Возвращение Богов

Пролог. Долгожданная встреча после длительной разлуки

Не торопись в этот светящийся ярче других мир твоей будущей жизни.

Особенно не торопись, если это ад.

Тибетская книга мертвых

- Ну ты ножки-то раздвигай, раздвигай ножки!.. О, Кристина… Работай бедрами!.. Все, хватит, стой.

Евгений Аркадьевич вскочил с места, подбежал к длинному узкому подиуму с закругленным концом. Кристина, стройная, светлая и неподвижная, словно мраморное изваяние, стояла примерно на его середине, отражаясь в зеркалах, занимавших всю противоположенную стену. В студии она с преподавателем дефиле была не одна, здесь находились и другие девушки. Одни отдыхали, расположившись в стоявших вдоль стены креслах, какие обычно можно увидеть в концертных залах. Другие готовились к выходу после Кристины. За балетным станком занимались со своей преподавательницей ученицы танцевальной школы, но они не мешали. Зал был очень просторным и казался еще просторнее из-за зеркальной стены, больших окон и яркого, но рассеянного светло-желтого света, который давало несколько десятков маленьких потолочных ламп.

Подойдя к подиуму, Евгений Аркадьевич глубоко сунул руки в карманы и выгреб оттуда всякий хлам, среди которого хлама нашлось несколько монет. Преподаватель разложил монеты на дорожке на приличном расстоянии друг от друга.

- А теперь пошла с самого начала, но чтобы шаг был вот такой длины! А то семенишь, как японка.

- Почему японка? – удивилась Кристина.

- Потому что они с перевязанными бедрами ходили, чтобы походка казалась шаткой, женственной, - пояснил преподаватель. – Еще два прохода, потом надеваешь клеши. Тебе надо почувствовать аэродинамику ткани.

Повернувшись, Евгений Аркадьевич пошел обратно к своему месту. Кристина смотрела ему вслед с легким недоумением: аэро… что?..

Подойдя к креслу, преподаватель оперся ладонью о спинку и уже собрался дать отмашку ученицам. Но вдруг он заметил, что в дверном проеме стоит незнакомая девушка.

- Что Вы хотели? – громко спросил Евгений Аркадьевич, не скрывая недовольства. Он не любил, когда за его занятиями наблюдали, и уже предвкушал, как сделает замечание новому менеджеру – пареньку за конторкой, наивно мечтавшему о карьере фотомодели. Но тут мимо легким перламутровым ветром прошелестела Кристина.

- Это ко мне! – крикнула она набегу и, не извинившись, выскочила за дверь.

Преподаватель проводил ее взглядом и, ничего не сказав, уселся в кресло. Не попрощалась – значит, вернется. Но даже если не вернется, это не его проблемы.

Выбежав в фойе, Кристина как вкопанная встала перед нежданной гостьей. Это была рослая, спортивно сложенная загорелая шатенка с крупными, выразительными чертами лица. Одета девушка была в белую футболку с аляповатыми надписями, воротник которой открывал широкие, сильно выступающие ключицы. Еще на ней были джинсы насыщенно-синего цвета и оранжевые кроссовки. На левой руке тускло поблескивал широкий серебряный браслет. Иных украшений на девушке не было, макияж тоже отсутствовал. В интерьере золотисто-бежевых тонов и его мягком свете, не создающем теней, гостья казалась темно-резкой, будто бы врубленной в реальность. Даже белый цвет футболки казался темным, как это бывает, когда долго смотришь на яркий объект, а потом закрываешь глаза и на сетчатке остается четкая инвертированная картинка.

Кристина критически оглядела девушку, потом посмотрела ей в глаза. Смотреть пришлось снизу вверх.

- Ненавижу, когда ты старше и выше, - сказала она. – Сколько тебе сейчас?

Девушка улыбнулась. Глаза у нее были тускло-зеленого цвета, с коричневыми крапинками на радужке, и смотрели они уверенно и спокойно.

- Девятнадцать.

- Ясненько… - Кристина снова опустила взгляд. - Цвет этих джинсов ужасный. Он выглядит очень тяжелым, - ее взгляд постепенно поднимался. – Хотя, белая футболка его немного облегчает. Но лучше бы эти джинсы смотрелись с чем-нибудь фруктово-ягодным, брусничного или оранжевого цвета.

- У меня куртка оранжевая.

- Оранжевая как апельсин?

- Нет, темнее.

- То есть, терракотового цвета или даже, скорее, коричневая?

Гостья улыбнулась шире.

- У меня почти нет нормальной одежды. Если у тебя найдется свободное время, давай пройдемся по магазинам, поможешь мне собрать гардероб. Одна я с этим не справлюсь.

Кристина улыбнулась, глаза ее заблестели.

- Кое-что никогда не меняется, да? – тихо спросила она, и девушки, словно услышав какой-то сигнал, стремительно подались навстречу друг другу и крепко обнялись.

- Я рада тебя видеть, - прошептала Кристина. – Я соскучилась.

- Я тоже.

Они отстранились друг от друга, но остались стоять, держась за руки.

- Пойдем куда-нибудь перекусим вместе, - предложила Кристина. – Хотя, нет! Возьмем еду на вынос и поедем ко мне! На людях не очень-то поболтаешь, правда?

Девушка кивнула.

- Тогда подожди меня! Я только сумку возьму!

И она убежала куда-то в сторону кабинетов. Гостья забрала оставленную в гардеробе куртку темно-оранжевого, почти коричневого цвета и сумку-планшет и дожидалась подругу на крыльце здания, в котором располагалась модельная студия, танцевальная школа, фитнес-центр и еще десяток подобных заведений.

Глава 1. Приют ангела

ЧАСТЬ I. Дневник Художника.

Просто все, что здесь было, было со мной.

