Волны разбивают зеркала

1.

Зачем ты так прекрасна? Можно думать,

Что смерть бесплотная в тебя влюбилась,

Что страшное чудовище здесь прячет

Во мраке, как любовницу, тебя!

У. Шекспир «Ромео и Джульетта»

– Тело не трогали? – спросил опер, оттесняя меня к припаркованному у дороги «бобику».

– Нет, – соврал я.

Я вернул на место отогнувшийся край юбки, чтобы не было видно, как жестоко обошелся насильник со своей жертвой. Я только поправил задравшуюся юбку. Это мог сделать и ветер. В то утро ветер был сильный. Он мог. Ему хватило бы сил на это ничего не значащее проявление жалости.

– И пульс не проверял?

Я покачал головой. Мне не нужно было. Ее губы казались совсем черными от запекшейся крови. Один глаз выскочил из орбиты – белый шарик с серым кружком. Другой, полузакрытый, смотрел из-под опухшего века с пустым равнодушием.

Но перед этим она была жива. Она царапала землю раздавленными пальцами, пока ее убийца наносил удар за ударом. Розовая курточка пропиталась кровью. Крови, наверное, было много, ее бурые следы были повсюду, засохшие пятна на коричневой прошлогодней листве.

Я сначала не увидел их. Только ее лицо. Оно стояло перед глазами, словно выжженное на сетчатке. Оно было у меня под веками. Мертвое лицо мертвой девочки.

Как только увидел ее, успел подумать только: «Лина».

Трясущимися пальцами набрал номер, сказал:

– Тут девочка. Мертвая. В парке. На аллее, которая ведет к реке. Ближе к стадиону. Справа.

А в голове билась одна-единственная мысль: «Лина».

Лина. Староста третьей группы. Отличница. Не перфекционистка – просто умница. На первом курсе таких много.

Лина. Не думал, что она ходит в такой яркой куртке. Юбочка, кокетливая, в клетку. Такие сейчас все носят.

Я попытался посмотреть на нее снова. Посмотреть, представляя ее такой, как запомнил на последнем семинаре. Не вышло. Выдавленный болью белый шарик глядел сквозь меня, словно у меня за спиной стоял ее убийца. Замахивался арматурой.

Лина.

Я не мог смотреть на ее лицо. И отвернуться не мог – он нее и так все отвернулись, даже жизнь. А еще я думал о том, что теперь не смогу бегать по этой аллее, не вспоминая это лицо. Этот глаз.

У ноги, испачканной землей, валялся ее мобильный. Чехол с анимешной девочкой. Котенок на брелке. У котенка большие синие глаза, полные звездочек. На глазах у этого котенка убивали его хозяйку.

Лина.

Кто-то в моей голове твердил: «Это не она».

Я вспомнил, что все еще держу в руке телефон. Набрал номер и не мигая глядел на брелок с котенком. Гудки щупали тишину. Я ждал, что вот сейчас ее мобильник вздрогнет и зазвонит.

И когда приедет полиция, им не придется опознавать ее. Не придется показывать родителям страшное фото. Я скажу им…

– Алё, – голос в трубке был сонным и встревоженным.

– Лина?

– Да.

– Извините, ошибся строчкой в списке телефонов. Простите, что разбудил.

– Ничего. Все равно скоро вставать. У вас все хорошо?

Вежливая девочка.

– Да. У меня да. Еще раз извините. Нужно все-таки дозвониться до нужного человека.

– Ок. То есть, до свидания.

– До свидания.

На мгновение мне померещилась на мертвых губах слабая улыбка.

– Знаете ее? – спросил опер, отводя меня в сторону. Я мотнул головой. – Покажите телефон.

– Зачем?

Он отчего-то рассердился, дернул у меня из руки мобильник, потребовал пароль.

– Много наснимал? Удаляй! Давай, при мне удаляй.

Я ввел ключ и протянул ему телефон – пусть ищет.

– Что я, извращенец, такое снимать.

– Все снимают. Кто друзьям показать, кто сразу в сеть. Извини, мужик. Работа такая.

Ему не было жаль. Он ко всякому привык.

