачками-щелками запросто могли принадлежать здоровенной змее, а вот пасть на широкой морде под ними скорее напоминала жабью — только усеянную острыми треугольными зубами.

В общем, на моей памяти ничего подобного в Питере не водилось… последние лет этак пятьсот — точно. А если и водилось, то определенно не выползало на Васильевский из своего болота.

Пассажиры хором заверещали и бросились к противоположной стороне вагона — так, что тот со скрипом наклонился. Только сердитая старушенция сохранила хоть какое-то подобие спокойствия — а потом еще и врезала по чешуйчатой лапе авоськой. Неведомая тварь снова взревела и попыталась дотянуться до обидчицы. Но не смогла — и принялась крушить ни в чем не повинный трамвай. Острые когти оставляли на полу и скамейках глубокие борозды и вырывали крепления. С железом они справлялись хуже — и все-таки справлялись: кузов жалобно стонал, но понемногу поддавался.

Тварь навалилась на вагон сверху, примяла и планомерно вскрывала его, как консервную банку: видимо, ей не терпелось поскорее добраться до мясной начинки. Силищи у чуда-юда было предостаточно, а вот интеллект, на наше счастье, хромал — большинство пассажиров уже успели убраться из трамвая и теперь разбегались в разные стороны. Тварь наверняка могла в два прыжка догнать любого — но вместо этого упрямо продолжала ломиться через стену внутрь — туда, где остались только я, вредная бабка и девушка в шляпке и легком темно-синем плащике.

Которую, похоже, самое время было спасать: старушенция с завидной прытью ползла к двери — подальше от страшных когтей, я, видимо, показался твари слишком тощим и костлявым, а вот девчонка влипла. Она забилась в проем между двумя сиденьями и верещала так, что закладывало уши. Неудивительно, что именно на нее и нацелилась пасть с длинным раздвоенным языком.

Тварь ревела, щелкала зубами и понемногу протискивала в вагон гигантское тело — сначала лапу, потом голову с шеей — и, наконец, покрытое шерстью и чешуей второе плечо. Железо еще кое-как удерживало ее — но счет шел буквально на секунды.

Никакого оружия у меня, можно сказать, не было. Перочинный нож в кармане едва ли сможет проткнуть толстенную маслянистую чешую, а кожаный портфель не годится даже для драки с гимназистами, куда уж там колошматить им зверюгу в полторы-две тонны весом. Разве что…

Поручень!

Я обеими руками вцепился в металлическую трубку под потолком вагона — и дернул. Раз, другой, третий… Сил в худосочном теле Володи Волкова было не так уж много, но я не сдавался, и через несколько мгновений упрямство сделало свое дело. Крепления не выдержали, брызнули во все стороны винтами и деревянными щепками, и в моих руках оказался увесистый кусок поручня. Метра в полтора длиной, да еще и удачно обломанный на конце наискосок, с торчащей кромкой.

Не копье, конечно — но сойдет.

Я метнулся через вагон к девчонке, скользнул подошвами по накренившемуся полу, пинком отбил в сторону когтистую лапу — и с размаху вогнал острую железку в прямо в горящий желтым пламенем глаз. На меня тут же брызнула чуть теплая черная жижа. Поручень с чавканьем погрузился в плоть чуть ли не на треть длины, но до мозга, похоже, не достал… если он вообще имелся в покрытой чешуей черепушке. Тварь заверещала, дернулась, вырвав оружие из моих рук, и принялась мотать башкой во все стороны.

Удар ослепил чудище на всю левую сторону морды, и теперь ему приходилось щелкать зубами чуть ли не наугад. Зато силищи в чешуйчатом громадном теле было столько, что вагон снова заходил ходуном, грозясь вот-вот развалиться на части.

— Вставай! — Я перемахнул через сиденье, склонился над скрючившейся на полу точеной фигуркой в синем и протянул руку. — Бежим отсюда!

Кого-то страх заставляет двигаться, буквально удесятеряя силы и прыть. А кого-то, наоборот, примораживает к месту и сковывает по рукам и ногам. Девчонка оказалась из вторых: вместо того, чтобы вскочить и удрать, пока раненая тварь верещала и пыталась избавиться от засевшей в глазнице железки, она все сильнее забивалась в угол. Будто надеялась каким-то магическим образом просочиться сквозь стенку. И уже даже не кричала — только негромко всхлипывала, закрывая лицо ладонями.

Времени на уговоры не оставалось, так что я ухватил страдалицу за ворот плаща и потянул. Изо всех сил, так, что в пояснице что-то хрустнуло — и все-таки выдернул вверх. Кое-как пристроил на деревянную спинку сиденья, подхватил, закинул на плечо — и потащил к выходу. Трамвай уже вовсю дрожал, стонал рвущимся железом и явно собирался завалиться на бок, перекрыв нам путь к отступлению. Но мы все-таки успели: в самый последний момент, за мгновение до того, как тварь опрокинула вагон и пролезла внутрь.

— Беги! — пропыхтел я, отпуская девчонку.

Опасность отчасти миновала, но сил у бедняжки так и не прибавилось: вместо того, чтобы броситься прочь, она едва слышно всхлипнула и уселась прямо на асфальт. Видимо, ноги ее до сих пор не держали. И я уже начал соображать, успею ли добежать до ближайшей подворотни с такой ношей на плечах, когда за спиной загремели выстрелы.

Помощь все-таки подоспела — хоть и чуть позже, чем хотелось бы. Невысокий, но коренастый мужик в белом кителе и фуражке палил по чешуйчатой твари из револьвера, подойдя к трамваю чуть ли не вплотную, шагов на десять. Смелости ему было не занимать, а вот меткость явно оставляла желать лучшего. То ли полицейские чины не слишком часто упражнялись в стрельбе, то ли подводили глаза — судя по седой бороде, городовому было уже лет шестьдесят, не меньше.

Две пули угодили в вагон — я видел, как они выбивали из железа искры. Остальные попали в цель, но особого вреда, похоже, не причинили: для такой туши явно нужен был калибр посолиднее.

ГЛАВА 4

Вояки работали резво, но без особой суеты: подбежали, на ходу выстраиваясь полукругом и выцеливая мертвую тварь. Потом оттерли меня в сторону, потыкали в неподвижную чешуйчатую тушу штыками — видимо, на всякий случай — и разошлись, будто в один момент потеряв интерес к невесть откуда выползшей гигантской плотоядной жабе. Бородач с широкой золотой полоской на пурпурного цвета погонах зашагал к машинам — наверное, докладывать кому-то из старших. А рядовые чины тут же принялись рыскать вокруг: искали то ли раненых… то ли еще одно чудище — судя по тому, что двигались они осторожно, не выпуская оружия из рук.

Чего я так и не заметил — так это всеобщего удивления. Будто появление на Васильевском острове кровожадного создания, способного чуть ли не надвое разорвать трамвайный вагон, было чем-то обыденным. Но именно так все вокруг и выглядело. Солдаты занимались своей работой: расчищали рельсы от обломков, оттаскивали в сторону крупные куски железа, подцепив на трос к грузовику, и бродили вокруг с винтовками, выцеливая темные углы. Офицеры раздавали команды, и даже редкие вечерние прохожие, похоже, не слишком-то интересовались происходящим. Несколько человек остановились на тротуаре — то ли поглазеть, то ли вполголоса обсудить что-то — а остальные шли мимо. Спешили по своим делам, бросив разве что беглый взгляд на бездыханную огромную тушу в полусотне шагов от раскуроченного трамвая.

И уж точно никто не спешил удовлетворить мое любопытство. Не то чтобы я ожидал какой-то особенной награды за свои героические выкрутасы с саблей, но оставаться без ответов уж точно не собирался. Прохожие вряд ли стали бы болтать с перепачканным черной жижей гимназистом, у солдат и так хватало дел, офицеры выглядели слишком уж важными, а вот городовой… В конце концов, он мне еще и задолжал — раз уж я ради него полез в драку с чудищем.

Старик уже успел подняться на ноги и выглядел в целом вполне живым, хоть и изрядно помятым. Белый рукав кителя пропитался кровью — похоже, один из когтей твари все-таки прошелся по коже. Но рана была не слишком серьезной, иначе городовой вряд ли стал бы так проворно хромать за невысоким худощавым мужчиной в штатском.

До меня донеслись обрывки разговора.

— …Прорыв должен быть где-то здесь. Вы не видели?

— Вестимо, на кладбище, ваше преподобие. Откуда еще тут жабе взяться? — Городовой чуть ускорил шаг, чтобы не отставать от своего спутника. — Место такое — сами понимаете… непростое. Оттого и лезет всякое. Уже в январе было, аккурат под Рождество Христово. Но тогда поменьше вышло, только упыри и пролезли. А тут — такая образина, что…

— Вы помните место? — коротко бросил мужчина в штатском. — Сможете показать?

— Помню, ваше преподобие, как не помнить, — закивал городовой. — Тут за калиткой пройти всего ничего — и направо.

Кладбище — в моем мире его называли Смоленским — располагалось там, где ему и положено — выходило южной стороной прямо на Малый проспект. Многострадальный трамвай проехал его почти целиком: я без труда разглядел угол чугунной ограды. Еще немного, и мы наверняка разминулись бы с выползшей оттуда жабой…

Похоже, для каждого вида неведомых тварей местные придумали имя — и уже давно. Упыри явно были рангом пониже… Но кто еще мог вылезти из… Как там сказал городовой — Прорывов?

И что это вообще, блин, такое?

Я чуть прибавил шагу, чтобы не отстать от городового и этого самого… Городовой обращался к нему «ваше преподобие», но на священника мужчина в штатском походил мало. Скорее уж он выглядел как военный или кто-то из полицейских чинов. Даже в покрое одежды — чуть приталенного длинного кожаного плаща с квадратными плечами — было что-то от армейской шинели. Да и выправка чувствовалась. Я бы не удивился, узнав, что когда-то «преподобию» приходилось носить форму, да еще и с офицерскими погонами.

Странная парочка уже наверняка давно заметила меня, но не обратила внимания. Даже городовой только раз обернулся, кивнул — и снова захромал вперед, показывая дорогу. Видимо, дело и правда оказалось срочнее некуда.

Так мы и шли: двое впереди, а я следом, примерно в десятке шагов сзади. Миновали кладбищенскую ограду и двинулись дальше — уже по тропинке. Шума с проспекта вполне хватало, чтобы, в случае чего, отыскать дорогу назад, но я на всякий случай считал развилки. Мы свернули направо на третьей, аккуратно пролезли между старыми железными крестами на могилах…

И остановились.

— Вот он, никак, ваше преподобие. — Городовой вытянул руку вперед. — Аккурат на старом месте… чтоб его.

Жаба определенно пришла отсюда. Даже в темноте я без особого труда разглядел поломанные деревца и могилы. Гигантская туша с одинаковой легкостью крушила и растительность, и надгробья, и металлические оградки. Досталось даже статуям: мраморный ангел лишился головы и крыла. Но я так и не мог сообразить, откуда именно вылезла зубастая образина… и на что указывал городовой.

И только потом разглядел. Примерно в десятке шагов перед нами воздух чуть рябил. Обычно такое марево появляется над асфальтом в жару — но никакого асфальта поблизости не было. Да и апрельский вечер, хоть и выдался теплым, на летний полдень явно не тянул.

И все же я определенно видел… что-то. Похожее то ли на большую дверь, то ли на ворота — а скорее на самую обычную дыру с неровными краями. Шириной метра в четыре и примерно столько же — в высоту. Прореху в привычной реальности через которую, видимо, и пролезла на кладбище ныне покойная жаба.

И хорошо, что только она одна: тут вполне мог поместиться кто-то побольше и позубастее.

— Справитесь, ваше преподобие? — Городовой запрокинул голову, пытаясь разглядеть верхний край Прорыва. — Здоровый какой… В тот раз поменьше был.

— Справлюсь. Только отойдите в сторону, любезный. И не подпускайте… гражданских.

Последнее, видимо, относилось ко мне. Я не стал дожидаться, пока городовой погонит меня прочь и сам отступил чуть назад, в тень надгробья с побитым ангелом. Не слишком далеко — только чтобы не мозолить глаза «преподобию». Не знаю, что он задумал, но пропускать такое зрелище я не собирался.

ГЛАВА 5

— Всего три месяца — и снова Прорыв, на старом месте. И на этот раз больше предыдущего.

Капеллан обращался к городовому — меня он, похоже, игнорировал напрочь. Зато я теперь мог рассмотреть его вдоволь. Впрочем, зрелище… нет, не то чтобы разочаровало — но оказалось весьма и весьма заурядным. «Преподобие» не отличался ни ростом, ни богатырским сложением — оказался даже чуть пониже меня, хоть ему уже явно и перевалило за тридцать. В гладко выбритом лице — почти треугольном, с острым маленьким подбородком — не было ровным счетом ничего героического.

Ко всему прочему капеллан еще и носил очки — круглые, в бронзовой оправе. Зато выправку имел, можно сказать, офицерскую: спина прямая, плечи расправлены — даже сейчас, когда Прорыв явно высосал из него все силы. Да и плащ из темно-коричневой кожи добавлял худощавой фигуре этакой мужественной угловатости. Никаких знаков отличия на одежде я не разглядел — только на вороте тускло поблескивал металл. Обычно так носили ордена второй или третьей степени. Но этот вполне мог оказаться и не наградой за службу, а просто символом принадлежности к духовному сословию.

Прямой равносторонний крест с расширяющимися лучами сохранил «военную» форму, но был выкрашен в пурпурный со светлой каймой. Присмотревшись, я все-таки смог разглядеть в центре овал с серебряной фигуркой: миниатюрный всадник, пронзающий копьем какую-то ползучую гадину.

Прямо как я с куском поручня — только еще и на коне.

Георгий Победоносец. Святой, заколовший то ли дракона, то ли змея — неудивительно, что борцы со всякими жабами выбрали его своим покровителем. Кажется, и у обычных солдат на пурпурных погонах красовалась такая же эмблема.

— Ровно в том же месте, ваше преподобие. Как сейчас помню, — закивал городовой, разводя руками.

Голос у него при этом был почему-то испуганный — а скорее даже виноватый. Будто от старика с револьвером Нагана и старой саблей на боку каким-то образом зависело появление новых Прорывов.

— Я должен немедленно доложить в Святейший синод, — продолжил капеллан. — Возможно, придется обустроить на кладбище круглосуточный пост. Если в следующий раз Прорыв окажется больше…

— Мне бы винтовку, ваше преподобие. Или ружьишко какое. — Городовой похлопал себя по боку, где висела кобура. — Одним наганом много не навоюешь.

— Я обращусь к полицейскому руководству. В крайнем случае — обеспечим постовых на проспекте оружием за счет Ордена. — Капеллан выпрямился и заложил руки за спину. — А пока — позвольте поблагодарить вас за безупречную службу, любезный. Я непременно напишу рапорт. Медаль обещать не могу, но денежная премия…

— Так это не меня надо благодарить, ваше преподобие. — Городовой отступил чуть в сторону. — Вот он — ваш герой. Взял саблю — и жабу, значится… того.

— Жабу? Одной саблей? — недоверчиво отозвался капеллан.

Теперь он смотрел на меня — так, будто за каждой из линз очков у него был спрятан крохотный, но очень мощный рентгеновский аппарат. На мгновение я даже успел пожалеть, что вообще пришел сюда.

Привычкой избегать лишнего внимания я обзавелся давным-давно — и она редко оказывалась лишней.

— Правду говорю, ваше преподобие! Разве ж я буду врать? Пока меня жаба сожрать пыталась, — городовой для пущей убедительности потряс в воздухе окровавленным рукавом, — он сабельку мою подхватил — и давай вокруг гадины плясать, пока та и не померла.

— Вон оно как… Выходит, непростой ты парень, господин гимназист, — задумчиво проговорил капеллан.

— Как есть непростой, ваше преподобие. — Городовой легонько похлопал меня по плечу. — Его бы испытать — может, какой Талант в нем окажется?

— Может, и окажется. — Капеллан сдержанно улыбнулся. — А может… Отвага — сама по себе талант, любезные. И немалый… Как тебя звать, воин?

— Владимир, — ответил я. — Владимир Волков, ваше преподобие.

