Возвращение к истине

Глава 1

Оставалось совсем немного времени до того дня, когда нас должны были выпустить из училища. Каждый как мог готовился к этому событию, заботясь о своём будущем благополучии. Никогда раньше я не замечал такой озабоченности у своих товарищей по учёбе, как сейчас. Бывало, что мы вместе вяляли дурака, творили разные шалости, совершенно не заботясь о завтрашнем дне, и были, казалось, все одинаковы. Правда, и тогда существовало кое-какое различие в строгости наказания для одних и несправедливости по отношению к другим, но всё это казалось случайным совпадением обстоятелльств, и механизм действия был скрыт под пеленой наслаивающихся друг на друга событий.

Но вот настали теперь другие времена. Чем ближе мы подходили к выпуску из училища, тем отчётливее вырисовывалась картина нашего различия по своему положению, понятий кто есть кто. Постепенно на первый план стали выдвигаться разговоры о протеже и о "волосатых" лапах у того-то и того-то, ведущиеся полушёпотом. Сильные мира сего помогали своим чадам, племянникам, детям друзей, невидимо и незаметно, где-то там, наверху, в высоких кабинетах, устроиться получше, получить выгодное и приличное распределение, поехать в хорошее место, где не слишком ощущались бы те тяготы и лишения воинской службы, которые нам предписывалось стойко преодолевать в уставах Вооружённых Сил. "Волосатики" ходили, если не задрав носы, то не беспокоясь, во всяком случае, за своё будущее: за них беспокоились другие. На фоне этой "волосатой" элиты незавидно было положение безрукого большинства, строить розовые планы на будущее которому, увы, было пустым занятием, и для которого лучшее в жизни было не там, в светлом завтра, а сегодня, а чаще всего, уже вчера. Все это понимали. Это было немного грустно, но всё-таки в особом унынии никто не пребывал, и кто как мог, пытались изменить свою судьбу к лучшему, пробуя для этого различные способы.

Надо сказать, что я пребывал в это время в состоянии спокойной эйфории, --> проживая[Author:U] каждый день, как подарок судьбы, потому что точно знал, когда эта лафовая жизнь заончиться - с выпуском из училища, - и, несмотря на успешную учёбу, понимал, что впереди ничего определённого и лучшего для меня не предвидиться точно - я не был "волосатиком". Однвако, это не сильно беспокоило меня. Я жил в своё удовольствие,ходил в самоволки, встречался с подружками, выпивал иногда, но при этом старался успешно сдать выпускные и государственные экзамены, чтобы не оказалось в конце концов, что я чеьыре года напрасно "тянул" на красный диплом.

Незадолго до главного события последних четырёх лет жизни нашей --> батареи[Author:U] один пронырнливый шустряк умудрился достать списки, утянув их из учебного отдела. В них были наши направления после окончания училища, и тогда действительно подтвердилось, что лучшие места достались "блатным", тем, о ком заранее побеспокоились наверху. Среди этих "счастливчиков" можно было увидеть фамилию двоечника и последнего лентяя. У которого по настойчивым слухам были связи в Генштабе или кругах близких к нему. Неплохое распределение получили или, во всяком случае, должны были полчуить дети городской элиты, "местной мафии", так сказать: сыновья директора пивзавода и заведующего центральным домом быта, второго секретаря обкома и другие. Редким гостем среди них затерялись фамилии наших курсовых отличников, многие из которых своим личным усердием, кропотливым трудом, зубрёжкой бессонными ночами постоянным каторжным напряжением своих сил все четыре года зарабатывал себе красный диплом и "хорошее" место. Последние на протяжении всей учёбы в училище вели себя лояльно, не нарушали дисциплину, не впутывались ни в какие конфликты между курсантами и командирами и, в случае возникновения подобных эксцессов почти всегда становились на сторону командования, первыми, вместе с шестёрками, о которых я ещё скажу, внося смуту и разлад в ряды сокурсников.

Шестёрок же, общеизвестных и тайных угодников, каких у нас хватало с избытком, тех, что с самого начала, с момента посььупления в училище, не имея ни мозгов, ни протеже, сделали ставку на пресмыкание и низкое лизоблюдство, также ждали неплохие направления, пробитые для них батарейным и курсовым - кто перед кем лебезил - звеном управления.

Я же, как и большинство из сокурсников, был из простых, что называется "из народа". Не было у меня ни особого усердия к учёбе, не из-за лени и слабоумия, а от того что было неинтересно. Хотя овладевать любыми знаниями мне всегда нравилось. Может возникнуть законный вопрос: "Почему я поступил в военное училище?" резонно было бы меня спросить об этом. Но я воздержусь от ответа на него, потому что слишком много придётся тогла рассказывать, не мне не хочется. Как-нибудь в другой раз. Скажу только, что не все поступают в такие заведения от хорошей жизни.