Е. Анти (Ержанов )

"Памяти Курта Кобейна"

Глава 1. Приют ангела

Все, чего мы хотим, все, что мы ищем и к чему мы стремимся, - утешение, потому что наша жизнь, как бы счастливо она ни сложилась, есть величайшая печаль. Когда заканчиваются хорошие книги, чувствуешь это особенно явственно. Впрочем, когда просто живешь обычной жизнью – тоже.

Мы никогда не станем частью этого мира, даже если будем жить в нем и умрем в нем. Особенно если будем жить в нем. Так наша непохожесть будет еще заметней. Не то чтобы мы так уж сильно отличаемся друг от друга, вовсе нет. Тут напрашивается несколько сюжетных линий – например, об изгоях, которые собираются вместе, потому что им одиноко или их отталкивают окружающие. Они действительно имеют причины для ненависти к окружающим или же просто слишком заносчивые и гордые, чтобы считать себя обычными людьми. Все это никуда не годится, все это глупости. Нет ничего более жалкого, чем все эти «не такие, как все», которых обижают окружающие. Тут возможны две крайности: окружающие правы, отталкивая лишнее, пугающее, попросту ненужное, неприятное, и окружающие не правы, отталкивая то, что на самом деле лучше, чище, сильнее их. Проблема в том, что истина не на равном расстоянии от этих двух крайностей. Она вообще в стороне от них. Лучше и опаснее, чище и сильнее – не противоположности.

Можно назвать это уходом от реальности. Вот только от реальности, что бы ты ей ни считал, не уйти. Можно только перемещаться в такое место в ней, где она будет отличаться от того, что было на прежнем месте. И вот тут-то все и встает на свои места: на самом деле людям нет до тебя никакого дела, если ты не являешься раздражающим фактором в привычной им действительности. Можешь делать что угодно. Им все равно. Рассердить их и то будет проблемой, а уж вступить с ними в какие-нибудь близкие отношения и подавно. Но это не неприятие, это безразличие. И порой хочется, чтобы ненавидели, лишь бы не игнорировали. Этого можно добиться. Но зачем это? Зачем это здесь, куда стекается множество путей и откуда путей расходится еще больше, где… Да просто здесь.

- Хотите что-нибудь еще?

- Пока нет, спасибо.

В этом мире.

Это уютное местечко. Круглые столешницы темного дерева, шнурки со стеклянными бусинами на окнах, приглушенный оранжевый свет словно созданы для тех, кто еще верит, что еще не все потеряно и можно жить дальше. По вечерам в пятницу и в выходные здесь бывает людно, но в остальное время тут довольно тихо. Можно часами сидеть около окна, зеркального с внешней стороны, и наблюдать за прохожими. При этом можно пить кофе или тянуть алкоголь – что-нибудь некрепкое, но с хорошим, терпким вкусом. Главное не встретиться глазами со своим едва существующим отражением в стекле, подсвеченном лампой, алой, как пламя ада.

- Так и знал, что найду тебя здесь.

- Ты меня искал?

- Нет. Но надо же как-то поздороваться. Можно присесть?

- Конечно.

Это Бренди. Он, как всегда, спокоен, улыбчив, прекрасно одет. Он садится напротив меня и сразу по привычке принимает позу, словно на моем месте сидит какая-нибудь чувствительная дама средних лет, или смазливая привередливая девица, увешанная дорогими побрякушками, или парень с тугим портмоне и нетрадиционными интимными предпочтениями – в общем, кто-нибудь из тех, кого сводит с ума его белобрысая челка или глаза. Именно за цвет глаз и опьяняющее их свойство этого парня, вероятно, и прозвали Бренди. Не понимаю, почему он так себя ведет. Ведь трудностей с деньгами у него нет и быть не может.

Склонив голову вперед и немного на бок, он спрашивает меня:

- Не хочешь сходить сегодня куда-нибудь? Расслабимся, развлечемся.

- Я и так где-нибудь.

Бренди обводит взглядом тихое кафе. Его лицо выражает преувеличенное соболезнование.

- Да это же тоска и скука во мраке! Пойдем – я знаю одно местечко тут, неподалеку, где твоя кислая физиономия моментально разгладится и заулыбается. Пойдем?

Я знаю, куда он меня зовет. Не то чтобы я могу назвать конкретный клуб, нет. Я просто знаю, что это будет очень людное, очень шумное, по-хорошему скверное место, во вкусе Бренди. Там обязательно будут полуголые девицы, алкоголь, травка, синий мерцающий свет – и громкая, иерихонская музыка. Да, музыка в таких местах – главное. Если ее нет – если нет ее такой, гулкой, раскатистой, ритмичной и громкой настолько, что слышишь ее не барабанными перепонками, а всем телом, если ее нет такой, опустошающей все твое существо, как взгляд Бога, - если ее нет, не сделают свое дело ни алкоголь, ни травка, ни кислота. Эта музыка тяжелая в прямом смысле слова: она давит на сознание, пока то не отключается. А когда это происходит, оглушающий звуковой хлам превращается в чудовище, которое по кусочку откусывает от твоего мозга и к утру съедает его совсем. Тех, кто привык к музыке сфер, эти звуки выкручивают и выжимают даже без помощи алкоголя. Иногда это нужно. В моей жизни был период, когда это было нужно мне постоянно. Но сейчас мне не настолько плохо, чтобы я согласился идти с Бренди.

- Нет. Извини.

- Ну ладно. Не обязательно куда-то идти. Можно просто прогуляться. Отличный вечер, тихо, тепло…

Глава 2. Художники

Живи, чтобы работать, работай, чтобы жить. Надоело – иди попей пива с друзьями. Скучно – посмотри телевизор. Не веришь в завтрашний день – пусти себе пулю в голову, а потом посмотри, взойдет ли завтра солнце. Если тебе не нравиться общий ход вещей, значит, это детские капризы/переходный возраст/кризис личности/еще один кризис личности/старческий маразм. Пуля – хорошая идея. Но она не единственная. Сегодня ты еще успеешь сделать то, с чем не сможешь жить завтра. Но пока ты еще не спустил курок, пока ты не сделал еще что-то в этом роде, остается надежда. Глупая, очень человеческая и очень важная надежда на то, что однажды все станет иначе.