— Вот что я тебе скажу, Владимир Волков. Парень ты боевой — сразу видно. Такие всегда и везде нужны. Хоть с Талантом, хоть без. А нам — особенно… Времена для Ордена нынче тяжкие, сам понимаешь. Так что если надумаешь, — капеллан залез в нагрудный карман и вытащил небольшой картонный прямоугольничек, — то вот тут телефонный номер. Или заходи к нам на Галерную. Будешь в юнкерское поступать — замолвлю за тебя словечко. А ежели пожелаешь в солдаты, вольноопределяющимся, — это мы тебя хоть завтра возьмем… Но я бы не советовал. — Капеллан едва заметно усмехнулся. — Все-таки образование — дело первостепенное, а служба от такого молодца точно никуда не денется.

— Бери! — Городовой зачем-то толкнул меня под локоть, будто я мог отказаться от такой милости. — Орден два раза не предлагает!

Не то чтобы я собирался бегом бежать вербоваться в солдаты или поступать в военное училище — но визитка явно меня ни к чему не обязывала. Впрочем, как и капеллана: вполне возможно, жест с его стороны был исключительно проявлением вежливости, и всерьез участвовать в судьбе бравого — а может, и просто сверх меры везучего — гимназиста никто не собирался.

Будто у Ордена нет работы поважнее, чем возиться с не нюхавшими пороху пацанами.

— Благодарю, ваше преподобие. — Я убрал визитку в карман кителя. — Может быть, еще увидимся.

— Очень на это надеюсь, Владимир. А теперь, любезные, прошу меня простить. — Капеллан чуть склонил голову. — Служба не терпит.

От рукопожатия он воздержался — то ли мы с городовым не вышли сословием, то ли подобное вообще было не принято в этом мире. Так или иначе, разговор явно завершился, и нам всем оставалось только прогуляться обратно до проспекта. Капеллан бодро ускакал вперед — так, будто прекрасно видел даже в темноте. А мы с городовым чуть отстали — я даже чуть замедлил шаг, чтобы старик ненароком не запнулся об какое-нибудь вросшее в землю надгробие.

— Владимир, значит, — негромко проговорил он. — У меня сына старшего так же зовут… Звали. Погиб в четвертом году в Порт-Артуре. Снарядом убило.

Ага. Значит, русско-японская в этом мире тоже была. Помнил я Порт-Артур — еще как помнил. И снаряды, и пулеметы, и штыковые атаки… Как только цел остался. Впрочем, здесь-то как раз все могло случиться и по-другому: император Александр не зря назывался Миротворцем — в войну без повода не лез, даже после всех армейских реформ. Но если уж закусился с японцами — значит, так, что клочки летели. С искрами вместе.

ГЛАВА 6

Проснулся я от яркого солнца. Оно не только светило прямо в глаза, но и за утро успело превратить комнату чуть ли не в парилку. Воздух нагрелся так, что голова уже немного болела. И я сначала перевернулся на бок, сбросил тяжелое и мокрое от пота одеяло — и только потом открыл глаза.

Вчера меня не хватило даже нормально сложить одежду. Я просто выскочил из ботинок, швырнул брюки с кителем на стул, промахнулся — и не стал поднимать. На ощупь отыскал в темноте кровать, плюхнулся на нее и тут же отключился. Обдумывать все произошедшее за день не осталось никаких сил, и перегруженный мозг ушел в аварийную отключку даже чуть раньше, чем голова коснулась подушки.

Вчера. Зато сейчас я не то чтобы выспался на все сто, но хотя бы восстановился. Вполне достаточно, чтобы как следует рассмотреть жилище гимназиста Володи Волкова.

Точнее, теперь уже мое.

И зрелище было, надо сказать, печальное. Похоже, доходы не позволяли снять что-то поприличнее, и бедняге пришлось устроиться в мансарде. Из-за небогатой обстановки комнатка выглядела довольно просторной — зато располагалась буквально под самой крышей. Железо наверху нагревалось, и летом здесь наверняка было до ужаса жарко. А зимой, наоборот, холодно, как на Северном полюсе. Не случайно Володя вдобавок к трубе центрального отопления обзавелся еще и крохотной печкой-буржуйкой в углу.

Умывальник с раковиной, видавший виды шкаф с царапинами на обеих дверцах, примерно такого же вида письменный стол с комодом, керосиновая лампа, пара стульев и ковер на полу — то ли прожженный в нескольких местах, то ли погрызенный мышами. Вот и все внутреннее убранство.

Впрочем, и с ним еще предстояло разобраться. Я поднялся с кровати, плеснул себе в лицо несколько горстей холодной воды из умывальника. И уселся за стол — больше всего меня интересовало его содержимое. Выдвигая верхний ящик, я на мгновение испытал что-то вроде стыда. Будто рылся в чужих вещах без ведома хозяина… Но я уже отобрал у бедняги самое ценное — и вдаваться в прочие этические нюансы не было ровным счетом никакого смысла.

Добыча оказалась так себе: несколько учебников, около десяти рублей купюрами и мелочью, перья, засохшая чернильница и тетради. В самом нижнем ящике под толстой книгой отыскался сложенный вчетверо листок — уже потрепанный по краям и даже чуть пожелтевший. Похоже, он лежал тут с зимы, а то и дольше.

Письмо?

«Дорогой мой Володя!

По твоей просьбе высылаю тридцать рублей. Хоть мы с Николаем Сергеевичем и совсем не богаты, у меня сердце сжимается от одной лишь мысли, что мой племянник будет в чем-то нуждаться.

И все же должна напомнить, что тебе следует быть разумнее в тратах. В следующем году мы уже не сможем платить за твое обучение, но бросать гимназию нельзя никак. Подумай о будущем, Володя! В твои годы порядочные юноши уже вполне в силах содержать себя сами. В столице даже репетиторство может приносить неплохой заработок. А если уж у тебя не лежит душа к преподаванию — то и любая другая работа не окажется лишней. Нет никакого стыда в том, чтобы честно добывать свой хлеб — хоть бы и коробки таскать, и метлой мести.

Прошу тебя, Володя, будь благоразумен! Моей вины нет в том, что отец с матерью не оставили тебе ничего, кроме дворянского достоинства. Но мы с Николаем Сергеевичем печемся о твоей судьбе и всегда поможем — по мере сил. Петербург не зря называют городом соблазнов, и если уж столичная жизнь придется тебе не по вкусу — возвращайся домой. В Пскове тебя всегда примут.

А пока — удачи тебе и сил, родной.

Безмерно любящая тебя тетя Т.».

То ли Татьяна, то ли Тамара, то ли… Похоже, моя единственная родня — да еще и из другой губернии. Я будто увидел всю биографию Володи Волкова — разом. Смерть родителей, переезд из провинции в столицу. Год или два в гимназии. Ни близких, ни друзей семьи… ни собственных, похоже, если уж меня одного лупцевали сразу втроем и никто не спешил на помощь. Только учеба, книги и нехитрые юношеские развлечения.

И не самый приятный выбор: то ли идти вкалывать по вечерам за гроши, то ли возвращаться в Псковскую губернию и садиться на шею дяде с теткой. Из наличности — рублей пятнадцать от силы, и из тех половину наверняка уже скоро придется отдать за эту самую комнатушку под крышей. В общем, крутись как хочешь.

Хорошо хоть за обучение платить не надо… пока что.

Я бросил письмо обратно в ящик и вернулся к умывальнику, рядом с которым висело небольшое зеркальце. Оттуда на меня взглянуло знакомое и уже почти привычное лицо — чуть заспанное, с растрепанными волосами и пробившейся на подбородке и над верхней губой щетиной. Совсем юное, еще мальчишеское, чужое…

Но не совсем. Что-то изменилось — будто тот, кто еще вчера был самым обычным гимназистом, за одну ночь возмужал и даже стал старше. Немного, может, на год или полтора — наверняка однокашники, учителя и знакомые ничего не заметят. Даже родная тетка вряд ли смогла бы разглядеть в чертах Володи что-то новое, раньше ему не свойственное. А если и смогла бы — наверняка списала на долгую разлуку и столичную жизнь.

Зато я видел — все до мельчайшей детали. Крохотные морщинки в уголках глаз, едва заметную складку на лбу. Поблескивающий на фоне темно-русой гривы седой волос. Чуть заострившиеся скулы. И взгляд — тяжелый и одновременно насмешливый, будто собственное отражение почему-то казалось новому Володе Волкову забавным.

Мой взгляд. На мгновение даже показалось, что где-то в глубине серых глаз мелькнула хищная желтоватая искорка — и тут же исчезла.

Тела тоже коснулись перемены. Нет, конечно, я не смог нарастить за ночь семь-восемь килограмм мышц — зато те, что имелись, заметно подтянулись. Мне еще не приходилось разглядывать себя без одежды, но я почему-то подозревал, что Володя Волков уделял физическим упражнениям не так уж много времени. А теперь шея, ключицы и плечи выглядели так, будто он регулярно греб на веслах, а вдобавок еще и любил помахать кулаками.

ГЛАВА 7

На этот раз никто не пытался вскрыть трамвай и добраться до его содержимого. Да и в целом утро выдалось из приятных: погожее, теплое и какое-то… яркое, что ли. Даже шум и суета на улицах ничуть не раздражали, а наоборот — вдруг показались приятными. Хоть я их и не любил столько десятилетий подряд, что уже сам забыл, когда дело обстояло иначе.

Может, и вовсе никогда.

Но теперь я почему-то ощущал отчаянное желание быть частью всего этого. Не тащиться в трамвае, а пройтись пешком по тротуару, а то и прямо по лужам, оставшимся после ночного дождя. Жмуриться от блеска витрин, отражающих яркие солнечные лучи, потолкаться плечами с прохожими. Послушать недовольную ругань — и самому огрызнуться в ответ. Вдоволь поглазеть на местных барышень…

Я и из вагона вовсю пялился на шагавшие по улицам стройные фигурки. Укутанные в шали, одетые в симпатичные короткие кафтанчики из недорогой ткани или в изящные плащи. Или в весенние пальто из тонкой шерсти — в таких щеголяли девчонки из семей побогаче. Глаза буквально разбегались от красоты за стеклом, и мысли о важных и местами даже срочных задачах вылетали из головы сами собой.

Володя Волков исчез, но оставил мне весьма заметный недостаток — молодость. И пусть тело понемногу подтягивалось к сознанию древнего старикана, которым я был в своем мире, — в обратную сторону эта связь тоже работала на отлично.

Гормоны никто не отменял.

Впрочем, на странно-развеселый настрой влияли не только они. Весеннее утро вдыхало радость даже в самых пожилых моих соседей по вагону. Улыбался чуть ли не каждый — включая усатого дядьку-кондуктора, который в обмен на положенные три копейки вручил мне билет.

Шесть семерок подряд: счастливый билет! Хоть по-петербургски, хоть по-московски, хоть как угодно. Да еще и два раза по «три топора». Не знаю, как здесь, но в моем родном мире обзавестись таким билетиком считалось хорошей приметой. Я куда лучше обычных людей знал цену подобным суевериям — и именно поэтому никогда не пренебрегал ими полностью. Конечно, кусочек тонкой бумаги с гербом и циферками сам по себе не мог принести какую-то особенную удачу, но если чуть усилить, добавить числу капельку настоящей магии…

Почему бы и нет, в конце концов? Я лишился немалой части сил, да и сам по себе задуманный мною фокус был скорее игрой, шуточным обрядом. Этаким хулиганством, а не полноценным рунным колдовством… Да и в рунах я никогда не был особенно силен: древняя скандинавская магия всегда подчинялась нехотя — не то что наша, родная.

Вряд ли у меня сейчас вообще получится хоть что-то. А если эффект и будет, то самый что ни на есть пустяковый. Но если испытывать себя — лучше начинать с малого, ведь так?

Отогнав чахлые сомнения, я расправил билет на ладони и ногтем выдавил на нем руну Феху. Одну продольную палочку и от нее еще две короткие — наискосок вправо, параллельно друг другу. Вышло чуть кривовато и даже больше похоже на современную латинскую F, чем на символ из старшего футарка. Конечно, я мог бы слазить в портфель за карандашом или использовать хоть ту же пыль с оконной рамы — эффект куда больше зависит не от материала, а от самого контура.

И, конечно же, — от заклинателя.

Стоило мне закончить рисовать и сжать билет в кулаке, как трамвай дернулся и вдруг остановился как вкопанный. Я успел ухватиться за поручень, а вот остальным пассажирам повезло меньше. Те, кто сидел, синхронно качнулись вперед, а остальные с криками посыпались друг на друга, кто-то даже свалился на пол. На меня сбоку обрушился солидный господин в шляпе. Который, впрочем, тут же вернул равновесие и принялся ругаться.

— Вот же ж… — выдохнул он мне чуть ли не прямо в ухо. — Что за остолоп в кабине?

— Не извольте беспокоиться, сударь. — Кондуктор оттеснил кого-то плечом, прокладывая путь к выходу. — Сейчас же разберемся, непременно.

Кто-то из пассажиров поспешил выбраться наружу — видимо, чтобы своими глазами увидеть, что помешало трамваю ехать дальше. Я предпочел не дергаться: стоял и ждал, пока кондуктор снова не подал голос.

— Рельсы разошлись! — прокричал он откуда-то спереди. — Вагон дальше не идет! Приносим свои извинения, судари и сударыни.

— Как всегда… Хоть бы деньги вернули, — буркнул господин в шляпе.

И буквально понес меня к выходу, подталкивая изрядным пузом. Я не сопротивлялся, и через несколько мгновений исходящий из трамвая людской поток выбрался на асфальт, а оттуда на тротуар. Я едва смог увернуться от стремительно приближавшейся лужи у поребрика — ботинок пришлось ставить чуть ли не прямо в мутную жижу.

И там, внизу, под слоем воды и уличной грязи, что-то едва заметно блеснуло. Повинуясь внезапному наитию, я пропустил вперед господина в шляпе, наклонился — и поднял монету.

Золотой империал. Десять рублей с чеканным профилем государя Александра. Почти половина оклада дворника или городового из низших чинов — вроде моего нового знакомца Степана Васильевича. Я выпрямился и замер, сжимая драгоценную находку в кулаке. Но не из страха, что кто-то признает ее своей и потребует отдать, — нет, совсем не поэтому.

Руна сработала — и еще как. Не изящным стечением обстоятельств и капелькой удачи, а грубо, топорно. Магия перекраивала бытие под мои нужды широкими стежками: остановила трамвай, чуть ли не силой забросила меня в лужу — и подложила под ногу монету. Любого другого подобное, конечно же, только бы обрадовало, но я слишком хорошо знал, какие у такой удачи могут быть последствия.

Вселенную не обманешь. Вся наша жизнь — по сути, лишь череда наших собственных поступков и случайностей, и от человека зависят только первые. Вторые подчиняются одной лишь теории вероятности. В сущности все, на что способно колдовство, — незначительно сгустить в отдельно взятой временной точке то, что люди обычно называют везением. Можно сказать, взяв его взаймы у будущего — которое непременно потребует вернуть долг с процентами. Сильный заклинатель сумеет в некотором роде «размазать» грядущую череду неудач на несколько дней, сделав ее почти незаметной.

ГЛАВА 8

В класс меня пустили без особых заморочек. Учитель — немолодой мужчина в штатском — только неодобрительно посмотрел, буркнул что-то из-под седых усов и загнал меня на самую последнюю парту. Но на этом силы руны иссякли окончательно. Я почти физически почувствовал, как ее магия отдала последние крохи — и стулья разве что не прыгнули в проход, грозясь зацепить ногу. Тесноватый правый ботинок тут же впился в пятку жестким краем, и даже настроение изрядно подсело. Разложив учебники, я достал билет — и ничуть не удивился его виду.

Бумажка выглядела так, будто лежала у меня в кармане полгода, а не каких-то полчаса с небольшим. Истрепалась, лишилась всех уголков и в некоторых местах протерлась чуть ли не насквозь. Даже цифры — шесть счастливых семерок — выцвели, и теперь я едва мог их разглядеть. Оттиск руны еще кое-как проглядывал, но теперь древний символ превратился в три криво нарисованные палочки и не излучал ни капли силы.

Счастливый билет отработал свое.

— Волков!

Сердитый голос вырвал меня из раздумий, и через мгновение над партой склонился косматый силуэт. Учитель истории чем-то напоминал стареющего льва — то ли седой непослушной гривой, то ли суровым взглядом, не сулившим мне ничего хорошего.

— Вижу, вам уже все прекрасно известно. В таком случае — не будете ли любезны рассказать остальным о переломном моменте в ходе войны тысяча девятьсот четвертого года?

— Эм-м-м… Порт-Артур? — наугад бросил я. — Продолжительная оборона…

— Можно сказать и так.

По вполне понятным причинам мой ответ не тянул даже на «удовлетворительно», и все же учитель почему-то остался доволен.

