Воспоминания

Пролог. Голос бабушки

Бабушка Клавдия умела молчать. Она молчала, когда соседки судачили о том, как ее «украли» замуж. Молчала, когда хоронила своего первенца, крошечное тельце которого не смогла отстоять ни знахарскими травами, ни слезами. Молчала, провожая на фронт односельчан, и молча встречала похоронки. Ее молчание было не пустым, а густым, плотным, как хороший холст, на котором сама жизнь вышивала свои причудливые и жестокие узоры.

Но больше всего она молчала о главном. О том, что хранилось на самом дне заветной шкатулки, под слоем пожелтевших кружев и потускневших фотографий. Там лежала не ее тайна, а тайна ее дочери — Марии, матери пяти разлетевшихся из гнезда внучек.

Перед смертью, чувствуя, что силы покидают ее, Клавдия дотянулась до шкатулки и, перебирая пальцами, нащупала конверт. Неотправленное письмо. Грех. Свидетельство непрожитой жизни. Она хотела его сжечь, спасти дочь от посмертных пересудов, но не смогла. Рука не поднялась. Потому что в этом письме была не только боль, но и правда. А правда, как ни крути, имеет право на существование.

Она умерла тихо, с мыслью, что унесет все секреты с собой. Но она ошиблась. Шкатулка ждала своего часа. Как и пять сестер, которые вот-вот должны были вернуться в дом, полный теней, чтобы найти ключ к лабиринтам своих собственных сердец.

Глава 1. Возвращение в пустой дом

Ключ застрял в замке, как будто старый дом не хотел впускать ее обратно. Мира с легким проклятием дернула его посильнее, и с скрежетом, похожим на старческий вздох, железная щель поддалась. Дверь отворилась, впустив в прихожую поток холодного осеннего воздуха и саму Миру.

Пахло. Паутиной, яблоками, осевшей за годы пылью и чем-то неуловимо родным — сушеным чабрецом, который бабушка Клавдия всегда развешивала по углам от сглаза. Пахло детством, которое осталось где-то тут, за слоями времени, как этот пыльный ковер на стене с выцветшим оленем.

«Ну здравствуй, родной», — мысленно произнесла Мира, снимая куртку.

Она повесила ее на вешалку, которая тут же закачалась с жалобным скрипом. В тишине дома этот звук был оглушительным. Мира привыкла к шуму — к гулким коридорам больницы, где она работала регистратором, к смеху коллег, к бормотанию телевизора в ее однокомнатной квартире. Здесь же тишина была плотной, почти осязаемой. Она обволакивала, как саван.

«Нечего раскисать», — отрезала она себе мысленно и нацепила на себя улыбку, хотя некому было ее видеть.

— Бабуль, я тут пирог купила, с вишней, твой любимый, — громко сказала она, раздвигая пальцем паутину в дверном проеме. — Хотя знаю, знаю, твой был в сто раз лучше. Но я ж не волшебник, я только учусь.

Ее голос прозвучал фальшиво и одиноко, раздавшись в пустоте. Она всегда шутила и привирала — по мелочи, ради смеха, чтобы сгладить острые углы, чтобы не оставаться наедине с тишиной внутри себя. Сейчас этот защитный механизм давал сбой.

Она прошла в гостиную. Все было так, как будто бабушка просто вышла в огород. Скатерть с вышитыми маками, фотографии в рамках на комоде, огромный телевизор в полированном корпусе, который никто никогда не смотрел. На диване — аккуратно сложенное вязаное одеяло, последнее, что связали бабушкины руки. Мира провела по нему ладонью. Колючее, пахнет нафталином и безысходностью.

«Надо начинать», — подумала она, но вместо этого села в бабушкино кресло у окна и закурила, распахнув форточку. Холодный воздух ворвался в комнату. За окном хмурился октябрь, с ветки старой вишни, посаженной еще прабабушкой Агриппиной, опадал последний желтый лист.

Именно здесь, в этом кресле, она и нашла ее две недели назад. Тихую, будто уснувшую, с незаконченным носком на коленях. Скорая, участковый, формальности… Все прошло как в тумане. Потом звонки сестрам. Короткие, деловые. «Бабушка умерла. Надо приехать, разобрать вещи».

И вот она здесь. Первая. Как всегда. Старшая. Та, кто всегда ближе всех, кто «на подхвате». Та, кого все считают копией матери — такой же неунывающей, болтливой, простой. Они не видели, что стоит за этим фасадом. А она и не показывала.

Мысли прервал скрип тормозов под окном. Мира вздрогнула и потушила окурок о подоконник. «Поехали».

За рулем старенькой иномарки была Елена. Мира узнала ее по прямой, почти королевской осанке даже за рулем. Врач. Вся в белом, даже в жизни. Она вышла из машины, поправила пальто, сдержанное и элегантное, и достала из багажника две большие картонные коробки. «Уже с тарой, организована как всегда», — с легкой усмешкой подумала Мира.