Сегодня у нас что, понедельник? Может, конечно, оно и так, но у меня сносное настроение, да и чувствую себя хорошо, а значит, в мире, скорее всего, уже вторник или даже среда. С графиком работы один-через-два дней недели вообще не замечаешь. Время летит незаметно. Согласно графику моя смена оканчивается в восемь утра. Я дожидаюсь своего напарника, обмениваюсь с ним скупыми приветствиями и покидаю рабочее место.

Еще совсем рано, улицы и дворы пусты. Но вот я вижу знакомую фигуру: темная с проседью голова, сутулая спина, старое пальто в нескольких местах испачкано краской, потому что в мастерской до начала отопительного сезона очень холодно и работать приходится не раздеваясь. Я знаю этого человека. Его зовут Коленька, он живет поблизости и работает художником-оформителем в детском областном театре, там же подрабатывает статистом, помимо этого пишет афиши и растяжки. Иногда, если везет, он выполняет заказы на картины, создавая маслом на холсте сложные смысловые мозаики, странноватое идейное кружево. Деньги обычно предлагают невеселые, но Коленька соглашается, не торгуясь. Ему тридцать семь лет, и он являет собой то, во что превращусь со временим и я, если не брошу этот чертов колледж и не придумаю, как иначе прожить свою жизнь.

По утрам Коленька выгуливает крохотную облезлую собачку. Я издалека здороваюсь с ним.

- Доброе утро!

- Добрецкое! – бодро отвечает Коленька и сразу же принимается рассказывать мне, как пару дней назад ему повезло: одна давняя знакомая, ныне руководитель религиозно-философского общества под названием не то «Новый Афон», не то «Старая Голгофа», попросила его написать символическую картину о появлении людей на земле. Довольно быстро он доходит до пересказа замысла картины.

- И вот – ты представь себе – свет. В начале – только свет. Достаточно яркий, но не слепящий, и с переходами, так, чтобы казалось, будто бы за холстом спрятана лампочка. Говорят, лампочки искали, но так и не нашли за картинами Айвазовского, когда их вывозили на выставку во Францию, но не суть. Главное, что вот здесь – что-то похожее, и пусть клубится, струится, переливается, как большое перламутровое море, или как туманная дымка вокруг луны. Так, чтобы ни у кого язык не поворачивался назвать этот свет фоном… Представляешь?

Коленька заискивающе заглядывает мне в лицо. Я киваю – я же молодой художник, я, конечно, представляю то, о чем он говорит, и могу оценить его замысел. Коленьке не объяснишь, что я уже очень давно не брал в руки ни кисть, ни карандаш. У моей пастели кончился срок годности, а бумагу растащили друзья и соседи по общаге, которые еще рисуют. Коленьке не понять, почему я, когда на меня находит даже не желание – смутная тень желания нарисовать что-то, я встряхиваю головой, поднимаюсь со стула и выхожу на территорию кооператива. Там обязательно кто-нибудь, распахнув ворота гаража, возится со своей машиной. Если мне везет, я подзарабатываю денег помощью в ремонте. К механике и электронике у меня, наверное, настоящий талант. Более того: в отличие от живописи мне это действительно нравиться – приводить в порядок тяжелые, насыщенные весом реальности или тонкие, как нервы мира, механизмы, видеть их слаженную, продуманную работу и понимать, что ты приложил усилия к чему-то существующему, пусть и не очень значительному, а к тому же еще и заработал. Это не то, что рисовать… несбыточное.

Коленька тем временем, обильно жестикулируя, продолжает:

- К свету, если какие-то места будут выглядеть чересчур контрастными, можно добавить облаков – таких нежных, ненавязчивых, как на работах Фридриха или мастеров Гудзонской школы. С помощью облаков можно обозначить пространство, можно намекнуть, что внизу есть земля, обширная и благодатная, а вверху простирается небо. Здесь же пусть парят облака, подсвеченные алым, зеленым и аквамариновым. Только осторожно, не отвлекая взгляд… Затем – двое. То есть, потом их будет, конечно, больше, но именно из-за этих двоих и затеяна вся картина. Можно придать их лицам и фигурам какие-то половые отличия. Пусть это будут мужчина и женщина, постепенно проступающие из света и облаков, прямо на глазах становящиеся чем-то отдельным от некоего единого… Что касается фигур, то сделать их нужно абсолютно, неестественно совершенными, чтобы они казались еще бесплотными. Лица же должны сочетать детские черты и внутреннюю отягощенность знанием и опытом, или даже неким прозрением будущего – знаешь, как у рафаэлевского младенца-Христа. И пусть они не видят друг друга. И пусть они друг друга даже не ищут. Просто запечатлеть полудвижение вперед, навстречу чему-то иному. Только, пожалуй, у женщины – неосознанный жест руки, поиск опоры или попытка удержать, не ясно. Мужчина будет впереди. Это будет совершенно иной, новый взгляд на изгнание из рая – как на нечто возвышенное, благодатное, заранее, конечно, предопределенное и открывающее новую главу в жизни человечества. То есть, открывающие первую главу в этой жизни. Все, что было до этого, – предисловие… Ты меня понимаешь?

Я не успел кивнуть – из окна третьего этажа почти до половины высунулась полная дама в возрасте, халате и бигуди. Гораздо громче, чем требовала обстановка утреннего двора, она выкрикнула:

Глава 3. Среди живых

Шумные они. Веселые, дружелюбные… Вроде бы даже умные и интересные – многие из них. Но вот поговорить с ними не о чем, да и не хочется. Только в редких случаях что-то исходящее вместе со словами изнутри человека заставляет мои нервы вибрировать подобно тонкому стеклу вблизи гремящего динамика. Но чаще всего слова их для меня – шорох, шуршание, невнятные звуки. Шум, не вызывающий никакого отклика. Потому что они – люди. А я…

- Эй, ну и чего ты пялишься на мои ноги?