— Конечно, не стоит недооценивать успехи Уральского гвардейского корпуса в Маньчжурии, — уточнил он. — Многие до сих пор фактически приписывают победу в войне исключительно спешной переброске сил на Дальний Восток и решениям Генерального штаба.

Значит, все-таки победа. Чутье меня не подвело, и император Александр действительно справился с японской угрозой. Неизвестно, какой ценой — но справился. На мгновение я почувствовал… нет, не то чтобы радость, скорее что-то похожее на мстительное удовольствие — крепко меня зацепил в свое время Портсмутский мир.

Слишком крепко.

— Русские войска действительно не дали японцам развить успех в Маньчжурии, — продолжил учитель. — Но переломной точкой в войне следует считать именно прорыв блокады Порт-Артура двадцать первого октября одна тысяча девятьсот четвертого года. И последующее полное освобождение крепости в течение примерно двух недель, за которые третья японская армия генерала Ноги была фактически полностью уничтожена Уральским корпусом и гарнизоном под командованием Романа Исидоровича Кондратенко. Эти и дальнейшие события определили…

Учитель говорил негромко и монотонно — будто читал лекцию по бумажке. И большинство моих однокашников изрядно клевали носом. Зато я слушал внимательно, разве что не затаив дыхание. Историю — ту, которую не просто знал, но и когда-то видел собственными глазами. И даже принимал участие.

Впрочем, здесь все мои воспоминания вековой давности стоили не так уж много. Я то и дело выцеплял из убаюкивающей речи учителя знакомые имена, фамилии, чины и географические названия — но чуть ли не большую часть слышал впервые.

После победы при Порт-Артуре японцы растеряли остатки инициативы — и их в конечном итоге вышвырнули с Квантунского полуострова в Корею, уже оттуда гнали до самого побережья, а весной девятьсот пятого окончательно опрокинули в море.

Впрочем, немалой ценой: потери даже среди высшего офицерского состава были огромными. Наделенные Талантом аристократы, конечно же, не шли в первых рядах, но все же нередко использовали способности, чтобы переломить ход боя — порой ценой жизни. Даже сам император Александр лишился на фронте двух наследников: Михаила, который командовал гвардейским полком.

И старшего, Николая, которому в этом мире так и не суждено было занять престол.

Если память мне не изменяла, остальные сыновья государя к нынешнему году тоже уже скончались — во всяком случае в моем мире. Но задуматься о делах престолонаследия я не успел: учитель уже перешел к морским сражениям девятьсот пятого года.

Из известных мне осталась только Цусима, которая случилась в апреле — примерно на месяц раньше положенного. Эскадра под командованием уцелевшего в Порт-Артуре адмирала Макарова значительно уступала японцам в скорости — зато количеством превосходила чуть ли не вдвое. По словам учителя, именно это и предрешило ход морского сражения. Русские моряки победили, захватив чуть ли не полтора десятка судов, включая броненосцы первого класса.

После такого удара Япония уже не оправилась.

— Но до окончательного поражения врага тогда еще осталось почти полгода. — Учитель развернулся на каблуках, заложил руки за спину и неторопливо зашагал обратно к доске. — Сражения на территории Японии продолжались до начала ноября девятьсот пятого года, и на стороне российской армии выступили самураи под предводительством Харусады из рода Токугава. Который и заключил с императором Александром тайный союз.

Ничего даже близко похожего я уже, конечно, не помнил — в моем мире все сложилось иначе. И если у России и были союзники по ту сторону Японского моря, они так и не смогли повлиять ни на ход войны, ни уж тем более на ее итог.

— По условиям договора государь в обмен на поддержку и военную помощь союзных княжеских родов должен был способствовать восстановления власти сёгуна, которую род Токугава утратил еще в середине девятнадцатого века.

Это я помнил. Гражданская война в Японии продолжалась полтора года — и последний в истории сёгун ее проиграл. Вероятно, и здесь случилось примерно то же самое. С той только разницей, что местные самураи помнили старые обиды куда дольше — и даже пошли против собственной страны, чтобы вернуть власть.

— Так и случилось, — продолжил учитель. — Японский император Мэйдзи подписал капитуляцию в Киото восемнадцатого октября одна тысяча девятьсот пятого — этот день и принято считать завершением войны. Хотя боевые столкновения и продолжались до самого начала следующего года, они уже не носили систематический характер, и участие в них принимали по большей части не солдаты российской армии, а местные силы под командованием сёгуна.

ГЛАВА 9

— Ну что, продолжим, господа гимназисты?

В отличие от своего седовласого и солидного коллеги, Никита Михайлович — учитель естественной истории — выглядел не видавшим виды, а, скорее, наоборот, слишком уж молодым и свежим для своей должности. И то ли беззаботным, то ли обладавшим какой-то особенной легкостью, которую люди с годами обычно утрачивают. Он тоже носил гражданское — и, похоже, был тем еще модником.

На учителе оказалась белоснежная манишка — а может, и самая настоящая сорочка из тонкой ткани. Узкий длиннополый пиджак: не просто темный, а черный как уголь, явно сшитый на заказ и совсем недавно. Брюки из той же ткани и блестящие лакированные ботинки. Пижонский облик дополняла цепочка часов, свисающая из кармана, — вряд ли золотая, однако уж точно не из дешевых.

Не знаю, требовал ли местный устав от учителей стричься коротко, но если и так, Никите Михайловичу дозволялось нарушать требования: волосы он отрастил до самых плеч и расчесывал так, что они лежали изящными темными локонами, обрамляя безусое лицо. Может, и не слишком красивое, зато из тех, что принято называть «породистыми». Вздумай такой франт преподавать в какой-нибудь женской гимназии — наверняка разбил бы немало девичьих сердец.

Впрочем, и местные пацаны его, похоже, любили. То ли за вольные манеры, то ли за мягкий характер, то ли потому, что Никита Михайлович сам был похож на гимназиста — разве что немного постарше… А еще он, похоже, умел действительно интересно рассказывать — даже о самых скучных вещах.

— Прорывы? — Никита Михайлович картинно наморщил лоб. — Надо сказать — не самая простая тема. Современная наука пока не способна ответить на многие вопросы. И делиться с еще не окрепшими умами собственными домыслами и предположениями было бы…

— Просим! — тут же хором завопили неокрепшие умы на первых партах. — Неужто вы не знаете?

— Должен признаться, что доподлинно мне известно лишь немно-о-огое… — протянул Никита Михайлович, но тут же улыбнулся и с явной охотой продолжил: — Кто-то считает Прорывы божьим наказанием за человеческие грехи. Кто-то — вратами в другие миры, которые нам однажды суждено посетить и исследовать. Кто-то — особой точкой в пространстве, собирающей и излучающей энергию, способную наделить некоторых людей Талантом.

Никита Михайлович сделал самую настоящую театральную паузу — видимо, думал, что его тут же начнут засыпать вопросами. Но вместо этого господа гимназисты, наоборот, притихли — и оставалось только рассказывать дальше.

— В каком-то смысле прав каждый из них. Прорывы действительно опасны — и не только из-за тварей, которые из них вылезают, но и сами по себе. И они действительно напрямую связаны с энергией. — Никита Михайлович подхватил со стола указку и крутанул ее в руке. — Во всяком случае даже самые скромные из ученых умов способны увидеть прямую связь между Прорывами и необычными Талантами людей, которых принято называть Владеющими. И пусть пока наука не в силах объяснить природу этой закономерности — само ее существование является неоспоримым фактом, милостивые судари.

— Как же так, Никита Михайлович? — снова подал голос уже знакомый мне здоровяк по фамилии Фурсов. — Выходит, Таланты у родов — это все Прорывы и энергия, а не святая благодать? Так, получается?

— Может статься, что и так, Дмитрий, — хитро улыбнулся Никита Михайлович. И тут же добавил полушепотом: — Только на законе божьем не ляпни, брат. А то отец Андрей тебя из класса выгонит.

Гимназисты хором засмеялись, и я, кажется, начал соображать, за что на самом деле местная братия так жалует учителя естественной истории. Одной репутации вольнодумца и знатока вполне хватало, чтобы завоевать немалый авторитет, — а уж в комплекте с эффектной внешностью и этаким романтическим флером подобное и вовсе превращало Никиту Михайловича чуть ли не в божество.

— И это ни в коем случае не домыслы, а наблюдения. Свершившийся факт. Первые упоминания о Владеющих появились задолго до Рождества Христова. Сверхчеловеческие возможности и силы приписывались, к примеру, египетским фараонам, которые в те времена считались прямыми потомками богов. — Никита Михайлович уселся прямо на учительский стол. — Но я не уверен, что все эти папирусы можно считать надежным источником. Средневековые летописи заслуживают немногим больше доверия, однако их сохранилось слишком много, чтобы все до единой оказались выдумкой. И именно эту эпоху в современной естественной истории и принято считать положившей начало всем Талантам. И — как следствие — именно тогда и появились династии Владеющих, которые теперь носят княжеские титулы.

— Так давно? — удивился кто-то. — А как же царь Петр?

— Петр Великий действительно обладал могучим Талантом. И изрядным талантом политика: именно он первым из российских государей начал присваивать княжеские титулы своим соратникам — в том числе и тем, кто не был Владеющими. Как вы понимаете — это понравилось не всем. Как раз в те годы и стало особенно модно изучать свою родословную… Тогда чуть ли не каждому хотелось, чтобы его предком оказался древний герой — легендарный князь или какой-нибудь рыцарь. — Никита Михайлович вскочил со стола и изобразил указкой пару фехтовальных движений. — И даже сейчас прямых потомков Рюрика и Вещего Олега официально насчитывается чуть ли не несколько сотен.

— И это все правда?

— Как знать. — Никита Михайлович пожал плечами. — В конце концов, от тех времен остались по большей части только легенды. О великих богатырях, победивших Змея Горыныча и еще парочку тварей пострашнее… Вероятно, Прорывы тогда случались нередко — но потом почему-то практически исчезли. Последний случай до недавнего времени был отмечен, кажется, в одна тысяча семьсот тридцать четвертом году. — Учитель наморщил лоб и на мгновение задумался. — И примерно тогда же в самой обычной крестьянской семье родился ребенок с особым даром.

Что-то в этом роде рассказывал и Степан Васильевич — только не упоминал о детях. И, уж конечно, не пытался проводить параллели между этими двумя явлениями.

ГЛАВА 10

После короткой прогулки вокруг площади день до обеда пролетел как-то незаметно, хоть за это время я успел присмотреться и к однокашникам, и к учителям, и даже к собственным познаниям. И выводы в целом оказались какие-то… тусклые.

Ни приятелей, ни активно пышущих злобой недругов у Володи Волкова, похоже, не было. Во всяком случае, в его седьмом классе, почти самом старшем. Как раз перед выпускным — меня окружали в основном пацаны лет семнадцати, но попадались и здоровые усатые лбы, видимо второгодники. А поступали в гимназию здесь, как и в моем мире до революции — где-то в десять.

Оценки в дневнике Волкова выглядели средне — не особо хорошо, но и не то чтобы совсем уж плохо. Порадовали только собственные познания: на математике и физике их хватало даже с избытком, да и латынь, как выяснилось, я еще более-менее помнил — хоть в две тысячи двадцать восьмом она уже давно стала уделом ученых-естествоиспытателей, врачей, филологов и лишь самых яростных почитателей античной культуры.

Я уже успел подумать, что сегодняшний день закончится без приключений, но стоило переступить порог столовой — как они не заставили себя ждать.

Один из вчерашних горе-воителей, тот самый толстяк, который пытался огреть меня портфелем, вынырнул из разномастной толпы гимназистов. Так резво, что мы едва не столкнулись лбами. И тут же ретировался: вытаращился, открыл рот, развернулся на каблуках ботинок — и помчался в другой конец зала, к крайнему ряду столов и деревянных лавок. То ли рванул за подкреплением, то ли испугался, что я снова ему врежу, то ли…

Нет, похоже, все-таки за подкреплением: его друзья как раз рассаживались с подносами у дальней стены. И выглядели, надо сказать, куда основательнее моих однокашников. Мелкоты в столовой не было вообще — видимо, самые младшие гимназисты обедали в другое время, — но эти выделялись даже среди старших. И не только ростом, усиками и щетиной на лицах у самых крупных, но и каким-то особенно независимым и наглым видом. Они держались кучкой и поглядывали на остальных не то чтобы вызывающе — но как-то снисходительно и недобро.

Видимо, Володе Волкову «посчастливилось» испортить отношения с без пяти минут выпускниками — восьмиклассниками.

Я без особого труда отыскал глазами тех, по кому вчера прошелся кулаками. И долговязого с неприятной крысиной физиономией, и второго — круглолицего здоровяка без шеи… Кудеярова, кажется. К нему-то и подскочил толстый — и сразу же принялся что-то суетливо вещать, то и дело тыча пальцем в мою сторону. И тот реагировал, да еще как. Бестолково таращиться с распахнутым ртом Кудеяров, конечно, не стал — но явно удивился, заметив меня среди однокашников.

И я почему-то сразу понял, в чем дело. Мозаика сложилась. Разумеется, никаких доказательств у меня не было и быть не могло, но что-то подсказывало: шпана под аркой у входа в гимназию околачивалась там не просто так. Ждали — не любого подходящего для избиения и грабежа беднягу в синем кителе и фуражке, а именно меня. Видимо, Кудеяров со товарищи все-таки опасался гнева грозного Ивана Павловича — и решил расквитаться со мной чужими руками. Уболтал каких-нибудь местных гоблинов… или даже сунул каждому по пятьдесят копеек, вряд ли они стали бы отказываться от столь незамысловатой работы.

И я вообще не должен был добраться до порога гимназии. Или по меньшей мере явиться на обед с лицом, похожим на сливовый пирог. Но силенок у наемной армии не хватило, и выглядел я подозрительно здоровым и даже свежим.

Вот так сюрприз, господин Кудеяров, не правда ли?

Впрочем, неприятель то ли не придавал моей персоне такого уж большого значения, то ли просто не любил утруждать себя лишними размышлениями. Уже через пару минут вся банда восьмиклассников дружно орудовала ложками, уплетая за обе щеки суп. Я не стал отставать: отыскал свободное место, пристроил поднос с обедом на стол и принялся воздавать должное умению местных поваров. Надо сказать, достойному, оба блюда получились весьма и весьма недурственными.

Вероятно, дело было в продуктах — вряд ли этот мир в тысяча девятьсот девятом году уже дошел до глутаматов, генно-модифицированных помидоров и прочей сомнительной мути… Или ночная перестройка организма сожрала все внутренние резервы, и теперь я точно так же набросился бы даже на самую непритязательную снедь.

Пожалуй, скорее второе: суп исчез буквально за пару минут, да и пюре с увесистой котлетой из фарша на тарелке не залежались. И я уже всерьез начал примериваться к добавке, когда в середине столовой раздался шум.

Звон — то ли упавшей металлической ложки, то ли вилки, то ли ножа. И сразу за ним грохот, с которым обычно бьется тарелка… или несколько тарелок сразу.

Господа гимназисты тут же прекратили галдеть и чавкать и дружно повернулись туда, где вдруг нарисовалось то, что любой народ испокон веков ценил немногим меньше насущного хлеба.

Зрелище.

— Ой, горе-то какое! — Мой вчерашний знакомый с крысиной мордой картинно схватился за голову. — Никак, любезный Фурсов у нас без второго остался.

Восьмиклассники у дальней стены хором захихикали, а за ними общее веселье подхватили и чуть ли не все вокруг: пюре и котлета действительно валялись на паркете вперемежку с осколками тарелки. И вряд ли это могло случиться само собой — особенно когда мимо проходил Крысиная Морда.

— А впрочем, судари, если разобраться — так никакой беды и вовсе нет. Кухаркиному сыну брезгливым быть не положено. Надо — и с пола поест, так ведь?.. Угощайся, любезный!

Крысиная Морда коснулся котлеты лакированным носком ботинка — и пододвинул Фурсову.

Где-то на этом месте мой однокашник просто обязан был встать и как следует врезать обнаглевшему восьмикласснику. Здоровье наверняка позволяло: даже сидя Фурсов изрядно возвышался над остальными гимназистами, а уж шириной спины дал бы фору многим взрослым. Но вместо того, чтобы лезть в драку, он лишь отодвинулся на лавке и даже чуть втянул голову в крепкие плечи.