– У меня тоже работа, – ответил я. – Я преподаю в университете. У меня таких как эта девочка по двести человек в год на четырех факультетах. И я не знаю, кем надо быть, чтобы слить такое в сеть… Чтоб их родители, бабушки видели… Кем надо быть, чтобы такое сделать?

– Уродом. И среди ваших полно выблядков. Видали. Хоть студент, хоть шпана. Собьются в стаю… а тут девчонка идет вечером по парку одна.

– Их поймают?

Кровь стучала в висках. Голова наполнилась шумом, словно я стоял на дне моря, а надо мной ливень лупил по воде и толкались, набегая друг на друга, волны.

– Сделаем все возможное, – подошел другой опер. – Ваши данные у нас есть. Пожалуйста, не уезжайте из города. Может понадобиться ваша помощь следствию. Если что-то вспомните, о чем сейчас не сказали – звоните.

Он протянул мне визитку, всем видом показывая, что больше мне здесь делать нечего. Какая-то тетка с собакой попыталась подойти ближе, но ее оттеснили, пристыдив, и она увязалась за мной, таща на поводке медлительную пожилую таксу.

2.

На ней была бежевая куртка. Кожаный рюкзачок. Светлая шапка с кошачьими ушками.

Я ждал долго, около получаса, бессильно прислонившись к стене на углу. И на остановку, и пешком через дворы – все равно мимо. Делал вид, что курю. От запаха сигаретного дыма подкатывала тошнота. Проходившие мимо студенты здоровались, пару раз просили прикурить, спрашивали, все ли в порядке. Пришлось зайти в подворотню и наблюдать оттуда.

Она прошла мимо. Бежевая курточка. Не розовая – бежевая. С кнопками на рукавах. Попрощалась с девчонками из группы. Заметила меня. Пришлось сделать вид, что как раз иду навстречу.

– Здравствуйте, а нам сказали, что пары не будет. – Она всегда улыбалась так искренне, что хотелось верить: она предпочла бы поучиться, а не пораньше свалить домой.

– У меня… трубу пробило. Думал, сантехников долго ждать. Позвонил, чтобы… вас отпустили, но… они быстро все сделали. Думал, успею еще, застану, хоть задание дам.

– Значит, хорошо, что не успели. Ребята бы просто смертельно обиделись. Но если вы хотите, они в пиццерии, там, через три дома. Давайте нагрянем. Староста и препод пришли всех покарать за лень.

Она рассмеялась. А мне все хотелось прикоснуться к ней, ощупать ее лицо, руки. Удостовериться, что она цела, с ней все в порядке.

– Почему вы так странно смотрите? – Она заметно расстроилась. – Простите. Я пошутила. Ребята ваш предмет очень любят. Вы интересно рассказываете. Просто… свободная пара – это же всегда приятный сюрприз. Мы восстановим… Я… пойду? Что с вами?

Мне пришлось схватиться за стену. Мир крутанулся и сбил меня с ног.

Лина присела на корточки, торопливо стянула перчатку и коснулась моей щеки.

– У вас жар! Ну, разве так можно! Провались она, эта пара. Вам надо дома лежать, с такой-то температурой!

Ее рука была прохладной, но не холодной. Живой. Настоящей. Я почувствовал. Несмотря на мои попытки успокоить Лину и отправить домой, она вызвала такси, поехала со мной, всю дорогу с тревогой спрашивая, не болит ли чего и не кружится ли снова голова, потом, обхватив тонкими руками за талию, вволокла наверх до самой квартиры, потребовала ключ.

– Давайте я вашей жене позвоню. Так же нельзя! Пусть она вас к кровати привяжет, чтоб не геройствовал.

Мне все-таки удалось фыркнуть достаточно многозначительно, чтобы фраза про привязывание к кровати приобрела для Лины второй смысл. Она смутилась, покраснела, даже немного обиделась.

– Извините, мне так неудобно, Лина, что… я просто со стыда готов сквозь пол провалиться.

– Надеюсь, соседи этажом ниже – приличные люди. Сориентируются и дадут вам жаропонижающее, – ответила она, пытаясь сгладить неловкость.