…А я еще не решил.

- Ты что, глухой? Я, кажется, тебя спрашиваю!

И ни на чьи ноги я не пялился. Просто я сидел на скамейке на автобусной остановке, низко опустив голову, а на голове была бейсболка, козырек закрывал глаза, поэтому со стороны могло показаться, что я пялился на чьи-то ноги, хотя на самом деле я… Ладно, будем считать, что все-таки пялился. Придется ответить.

- Такие ножки не в берцы с лосинами одевать, а в туфельки на шпильке и кружевные чулочки.

Она улыбнулась.

- Знаешь, я сегодня еще на занятия собираюсь вообще-то. У нас в школе колготки без затяжки до первого стула, да и ремонт постоянно – нормально вообще не одеться. Брать с собой сменную одежду мне было лень. А берцы у меня с каблуками, между прочим, смотри… А ты правда считаешь, что я плохо оделась?

Я поднял голову и оглядел ее снизу доверху. В женской одежде я не очень-то разбирался, поэтому постарался оценить образ целиком. Среднего роста, худощавая и вертлявая девица. Длинные волосы цвета паучьей слюны зачесаны назад, челки нет, лицо открыто и немного напоминает фарфоровую маску с узкими, раскосыми прорезями для мелко посаженных глаз и нарисованными ниточками бровей, с длинными темными губами и непропорционально маленьким подбородком. Верхняя губа была коротковата, отчего выражение ее лица казалось дерзким и даже презрительным. Одета девушка была в черную водолазку с изумрудно-зеленой настроченной на нее манишкой, короткую кожаную куртку, уже упомянутые лосины с массивной металлической пряжкой на ремне и берцы (они и вправду были на платформах с каблуками, причем немаленькими). На левом плече девушка держала рюкзак и зонт-трость с рукоятью в виде кошачьей лапы. Смотрела она на меня тревожно и чуть-чуть заискивающе.

Когда я сложил все детали ее портрета у себя в голове воедино, мне стало не по себе. Было ощущение какой-то неправильности, неестественности, словно передо мной стояла кукла, хорошо изображающая человека, или человек, плохо изображающий куклу. Девушка мне отчетливо не нравилась, к тому же это ее «мертвое» лицо будет одинаковым на всех фотографиях, как бы я ни старался показать его разным. Поэтому мне захотелось извиниться и, сославшись на внезапно изменившиеся планы, уйти. Но ведь я сам был инициатором этой встречи. Я сам предложил свои услуги, когда Бренди сказал, что его приятельнице нужно портфолио. Так что пути к отступлению у меня нет.

- Да сегодня все равно, как ты одета, - я встал с лавки. - Мы только пробную съемку делать будем. Как мне к тебе обращаться?

- Забыл? Я же по телефону тебе представилась. Меня зовут Кристина. Ну, куда идем? Надеюсь, не в сауну? Я, знаешь, вот так сразу не готова…

Она, кажется, нервничала.

- Здесь есть парк неподалеку.

- Ясно! Ну так пошли!

Мы перешли дорогу и направились вдоль высокой черной решетки, которой была окантована территория школы. На спортивной площадке подростки с громкими криками играли в баскетбол.

- Ты учишься или работаешь? – спросила Кристина.

- И учусь, и работаю. Учусь в художественном колледже на прикладника, подрабатываю в гаражном кооперативе.

- Круто! А что больше любишь фотографировать? Знаешь, я слышала, что фотографы – это такие странные люди, которые во время работы фотографируют голые груди и задницы, а в свободное время – капельки на цветах и лягушек. Это так?

- Не знаю. Я лично за лягушками не гоняюсь. Мне нравится город, люди… Но я не профессиональный фотограф, поэтому и фотографирую бесплатно, так что на высший класс не рассчитывай, и…

- Да какая разница? – она прищурилась, улыбнулась. Ветер трепал ее волосы. – Давай просто сделаем это и посмотрим, что получится! Я, между прочим, тоже не профессиональная модель! – она оглянулась по сторонам. – Куда дальше-то?

Парк с кортом и детской площадкой располагался между многоэтажных кирпичных домов. Здесь росли, в основном, старые яблони, и хорошо было бы прийти сюда во время их цветения. Но на календаре была осень, зелень увядала и растворялась в желтизне, и ни о каких яблоневых цветах не было и речи. А еще здесь росли клены и тополя.

- Здравствуй, дерево! – Кристина обхватила руками толстенный тополь. Рук ей не хватило.

Я достал камеру, затвор послушно защелкал. Но деревья были Кристине не к лицу. Впрочем, и я не слишком-то старался – просто приноравливался. Пока я не посмотрю снимки на компьютере, я не пойму, хорошо у меня получилось или нет. А еще я не люблю постановочные кадры. Мне нравится, когда человек двигается, ведь жизнь – это движение. А Кристина, порой даже не слушая моих указаний, упрямо принимала какую-то определенную позу и ждала, пока я ее сфотографирую. На второй или третий раз я понял, что она наврала мне, будто бы не является профессиональной моделью.

- Забери, пожалуйста, волосы за уши, их у тебя на лице слишком много.

Глава 4. Придурки

Общага – это не место. Это организм. Люди, живущие здесь, перестают быть только собой. Они вместе со всем, что тебя окружает, - граффити на облупившихся стенах, словами и выражениями от самых примитивных до самых витиеватых, на любой вкус, на русском, английском, немецком языках и даже на латыни, этими яркими, красивыми изображениями человеческих непотребств, вместе с мусором по углам и запахами только-только приготовившейся, подгоревшей или уже протухшей еды, запахами алкоголя и табака, красок и лака, вместе с человеко-электрическим гудением, которое, перекатываясь с одной стороны этажа на другую по длинному коленчатому коридору, кажется, раскачивает все здание, - вот со всем этим, среди которого невозможно уснуть, но можно художественно бредить наяву, - люди, как фигурные элементы мозаики, составляют единое целое. Без кого-то из них в мозаике будут черные дыры, через которые Вселенная станет выворачиваться наизнанку. Без них всех мозаика просто рассыплется.