ГЛАВА 11

На этот раз в столовой было тихо. Я бы даже сказал — непривычно и странно тихо, будто здесь вовсе не кипело сражение каких-то часа полтора-два назад. Хотя прочих напоминаний о случившемся на обеде побоище осталось немало: разбитая посуда, поваленные лавки, столы, стоящие не ровными рядами, а абы как, вкривь и вкось. Подносы, раскиданные ложки и вилки…

И, конечно же, остатки еды: котлеты, ошметки пюре, хлебные корки — они не просто валялись повсюду, но, казалось, покрывали каждую пядь многострадального столового зала. Гимназисты растерли все это чуть ли не в кашу, да и подсохшие лужи разлитого супа добавляли не только колорита, а еще и этакой шумоизоляции: вместо привычного стука каблуков мои ботинки при каждом шаге издавали что-то глухое и невыразительно-хлюпающее. И к тому же еще и прилипали к полу.

И весь этот бедлам предстояло убирать. Мне — древнему воителю, знахарю, магу, чернокнижнику, следопыту, отшельнику… в общем, человеку весьма далекому от любой профессии, связанной со шваброй и тряпками.

Впрочем, особого выбора у меня не имелось — если уж я собирался всерьез и надолго задержаться не только в шкуре гимназиста Володи Волкова, а еще и в его привычном бытии. За то, что мы устроили в столовой, можно было не только остаться после уроков или загреметь в карцер на полсуток, но и вовсе вылететь из гимназии без права поступления… Нет, лучше уж оценить милость Ивана Павловича и потратить пару-тройку часов на хозяйственные работы.

Тем более что заниматься уборкой на поле брани мне предстояло вовсе не в гордом одиночестве. Прикрыв за собой дверь, я увидел еще двоих несчастных: худощавого темноволосого парня, развалившегося на лавке у дальней стены, и уже знакомого мне Фурсова. И если первый не обратил на мое появление ровным счетом никакого внимания, то второй поприветствовал… взглядом.

Мрачным и тяжелым. Не то чтобы сердитым, но уж точно не радостным. Я заступился за одноклассника, и драку мы, в общем-то, выиграли — однако особого удовольствия ему это, похоже, не доставило… Скорее даже наоборот.

— И надо тебе было… геройствовать? — проворчал он вполголоса. — Так бы покуражились и отстали — а теперь до самого лета не слезут.

— Теперь десять раз подумают. — Я устроился на лавке напротив. — Крепко мы им врезали. А надо будет — еще врежем.

И в классе, и в столовой Фурсов сидел ко мне спиной, а во время драки пялиться на него было, мягко говоря, некогда. Зато теперь я мог как следует рассмотреть лицо одноклассника. Простое, открытое. Пусть и без печати выдающегося интеллекта, но все же приятное, с крупными угловатыми чертами. Ни капли смазливости и даже того, что принято называть брутальной мужской красотой. Да и фигура под стать: кряжистая, мощная, несмотря на худобу.

Я почему-то сразу представил Фурсова у наковальни или плавильной печи — таким сложением мог похвастать кузнец или кочегар, но уж точно не профессиональный атлет. Ни раздутых тренировками и диетой мыщц, ни каких-то особенно эстетичных пропорций — все предельно функционально и просто, без излишеств. Крепкие плечи будто чуть опускались под весом больших рук, явно привыкших не к гирям в гимнастическом зале, а к тяжелому труду.

Такими в середине века — лет через тридцать-сорок — художники и скульпторы будут изображать рабочих или солдат. Фурсов словно сошел с какого-то барельефа советской эпохи: серьезный, хмурый, с застывшей между бровей складкой. Суровый — но уж точно не злобный.

— Ага, врежем… И сразу в карцер загремим — а то и на улицу с волчьим билетом. — Фурсов мрачно усмехнулся. — Себе дороже выйдет.

— Ну, так сейчас же не вышло. — Я пожал плечами. — Подумаешь, оставили после классов.

— Подумаешь… Это ты у нас, брат, из благородных. А я, получается, на смену в вечер не успею. На первый раз рублем накажут, а на второй и вовсе попрут, — отозвался Фурсов. — У нас на складе за прогулы разговор короткий — даже спрашивать не будут, чего не пришел.

Я уже готовился едко ответить, но тут же прикусил язык. Чуйка не обманула: Фурсов действительно терпел нападки восьмиклассников совсем не потому, что струсил или не имел сил огрызнуться. Просто слишком хорошо знал, во что ему встанет драка в гимназии. И мое бесшабашное «геройство» на деле оказалось той еще медвежьей услугой.

— Думаешь, я бы ему сам зубы не посчитал? — Фурсов будто прочитал мои мысли. — Давно уже кулаки чесались. А теперь… Теперь черт его разберет, что будет. Кудеяр обид не прощает.

— Да что это за Кудеяр такой? — буркнул я. — Его бы первого в карцер запереть — сразу тише бы стало.

— Запрут, как же… Держи карман шире. У него папка — купец первой гильдии. Ме-це-нат. — Необычное слово далось Фурсову с явным трудом. — Весь попечительский совет и самого директора в кулаке держит — не пикнешь. Считай, половина учителей тут с кудеяровских капиталов оклад имеет… А ты, говоришь — в карцер.

Мне оставалось только молча кивнуть. Еще один кусочек мозаики встал на место, и теперь я сообразил, почему Кудеяров-младший даже с грозным Иваном Павловичем разговаривал так, будто ничуть того не боялся. Отцовский авторитет надежно защищал и от гнева инспектора, и от самых суровых наказаний, и вообще чуть ли не от всего на свете. Банда восьмиклассников творила, что хотела, — а остальным приходилось терпеть.

А вот я терпеть уж точно не собирался.

— Ладно, разберемся с этим вашим Кудеяром, — вздохнул я. — А пока прибраться надо.

— Что, за швабру возьмешься? — Фурсов удивленно приподнял бровь. — Я думал, вам, благородным, такое по чину не положено.

То ли Володя Волков сверх меры кичился дворянским происхождением, то ли уже давно успел завоевать репутацию лентяя и белоручки. А может, и вовсе не имел особых знакомств с одноклассниками — разбираться у меня не было никакого желания.

Как и засиживаться в столовой до самой ночи.

— Тоже мне благородство — от работы бегать. — Я рывком поднялся на ноги. — Давай-ка лавки наверх закинем — проще будет полы отмывать.

ГЛАВА 12

— Да уж… незадача.

Я скользнул плечом по стене и еще раз осторожно выглянул наружу. Таиться было, в общем, необязательно: наверняка там уже успели нас заметить. А скорее и без того знали, где мы, чем занимаемся — и когда выйдем на улицу.

Но все равно рассматривать понемногу утопавшую в полумраке Чернышеву площадь было как-то… неуютно.

Я насчитал около десятка человек у арки внизу, прямо под нами. И еще по пять-шесть — на каждом углу здания гимназии. В сквере с бюстом Ломоносова и чуть дальше, у набережной, маячили еще силуэты — и далеко не все из них были облачены в местные синие кители. Похоже, Кудеяров согнал сюда целое воинство — и боевых восьмиклассников, и мелкую криминальную шушеру, и еще неизвестно кого.

Впору было собой гордиться.

— Плохи наши дела, — тоскливо повторил Петропавловский. — Хоть до утра теперь тут сиди.

— А тебе-то чего? — Фурсов чуть нахмурился и посмотрел исподлобья. — Это нам все кости пересчитают. Там же восьмой класс, друзья-товарищи твои.

— Такие друзья в овраге лошадь доедают. — Петропавловский недобро ухмыльнулся. — У них разговор короткий: если не с нами, то получай по зубам. Так что не переживай, братец, — угощение невкусное, зато хватит всем с добавкой. Как выйдем — так и отлупят, к бабке не ходи.

— А ты, значит, не с ними? — на всякий случай уточнил я.

— Мы, почтенный, свою честь блюдем, — протянул Петропавловский, демонстративно поправляя ворот кителя. — И со всяким сбродом знакомств не имеем. А значит, и по мордасам получать будем на общих основаниях.

В отличие от Фурсова, наш третий товарищ по несчастью не мог похвастать ни мускулатурой, ни кулачищами размером с голову. Зато характер, похоже, имел — и бегать от честной драки явно не собирался.

Трое против целой толпы. Так себе расклад, даже с поправкой на мои незаурядные возможности. В одиночку я, пожалуй, смог бы вбить пару носов в череп, прорваться через кольцо на улицы и удрать — вряд ли кто-то из гимназистов сумеет за мной угнаться. Но тогда Фурсову и Петропавловскому придет… в общем, придет.

— По мордасам лучше не получать, — вздохнул я. — Сколько тут вообще выходов?

— Парадный. И второй — прямо под арку. — Фурсов на мгновение задумался. — Еще через кухню должен быть, но там после шести запирают.

— И еще во двор, где дворники ходят, — добавил Петропавловский. — Но там тоже ждать будут, если не дураки.

— Значит, поищем, где не будут. — Я развернулся на каблуках и зашагал к выходу из столовой. — Портфели оставьте — мешаются. И ходу!

— Ты куда? Придумал чего? — В голосе Фурсова прорезалось что-то отдаленно похожее на надежду. — Или думаешь проскочить?

— Да проскочишь тут, как же… Чего-нибудь соображу.

Банда Кудеярова обложила все выходы, и у любой двери на улицу наверняка уже дежурили жаждущие крови восьмиклассники. Но оставались еще окна, чердаки, подвалы — что угодно. Здание гимназии было слишком большим, чтобы не отыскать в нем еще пару-тройку путей к отступлению.

И один из них ожидал нас буквально в двух шагах от столовой. Коридор за дверью проходил прямо над аркой — и снаружи за окнами я увидел жестяную кровлю здания на Чернышевом переулке. Невысокого, всего в два этажа. При желании я мог выбраться наружу и сигануть туда хоть прямо отсюда — но это определенно наделало бы слишком много шума.

Но если пройти чуть дальше…

— За мной, — вполголоса скомандовал я. — Заглянем во-о-от за эти дверцы.

Фурсов с Петропавловским переглянулись, однако спорить не стали — видимо, уже смекнули, что я придумал что-то поинтереснее, чем ломиться наружу и героически бросаться на целую толпу восьмиклассников.

С первой дверью не повезло — она оказалась заперта. Зато за второй нас ожидала небольшая комнатушка — то ли крохотный класс, то ли кабинет, то ли вовсе склад всякой не слишком-то нужной всячины. Взгляд выхватил из полумрака несколько парт, стулья, глобус без подставки, ящик с какими-то железками и даже облезлое чучело, кажется попугая. В любой другой день я непременно задержался бы здесь, чтобы осмотреться или даже отыскать что-нибудь интересное, но сегодня меня интересовало только окно.

Которое выходило как раз туда, куда нужно: за стеклом я увидел слегка пошарпанную декоративную ограду и прямо под ней — ту самую крышу соседнего дома. Совсем рядом, буквально в метре внизу.

— Добро пожаловать на выход, судари. — Я взялся за ручку на раме. — И постарайтесь не топать.

Петли на окнах выглядели так, будто их не открывали уже лет сто, не меньше, но все-таки не подвели — открылись почти бесшумно, и в комнату тут же ворвался вечерний воздух, принося с собой запах сырости, пыли, свежей весенней листвы и бензина.

И, конечно же, табака: похоже, наши недруги курили, и даже на уровне третьего этажа дешевой махоркой разило так, что я едва не закашлялся.

— …никуда не денутся, — донеслось снизу из-под арки. — Попались, голубчики.

— Поскорее бы, — отозвался второй голос, постарше и более хриплый. — Надоело уже тут торчать.

На мгновение у меня даже мелькнула мысль вернуться назад и сидеть в столовой хоть до утра — но рано или поздно Иван Павлович или кто-то из дежурных учителей разгонит всех по домам, закроет гимназию на ночь, и нам все равно придется выйти.

Так что лучше уж выйти вот так.

— Давайте, братцы. — Я перекинул ногу через подоконник. — Только тихо.

Если бы кто-то неделю назад сказал, что я, древний и матерый старикан, буду вот так удирать из школы, спасаясь от старшеклассников… Конечно, мне приходилось попадать в передряги куда серьезнее — но для Володи Волкова даже такое было в новинку, и юное тело слегка подрагивало. Не от холода или страха — скорее от избытка того самого адреналина, который наполнял его силой и разгонял, делая каждое движение почти совершенным.

Я буквально прилип к стене, скользя по ней от окна к крыше. Подошвы ботинок едва слышно коснулись ржавой жести. Кровля недовольно скрипнула, но не выдала — снизу все так же доносились только мерная болтовня и запах махорки. Я сделал пару шагов по коньку, убрался в сторону, освобождая дорогу, и через мгновение мои товарищи тоже были внизу. Сначала Петропавловский; Фурсов, как самый рослый и тяжелый, выбирался последним. Мы прошли чуть ли не над самыми головами восьмиклассников — и удрали…

ГЛАВА 13

Петропавловский грозно сдвинул брови и встал в героическую позу. На его лице явно читалось желание скорее погибнуть в неравном бою, чем удрать, бросив меня одного. На этот раз быстрее сообразил Фурсов: сгреб товарища здоровенной ручищей и утащил куда-то в проход между полками.

И я, наконец, вздохнул свободно: теперь можно развернуться, как следует. Конечно, на дюжину крепких и пышущих молодой злобой противников разом моих сил пока не хватит — но я и не собирался жертвовать ребрами, прикрывая отступление. В конце концов, не обязательно драться честно.

Особенно в таких случаях.

Подпустив восьмиклассников еще на несколько шагов, я протянул руку, нащупал деревянный край, изо всех сил дернул и свалил целую стопку плоских ящиков с овощами им под ноги. Кудеяров попытался было остановиться, но не сумел — напиравшие сзади буквально снесли его вместе с авангардом. Вопящие фигуры в синем посыпались на пол, как кегли, и круглая башка с сочным чавканьем влетела в овощи, превращая их в месиво. Хрустели огурцы, лопались помидоры, задорно разбрызгивая сок во все стороны — и перепачканная красной жижей физиономия Кудеярова стремительно превращалась в звериную морду.

— Убью! — заревел он, ворочаясь под навалившимися сверху однокашниками. — Слышишь, Волков, — я тебя достану!!!

— Доставалка коротка, — буркнул я, разворачиваясь.

Несколько секунд я выиграл — и их определенно стоило потратить на… скажем так, маневры.

Разбег в несколько шагов, толчок — и я отправил худое и легкое тело Володи Волкова в полет. Короткий, зато весьма эффектный: я нырнул «рыбкой» прямо сквозь полку, проскочив между ящиками, перекатился через голову — и снова вскочил. Для профессионального ловкача-атлета трюк вряд ли показался бы чем-то запредельным, но из гимназистов повторять такое не отважился никто. Восьмиклассники сердито заворчали — и помчались в обход.

Я тоже прибавил шагу. Судя по ругани, работяги уже оправились от удивления и теперь сбегались на шум со всех сторон, прихватив для драки все, что попадалось под руку. Кольцо вокруг меня понемногу сжималось, но и Кудеярову со товарищи приходилось туго. Я скорее чувствовал, чем видел или слышал, как восьмиклассники сцепились с работягами, и неизвестно, кому приходилось хуже. Кавардак на складе все больше напоминал драку в столовой — с той только разницей, что здесь все отлично справлялись и без моего участия.

А значит, самое время изящно убраться со сцены.

Я выдохнул и, собрав остатки сил, припустил еще быстрее. Несколько рабочих попытались сцапать меня, но безуспешно. От первого я увернулся, второго перемахнул, запрыгнув одной ногой на полку, а третьему — квадратному бородачу со свисающим над поясом брюхом — просто заехал кулаком в челюсть. Бедняга рухнул как подкошенный и освободил мне путь наружу. Дверь была заперта, но остановить меня не смогла: ботинок врезался в нее с такой силой, что дужку замка буквально срезало, и он отлетел в сторону вместе с жалобно звякнувшими кусками засова.

А я наконец снова оказался на улице. Мои товарищи тоже успели выбраться со склада и теперь со всех ног удирали в сторону Садовой. Восьмиклассники все еще мчались за нами, но теперь нас разделяло несколько десятков шагов. Вполне достаточно, чтобы оторваться…

Особенно если кому-нибудь вдруг придет в голову светлая идея. Когда летевший впереди всех длинноногий Петропавловский вдруг еще прибавил ходу, я сообразил, что он задумал, — и сам ускорился, вбивая в асфальт подошвы ботинок.

