Восхождение баронессы Вейн

Глава 1. Пробуждение в бархатной клетке

Последний отсвет угасшего дня цеплялся за верхушки деревьев, окрашивая небо в густые цвета спелого персика и увядшей розы. Жаркий летний вечер не принес облегчения; воздух был густым и знойным, словно расплавленный сахар, а над рекой повисла дымка, наполненная ароматом нагретой за день пыли и ночных цветов. В этой давящей тишине, нарушаемой лишь монотонным скрипением плетеного кресла-качалки, я находила призрачное утешение. Терпкий, сладковатый аромат фруктового черного чая в моей фарфоровой чашке был якорем в этом чужом мире.

«Сколько же времени я потратила, чтобы найти по-настоящему вкусный чай!» — пронеслось в голове. В той, другой жизни, чай был доступен всем, и в моде было пробовать самые разные сорта и вкусы. Здесь же он оказался экзотической редкостью, напитком для чудаков. Отхлебнув маленький глоток, я ощутила на языке знакомый вкус малины и гибискуса — вкус потерянного рая. Он вернул меня к истоку этого странного пути.

Шесть месяцев назад.

Первым пришло осознание боли. Она жила в висках тяжелым, раскаленным пульсом, заставляя содрогаться даже в бессознательном состоянии. Я ведь умерла. Просто от изнурительной болезни. И больше всего меня раздражали эти вечные, изматывающие головные боли. Я наивно полагала, что смерть станет долгожданным концом, избавлением от изнурительной усталости. Но навязчивый яркий свет, пробивающиеся сквозь веки, и ноющая боль ясно давали понять: покоя не будет. Собрав волю в кулак, я еле разлепила ресницы. В глаза ударил слепящий поток солнечного света, заставивший зажмуриться. Пылинки плясали в золотых лучах, падающих из высокого окна. «Старинное, — промелькнула первая, смутная мысль. — С мелкой расстекловкой на квадраты. Не пластиковое».

Не вставая, я медленно повернула голову, ощущая каждый мучительный поворот. Потолок был украшен затейливой лепниной в виде виноградных лоз. В углу стоял небольшой столик, уставленный флакончиками с темным стеклом и серебряным зеркалом в причудливой резной раме. Чуть поодаль виднелась небольшая софа с изогнутыми ножками, а на приставном столике рядом алел букет незнакомых цветов в хрустальной вазе. Все вещи выглядели старинными, но добротными и ухоженными, без следов запустения. В памяти всплыли горы прочитанных книг, мой любимый побег от больничной реальности — истории о попаданках. Сердце екнуло: «Неужели это случилось и со мной? Но почему эта проклятая боль последовала за мной сюда? Было до слез обидно думать, что она будет моим вечным спутником. А вдруг... вдруг здесь меня ждет прекрасный и сильный муж? Или пылкий жених? Та самая, настоящая любовь, о которой я лишь читала?» Но сладким грезам не суждено было длиться долго. Трезвый рассудок требовал действий. Я попыталась приподняться на локтях, но комната поплыла перед глазами, закружилась голова. Инстинктивно я дотронулась до виска и почувствовала под пальцами тугую, слегка шершавую текстуру полотняной перевязки. «Странно... Ранение? Болезнь?»

Преодолевая слабость и головокружение, я, как раненый зверь, доползла до края огромной кровати. Ноги с трудом подчинялись, но отчаянное желание увидеть себя, свое новое «я», придавало сил. Мне необходимо было добраться до того самого зеркала в углу. «А вдруг у меня теперь огненно-рыжие волосы? Или глаза цвета весенней листвы? Все героини в книгах ведь были неотразимы», — шептал навязчивый внутренний голос. Сделав шаг, другой, еле переставляя ватные ноги, я добралась до столика и оперлась дрожащими руками о темное, прохладное дерево. Пальцы впились в полированную поверхность, ища точку опоры в мире, который поплыл у меня под ногами. Собравшись с духом, я подняла глаза.

В зеркале смотрела на меня моя собственная внешность, но будто пропущенная через призму чужой судьбы. Это была я — но не я. Словно талантливый художник слегка подправил знакомые черты, сделав их ярче, острее, благороднее. Дрожащей рукой я размотала тугой бинт, сняла чепчик, и волосы тяжелой, шелковистой волной рассыпались по плечам, коснувшись спины прохладной шелковой тяжестью. Мой родной, темно-русый цвет, но не тусклый и безжизненный, как бывало после долгих болезней, а сияющие здоровым блеском, гуще и длиннее, чем я помнила. Создавалось впечатление, что даже за внешностью больных здесь ухаживают с особым тщанием, — пряди лежали идеально, отливая естественными, мягкими волнами.

Я пристально вгляделась в глаза. Мои голубые глаза. Но в них не было привычной апатии и усталости, отравляющих мою прошлую жизнь. Они сияли ярко, как два осколка летнего неба, и в их глубине таилась жизнь — та самая, что уже давно угасла во мне, уступив место горькой резигнации. Кожа на лице и в зоне декольте, открытой глубоким вырезом ночной сорочки, была гладкой и упругой, без следов долгой болезни, а овал лица — чуть более изящным, с более четкими линиями. Я казалась себе моложе, лет двадцати с небольшим, но, присмотревшись, понимала — это не совсем я. Лишь детали другие, а в целом та же, и уже совсем другая одновременно.

Темно-синяя шелковая сорочка, струящаяся до самого пола, казалась инородным пятном в этой старинной обстановке — слишком изысканной, слишком дорогой для больной. Ее прохладная ткань мягко облегала стан, подчеркивая хрупкость и в то же время скрытую грацию нового тела. Я стояла, еле опершись о столик, все еще чувствуя слабость в ногах, и не могла оторвать взгляд от своего отражения. Внутри бушевала буря из страха, непонимания и щемящего, болезненного любопытства. Кто я теперь? — пронеслось в голове. — И где я? Что это за место?»

Эйфория первых мгновений, сладкий дурман надежды, испарились без следа. Их сменила леденящая, нарастающая паника, сжимающая горло. В книгах всё было так прелестно и романтично... Но что же делать теперь мне, одинокой душе, запертой в этом прекрасном, но чужом теле?