Прямо напротив моей комнаты на внутренней стене секции появилось новое граффити. Это солнечно-желтый смайлик, подвешенный на нарисованную веревочку. Подпись гласит: we all die. Очень жизнеутверждающе, особенно с утра, да еще в день, когда твоя очередь убираться в секции.

С другой стороны, у меня нормальные соседи. То есть, они свинячат не там, где живут, а там, где отдыхают: например, у приятелей в секции дальше по коридору или у девчонок из соседнего блока. Один из них пишет картины по крови. Кто-то скажет, дикость, средневековье – и будет прав, потому что именно средневековые пейзажи городов он и пишет, а точнее, выцарапывает иглами по крови, которой загрунтован лист. Кровь бычья, покупается на рынке. Результат жутковатый, пробирает до костей. Второй мой сосед почти ничего не пишет и все время пьет. Боюсь, из него получится хороший художник, когда его выгонят из колледжа.

Здесь, в общаге, у меня есть друзья. Это немного странно с учетом того, что все люди на земле делятся на более невыносимых и менее невыносимых, и вообще, у человека есть только что-то одно: либо друзья, либо привычка говорить вслух то, что он думает. Но если есть друзья, значит, они – настоящие.

Что я вкладываю в слово «друзья»? Друзья – это такие люди, которым ты добровольно предоставляешь возможность предать тебя, потому что не боишься предательства с их стороны. Ты точно знаешь, что они никогда так не поступят. Друзья – это люди, перед которыми можно снять лицо и показать свою уставшую душу. Правда, если слишком ценишь своих друзей, ты не станешь делать это часто. Дело в том, что – не знаю, испытывали ли вы когда-нибудь что-то подобное, – иногда желаешь смерти людям, перед которыми ты не сумел сдержаться. Правда: те, которым довелось увидеть тебя не слабым, но жалким, – лучше бы они умерли. Мертвых любить удобнее, чем живых. Они не такие требовательные и, главное, не мешают тебе любить их. Да и в глазах окружающих твоя репутация повышается от этой любви – интересно, почему так?.. Но если такие друзья все еще живы, то хорошо было бы, если бы они хотя бы уехали куда-нибудь. Далеко и надолго. Насовсем. Это похоже на смерть, отличается только тем, что давний друг может внезапно напомнить о себе, даже заявиться в гости. От мертвых такой бестактности можно почти не ожидать. И так странно, случайно встречая давно потерянных друзей, видеть их живыми… А кроме друзей есть еще приятели. Нет, это не кандидаты в друзья. Но без них тоже нельзя: они заполняют вакуум.

Закончив с уборкой, я стучусь к другу в секции напротив. В двери проделано отверстие для глазка, но вместо глазка в него дулом наружу вставлен детский пистолетик. На стук мне открывает Семен по прозвищу Буй.

- О, привет. Заходи. Пиво будешь?

Он улыбается, и его большое, широкое лицо, растягиваясь, становится еще шире. Такие лица, как у Буя, хочется словно доделать: взять резец и проложить более четкие надбровные дуги, уточнить разрез глаз, переносицу, подбородок. Хочется вырезать красивые губы, подправить линии лба. Хочется стать специалистом по пластической хирургии, чтобы высвободить из куска плоти того человека, который томится внутри. Впрочем, сам Буй не комплектует по поводу своей фигуры. Он большой, бородатый, добрый, веселый и, главное, ничего не творит. Буй племянник коменданта, он живет здесь просто так. Нигде, вроде бы, не учится, но где-то работает, и деньги у него водятся. Под прошлый Новый год он умудрился одиночку напоить весь наш блок, а то как-никак двадцать два человека. Двадцать два молодых, одаренных, в основном много и умело пьющих человека мужского пола.

- Пиво рано.

Буй щербато лыбится:

- Если ты сегодня уже спал, то да. А если нет, то уже поздно. Хрен с ним, с пивом. Есть коньяк. Будешь?

- Нет, спасибо. Прибереги до вечера.

- Ну, хозяин – барин… Ты чего зашел-то, если не выпить?

- Макар дома?

- А… Поперся в голубятню витийствовать с утра пораньше. Потом обещал в магазин сходить. Пойдешь за ним?

- Да, спасибо.

- Не за что… Передай ему, что без сосисок пусть не возвращается! Он у меня вчера четыре штуки в долг схомячил! – кричит мне вслед Буй.

Общага большая, девять этажей. «Голубятней» называется балкон на последнем, девятом этаже. Я живу на третьем. Нарушать творческое макаровское уединение я поеду на лифте. Слева от кнопки вызова черным фломастером написано: «Заклинание для вызова лифта». Ниже следует: «О лифт, нас привозящий и увозящий, к тебе взываю! Приди, приди, приди! Я, недостойный, жажду войти в нутро твое и вознестись/опуститься с помощью великой силы твоей! Внемли слову моему, о древнейший из древнейших, неусыпный и неутомимый! Лифт, я взываю к тебе! Приди, приди, приди! P.S.: Чтение заклятья необходимо сопровождать нажатием на Кнопку познания добра и зла. Если Лифт не отвечает, следует провести шаманский ритуал с танцами и ударами в бубен, затем попробовать произнести заклинание еще раз». Я прочитал это, пока наш старенький, разваливающийся на ходу лифт тащился к моему этажу, и настроение приподнялось.