Елена вошла в дом без стука, ее каблуки отчеканили ритм по половицам.
— Ты уже здесь, — констатировала она, ставя коробки в прихожей. Ее взгляд скользнул по Мире, оценивающе, как врач по пациенту. — Куришь в доме? Бабушка не любила.
— Бабушка теперь вообще мало что любит, — парировала Мира, но тут же пожалела. — Прости. Нервы.
— У всех нервы, — отрезала Елена, снимая перчатки. — Где Ирина? И Лия?
— Не знаю. Должны подъехать.

Елена прошла в гостиную, ее взгляд зацепился за одеяло на диване. На секунду ее строгое лицо дрогнуло, стало уязвимым. Но лишь на секунду.
— Начинать будем с комодов, — сказала она деловым тоном. — Бумаги, документы. Потом одежда. Хорошие вещи можно в благотворительный фонд…
— А память в какой фонд сдадим? — раздался из прихожей молодой голос, полный язвительности.

На пороге стояла Лия, младшая. На плече весела черная сумка, на голове — яркая вязаная шапка, с которой свисали разноцветные помпоны. Студентка-медичка, «будущее светило отечественной науки», как она сама себя иронично называла. Ее насмешливый взгляд скользнул по Елене, по коробкам, по Мире.

— Привет, семья. Какая трогательная картина воссоединения. Уже делите наследство? Или просто решаете, кому достанется тот ужасный сервиз с розами?
— Здравствуй, Лия, — вздохнула Елена. — Помоги лучше донести коробки.
— А где твоя вторая половина? И дочь? — спросила Мира, пытаясь перевести стрелки.
— Заняты. У Сергея деловая встреча, у Анель репетитор. Приеду я одна, — ответила Елена, и в ее голосе прозвучала неуверенность, которую она тут же подавила. — Ирина когда будет?
— А кто ее знает, — пожала плечами Лия, скидывая куртку на вешалку. — Она же в своем мире пасется. Может, приедет, а может, и нет. Вдруг ей внезапно потребуется прочитать лекцию о методике воспитания сурикатов в условиях Крайнего Севера?

Мира фыркнула, но Елена ее остановила взглядом.
— Хватит. Мы здесь не для перепалок. Мы здесь, чтобы выполнить свою обязанность.
— Обязанность? — Лия подняла бровь. — А что, у кого-то был график дежурств у бабушкиной постели, который я пропустила? Кто был последний раз у бабушки? А, Мира? Ты же ближе всех живешь.

Вопрос повис в воздухе, острый и неудобный. Мира почувствовала, как краснеет. Она действительно жила в двадцати минутах езды. И она действительно бывала тут нечасто. Каждый раз находя причину: работа, устала, дела.
— Не у всех жизнь крутится вокруг больного старушечьего дома, — резко сказала она, сама удивившись своей жесткости.
— У некоторых она крутится вокруг больничного порога, где они раздают советы, которым никто не следует, — парировала Лия.
— Девочки, прекратите! — голос Елены прозвучал как хлопок. — Мы собираем вещи, а не выясняем, кто лучшая внучка. Всех нас здесь не было. Понимаете? Всех.

Глава 2. Непрошеные воспоминания

Тишина в доме длилась недолго. Ее сменили звуки, от которых сжималось сердце: скрип открывающихся ящиков, шелест перебираемой бумаги, глухой стук папок, выбрасываемых в мусорные мешки. Это была методичная, безжалостная анатомия памяти.

Елена на кухне действовала с хирургической точностью. Она выдвинула все шкафы, рассортировывая содержимое на три стопки: «Выбросить», «Отдать», «На подумать». В стопку «Выбросить» летели засаленные поваренные книги, пузырьки с засохшими лекарствами, поломанные терки. В «Отдать» — почти новую мультиварку, добротные кастрюли. Стопка «На подумать» оставалась пустой. Елена не любила неопределенности.

Ее пальцы наткнулись на синюю жестяную коробку с изображением карамелек. Она помнила ее с детства. Внутри лежали не конфеты, а бабушкины «сокровища»: вырезки из газет с рецептами, схемы для вязания, несколько потрепанных открыток. Елена перебрала их. Открытка с днем рождения, подписанная детской рукой: «Любимой бабушке от Леночки». Она сжала картонку в пальцах, чувствуя, как в горле подкатывает ком. Глупости. Она резко швырнула коробку в мешок для мусора. Сентиментальность — роскошь, которую она не могла себе позволить. У нее была работа, дочь-подросток, ипотека. Некогда было разбирать хлам чужих жизней, даже если эта жизнь была твоей бабушкой.

С чердака доносились приглушенные ругательства Лии. Подниматься туда было настоящим подвигом — по шаткой складной лестнице, покрытой пылью десятилетий. Воздух наверху был густым и сладковатым, пах старыми книгами и умершими мухами.