– Дальше я сам. Извините меня. Мне правда неудобно…

Мне не хотелось ее отпускать. Было так спокойно чувствовать ее руки – гибкие и живые. Слушать, как она говорит, как дышит. Потому что это значило, что там, в парке, была не она. Похожая девочка, но… не она. С ней все хорошо.

– С вами точно будет все в порядке? Точно? Я могу врача вызвать…

Лина поправила сбившуюся шапочку. А я подумал, что таких, добрых, отзывчивых, и выбирают звери. Ведь она не знает обо мне ничего, кроме того, что я ее преподаватель. Вдруг я притворился больным, просчитав, что она, такая добрая и ответственная, бросится мне помогать. Вдруг я сейчас затащу ее в квартиру и буду мучить…

Мне стало страшно.

– Идите домой, Лина. И, если вздумаете помогать полузнакомым мужчинам, не делайте этого одна. Вы очень хорошая девочка. За таких, как вы, мне всегда немного страшно.

– Со мной точно все будет нормально, – улыбнулась она смущенно. – Я, как у Булычева, девочка, с которой ничего не случится. А вы берегите себя.

Я запер дверь и прислонился к ней лбом, прислушиваясь к легкому шепоту шагов. Хотел посмотреть в окно на двор, проверить, все ли с ней хорошо – но не хватило сил. Я кое-как разделся и забрался под одеяло на диване.

Главное, она жива. Жива.

3.

Лихорадкой трепало несколько дней. Помню, как ползал по стенке до туалета, как Лена приходила и заставляла пить, а Люсища ползала по мне, щипала за нос и уши.

А я словно плавал, без сил и шансов выплыть, в жутком сне, вновь и вновь возвращавшем меня в парк, где на гнилых листьях лежала мертвая Лина. И я сам был почти мертв. Я лежал, царапая землю разбитыми пальцами, с перебитой спиной, не в силах подняться на сломанные ноги и руки. Я пытался ползти, глаза медленно заволакивало красным. И сквозь эту пелену я видел ее лицо, выбитый из орбиты глаз. Она улыбалась мне с жалостью. Губы, все в запекшейся черной крови, шептали о том, что никто не придет. Не спасет. Что теперь будет только боль. Много боли.

Слышал сквозь сон, как Лена ругается с кем-то в коридоре.

– Что мне ваш штраф! Кого вы хотите допрашивать? У него температура под сорок! Он неделю бредит!

Ее голос ввинчивался в мозг стальной спицей. И в то же время был единственной опорой, за которую можно было зацепиться в душном мареве кошмара. Я полз на этот голос, волоча перебитые ноги. Мутило от запаха прелой листвы.

Я толком еще не оправился, когда пришел следователь. Невысокий выцветший человек в зеленой куртке. Похоже, он надеялся на большее, чем я рассказал.

Наверное, виной всему были сны и последствия болезни. Он уже собрался уходить, когда я окликнул его. И рассказал про Лину. О том, как они похожи с той мертвой девушкой. Олесей.

– Вы не нервничайте так, – сказал он со странным выражением лица, словно бы с жалостью и плохо скрываемой насмешкой, – вы, похоже, уже тогда заболели, вот и померещилось. Там от девочки мало что осталось, уж какое тут сходство.

– Но, может, как-то защитить ее. Предупредить семью, чтоб присматривали…

Он перестал сдерживаться, усмехнулся, погладил ладонью широкий лоб и редеющую макушку.

– Это вы сериалов насмотрелись, фильмов всяких про маньяков. В жизни все не так. Серии тут нет. Девчонок, что поглупее, то и дело убивают случайные кавалеры, любовники, насильники. Кто из страха, что сдаст, кто по глупости, а бывает так, что просто садист попадется. Но тут, похоже, насильник перестарался. А вам уже маньяк мерещится. Ну и толку-то, что они похожи. Думаете, увидит похожую девочку и бросится убивать? У нее полный телефон любовной переписки. Что-то уже удалось восстановить…

Он осекся, посмотрел на меня с усталым равнодушием.

– В общем, найдем мы его. Вы в голову не берите. Спасибо за помощь следствию. И девчонку эту вашу, похожую, не вздумайте пугать. Никто ее не обидит.

Он с минуту или две тихо ругался в коридоре с Леной, которая припомнила угрозы штрафа, и ушел, бесшумно закрыв за собой дверь.