Небольшой грузовичок — видимо с того самого склада, который мы только что чуть не разнесли в щепки, — тарахтел по Чернышеву переулку, поблескивая в полумраке алыми задними фонарями. Ехал явно не торопясь, медленно — и все же заметно быстрее уставших от долгой погони гимназистов. Чтобы достать до деревянного борта, Петропавловскому пришлось отдать чуть ли не все силы, но он каким-то чудом справился: догнал машину, повис на кузове сзади, кое-как вскарабкался — и через мгновение уже сидел наверху, протягивая руку Фурсову.

Не знаю, как водитель мог не заметить все это — очевидно, старый двигатель рычал так, что в кабине не было слышно ни воплей восьмиклассников, ни топота, ни даже грохота от удара тяжелого тела о доски кузова. Фурсов прыгнул неуклюже, зацепился и едва не сбросил вниз тощего Петропавловского. И наделал при этом столько шума, что наверняка проснулись даже караульные в Зимнем.

Но грузовичок все так же катился по переулку — и явно собирался повернуть на Садовую.

— Давай сюда, Вовка! — прорычал Петропавловский, свешиваясь через борт чуть ли не по пояс. — Запрыгивай!

Сил уже не осталось — то есть обычных, человеческих. Но со мной пока еще было то, что позволяло усталому телу двигаться, даже когда организм уже выжал из себя все до последней капли.

Магия. Или, как ее называют местные, Талант. И пусть она слушалась меня не так, как раньше, в родном мире, но кое на что прихваченных из дома способностей все-таки хватило. Я ускорил бег, и тело вдруг стало втрое легче, будто кто-то огромный осторожно подхватил меня под локти и за шиворот и потащил вперед — а потом бросил сразу на десяток шагов.

Прямо к борту грузовика.

— Держу! — Стальные пальцы Фурсова вцепились мне в запястье. — Ну же, давай, лезь!

Тянуть вдвоем оказалось сподручнее, и я не успел и моргнуть, как оказался в кузове среди каких-то мешков. Пыльных, из грубой колючей ткани, зато мягких. Ничего лучше я не мог и пожелать — и тут же расслабленно сполз вниз, раскинув измученные конечности.

— Удрали, Вовка, удрали! — Петропавловский радостно тряхнул меня за плечо. — Вот так им, чертям сиволапым!

— Ты зачем это устроил, дурья башка? — проворчал я. — Могли же тихо пройти…

— Ну-у-у-у, тихо — это разве ж интересно? Зато такие танцы этим хмырям устроили, что век помнить будут. — Петропавловский уселся ровно и задрал подбородок, принимая героическую позу. — Разве плохо вышло?.. Ну же, судари, ответьте!

ГЛАВА 14

Я никогда не считал себя ни пугливым, ни дерганым, ни даже особо впечатлительным. Но после пережитых приключений тело, видимо, еще не успело окончательно избавиться от избытка адреналина и прочих естественных стимуляторов. И когда меня окликнули буквально с нескольких шагов, я разве что не подпрыгнул, разворачиваясь

Впрочем, опасаться оказалось нечего: вместо кровожадной банды восьмиклассников рядом возник мой вчерашний знакомый — городовой Степан Васильевич Игнатов… то есть, дядька Степан. Коренастая фигура в белом кителе отлипла от стены и шагнула мне навстречу — и вид у старика был настолько расслабленный и радостный, что из головы тут же вылетели всякие остатки тревоги.

— Чего-то ты опять припозднился, Владимир. — Дядька Степан покачал головой, но тут же снова заулыбался во всю ширь. — Небось гуляли с друзьями?

— Ага, вроде того… — пробормотал я.

Делиться историей о своем удалом побеге из гимназии я не собирался — в том числе и потому, что после разгрома, который мы учинили на складах Чернышева переулка, рабочие наверняка позвали городовых. А уж если коллеги дядьки Степана изловили кого-то из восьмиклассников…

Нет, ему об этом знать определенно не стоит.

— Дело молодое, понимаю! — Старик, на мое счастье, не стал допытываться. Вместо этого чуть оттянул кожаную полоску оружейного ремня. — А мне вон, гляди, чего выдали. Вещь!

Я уже успел заметить торчавший из-за плеча ствол винтовки. Обычной мосинской «трехлинейки» — ну, или чего-то очень на нее похожего. Положенного по комплекту штыка не имелось, зато появилась обновка быстрее некуда: георгиевский капеллан пообещал раздобыть оружие вчера вечером — и сдержал слово.

— Ну все, дядька Степан, можно спать спокойно, — улыбнулся я. — Теперь никакая жаба не пролезет. Только вам выдали или всем городовым?

— Да если бы всем… По одной винтовке на пост, получается. И только здесь, вокруг кладбища — где места самые опасные. — Дядька Степан протяжно вздохнул и тут же снова заулыбался, скидывая винтовку с плеча прикладом вниз. — Зато смотри, Владимир, какая — новенькая, еще в масле! Не иначе как из запасов Ордена, у нас в полицейском управлении такой красоты отродясь не водилось.

Я с трудом поборол соблазн прикоснуться к оружию. Почувствовать вес, пробежаться пальцами по деревянному ложу винтовки, пощелкать затвором — а и то и прицелиться в ближайший фонарь. Понять, чем местная игрушка отличается от тех, что были в ходу в моем мире в начале прошлого столетия… Но дядька Степан такое бы точно не оценил.

— Ладно, чего я тут заладил, — вдруг спохватился он. — Ты же небось еще не ужинал?

От одного упоминания у меня тут же заурчало в животе. В самом деле, ел я сегодня всего один раз, давно… и явно маловато: драка в столовой началась раньше, чем дело дошло до второго блюда. Молодой организм потратил за день куда больше, чем приобрел, — и теперь настойчиво намекал, что самое время исправить оплошность.

— Слушай — а давай до нас, Владимир? — Дядька Степан хлопнул меня по плечу. — Сейчас смена подойти должна, а дома Ирина Федоровна, супруга моя, как раз щец наварила. Лешку с корпуса отпустить должны… С семьей познакомлю — ты ж мой спаситель, получается. Заодно и отужинаешь.

Я честно попытался отказаться, но без особого старания. Слишком уж мрачной показалось тут же всплывшая в голове картина собственного жилища — единственной тесной комнаты без малейших признаков съестного.

Да и дядька Степан определенно не собирался принимать отказ — и буквально через четверть часа уже бодро вел меня через дворы к себе в гости. Мы действительно оказались почти соседями: семейство городового обитало совсем рядом, за углом, — в паре дворов от доходного дома с моей комнатушкой в мансарде.

— Иринушка, душа моя, я пришел! — громогласно сообщил дядька Степан, отпирая дверь. — И не один, а с товарищем.

— Проходите, — отозвался откуда-то женский голос. — Как раз на стол накрываю — ужинать будем!

Видимо, гости в этой квартире появлялись нередко, раз хозяйка ничуть не удивилась и даже не выглянула нам навстречу. Зато без лишних любезностей у меня оказалось достаточно времени осмотреться, пока неторопливый дядька Степан разувался, выбирался из кителя и вешал на гвоздь в прихожей винтовку и портупею с кобурой.

Жили здесь явно просто, без излишеств и уж тем более без малейших признаков роскоши. Простая отделка, хлипкие деревянные двери, явно недорогая мебель — примерно как в моей мансарде. Впрочем, по сравнению с ней квартира дядьки Степана казалась чуть ли не хоромами: аж целых две комнаты, да еще и с просторной кухней, где запросто помещался изрядных размеров стол, за которым и собралось все семейство.

Ирина Федоровна выглядела под стать мужу, хоть и была моложе лет на десять, если не больше. Тоже невысокая и крепко сложенная, с убранными в пучок седеющими волосами. Даже в возрасте ее круглое лицо сохранило если не красоту, то какую-то особенную неброскую привлекательность — морщинки его ничуть не портили. Скорее, наоборот — добавляли чего-то уютного, материнского. А может, дело было в одежде… или в дымящейся кастрюле, которую хозяйка как раз ставила на стол.

— Это Владимир Волков, — представил меня дядька Степан. — Гимназист… и спаситель наш, получается. А это моя семья: супруга, Алексей, младшенький наш, и Марья.

— Племянница моя, из Тобольской губернии, — пояснила Ирина Федоровна. — Садись, Владимир, кушать будем.

Я с готовностью опустился на указанный стул — почетное место во главе стола, рядом с самим дядькой Степаном. И тут же принялся воздавать должное хозяйкиной стряпне. Щи оказались постные, без намека на мясной бульон, зато вкусные и такие густые, что ложка порой застревала. Да и наварили их столько, что на всех хватило с добавкой.

Семейство ужинало молча: тишину нарушали только звон посуды, поскрипывание видавшей виды мебели и мерное тиканье часов в комнате за стеной. Я следовал всеобщему примеру — не забывая, впрочем, потихоньку изучать своих соседей по столу.

ГЛАВА 15

— Упырь?

— Ага. Образина та еще: примерно с человека ростом, две руки, две ноги и голова. Только зубы как пила и пасть здоровая, на всю морду. — Дядька Степан провел себе пальцем по лицу от уха до уха. — Ну, будто ты не видел, Владимир, — тварь-то не редкая в наше время.

Не видел. Упырь мне действительно еще не попадался — по вполне понятным причинам. Впрочем, описание оказалось более чем доходчивым: я без особого труда представил себе что-то вроде зомби из фильмов ужасов — только пострашнее. Не оживший труп, а создание, лишь по странному стечению обстоятельств внешне напоминающее человека. Злобное, зубастое, непременно хищное… но, похоже, не самое опасное — по местным меркам. Если уж дядька Степан говорил о нем как о чем-то обыденном — будто отстреливал таких гостей из Прорывов чуть ли не каждый день.

А может, и правда отстреливал.

— Наверное, с жабой пролез на кладбище — и оттуда на улицу. Его утром дворник в соседнем дворе видел, если не врет, — продолжал дядька Степан. — Говорит — хрипел кто-то в темноте, потом удрал.

— Такую страхолюдину лучше бы днем ловить, пока светло. — Я выглянул в окно. — А сейчас попробуй найди.

— Не-е-ет, Владимир, тут как раз наоборот. Днем упырь забьется в подвал или за поленницу, скрючится — и спит там, пока не стемнеет. Попробуй найди его, разве что в каждый угол залезть придется. — Дядька Степан назидательно поднял вверх палец. — А с вечера жрать захочет — и пойдет бродить, выть… на охоту, в общем. Нам с тобой он не страшен — зубы острые, но медлительный больно, да и силы настоящей в упыре нет. Крысу разве что поймает. Или кошку, собаку…

— Ребенка, — буркнул я.

— Ну, детям по темноте на улице делать нечего. — Дядька Степан хмуро сдвинул брови. — Но случиться может всякое — тут ты, Владимир, прав. Поэтому и надо нам с тобой этого упыря выловить и упокоить.

— А как же эти капелланы ваши георгиевские, — на всякий случай поинтересовался я. — Разве это не их работа? У Ордена и Таланты, и солдаты имеются.

— Тю… Капелланов по таким пустяками не дергают. Да и солдат за одним упырем гонять не будут, тут даже звать без толку — посмеются разве что. — Дядька Степан посмотрел на меня, как на ребенка — любимого, но явно не самого сообразительного. — Да и потом — может, и нет там никакого упыря, а дворнику просто спьяну привиделось. Но проверить надо. По дворам пройтись, посмотреть да послушать — хоть бы и для порядку… Ну как, поможешь, Владимир?

Ложиться спать было еще слишком рано, заниматься учебой я все равно не собирался. Прогулки… прогулок мне на сегодня хватило, но если уж выпала возможность провести вечер с пользой…

— Помогу, — кивнул я. — Вы отдыхайте, дядька Степан. А по дворам я и сам пройдусь. Если чего увижу — сразу прибегу рассказать.

— Один?.. Нехорошо это, Владимир. Сил тебе не занимать, раз уж жабу зарубил, но и упырь — это не игрушки. Цапнет зубами еще…

— Не цапнет. — Я махнул рукой. — Я ж никуда не полезу — так, по улице пройдусь… Мне бы только шашку на всякий случай — а лучше наган.

— Наган ему подавай… — проворчал дядька Степан с улыбкой. — Ты стрелять-то умеешь, друг ситный?

— Умею. Хоть из револьвера, хоть из винтовки, хоть из ружья. Мы с отцом в Псковской губернии на медведя ходили, — соврал я. — А уж с упырем и подавно управлюсь.

На лице дядьки Степана отразилась мучительная борьба. С одной стороны на него наседали долг, осторожность и то, что обычно называют совестью. С другой — усталость и возможность провести вечер с семьей, а не болтаться по дворам в темноте.

И вторые победили — хоть и с незначительным перевесом.

— Ладно, Владимир, дам я тебе наган. — Дядька Степан слез с подоконника и шагнул к двери. — Только не потеряй — он у меня не казенный, а свой, личный, еще с полку остался — вещь памятная… И без дела не стреляй, а не то с меня голову снимут. И ежели чего заметишь — сразу ко мне, геройствовать не вздумай… И в подвалы не лезь!

На мгновение я даже удивился, что старик сдался так легко. Впрочем, чему удивляться? Местный оружейный закон вряд ли так уж сильно отличался от того, что я помнил: в начале века револьверы, пистолеты и ружья продавали свободно. Гайки начали подкручивать только в девятьсот третьем году — а наглухо затянули уже потом, после революции.

А может, это счастливый билет с руной решили сделать мне прощальный подарок… Или наоборот — коварная леди Судьба таким образом готовилась стрясти свои проценты. И припасла чересчур самоуверенному гимназисту очередной сомнительный сюрприз.

Но чего уж теперь.

— Так точно — не лезть! — Я шутливо приложил руку к виску. — Скоро буду, честное слово!

Не прошло и минуты, как я уже спускался по лестнице, чуть придерживая бьющий по боку револьвер. Увесистая железка оттягивала карман кителя, и я даже успел пожалеть, что не выпросил заодно и кобуру, — но возвращаться не хотелось. И не только потому, что дядька Степан вполне мог передумать и прогнать меня домой.

Охота уже началась. Стоило спуститься всего на этаж, как я почувствовал внутри вновь пробудившиеся способности. А как только дверь на улицу закрылась за моей спиной, вечер тут же навалился со всех сторон. Меня буквально захлестывала волна не только звуков, но и запахов — тех, которые по дороге сюда я даже не замечал.

Значит, мои чувства обостряются. Сначала до доступного человеку предела — а потом еще дальше. На улице уже успело стемнеть, но теперь я видел куда лучше, чем раньше. И дело было не только в Таланте — менялись сами глаза: проходя мимо очередного окна, я кивнул собственному отражению.

И оно кивнуло в ответ, едва заметно блеснув тусклыми желтовато-оранжевыми искорками.

— Вот, значит, как… — усмехнулся я себе под нос. — Растем.

Конечно, полностью принять иной облик я бы сейчас не смог — на это силенок все-таки пока еще не хватало. Но мне даже не пришлось напрягаться, отыскивая зверя внутри: он сам рвался помочь, предлагая весь арсенал, до которого мы вместе дотягивались.

ГЛАВА 16

Сказки не врут. Точнее, не всегда врут — обычно просто слегка приукрашивают. Или облекают случившиеся когда-то события в простую и понятную форму. Иногда чуть изменяя, иногда дополняя какими-нибудь привлекательными деталями… Или наоборот — убирая те, про которые не стоит рассказывать ни детишкам, ни даже взрослым.

Иван-царевич со своим волшебным клубком определенно выглядел куда симпатичнее того, что предстояло сделать мне. Но, как говорится, за неимением… Будь под рукой шерсть, нитки или парочка газетных листов, ритуал получился бы быстрее, надежнее и уж точно чище. Однако кладбище мало напоминало магазин бытовых товаров или квартиру — так что приходилось работать, с чем есть.

Я нарвал у ограды подсохшей травы и, бормоча себе под нос слова заговора, добавил упыриной плоти. И еще немного влажной земли — чтобы получившийся комок не разваливался. Он вышел достаточно надежным и крепким… и все-таки слишком тяжелым: я почувствовал, как корявый уродец с торчавшими во все стороны стебельками дернулся пару раз, но так и остался лежать на ладони.

— Давай, не ленись. — Я подул на комок и осторожно опустил его на асфальт. — Показывай дорогу.

Магии нужно помочь самую малость — и дальше она начинает работать сама. Капля моей крови или заговор покрепче наверняка усилили бы эффект вдвое, но рисковать после утренних приключений с руной Феху уже не хотелось. Этот мир определенно реагировал на волшбу иначе, чем родной. Дергано, неровно — зато с такой охотой, что перебор с энергией скорее навредит, чем принесет хоть какую-то пользу.