Лия, освещая путь экраном телефона, пробиралась между завалами. Тут было всё: елочные игрушки в картонных коробках, лыжи с деревянными креплениями, сундук с зимней одеждой, от которой пахло старостью и пылью. Она чихнула, и пыль закружилась в луче света, как миллионы воспоминаний.

«Настоящий архив семейного безумия», — буркнула она про себя, отпихивая ногой мяч, который, казалось, помнил еще Хрущева.

Ее взгляд упал на стопку школьных тетрадей, аккуратно перевязанных бечевкой. Любопытство пересилило отвращение. Она развязала веревку и открыла первую. Размашистый, небрежный почерк. Сочинения. На первой странице: «Классный руководитель: Клавдия Петровна». Бабушка, оказывается, когда-то проверяла тетради. Лия листала страницы, читая обрывки детских мыслей о лете, о дружбе, о будущем. Эти дети, наверное, уже сами стали бабушками и дедушками. А их слова все тут лежали, никому не нужные.

Она отложила тетради в сторону. Может, Елена захочет их выбросить с особым рвением. В дальнем углу, под самым скатом крыши, стоял небольшой сундук, похожий на тот, что был в спальне у Миры, но меньше и из темного дерева. Лия попыталась открыть его. Замок был старый, ржавый, но не запертый. С глухим стоном крышка поддалась.

Внутри лежало детское одеяльце, вышитая слюнявчиком, крошечные пинетки. Все в бело-голубых тонах. Лия взяла в руки пинетку. Она была невероятно маленькой, легкой, как пушинка. И тут до нее дошло. Это были вещи первого, умершего ребенка бабушки. Того самого, который не выжил. Сарказм мгновенно испарился с ее лица. Она держала в руках не просто вещь. Она держала в руках чью-то несостоявшуюся жизнь, чье-то огромное горе. Осторожно, почти с благоговением, она положила пинетку обратно и закрыла крышку. Некоторые тайны лучше не тревожить.

Внизу, в спальне, Мира боролась с сундуком. Он был тяжелым, и она с трудом стащила его с подушек.
«Ну, бабуль, что ты тут накопала за сто лет?» — проворчала она, откидывая крышку.

Пахнуло лавандой и стариной. Сверху лежали фотографии. Не те, что в рамках на комоде, а другие, более личные. Молодая бабушка Клавдия, строгая, с темными волосами, уложенными в строгую прическу. Рядом с ней — дед, высокий, с гордым, почти дерзким взглядом. «Похититель», — с усмешкой подумала Мира. Дальше — фотографии их детей. Пятеро. И среди них — ее мать.

Мира взяла в руки одну из фотографий. Групповой снимок, вся семья. Бабушка, дед и их дети. Все смотрят в объектив, но у каждого в глазах — своя история. А на заднем плане, у края фотографии, едва в кадре, стояла еще одна девушка. Незнакомая. Худая, с острым подбородком и светлыми, почти белыми волосами, заплетенными в косы.
«Кто это?» — подумала Мира. — «Сестра? Соседка?»

Она перевернула фотографию. На обороте старательными чернилами было выведено: «1968 год. Семья Ивановых». И больше ничего. Ни имени, ни фамилии. Девушка-призрак.

Внезапно ее мысли прервал голос Елены, раздавшийся из гостиной:
— Ирина! Ты наконец-то.

Мира отложила фотографию и вышла из спальни. В прихожей стояла Ирина. Она не снимала пальто, лишь расстегнула его. В руках она держала небольшую сумку, как будто зашла на пять минут.

— Привет всем, — произнесла она тихо, ее взгляд скользнул по сестрам, не задерживаясь. — Простите, что задержалась. Нужно было провести внеклассное занятие.
— В субботу? — удивилась Лия, спускаясь с лестницы с чердака, вся в паутине.
— Клуб юных натуралистов, — безразлично ответила Ирина. — Мы наблюдали за миграцией птиц.

Елена смерила ее взглядом.
— Ты ведь знала, что мы сегодня здесь.
— Знаю. Но дети ждали, — Ирина пожала плечами, как будто это было исчерпывающим объяснением. — Что мне делать? Я могу взять на себя книги, или… одежду.

Елена, кажется, хотела что-то сказать, но сдержалась.
— Хорошо. Книги в кабинете. Разбери их. Художественные — возможно, в библиотеку. Учебники — на макулатуру.

Ирина кивнула и, не снимая пальто, направилась в маленькую комнату, которую когда-то называли кабинетом. Там были стеллажи, забитые книгами.

Лия фыркнула.
— Наблюдала за миграцией птиц. Ага, конечно. Просто не хотела приходить первой.
— Лия, хватит, — устало сказала Мира. — Все мы здесь не от хорошей жизни.
— А от какой? — резко повернулась к ней Лия. — От прекрасной? Мы здесь, потому что наша бабушка умерла, а мы даже не знаем, о чем она думала в последние годы. Мы здесь, потому что мы — семья, которая разучилась разговаривать. Кроме тебя, конечно. Ты всегда что-то говоришь.