Я добрался до кухни, налил чаю. Хотелось кофе, но желудок пока бунтовал против всего, что мог посчитать едой. Лена села напротив, посмотрела с жалостью.

– У тебя круги под глазами, – сказала она тихо, – как у панды. Если не начнешь есть, будешь худой как щепка. Расскажешь, что за Лина? Ты звал ее, пока бредил.

Она сказала это просто, без намека на ревность. Я рассказал. Старался говорить без деталей, только основное. Лена кусала губы, думала.

– Наверное, ты прав. Девчонке, конечно, знать не обязательно, но родителям я бы сказала. Ты ведь никакой подписки не давал?

4.

На работе раздобыть номер ее родителей было просто. Коллеги мне сочувствовали, старались помочь. Но проходил день, другой, а я не сумел заставить себя позвонить. Что я мог им сказать? Что нашел в парке мертвую девочку, похожую на Лину, и поэтому боюсь за их дочь? Да кто я вообще такой? По какому праву я за нее боюсь? Беспокоиться о ком-то – это личное. Настолько личное, что на это имеют право только близкие, а я просто травмированный ситуацией препод. Любое беспокойство с моей стороны – это нарушение границ, вторжение в личную жизнь. Это не мое собачье дело.

Не вспомню, сколько раз я пытался представить, что какой-то чужой мужик звонит, чтоб сообщить, что беспокоится о моей дочери. Да, я предпринял бы все попытки, чтобы защитить Люсищу. Думаю, после того, что я видел в парке, я ни на одно свидание ее одну не отпущу и она возненавидит меня за то, что проверяю у ее поклонников документы.

И все-таки нужно было что-то сделать, как-то защитить Лину. Я смотрел на нее – и мне казалось, что над ней, прямо над ее смешной шапочкой с кошачьими ушками, ходит невидимая гроза, которая вот-вот разразится как-то страшно и уже непоправимо. А сейчас я еще могу что-то предпринять. Сделать что-то важное, хоть и незаметное, что-то в духе фильмов о путешествиях в прошлое.

Я думал об этом. Думал о Лине. Думал так часто, что уже стоило беспокоиться.

Она сидела на занятиях притихшая и настороженная, словно чувствовала, что, даже не глядя на нее, я наблюдаю. А я ничего не мог с собой поделать. Стоило мне потерять ее из виду, как вспыхивало перед глазами воспоминание: клетчатая юбочка, котенок на телефонном чехле… Котенок Шредингера – одновременно живой и мертвый. Девочка с большими серыми глазами: жива Лина, мертвая Олеся. Я чувствовал их единым целым, словно во временной петле, и уберечь Лину – значило спасти их обеих.

Я использовал любую возможность, чтоб коснуться ее и удостовериться: живая. Она живая, и для той, мертвой девочки еще есть шанс все изменить.

Может, уже тогда стоило признаться себе, насколько меня зацепило, пойти на терапию, начать пить какие-нибудь успокоительные. Для людей куда менее эмоциональных, чем я, такая встряска и то не проходит без последствий, но я отчего-то был уверен, что справлюсь.

Я ж мужик. У меня все в пределах психологической погрешности и поправки на ветер, а то, что я выучил наизусть расписание Лины, это просто… случайность. У меня хорошая визуальная память: глянул на лист расписаний в холле и запомнил. Я же не учил, не повторял, не старался запомнить. Просто отпечаталось в голове. Как лежащая на земле Олеся, ее черный от крови рот, ее выпавший глаз…

И то, что я перестал задерживаться на работе, тоже случайность. Коллега пожаловался, что неудобно стоит пара, группа стонет и просит о переносе, и я пошел ему на встречу, согласился переставить свое занятие пораньше. А в остальные дни я и так заканчивал одновременно  с группой Лины.

Чаще всего мы пересекались в холле или я видел ее стоящей на остановке с подругами. Она ловила мой взгляд, отводила глаза и спешила сесть в любую более-менее подходящую маршрутку. Я понимал, что так продолжаться не может, что я пугаю ее, но ничего не мог с собой поделать. Мне просто нужно было знать, что с ней все в порядке.