Комок лениво покачнулся из стороны в сторону на тротуаре, покатился к поребрику — и вдруг припустил с такой скоростью, будто его подхватило ветром и разом швырнуло чуть ли не на самую середину Малого проспекта.

— Стой! — крикнул я, забираясь на ограду. — Зараза такая…

Но собственное творение меня не послушалось: разве что на мгновение замерло у трамвайных путей — и снова помчалось по асфальту, подпрыгивая от нетерпения. Конечно, комок не обладал даже каплей собственного сознания, зато целеустремленности в нем оказалось хоть отбавляй — я еле за ним поспевал.

Мы пересекли проспект, махнули за угол, потом на Княгининскую улицу — и дальше, прямо к моему дому. Всю дорогу мне приходилось бежать — но, к счастью, прохожих поблизости не оказалось… Иначе кто-нибудь непременно обратил бы внимание на гимназиста, который с совершенно ошалелым видом пытается поймать самого уродливого и проворного на свете малыша-ежика.

И только когда я промчался мимо своего жилища, комок чуть замедлил ход. То ли потерял след, то ли среди каменных зданий магия почему-то работала чуть хуже. Или понемногу заканчивался «заряд»: если дядька Степан не ошибся, упырь вряд ли мог уйти далеко, так что я рассчитывал колдовство от силы минут на пять-десять. И их как будто хватало: чуть покрутившись на месте, мой крохотный провожатый покатился дальше.

Наискосок через двор, потом в соседний — и снова через дорогу. Здесь дома стояли уже не так близко друг к другу и заметно потеряли в размерах, будто среди современных четырех-пятиэтажек каким-то непостижимым образом втиснулось крохотное село. Впрочем, люди здесь наверняка не жили: деревянные здания больше напоминали сараи. Какие-то склады… а может, и вовсе чьи-нибудь конюшни или даже курятники. Никакой живности вокруг не бродило — на ночь ее наверняка запирали на замок, — зато запах чувствовался, и еще как. Будь я упырем — непременно попробовал бы поживиться здесь чем-нибудь. Если не сочной птицей, то хотя бы крысой, которых наверняка поблизости имелось в избытке — как и везде, где кормовое зерно могло валяться прямо на земле, да еще и в изрядном количестве.

Комок явно уже успел «подустать», но все-таки катился дальше — и через минуту вывел меня сначала на асфальт, а потом и снова к каменным домам. Два из них даже показались смутно знакомыми: похоже, я забрался то ли на улицу Шевченко (здесь она, конечно же, называлась по-другому), то ли уже на Гаванскую.

Не так уж и близко от кладбища — почти полкилометра, даже если двигаться по прямой. Упырю явно пришлось постараться, чтобы добраться сюда, и я мог только догадываться, чем его так манил самый обычный двор. Пусть не такой крохотный и тесный, как знаменитые «колодцы» в центре, — но все же тихий и, можно сказать, безжизненный: ни людей, ни зверья, ни даже растительности, не считая нескольких чахлых кустов.

Только одинокая телега в углу, на которой, судя по всему, привезли дрова — и часть уже успели разгрузить и аккуратно сложить под навес у стены. В паре окон под крышей еще горел свет, и я отлично видел в полумраке здоровенный пень и воткнутый в него топор. Значит, кололи прямо здесь — и уже потом относили в подвал, где наверняка располагалась котельная.

Как раз туда и направился слепленный мною комок: неторопливо прокатился через двор, обогнул телегу, соскочил по ступенькам вниз — и нырнул в темноту распахнутой двери. Мне не очень-то улыбалось лезть за ним следом, но особого выбора, похоже, не было. Так что я направился в сторону поленницы, не забывая, впрочем, поглядывать по сторонам. И не зря: прямо на сложенных дровах отыскалась керосиновая лампа. Явно видавшая виды, с мятым латунным боком и позеленевшая от времени — зато вполне рабочая: внутри даже что-то плескалось… Вот только спичек нет.

Впрочем — зачем мне спички?

Я осторожно вытащил из крепления стеклянную «колбу», чуть подкрутил тугое колесико снизу и на всякий случай тряхнул керосинку. Та отозвалась сердитым бульканьем, но своевольничать, похоже, не собиралась.

— Гори! — тихо скомандовал я, сжав фитиль пальцами. — Свет. Мне нужен свет.

Коже сначала стало тепло, потом жарко — и пропитанный керосином кусочек ткани вспыхнул. Пламя загорелось и тут же принялось колыхаться от сквозняка из подвала, отбрасывая на телегу и сложенные рядом дрова неровные уродливые тени. Я пристроил обратно стекляшку, и огонек выровнялся. Теперь света вполне хватало как следует рассмотреть и двор вокруг, и спуск, ведущий в подвал. Открытая дверь выглядела совершенно обыденно… а вот проем мне не понравился.

ГЛАВА 17

Без паники. Самое главное — без паники. Суета и излишняя впечатлительность погубили куда больше людей, чем прямая и явная угроза. Ситуация изменилась, но даже сейчас не тянула на по-настоящему крупные неприятности — особенно для того, кто побывал в сотнях передряг посерьезнее. Да, керосинка потухла и света больше нет, зато дверь совсем близко, а до упырей еще целый десяток шагов — или даже два.

Никаких поводов для беспокойства. Вообще никаких.

И все же оказаться в кромешной темноте со схарчившими дворника зубастыми тварями было, мягко говоря, не слишком приятно. Еще не привыкшее к подобным приключениям чужое тело выдало в кровь такую порцию адреналина, что я едва не потерял голову — и лишь немалым усилием все-таки взял себя в руки. Одна или две секунды, глубокий вдох, выдох — и сознание снова заработало так, как ему положено.

Я будто развернул перед собой карту — точнее, план подвала. И на нем тут же разметились все точки: ковыляющие в темноте упыри впереди, выход наружу где-то за спиной и сам я — примерно посередине. Можно развернуться, отыскать глазами светлый прямоугольник двери и рвануть — но есть риск споткнуться и упасть.

Плохой вариант: слишком много шума, слишком дергано… и слишком много случайностей. Если хотя бы одна из тварей окажется достаточно проворной и цапнет меня за ляжку — мало точно не покажется. Лучше уж действовать наверняка.

Я не спеша попятился, нарочно подволакивая ноги, чтобы не упасть. В наполненной тяжелым дыханием и шорохом темноте щелчок взведенного курка прозвучал неожиданно громко — и упыри тут же снова зарычали, а звуки шаркающих шагов раздались совсем близко.

Но я уже отступил чуть ли не к самой двери. Она оказалась прямо у меня за спиной, и теперь вокруг появилось хотя бы немного света с улицы. Самая малость — и все же достаточно, чтобы разглядеть тварей звериным зрением. Пока еще не зубастые морды, даже не силуэты — только тускло мерцающие огоньки.

Если упыри предпочитают охотиться ночью, неудивительно, что их глаза так сильно напоминают кошачьи: тоже круглые, способные поймать даже крохотные крупицы света — и поэтому сами будто светящиеся. Хищные оранжево-зеленые огоньки уже совсем рядом, буквально в нескольких шагах.

Одна пара, другая, третья, четвертая… Да сколько же их сюда набилось?!

Я поднял наган, наводя сгиб пальца на спуске туда, где у ближайшего упыря должна была оказаться голова, — и выстрелил. Раздался грохот, утробный визг, и за мгновение огненной вспышки из ствола я успел увидеть, как одна из тварей заваливается назад.

Попал! И если анатомия гостей из Прорыва хоть немного напоминает человеческую, то убил наповал. Минус один зубастый… Впрочем, радоваться рано — их еще как минимум трое, все прекрасно видят мой силуэт на фоне двери… и явно не против поужинать молодым гимназистским мяском.

Я выстрелил второй раз и, почти не целясь, третий. Обе пули наверняка попали куда следует, но количество горящих в темноте глаз не убавилось: похоже, из глубины подвала к упырям спешило подкрепление. Не самое многочисленное, но теперь я изрядно рисковал истратить все патроны раньше, чем закончатся противники, — а резервных дядька Степан не отсыпал.

Впрочем, какая разница? У меня все равно не будет времени возиться с барабаном.

Еще выстрел — и снова вой и звук падающего тела. Я задом шагнул на лестницу, споткнулся, чудом удержался на ногах — и снова оттянул курок большим пальцам. Офицерский наган образца девяносто пятого года бил бы самовзводом, но дядька Степан забрал на дембель из армии обычный, солдатский, и мне приходилось каждый раз тратить драгоценные мгновения на перезарядку.

Последние три патрона я выпустил чуть ли не в упор, уже поднимаясь по ступенькам во двор. Шагавший первым упырь рявкнул и послушно свалился с аккуратной круглой дыркой между глаз, но следующего только отбросило назад: я в спешке всадил сразу две пули не в голову, а в тело, между тянущихся ко мне когтистых лап.

Несмотря на какое-никакое внешнее сходство с человеком, гость из Прорыва явно оказался устроен сильно иначе: поджарый, но все равно медлительный и рыхлый. Тощая туша приняла свинец, разве что покачнувшись — будто пули даже не зацепили ребра… или их у упыря не было вовсе.

Я на всякий случай взвел курок и нажал на спуск, и на этот раз барабан отозвался лишь тоскливым глухим щелчком. Патроны закончились, а вот упырей осталось еще достаточно — точно не меньше трех. Зато я уже выбрался наружу, во двор. Отшвырнул опустевший наган, сбросил с плеч китель и намотал его на левую руку. Так себе щит — но все же лучше, чем встречать острые зубы или когти беззащитной плотью. Оружие тоже имелось: тот самый топор, заботливо оставленный кем-то в колоде у поленницы. Тяжелый, неудобный, явно туповатый, предназначенный исключительно для дров, а не для сражения…

Но в умелых руках сойдет и такой.

Упыри с ворчанием вылезали с лестницы во двор, и теперь я наконец мог как следует их рассмотреть.

Не знаю, кто придумал им такое название. С ожившими мертвецами из легенд или классики зомби-кинематографа зубастых объединяло разве что звуковое сопровождение, медлительность и желание жрать людей. В тощих и уродливо-непропорциональных телах не было почти ничего человеческого: слишком длинные конечности, ступни и кисти вытянутые, с когтями. Вроде бы худые — но кости не просматриваются. Живот и грудная клетка не разделены линией под ребрами, а будто наспех слеплены в один продолговатый кусок плоти, покрытый влажной и темной чешуей… или кожей — как у земноводного. Упыри напоминали что-то среднее между отощавшей полуразложившейся обезьяной и здоровенной двуногой ящерицей. Даже башка оказалась отдаленно похожей на лягушачью: почти без шеи, с широкой зубастой мордой и чуть приплюснутая. Мощные челюсти, способные запросто перегрызть лучевую кость, — зато сам череп крохотный и суженный кверху, едва ли способный вместить полноценный мозг. Неудивительно, что умственные способности тварей оставляли желать лучшего.

ГЛАВА 18

— Восемь упырей?! Да как же так вышло-то?

— Ну… Пятерых застрелил, а остальных топором. — Я вытащил из кармана взятый взаймы наган. — Как-то так и вышло.

— Лихой же ты человек, Владимир. Всех, получается, и прибил… А я, дурак старый, тебя одного отправил! — Дядька Степан схватился за голову и вдруг сердито нахмурился. — Да и ты тоже хорош — зачем геройствовать полез? Кому сказано было: увидишь чего — сразу назад беги!

— Не добежал… Да ладно уж теперь. Хорошо, что хорошо заканчивается… Но как же вы, городовые, столько упырей прозевали? — Я все-таки не удержался от колкости. — И почему не сказали, что они стаями бродят?

— Так в том и дело, Владимир, что не бродят… обычно не бродят. — Дядька Степан задумчиво поскреб пальцами затылок. — Нет, конечно, если вместе из Прорыва вылезли, то так и шастают, пока их георгиевцы не прижучат. Но вот чтобы специально собираться как-то?.. Один, получается, чуть ли не полверсты тащился до того подвала.

— Поменьше, — на всякий случай поправил я. — Через дворы от угла Смоленского там… не знаю — третья улица.

— Все равно далеко! Упырь — он же глупый, а днем еще и не видит толком. — Дядька Степан снова нахмурился и принялся теребить бороду. — Ему от Прорыва только отойти, а там или прятаться, или пожрать чего. Всегда в соседних дворах сидит, пока не найдут. А тут топал и топал себе… будто нарочно своих искал. Странное это дело, Владимир.

— Странное, — кивнул я. — А раньше такого не бывало?

— Ну… Я не слыхал. — Дядька Степан пожал плечами. — Но их тут у нас и бывало не сказать, чтобы много… Зимой двоих замерзших на кладбище нашли, и в том году я одного застрелил прямо на Княгининской. А ты вон сколько повстречал!

Похоже, Прорывы выдавали всяких тварей штучно — и не только здоровенных жаб, но и весьма компактных упырей. Дядька Степан явно ни разу не видел нашествий кровожадных толп — если уж стайка в восемь голов показалась ему чем-то необычным.

Совпадение? Или в обозримом будущем Васильевский остров ждет самый настоящий зомби-апокалипсис?

— Надо к околоточному сходить. Пусть сам разбирается, будем георгиевцам докладывать или не будем… Ну и прибраться бы во дворе — вызовет, кого следует.

Дядька Степан засунул наган в висевшую на гвозде кобуру и потянулся за курткой — обычной, а не форменным кителем.

— Пойду прогуляюсь. А ты, Владимир, ступай чай пить. После такого отдохнуть надобно… Только лишнего не болтай, ладно?

— Не буду, — отозвался я. — Нечего суету разводить. Но лучше бы народу сказать, чтобы после темноты не ходили без надобности, особенно по одному.

— Да я-то скажу, конечно… Да разве их чему научишь? У нас и без Прорывов, бывало, люди по ночам пропадали, а все одно. — Дядька Степан махнул рукой. — Вон, Марья! Ей бы спать уже, ан нет — сидит, ждет. Говорит, мол, беспокойно мне, пока Володя не вернется — домой не пойду.

— Домой? — переспросил я.

— Да тут рядом, за углом, считай. Апартаменты себе нашла. Я ее звал с нами жить — отказалась. Самостоятельная девка, толковая, но гонору — не приведи Господь… Ладно, Владимир, бывай. — Дядька Степан натянул фуражку и шагнул к двери. — Может, еще и увидимся до ночи. Сиди сколько пожелаешь — Ирина Федоровна тебя гнать не будет.

Через несколько мгновений тяжелые шаги на лестнице стихли, и мне оставалось только вернуться обратно на кухню. За чаем… и за неудобными вопросами. Алешка уже отправился спать, а вот Марья с Ириной Федоровной так и остались сидеть за столом. Будто все это время поджидали в засаде: дядька Степан не стал говорить женщинам, что отправил меня выслеживать упыря, но и придумать более-менее складную ложь, похоже, не потрудился.

— Ты куда ходил, сынок? — поинтересовалась Ирина Федоровна, наливая мне чаю из пузатого самовара — На ночь-то глядя…

— Да так, дело одно нарисовалось. — Я махнул рукой и улыбнулся. — Мелочи.

— Дело у него! — воскликнула Марья. — А я, между прочим, волновалась!

Слова и даже голос вполне убедительно изображали беспокойство и даже испуг, но вот взгляд… взгляд с ними явно не вязался. Своенравная племянница дядьки Степана снова буквально ела меня глазами, еще пуще прежнего. На кухне снова становилось мучительно жарко — и дело было вовсе не в самоваре, хотя и он тоже добавлял свое. На мгновение мне захотелось удрать или хотя бы расстегнуть ворот кителя…

Вот еще! Буду я краснеть из-за какой-то девчонки — даже из-за самой хорошенькой. В моем возрасте — в смысле, настоящем, а не нынешнем биологическом — это как-то несолидно… И если уж ей так охота пялиться — в эту игру можно поиграть и вдвоем.

Я поднял голову и посмотрел Марье прямо в глаза. А потом с расстановкой прокатился взглядом по веснушкам на щеках, чуть вздернутому носику, белой шее, вороту сарафана и ниже — нагло и беззастенчиво.

Помогло, хоть и не сильно: Марья не то чтобы засмущалась, но взгляд все-таки отвела, а через несколько мгновений кончики ее ушей принялись стремительно розоветь. А когда румянец перебрался на щеки, я даже почувствовал что-то вроде стыда — будто обидел ребенка.

Впрочем, этот «ребенок» сам кого хочешь обидит.