Глава 5. Все честно

Доброе утро, реальный мир! Если в тебе светит солнце, а я могу его видеть, значит, Бог проснулся сегодня не в самом скверном расположении духа. Солнце реального мира противопоставлено пасмурным сумеркам в моей душе, но реальный мир и я в нем – мы явно еще существуем, и это не может не внушать некоторого оптимизма.

Сегодня снова понедельник. Вообще, понедельник – это самый частый день недели. Неделя главным образом состоит из понедельников. Все остальное – это уже почти пятница, даже если это еще среда. И ничего с этим не поделаешь, это не в нашей компетенции. Это такой закон природы.

Я сижу на своей постели по-арабски (до позы лотоса я еще не дорос), пытаюсь проснуться и размышляю о том, когда и при каких обстоятельствах я потерял контроль над происходящим. Еще ни одна путная мысль не заглянула в мою голову. Одни беспутные. Но ничего. Сейчас я разбужу свой мозг и что-нибудь им придумаю.

Утро начинается с остановки фундаментальных экзистенциальных проблем: кто я? где я?.. Обычно после того, как я нахожу ответы на эти вопросы, мне в голову приходит мысль о том, что я влип. Спустя еще минут пятнадцать, когда всплывают подробности моего бытия, я понимаю: я очень круто влип!

Я проснулся. Это значит, я жив. Это в свою очередь значит, что я влип. И почему это все происходит со мной? С другими же, наверное, не происходит ничего подобного… Да, но с другими, наверное, происходит что-то другое. Зачем все это?.. То, что не убивает нас сегодня… пытается убить нас завтра. И послезавтра. И на следующей неделе тоже… Мне бы такое упорство!

Смеетесь? Ладно, смейтесь. Жизнь – это повод посмеяться. Если не смеяться над ней, она отвратительна.

Кристина. Позавчера ночью и вчера вечером я просматривал сделанные мной снимки. Это невозможно объяснить, но цифровые фотографии с изображением Кристины одновременно отталкивают и притягивают меня. Что-то похожее я чувствую от обыкновенных, пленочных снимков, на которых изображены люди, мне не знакомые. Множество незнакомых мне людей. Неплохо было бы показать Кристинины снимки кому-нибудь с такой же протекающей крышей, как у меня, – интересно, что он скажет о них. Я хочу снова увидеть ее. Но я боюсь, что она действительно придет на это свидание.

Эх… пора. Раскачался, встал с постели… Здесь где-то был туалет. Где-то здесь… Нет, ну я же точно помню, что был. Еще вчера был точно. Не мог же он провалиться. Хотя, почему бы и нет?.. Ага. Вот и выключатель. Сейчас найдем дверную ручку, и жизнь покажется более-менее сносной... Черт, какой холодный кафель… Интересно, а что громче: звон моего будильника или звук спускаемой по трубам воды? Дуэт у них получился бы обалденный, наверное… Какая все-таки ерунда в голову лезет с утра пораньше, а! Сил нет ее думать.

Вернувшись в комнату, я раздернул шторы… Как иногда простенькое действие может все изменить – и снаружи, и внутри человека. Открыл окно – и мягким, влажным светом заполнилась моя комнатка. Умопомрачительно пахнет свежеопавшей листвой, влажной древесной корой, на глазах рассеивающимися облаками – осенью. Но не этой, уже наступившей осенью, а какой-то другой, то ли прошлой, то ли будущей – а может быть, всеми осенями сразу. Это когда-то уже было, но я не могу вспомнить, что же это было, лишь звуки, запахи, свет… Небо в белых и голубых полосах, напоминает Андреевский флаг. И вроде бы ничего сверхъестественного – а как мучительно хочется жить от всего этого! Аж голова идет кругом…

Утро раннее – а во дворе уже носятся какие-то детишки. Звонкие голоса слышны даже через раму.

- Так не честно!

- Все честно!

- Не честно! Я тебя убил!

- Ты его не убил!

- Но я в него попал! Все! Ты умер!

- Ты промахнулся!

- Так-не-чест-но!

Забавные… Насколько я могу судить, тот, кто стреляет из черного пластикового автомата по другим ребятам, самый младший из всех. Именно поэтому он и «промахнулся»: не очень-то приятно, когда тебя побеждает младший противник.

Не помню точно, но я, наверное, тоже когда-то был таким ребенком. А может, и не был. Я не уверен. Но я точно помню, что никогда ни в кого не стрелял. Даже из пластмассового автомата. Иногда – и не из игрушечного оружия – очень хотелось. Но не думаю, что я всерьез способен кого-то убить.

Сегодня я пойду на занятия. Но сперва позавтракаю, почти упиваясь тишиной утреннего студенческого общежития. Все либо еще спят, либо уже убежали на работу или учебу. А я сижу один, в тишине, с чашкой кофе, никуда не тороплюсь… До чего же я люблю такие утра. В такие утра я согласен жить и даже благодарен Богу за такую возможность. Глупо, наверное…

Неужели никому до сих пор не приходило в голову рассматривать религию как одну из форм искусства? Не только на том поверхностном уровне, когда иконы, храмы, мессы и т. д. расцениваются как произведения живописи, архитектуры и музыки, но и на том глубинном уровне, когда религия становится способом самовыражения отдельной личности или целого народа, а вера – творческим актом? Единственным условием, при котором эта теория принесет в общество благополучие, является абсолютная свобода вероисповедания, то есть не только запрет религиозной агитации в какой бы то ни было форме, но и лишение религиозных институтов коммерческой основы. Таким образом, после неизбежного бума верований в данных структурах большинство людей отсеется, вернувшись к бытовым верованиям, а останется минимум граждан, которые действительно посвятят свою жизнь бескорыстному служению искусству веры, таких же бессребреников, как многие поэты, художники, скульпторы и т. д. Это будет еще один тип творческих личностей – верующие, хотя пока трудно говорить о том, посредством каких иных форм искусства они станут заявлять о себе, скорее всего – посредством всех форм сразу, но взятых вместе, в комплексе. Итак, вера становится качественно иной ступенью искусства, объединяя в себе все возможные его формы, придавая им единую направленность.

Глава 6. Ночь на двоих и утро после

Мы не договаривались о том, где именно в «Огайо» я буду ждать ее. Если она все же придет за своим зонтом, она сама отыщет меня здесь, так ведь? Может быть, мы и в самом деле договоримся о следующих съемках.

«Огайо» - двухэтажный клуб в одном из спальных районов города с танцполом, баром и рестораном, оформленный в стиле Соединенных Штатов. По вечерам здесь часто играет живая музыка, танцуют девушки и довольно людно. Над залом проходит галерея, уставленная уютными диванчиками и журнальными столиками. Закрытую часть второго этажа занимают комнаты отдыха. Я пришел без пятнадцати восемь, взял коктейль и устроился за столиком неподалеку от сцены, на которой играла какая-то местная группа. Я сидел один, слушал слезливо-агрессивный пост-рок и разглядывал состав группы и девушек, подтанцовывавших по краям и в глубине сцены. Группа была патлата и мрачна; солист был в безрукавке с какими-то буквами и в напульсниках, из-под зачесанных на лицо волос были видны только выпученные на микрофон губы. На девушках были блестящие костюмы и полумаски. Все это вместе с разноцветными прожекторами, ломтями режущими плоть и воздух полутемного зала, и атомными солнышками дискотечных шаров создавало такой причудливый колорит, что его можно было принять за замысел владельцев клуба.

Поначалу пребывание в этих гулких стенах, теснящих тела людей друг к другу, вызывает эмоциональный подъем. Кажется, что все можешь, что любое твое желание – неоспоримый закон. А потом, как и всегда, меня не то утомило, не то убаюкало волнами шума, и я потерял счет времени. Не осталось ни желаний, ни мыслей. Только ожидание. Может быть, даже не ожидание Кристины. Просто ожидание – чего-нибудь, что придет и изменит твое состояние, потому что сам ты уже на это не способен, да и не хочется тебе ничего менять. Преждевременная старость души проступает на поверхности твоего тела, а потом обволакивает и…

И ты словно засыпаешь. Да, засыпаешь. Несмотря на все обещания.

В последнее время я почти всегда сплю. Встаю, завтракаю, куда-то иду, что-то делаю, потом возвращаюсь, обедаю, снова что-то делаю – непрерывающейся чередой мелочей тянется моя жизнь – но я все равно как будто бы сплю. Ничто меня не трогает, не задевает. Даже Кристина – вот она блеснула в тот полусолнечный осенний день – и теперь меркнет, и свет ее с каждым днем все дальше, все бледнее и бессмысленнее, он затрется буднями и однажды раствориться во мгле, и больше ничего не будет. Просто не будет… Как же я замучился жить между жаждой чуда и страхом, что оно произойдет.

Я пробыл в клубе до половины двенадцатого. За это время и музыкальная группа, и подтанцовка успели смениться. Кристина так и не пришла. Выходя из клуба, я чувствовал облегчение. Однако длилось это не долго. Стоило мне свернуть за клуб (я уже раздумывал о том, как буду добираться до дома), откуда-то сверху меня окликнули. Я поднял голову и увидел Кристину. Она покачивалась на подоконнике, высунувшись в окно второго этажа почти до половины. На пальце она покручивала что-то блестящее.

- Я прождал тебя внизу весь вечер. Что ты там делаешь?

- М-м… Ждал меня весь вечер ты весьма интересным образом: ты опять пялился на меня. Правда, иногда отвлекался на свое пойло. Что я здесь делаю? Переодеваюсь, - она помахала тем самым блестящим, что было у нее в руке, и я понял, что это полумаска. - Это окно нашей гримерки. Кстати, если тебе интересно, концертный костюм я уже сняла, но ничего надеть еще не успела.

Хорошо, что на улице было темно: только после этих слов я заметил, что Кристина и в самом деле обнажена – по крайней мере, до пояса. Сложенные руки прикрывали грудь нарочито небрежно. Я немного смутился и задал девушке, наверное, самый дурацкий вопрос, который только можно было придумать:

- Тебе не холодно?

Кристина передернула остренькими плечами.

- Неа. Тут тепло. Подожди меня, я через пару минут спущусь.

С этими словами она исчезла в окне. Напрягая слух, я мог различить девичье шушуканье и смех. Вскоре Кристина снова появилась. На этот раз одетая, она вышла из-за угла, за которым находился служебный вход в клуб. Я подумал о том, что, раз она еще учится в школе, то ей еще наверняка нет восемнадцати и ее работа в клубе может быть незаконной. Хотя, какое тут «может быть»? Конечно, это незаконно.

- Проводишь меня? – спросила Кристина.

- Да, конечно. Пошли.

Уже стемнело. Зажглись фонари, но от них, терявшихся в кронах деревьев, толку было мало. Редкие автомобили, проносившиеся на запредельных скоростях, светом фар на несколько секунд лишали зрения. Впитывая земную влагу, воздух тяжелел, было душно. Мы шли по улицам города, ночи которого не запечатлеть моей камерой. Ночи здесь вообще плохо поддаются съемке, независимо от того, какое время года, но я все равно очень люблю ночной город. Впрочем, я люблю город любым. Как личность я урбанистический продукт. Я привычен к перспективам, замутненным смогом, и кадрированным деревьям, да и улица с высоты моего роста хорошо укладывается в правило третей. Но иногда кажется, что твоя реальность смастерена все-таки при помощи фотомонтажа. Например, сейчас я чувствовал себя вклеенным в ночной пейзаж улицы, по которой возвращается домой одинокая девушка.

- Все, дальше я сама.

- Кристина?

- С тобой скучно. Ты не рядом со мной, ты витаешь где-то. Так что до встречи. Думаю, в следующий раз нам удастся поговорить более продуктивно. И не беспокойся за меня, я тут живу совсем рядом. Договорились?