— Волновалась она… — Ирина Федоровна явно почуяла проскочившую между нами с Марьей искорку. — Спать бы лучше шла, заноза! А то утром вставать ни свет ни заря.

— Ну, теперь, раз Володя вернулся, на сердце спокойно. — Марья бросила на меня быстрый взгляд из-под ресниц. — Можно и спать. Вот сейчас чай допьем — и пойдем… пойду домой как раз.

— Какое — домой? — Ирина Федоровна уперлась руками в округлые бока. — Я тебе на диване постелю — нечего девке одной по темноте шастать!

— Так почему ж одной, тетенька? — промурлыкала Марья, невинно хлопая глазами. — Меня Володя проводит — мы с ним как раз соседи… Так ведь, Володя?

Я кивнул — на всякий случай молча, чтобы ненароком не вызвать у Ирины Федоровны вполне справедливого негодования. Ей и так, похоже, не слишком-то хотелось отпускать племянницу с едва знакомым молодым парнем. Но то ли форма и фуражка гимназиста внушали какое-то особое почтение, то ли дядька Степан в мое отсутствие успел изрядно приукрасить мои добродетели — возражений так и не последовало.

ГЛАВА 19

Свой второй день в дивном новом мире я встретил не дома. В чужой квартире, если быть точнее. Похожей на мою — такой же крохотной мансарде под самой крышей доходного дома. Разве что посимпатичнее: все-таки у женщин не отнять таланта приносить капельку уюта даже в самые спартанские условия. Коврик, какая-то вышивка на стене, копеечная вазочка — и нищая конура почти магическим образом перевоплощается в весьма приятное жилище.

А может, дело в запахе — дерева, подсохших цветов или самой Марьи, я до сих пор лежал, уткнувшись лицом в подушку, на которой мы…

Воспоминания нахлынули волной. Жаркие, сумбурные, сбивчивые. Не слишком подробные, зато весьма… красочные. Но по всему выходило, что вчерашнюю битву с темпераментом Володи Волкова я проиграл вчистую — пацан без особого труда положил меня на лопатки. Юность взяла свое, и все рассуждения о порядочности, здравом смысле и осторожности куда-то улетучились. Осталась только ночь, податливое и жадное до ласки женское тело — и мои собственные силы, которые казались чуть ли не безграничными.

Но только казались. Раз уж я все-таки уснул — хоть и под самое утро.

— Завтракать будешь?

Марья каким-то чудом смогла подняться раньше и теперь уже вовсю возилась с примусом — похоже, собиралась то ли поставить чайник, то ли что-то поджарить. Утренний свет нещадно лупил прямо в глаза, и на фоне окна я смог разглядеть только ее силуэт — приятный, округлый, с рассыпавшимися по плечам чуть всклокоченными волосами. Из одежды на Марье была только рубашка с засученными рукавами. Широкая и достаточно длинная, чтобы прикрыть бедра… хоть и не целиком.

Моя рубашка.

Им что, медом намазано? И в конце двадцатого века, и в двадцать первом женщины вели себя точно так же — и неважно, оставались ли они на ночь в гостях, или сами звали к себе. Даже в отелях красотки пытались стащить мою одежду — рубашку, футболку… Или флиску, если дело было зимой. И натягивали — непременно на голое тело, напрочь игнорируя гостиничный халат или собственные наряды.

Мне не хватило и сотни с лишним лет понять, какой в этом смысл. Но он, наверное, есть — что-то вроде захвата знамени врага. Поверженного, сдавшегося на милость прекрасной победительницы и захваченного в плен.

Хотя бы на одно короткое утро.

— Ну же, Володя, вставай! — Марья ловко разбила скорлупу яйца о край сковородки. — Мне не работу скоро.

— Еще минуточку… — блаженно простонал я, переваливаясь на левый бок. — Сейчас.

— Не бойся — не съем я тебя. Даже жениться не заставлю… наверное.

Марья чуть скосилась на меня, улыбнулась — и подмигнула. А потом еще подлила масла в огонь: переступила с ноги на ногу и выгнулась так, что ткань рубашки с моей стороны поползла вверх чуть ли не до самого пояса.

Издевается?

— Не заставишь? — усмехнулся я. — А что — были мысли?

— Да чур меня! — Марья тряхнула головой. — Я не затем из деревни сбежала, чтобы здесь по гроб мужу исподнее с портянками стирать.

— А зачем?

— Учиться пойду. Летом денег заработаю — и буду в Мариинскую гимназию поступать, в старший класс, — отозвалась Марья. — А потом на Бестужевские курсы пойду.

Я не без труда, но все-таки вспомнил названия учебных заведений — в моем мире они были точно такими же. В те годы я не так уж часто заглядывал в Петербург, но порой приходилось — и с одной из бестужевских воспитанниц у нас даже случился роман…

Хорошая была девчонка. И умненькая — других на курсах не водилось. Да и стоило обучение изрядно, а на казенный кошт девчонок не брали.

— А если не поступишь? — зачем-то поинтересовался я.

— Тогда пойду утоплюсь… Да хоть в дом терпимости! — Марья сердито нахмурилась и чуть ли не сдернула сковородку с примуса. — Все лучше, чем в Тобольской губернии до старости гнить.

Похоже, я, сам того не желая, то ли наступил Марье на любимую мозоль, то ли просто ковырнул прошлое. И достал туда, куда сама она предпочитала не заглядывать.

— Да ты уж справишься, — проговорил я. — Бойкая деваха, своего не упустишь. Хоть на курсах, хоть и без них — не пропадешь.

— Ты не думай, что я так, Володя… Ну, что со всеми в койку прыгаю! — Марья вдруг покраснела и даже одернула полы рубашки, будто собственные голые ноги почему-то начали ее смущать. — Я же не дурочка какая-нибудь.

— На дурочку ты точно не похожа. — Я на всякий случай сдвинул брови, чтобы слова звучали посерьезнее. — И ничего я такого не думаю.

Одеяло все еще манило теплом и приятным запахом, но день уже начался — и пришло время вставать. Я подхватил с пола брюки и принялся натягивать, стараясь не смотреть на Марью.

— Красивый ты, Володя, парень. Видный… — вздохнула она. — Нам ведь тоже надо… понимаешь? Любви, ласки — ну, хоть вот так.

Что ж… зато честно. В том тысяча девятьсот девятом году, который я кое-как помнил, нравы едва ли отличались какой-то особенной чопорностью — нет, народ, что называется, «отжигал» уже тогда. И крестьяне, и рабочие, и мещане, и купеческое сословие. Даже титулованные аристократы порой творили такое, что приходилось удивляться. Но все же говорить о любовных утехах вот так прямо было, пожалуй, не принято. Любая другая на месте Марьи скорее бы ударилась в слезы — или принялась обвинять коварного соблазнителя.

Чего я только не выслушивал наутро…

— Понимаю, — кивнул я, поднимаясь с кровати. — Кормить-то будешь, хозяюшка?

— А то. — Марья улыбнулась и чуть подвинула сковородку по столу. — Только с тарелками у меня не густо. Так поедим.

Я не имел никаких возражений, и уже в следующую минуту мы вовсю уплетали яичницу, едва не сталкиваясь лбами. А еще через четверть часа Марья избавила меня от неловкого прощания, буквально вытолкав за дверь. В расстегнутом кителе и без фуражки, зато так удачно, что я как будто еще даже мог успеть в гимназию до начала классов.

Мог — но не успел.

Ее величество Судьба снова распорядилась иначе: не прошел я и половины дороги до остановки трамвая на Малом проспекте, как мне навстречу из-за угла вывернул дядька Степан. Без фуражки, одетый не по форме — зато сам сияющий, как начищенная бляха на ремне.

ГЛАВА 20

— Подкараулили? — вздохнул я.

— Да сейчас… Я бы удрал, и делов-то.

Петропавловский мрачно усмехнулся и в очередной раз шумно высморкался в кулак. На пальцах осталась кровь — впрочем, теперь уже совсем немного. Похоже, били крепко, но все-таки без особых излишеств: калечить явно не собирались — так, намяли бока.

Просто воспитывали.

— Кудеяр? — уточнил я.

— Они, братец. Перед классами в коридоре зажали и говорят: ты либо с нами, либо извольте по сусалам, сударь. — Петропавловский состроил скорбную мину. — В общем, пришлось пострадать за наше общее дело.

Упрямый. Один, да еще и против собственного восьмого класса. И ведь наверняка уже не первый раз лез на рожон… Особого недовольства в голосе я, впрочем, не заметил: мой новый товарищ явно мог бы выбрать своим девизом по жизни «Слабоумие и отвага». Поэтому даже разбитый нос его не слишком-то печалил. И будь у него возможность вчера или сегодня поступить иначе — вряд ли стал бы менять хоть что-то.

Да чего уж там. Оно и правда того стоило.

— Ладно, прорвемся. — Я хлопнул Петропавловского по плечу. — Враг силен, зато мы умные. Чего-нибудь да придумаем.

— Это ты можешь. Только думай быстрее, братец. Мне тут один доброжелатель шепнул, что враг задумал страшную месть! И воинство атамана Кудеяра намерено сокрушить непокорных храбрецов, посмевших… — Петропавловский снова затянул было как пономарь, но вдруг нахмурился и продолжил уже нормальным голосом: — В общем, бить нас будут. И крепко.

— Это я и так догадывался. — Я пожал плечами. — Опять после классов все выходы обложат?

— Не-е-ет, тут повеселее, — кисло отозвался Петропавловский. — Прямо днем. Сегодня после обеда у ваших гимнастика по расписанию. Тебя с Фурсовым запрут в зале, чтобы не удрали. И отделают по первое число, пока из учителей никого нет. Ключ уже раздобыли, даже Ивана Павловича, говорят, не будет. Вот такие пироги.

Ставки понемногу повышались: уж не знаю, какие силы пришлось задействовать Кудеярову, чтобы хоть на четверть часа избавиться от грозного инспектора, но настроен он явно серьезно. Если уж решился карать нас не тайком где-нибудь в темном углу после занятий, а прямо в гимназии посреди бела дня.

Показательная «казнь». Чтобы все видели, знали и боялись до самых каникул. Серьезная мера… и весьма рискованная. Даже для сына богатея-мецената, подмявшего под себя весь попечительский совет шестой гимназии: все-таки правила есть правила, а Кудеяров и так вплотную приблизился к черте, за которую нельзя заходить.

Значит, трон под местным царьком уже зашатался. Драка в столовой, дерзкий побег через крыши, измазанная помидорами поросячья морда… Всего одного дня хватило, чтобы преданные вассалы увидели позор своего монарха, а недовольные подняли головы. Наверняка многие уже давно втайне желали дворцового переворота.

И кто-то, возможно, даже готов поучаствовать лично.

— Вот чего я тебе скажу. — Я шагнул к двери. — Они будут бить нас. А мы — их. Поспрашивай аккуратно у своих — вдруг найдутся желающие подраться? Я тоже спрошу, как раз до обеда время есть… Может, кто и сподобится.

— Бунт на корабле? — В глазах Петропавловского зажглись озорные искорки. — Я правильно понимаю, милейший?

— Еще как правильно, — кивнул я. — Соберем воинство и наваляем гадам. Мне бы хоть человек десять — и тогда еще посмотрим, кому там в гимнастическом зале туго придется.

Зерна бестолковой отваги упали на подходящую почву: Петропавловский засиял так, что на мгновение даже захотелось отвернуться. Тут же шмыгнул передо мной в дверь и умчался вверх по ступенькам — видимо, уже спешил в класс. Я тоже поднялся, но не спеша, на ходу прикидывая, как буду выкручиваться.

Силы понемногу возвращались, и в драке я без труда одолел бы и взрослого мужика. Или даже двоих-троих, особенно если при этом не надо будет думать, как их ненароком не прибить. Но в одиночку сцепиться с целым классом бестолковых пацанов… нет, вряд ли. Швырну кого-нибудь, выверну руку, разобью пару носов, но в конце концов или покалечу кого-нибудь, или — что вероятнее — огребу сам.

Родной седьмой класс встретил меня молчанием — то ли уважительным, то ли просто осторожным. Занятие уже началось, но сонный учитель латыни не стал вредничать — молча махнул рукой и кивнул, указывая на парту.

— Слышал уже? — прошептал Фурсов, когда я уселся рядом.

— Угу. — Я щелкнул замком портфеля и принялся доставать тетради. — Нам готовят баню.

— Еще какую, брат. Вовсю топят — так, что дым из трубы валит. — Фурсов мрачно насупился. — Чего делать будем, вояка грозный?

— Воевать и будем, — отозвался я. — Скажи нашим — сегодня Кудеяру конец придет. И всю его шайку так отлупим, что до самых экзаменов хвосты подожмут… А там уж их и на выпуск отправят.

— Сказать-то я скажу. Только сам понимаешь — дураков нет, — тоскливо заворчал Фурсов.

Но договорить не успел. Учитель громыхнул по столу указкой, и все дружно притихли. А на нас тут же обрушилась заслуженная кара: спряжение глаголов. Я кое-как дотянул до тройки на знаниях из прошлой жизни, а вот Фурсову повезло меньше — на перемену он отправился, унося в портфеле жирнющую единицу.

Впрочем, из всех наших проблем эта была самой меньшей. Часы на стене в коридоре неумолимо отсчитывали время, и его не становилось больше. Классы естественной истории, математики и немецкого прошли как в тумане: я мог только ждать, предоставив сбор армии товарищам.

И они справились. Пусть не запредельно круто — но все-таки справились. В обед за длинным столом собрались человек двенадцать: мы втроем, четверо восьмиклассников и несколько наших, из седьмого. Плюс Петропавловский не постеснялся притащить с собой парочку пацанов из младших — впрочем, довольно рослых и явно исполненных желанием подраться.

— Ну что, орлы, готовы? — поинтересовался я, оглядывая свое тощее воинство. — Побьемся?

Вихрастые головы дружно закивали. Конечно, моих силенок пока еще не хватало накачать отвагой целую дюжину гимназистов, но кое-чем я все же мог поделиться — и парни буквально расцветали на глазах: садились ровно, расправляли костлявые угловатые плечи, сжимали кулаки. И улыбались — лихо и бесшабашно.

ГЛАВА 21

Васильевский остров встретил меня привычной вечерней тишиной. В густеющем полумраке один за другим зажигались фонари, спешили по своим делам прохожие на тротуаре, катились автомобили и запряженные лошадьми повозки. Неторопливо постукивали колеса по рельсам под полом вагона, и под их монотонную песню часть пассажиров даже начали клевать носом.

Но не я. Обострившееся за последние сутки чутье проснулось минут десять назад — и с тех пор тревога только нарастала. Будто что-то острое и холодное кольнуло в желудок, как только трамвай спустился с моста на Восьмую линию. Погода, как и последние дни, радовала теплом ранней весны, но вместо туч над домами повисло кое-что посерьезнее. Невидимое обычному человеческому глазу, но такое же тяжелое, серое и плотное. Уже готовое обрушиться на остров грозой.

— Ты смотри-ка… — пробормотал кто-то с передней части вагона. — Чего там такое творится?

— Никак, георгиевцы. Неужто опять какая-то дрянь вылезла?.. Тьфу!

Усатый господин на скамье по соседству прижался к стеклу так, что чуть не уронил шляпу. Видимо, очень хотел рассмотреть что-то впереди, по курсу трамвая. За его изрядной фигурой я не видел ровным счетом ничего — так что просто поднялся и зашагал к выходу. Все равно моя остановка уже приближалась.

И, похоже, сегодня оказалась для трамвая последней. В полусотне метров впереди прямо поперек путей стоял здоровенный армейский грузовик, вокруг которого сновали силуэты в фуражках — и почти все вооруженные винтовками со штыками. Знаков отличия я разглядеть не мог, но усатый дядька наверняка не ошибся: для городовых развернувшаяся на Малом проспекте суета выглядела чересчур уж масштабной — а гвардейским полкам или жандармерии тут делать нечего…

Наверное.

Солдаты перекрывали дорогу. Или вовсе оцепляли весь квартал — на уходившей в сторону Смоленки Княгининской улице уже выстроился кордон: часовые, собаки и ограждения. Чуть подальше я разглядел еще одну машину, из которой вытаскивали что-то грозное и увесистое… изрядно напоминающее пулемет Максима.

Серьезная техника. Такую не станут таскать почем зря.