Глава 7. Дело о похищенной дочери

ЧАСТЬ II. Чужие улыбки

У меня её лицо, её имя,

Свитер такой же синий.

Никто не заметил подмены.

Ольга Пулатова («Flëur»). «Формалин»

Глава 7. Дело о похищенной дочери

- У меня украли дочь, - говорит Наталья Ивановна. Ее пальцы, женственно-пухлые, теребят краешек вязаной кофты. Кофта большая, полосатая, бывшая дочкина. – Мне никто не верит. Все считают меня сумасшедшей. Но это не так.

Говорит Наталья Ивановна тихо, неторопливо и глядя при этом на свои колени, прикрытые глиняного цвета юбкой. Георгий Владимирович, вежливый психотерапевт, отгородившийся от реального мира огромным столом, кивает в такт речи пациентки и не перебивает ее.

- Это случилось весной, перед тем, как Оленьку положили на операцию. У нее был врожденный порок сердца, из-за него развилась сердечная недостаточность. Врачи говорили, что, если не сделать операцию, к двадцати годам ее сердце просто остановится. Кардиостимулятор собирались ставить…

Георгий Владимирович кивает. Поглаживает ухоженную коричневую бородку, украдкой поглядывает на часы. Пациентка говорит то же, что и на первом сеансе, и уже тогда психотерапевт понял, что ей важнее выговориться перед человеком, который не назовет ее сумасшедшей. Лечить женщину не от чего, кроме как от невроза, развившегося на фоне длительного стресса.

- Я тогда думала, что все это из-за волнения. Операция предстояла сложная, потом еще одна, и только потом кардиостимулятор. Мы квартиру продали, денег было нужно много… и на операцию, и на реабилитацию, на лекарства, ну и врачам, а отец ее… - Наталья Ивановна тиранит край кофты. Голос ее начинает подрагивать. – Только вот не понадобилось почти ничего. Оленька-то перед операцией такая спокойная была, светлая, тихая. Так страшно было. Я, бывает, заплачу, а она подойдет ко мне, обнимет – не бойся, мол, мамочка… Будто умирать собралась!

Наталья Ивановна шумно шмыгает носом. Георгий Владимирович подвигает к ней коробку с бумажными салфетками и осторожно спрашивает:

- Но ведь операция прошла успешно. Вы говорили, девочка быстро пошла на поправку, даже второй операции не потребовалось. Ее сердце теперь работает отлично. Все закончилось, Наталья Ивановна. Теперь все хорошо, так ведь?

Пациентка поднимает на вежливого врача взгляд покрасневших глаз. Веки у женщины вялые, с множеством морщинок. Плачет она часто и много.

- Так не Оленька с операции вернулась-то! – говорит она так, словно врачу это должно было быть совершенно очевидно.

Георгий Владимирович мягко улыбается.

- Наталья Ивановна, ваша дочь не младенец. Сколько ей? Восемнадцать?

- Девятнадцать весной исполнилось.

- Тем более. Это в родильных домах могут перепутать детей, да и то редкость. Подменить взрослого человека вообще невозможно.

Наталья Ивановна смотрит на врача с разочарованием. Потом машет рукой и сморкается.

- Я мать, - говорит она, отвернувшись в сторону. – Что ж я, по-вашему, своего ребенка не узнаю?

Психотерапевт подается вперед. Будь история болезни хотя бы немного занимательней, будь это не последний прием на сегодня, он, может, проявил бы к женщине большее участие и даже выбрался бы из-за своего стола и сел рядом с ней. Но сейчас он не вынуждает себя на это.

- Ваша дочь – молодая девушка, - говорит он. – Нормальная, обычная девушка. Вспомните себя в ее возрасте. От Вас ее отличает только то, что она перенесла сильнейший стресс. И она выдержала это испытание, раз так уверенно идет на поправку. Но в остальном она такая же, как Вы когда-то. Это девочка, которая превращается в женщину. Все перемены в ее характере совершенно нормальны.

Наталья Ивановна качает головой. Она не согласна. Нормально – это когда девочки прячут от матерей презервативы и сигареты. Когда врут, что идут в школу, а на самом деле гуляют с подружками и парнями. Когда не приходят вовремя домой. Когда часами болтают по телефону и смотрят по телевизору всякую ерунду. Когда клянчат дорогие вещи, перестают хорошо учиться, грубят родителям и учителям или даже не ночуют дома. Вот это нормально – именно так вели себя взрослеющие дочери ровесниц Натальи Ивановны, ее приятельниц и коллег. То, как вела себя Оля, вовсе не было нормальным.

- Все дети растут по-разному, - убаюкивает бархатным голосом вежливый психотерапевт. – Но все они очень похожи. У Вас выросла замечательная, сильная дочь. И Вы тоже очень сильный человек. Это очень хорошо, ведь Ваша дочь может всегда на Вас положиться. Раньше Вы ей во всем помогали – что ж, теперь она становится самостоятельной. Не мешайте ей. Это лучшее, что Вы можете для нее сделать. Ваша дочь взрослеет, и если Вы примите ее такой, какой она становится, продолжите ее любить, она обязательно оценит это. Понимаете, Наталья Ивановна?

Женщина кивает. Она чувствует, что время приема подходит к концу, и понимает, что так и не сумела объяснить, что ее беспокоит. Сделать это она, вероятно, уже не сможет.

- Вам обеим пошел бы на пользу хороший отдых, - говорит психотерапевт, выписывая рецепт. – Возьмите небольшой отпуск, съездите куда-нибудь вдвоем. Вам нужно привыкнуть к тому, что Ваша дочь здорова и самостоятельна, - Георгий Владимирович протягивает пациентке серую бумажку с печатью снизу. Печать синяя. – Со временем вы к этому привыкните, и все будет как раньше, - он улыбается. – Даже лучше.