Я задумался — но лишь на мгновение. Здравый смысл подсказывал, что вояки и грозные георгиевские капелланы разберутся и без меня. Что на этот раз благородную и опасную работу — если придется, конечно же, — сделают профессионалы, и бестолковому гимназисту не понадобится бросаться с сабелькой на зубастое чудище. Или ползать по сырым и темным подвалом в поисках людоедов из Прорыва. В конце концов, приключений на сегодня хватило и так. Эпическое сражение прошло успешно, и я заслужил отдых. Да и ссадины с синяками от кулаков восьмиклассников изрядно побаливали, намекая, что лучше бы вернуться в свою мансарду под крышей, повозиться с примусом, перекусить — и ложиться спать. Завтра меня ждет очередной день в гимназии, классы, перемены, драки…

Но любопытство все же оказалось сильнее, и вместо того, чтобы свернуть к дому, я, бодро помахивая портфелем, устремился прямо к кордону.

— Ну как так? А ну пусти, кому сказано!

Похожая на шарик тетка с авоськой сердито наседала на солдата у ограждения. Но тот будто и вовсе ее не замечал. Стоял, опершись на приклад винтовки, и смотрел куда-то в сторону. Даже папиросу изо рта не вынул.

И правда — из георгиевских, с унтер-офицерскими погонами.

— Не велено пускать, — лениво отозвался он. — Ступайте, сударыня, не мешайте нести службу.

— Я тебе дам — не велено! Мне домой надо, на Симанскую!

— Нельзя на Симанскую. — Часовой выпустил в воздух клуб сизого дыма. — Потерпите. Вот наведем порядок — тогда и пойдете домой.

— Да чего ты там наводить собрался, голубчик? — Тетка сообразила, что с наскока бывалого вояку не взять, и сменила тактику. — Мне всего-то на соседнюю улицу пройти — и сразу в дом. Богом клянусь — носа не высуну!

Я бы на месте часового уже начал терять терпение, но тот буквально воплощал собой невозмутимость — скучающую и чуть сонную. Вместо того чтобы гаркнуть на всю улицу, он пыхнул папиросой и снова затянул свое «не велено».

Пока где-то вдалеке — примерно в полукилометре, через две-три улицы, — не загрохотали выстрелы. Винтовки — не одна, а чуть ли не десяток, залпом, будто небольшой отряд принялся палить, накрывая разом несколько целей…

Ну — или одну, но большую.

— Господь милосердный…

Тетка разом притихла, втянула голову и стала чуть ли не вдвое меньше. Да и желания прорываться сквозь кордон к дому у нее явно поубавилось. Георгиевцы не просто так расставили посты на перекрестках. Перестраховались, конечно же, но, судя по стрельбе, что-то необычное на Васильевском действительно случилось. То ли очередной Прорыв, то ли его последствия — и посерьезнее одиноко бродящего по дворам упыря.

— Что ж там у вас творится такое? — Тетка перехватила авоську левой рукой и перекрестилась. — Опять?..

— Не могу знать, сударыня, — строго отозвался часовой. И вдруг повернулся ко мне. — А вам чего надобно, любезный? Домой?

— Никак нет, господин унтер-офицер! — Я вытянулся, расправил плечи и разве что не щелкнул каблуками ботинок. — Я к его преподобию капеллану — по важному поручению.

— Да? Это какое же у вас поручение, господин гимназист? — усмехнулся часовой. — И к какому капеллану? У нас их тут сейчас изрядно понаехало.

— К этому… как его… — Я резво выхватил из кармана подаренную на днях визитную карточку — в которую, конечно же, так и не заглянул. — Дельвигу! Антону Сергеевичу. Велели срочно.

Ну же, Талант, выручай!

Обман даже мне самому казался до смешного неуклюжим и корявым… но, как ни странно, сработал. Видимо, авторитет георгиевских капелланов среди простых служак был каким-то запредельным. И они уж точно не раздавали визитки кому попало — если самый обычный кусочек картона в моих руках сработал немногим хуже пропуска с гербовой печатью.

— К Дельвигу, говоришь?.. — Часовой недоверчиво прищурился, но все-таки шагнул в сторону, освобождая дорогу. — Ладно уж, проходи. Он вот только на углу Симанской был, как раз догонишь. Только осторожно — от фонарей далеко не отходи! А то мало ли…

ГЛАВА 22

— Мать… Матерь божья.

Дельвиг явно хотел выразиться покрепче — но помешало то ли мое присутствие, то ли чин капеллана. Но выражение его лица говорило само за себя: хмурое, сосредоточенное, с тревожно бегающими по сторонам глазами. Бедняга сверкал стеклами очков и будто пытался смотреть одновременно и на вход в подвал, и на ближайший угол дома, и на тот, что подальше…

И не зря: упыри перли разом и буквально отовсюду. Трое ковыляли по двору нам навстречу, еще несколько с глухим рычанием лезли из темного проема у поленницы, но куда больше меня смущали те, что выруливали из-за дома — с обеих сторон разом, один за другим… Как будто за каждым углом вдруг нарисовалось по Прорыву — этакому конвейеру, штампующему зубастого уродца в три-четыре секунды.

Их уже набралось около полутора дюжин, и упыриное подкрепление продолжало прибывать со всех сторон. Даже с тыла. Теперь мы всерьез рисковали оказаться чуть ли не в окружении. Без оружия, вдвоем против целой толпы. Солдаты остались на перекрестке примерно в половине километра отсюда — и неизвестно, есть ли часовые или патрульные где-то ближе.

Так себе арифметика.

— Бежим? — поинтересовался я.

— Тихо, гимназист. Встань за мной.

Дельвиг явно нервничал, но все же действовал быстро и собранно: подхватил меня под локоть, задвинул себе за спину и даже оттолкнул — видимо, чтобы не мешался. Чуть пошире расставил ноги, опустил плечи, как в боксерской стойке. С негромким хрустом помотал головой, разминая шею, вытянул руки.

И полыхнул мощью Таланта.

До моих ушей донеслась короткая фраза, сказанная почти шепотом. И не на русском языке — то ли на латыни, то ли вообще на греческом. Похожая одновременно и на строчку псалома, и на строевую команду: чуть распевная в начале, а концу резкая и хлесткая, как удар кнутом или саблей… Эффектная.

И, похоже, еще и весьма эффективная: на фоне результата даже подготовка боевого заклятия… скажем так, несколько терялась. На мгновение ладони Дельвига сверкнули так, что во дворе стало светло как днем, и от него во все стороны разошлась яркая волна. Ближайшие упыри не успели издать и звука: вспыхнули ослепительным, почти белым пламенем — и повалились на асфальт, на глазах тая, как восковые свечи.

Тем, кто шел за ними, досталось немногим меньше. Живые… или не совсем живые факела хором взвыли, вытягивая к Дельвигу уродливые когтистые лапы, и тоже рухнули, не пройдя и пары шагов. Остальных огонь только слегка поджарил и отбросил назад — но, похоже, не лишил ни сил, ни даже аппетита.

Дельвиг повторил свое то ли заклинание, то ли короткую молитву и снова сверкнул, но на этот раз уже не так ярко. Заряда хватило только на четырех упырей, а остальные лишь на мгновение замедлили шаг — и снова поперли вперед, на ходу теряя куски горелой плоти.

— Назад! — Дельвиг попятился, толкая меня локтем. — Беги, гимназист… Беги сейчас же!

Умения георгиевского капеллана знатно выкашивали местную нечисть — зато и сил, похоже, требовали немало. Третья вспышка высосала беднягу буквально до капли. Он сжег еще троих зубастых, но и сам не выдержал. Рухнул на колени и завалился бы дальше, не успей я подхватить его под руку.

Даже темнота не могла скрыть, как сильно Дельвиг побледнел. Узкое лицо застыло восковой маской, на лбу выступили бисеринки пота, а глаза за стеклами очков разве что не закрылись. Полное, абсолютное истощение — можно сказать, в ноль. Неизвестно, какая сила вообще еще поддерживала капеллана.

Но сражаться он так и не прекратил. Голова безвольно свесилась на грудь, худые плечи под плащом опустились — а руки продолжали работать, будто вдруг решили зажить собственной жизнью. Расстегнули тугие пуговицы на плаще, чуть оттянули плотную коричневую кожу — и через мгновение извлекли наружу тускло блеснувшую железку.

Почти извлекли. Несмотря на сверхчеловеческую волю и упрямство, сил управиться со здоровенным револьвером у Дельвига все-таки уже не хватало.

— Беги, гимназист… — Он снова дернул, но ладонь беспомощно соскользнула с рукояти. — Слышишь меня?

— Бегу и спотыкаюсь, — буркнул я.

И без особых церемоний отобрал у капеллана оружие — рванул так, что кобура выскочила из-под плаща вместе с наплечным ремнем и патронташем. Поначалу модель показалась незнакомой, но как только пальцы нащупали в темноте изогнутую «шпору» под спусковой скобой, память тут же услужливо выдала все, что нужно.

Шестизарядный револьвер системы Смита и Вессона под калибр «сорок четвертый русский» — или четыре целых и две десятых линии. Громоздкий, архаичный… если не сказать — древний. В моем мире императорская армия приняла эту игрушку на вооружение, кажется, еще в начале семидесятых годов прошлого века. И уже в девяносто пятом отказалась, перейдя на револьвер Нагана. Компактный, хваткий и почти вдвое легче.

Но Дельвиг — а может, и все георгиевские капелланы — сохранил верность «американцу». Увесистому, медлительному, лишенному возможности стрелять самовзводом, не дергая курок каждый раз, — зато надежному и могучему. То ли из-за недостатка денег у Ордена, то ли из-за каких-нибудь традиций — а скорее потому, что патрон смит-вессона обладал почти запредельной по нынешним временам мощью: свинцовая пуля диаметром почти в одиннадцать миллиметров с тридцати шагов пробивала четыре дюймовых доски и без особого труда могла остановить и несущуюся галопом лошадь, и медведя, и буйвола.

И жабу… Хотя на такую тушу, пожалуй, понадобилось бы две или три.

Упырям хватало и одной — и не обязательно в голову. Я почти не целясь уложил двоих рядом, а потом принялся методично отстреливать тех, что подальше. Трехлинейный патрон нагана пробивал зубастых насквозь, а «сорок четвертый» буквально сносил, отрывая конечности и раскидывая во все стороны вязкие брызги жижи и осколки черепов. Смит-вессон щелкал и громыхал в моих руках — мерно, неторопливо и солидно, как и полагалось видавшему виды ветерану оружейной промышленности.

Опустошив барабан, я с лязгом переломил револьвер пополам, вытряхнул гильзы — и принялся заряжать. Патронташ услужливо выплевывал мне на ладонь латунные цилиндрики с тупоносыми наконечниками. Явно не свинцовыми и, пожалуй, даже не стальными — слишком уж ярко они блестели.

ГЛАВА 23

Не то чтобы альма матер Володи Волкова неизменно представляла из себя этакое сборище несносной мелюзги, трудных подростков и начинающих уголовников — но даже в классах здесь порой случался тот еще бардак. А уж во время перерывов и в столовой — тем более… Нет, конечно, полноценные драки затевались нечасто: те же восьмиклассники разумно предпочитали карать несогласных или вечером, после занятий, или вовсе снаружи. За стенами, где их жертв уже не защищала воля Ивана Павловича.

Зато в умеренных масштабах местная братия хулиганила по полной: пацаны из младших классов то и дело таскали друг друга за вихры, швырялись портфелями и едой, плевались рябиной и жеваной бумагой из хитро сделанных трубочек, подкладывали на стулья канцелярские кнопки… ругались матом, конечно же. Высшей доблестью среди мелкоты считалось покурить в уборной — а то и прямо в классе за минуту до прихода учителя.

Старшие не отставали. Их развлечения отличались от забав ребятни разве что размахом, но уж точно не изысканностью: подставы, издевательства, вылитый за шиворот суп… а порой и откровенный грабеж. Банда Кудеярова держала всю гимназию в кулаке, и даже взрослые с грозным инспектором во главе едва находили на них управу. Выходки восьмиклассников прекращались лишь на мгновение, но стоило Ивану Павловичу отвернуться — и все начиналось заново. А мое появление в теле Володи Волкова только подлило масла в огонь.

Но сегодня с шестой гимназией явно творилось неладное. От самых ступенек у входа меня преследовало что-то странное. Не то чтобы пугающее или по-настоящему опасное, но уж точно тревожное. Чуждое — будто на лестницах и в коридорах старого здания на Чернышевой площади поселилось… что-то.

И только поднявшись на второй этаж я понял — что именно.

Тишина. Конечно, не гробовая — гимназисты все так же стучали ботинками по паркету, спеша в классы. Негромко переговаривались между собой, дергали учителей — и по делу, и не очень. Смеялись… но как-то иначе, не как раньше. Шумная, лихая и бесшабашная вольница исчезла, и даже усатые восьмиклассники ходили чуть ли не по струнке, втягивая головы в плечи.

И это притом, что Иван Павлович будто провалился сквозь землю, да и дежурных учителей с повязками на рукавах в коридорах было не больше обычного. Только на этот раз заняться им оказалось совершенно нечем: местная публика и так вела себя на удивление смирно. После вчерашнего меня должны были или избить толпой прямо у входа, или встречать как героя… а может, и то и другое сразу.

Но все вели себя так, будто ничего и вовсе не случилось.

Объяснений всему этому я видел всего три.

Первое: по дороге на учебу трамвай каким-то образом свернул не туда, скользнул через пространственно-временной тоннель в эфире и привез меня в мир, где в людях начисто исчез дух хулиганства и авантюризма.

Второе: за кровавое побоище в гимнастическом зале кому-то (возможно, самому Ивану Павловичу или даже директору) крепко наскипидарили тылы. Волна негодования прокатилась сверху вниз и прошлась по всем, от инспектора до самого бестолкового первоклассника. Пистонов вставили каждому — на год вперед, и шестая гимназия превратилась в обитель порядка и спокойствия. Неплохой вариант.

И все-таки наиболее вероятным казался третий: на деле все это то ли затишье перед бурей, то ли какая-то мишура, а настоящие события происходили… или уже произошли за кулисами. И по каким-то загадочным причинам — втайне от меня. А об их истинной сути я мог лишь догадываться по косвенным признакам.

И вот признаки, надо сказать, не радовали.

Одноклассники меня будто не замечали. Нет, конечно же, никто не шарахался и не отмалчивался. Некоторые даже ответили на вопросы: односложно, негромко и как-то расплывчато, тут же поспешив удрать по неотложным делам. К обеду я всерьез начал подозревать, что за ночь моя голова целиком покрылась уродливыми струпьями и лицо теперь внушает ужас.

Впрочем, зеркало в уборной убеждало в обратном.

Однако самым тревожным «звоночком» оказалось не это. Исчез Фурсов: его не было ни на истории, ни на латыни, ни на немецком. Не появился он даже к обеду — и тогда я всерьез начал подозревать неладное. А одноклассники мало того, что понятия не имели, куда подевался их товарищ, так и еще и старательно делали вид, что и знать меня не желают. Даже те, кто вчера отважно бился со старшими бок о бок со мной, только бормотали что-то невнятное, отводили глаза и, хватая подносы, рассаживались за столы.

Подальше от меня.

Дела определенно шли паршиво. Сложить два и два оказалось несложно, так что вывод напрашивался сам собой: я блестяще разбил противника в битве в гимнастическом зале, а вот войну, похоже, проигрывал. И никто даже не пытался хотя бы объяснить, в чем дело. Так что я с облегчением выдохнул, разглядев за снующими по столовой гимназистами Петропавловского.

Который тоже сидел со своей тарелкой в гордом одиночестве. И даже более того — вокруг него словно образовалась зона отчуждения. Абсолютная пустота, этакий человеческий вакуум, наполненный разве что никому не нужной мебелью. Даже шестиклассники предпочитали жаться впятером на одной лавке и толкаться локтями — лишь бы устроиться от Петропавловского подальше.

Все-таки зря говорят, что культуру отмены придумали в Соединенных Штатах.

— Будь здоров, братец. — Я опустил поднос на стол для социальных изгоев. — Ты ведь тоже все это видишь, да?

— Вижу, что силы добра тают, аки снег по весне, — мрачно буркнул Петропавловский. — Как-то маловато у нас стало друзей, не находишь?

— Мне бы одного найти. — Я чуть отодвинул край лавки и сел. — Где Фурсов наш? В классах не было, обедать вон тоже не пришел…

— Не знаю. Но догадки имеются. Больно сегодня у Кудеяра, собаки такой, рожа довольная. — Петропавловский осторожно скосился в сторону расположившихся вдоль дальней стены восьмиклассников. — Слышал краем уха, как они чему-то радовались — прямо с утра… Чую, беда с Фурсовым, вот чего.