Таким образом, могу сказать лишь, что я не был ни блатным, ни незаурядным трудягой-отличником, хотя шёл на крастный диплом но только по причине того, что схватывал всё на лету и осваивал довольно быстро, а остальное время тартил на самоволки, девчонок и..., в общем, наслаждался жизнью. Не был я и подлизой. И поэтому не ожидал от предстоящего распределения ничего хорошего, может быть потому, что я и сам чувствовал, что не заслуживаю этого.

Последние полтора года из четырёх я жил в своё удовольствие в стенах --> училища[Author:U] , не напрягаясь ы учёбе, стараясь не иметь двоек, чтобы изредка отпускали в увольнение, не тяготясь неукоснительным выполнением приказаний и распоряжений командиров и строгим соблюдением своих обязанностей и дисциплины. К тому же с моей стороны в адрес командиров нередко срывались слова и реплики, которые лучше было бы подержать за зубами. Более всего моих командиров удивляло то, что в школе-то я был почти круглым отличником, а в училище к учёбе вдруг охладел и меня заставляли учиться, "тянуть" взвод, и злились, что это не получается, и, конечно, собирались сделать так, чтобы я пожалел об этом.

По рассказам тех, кому ддовелось служить в таких местах, а бывшие курсанты иногда заглядывали в училище, жизнь там едва-едва теплилась, текла медленно и мучительно тоскливо, как болотная вода, тухла в угаре беспробудного пьянства и дикого разврата. Отсутствие даже зачатков культуры, удалённость и замкнутость убогого мирка военных городков помогали заживо гнить в серости, однообразии и заскорузлой повседневности и душе, и телу. Правда, находились некоторые весельчаки, которым такая жизнь нравилась, и они рассказывали о ней с удовольствием.

Глава 2

Как я уже сказал раньше, близилось время выпуска, и вперемежку с привычными развлечениями и проказами, занимавшими всё моё свободное время, настала пора задуматься о будущем. Мне, сказать по правде, вовсе не хотелось попасть в какое-нибудь захолустье, в эдакую дыру, из которых, обычно, вырываются только к увольнению в запас. Не все надежды оставили меня, где-то в глубине души я всё же был фаталистом и верил в улыбку судьбы, пусть это и было самонадеянно в моём положении. Не будь этой надежды...

Не раз бывало желание наложить на себя руки от тоски и сознания никчёмности своей жизни, и только её слабая, ниточка удерживала меня от рокового шага. Да ещё отголоски угасшего хрристианского семени, посеянного в души моих предков, шептали и подсказывали мне, что надо терпеть, что жизнь - это испытание божие на право быть в царствие господнем Иисусовом, а самоубийство - величайший грех и преступление смертного.

Если бы была прочна во мне вера в вечную человеческую душу, пребывающюю здесь лишь для испытания божьего её чистоты и непорочности в терниях и искушениях грешной земной жизнии! Но моя воплощённая душонка, которую всю жизнь взращивали в атеистическом отвержении "религиозного бреда", малодушно отталкивала христианские заветы жизни и влачила грешное безбожное существование, а потому, наверное, и возникали не раз мысли о преркащении такой жизни.

Конечно, надеятся попасть в очень "тёплое" местечко я и не помышлял, для этого нужен был "блат" и довольно весомый, но получить что-нибудь более менее приличное, хотя бы чуть выше провинциального, было моим скромным желанием.

В огромной России, зажатой тисками нищеты и нужды в результате бестолкового хозяйствования и хищнечиского надругательства над её землёй и народом, "хороших", что называется, мест почти не осталось, кругом было сплошное захолустье и развал. Безалаберность, кажется, навсегда поселилась на её пространствах, и серая, затхлая плесень, мгла угасания и тления расползалась по стране как раковая опухоль. И чтобы хоть немного обеспечить себе безбедную жизнь, надо было поапасть в одну из малочисленных и редких, как волосы на лысой голове, закордонных групп советских войск, которые практически все ликвидироввали в начале 90-х годов. Как говорится: "Заграница нам поможет".

Мечтою каждого было попасть в одну из "дружественных" стран, где находились наши части, хротя на наших вояк там смотрели, как на непрошенных гостей. Каждый хотел "прибарахлиться, но никто в этом не признавался и завидовал молча. Попасть туда хотелось всем, но доступно было только "волосатикам".

Оставалась большая голодная Россия. Но и в этом огромном государстве не везде жили одинаково. Были регионы, где можно было сносно существовать, но были и места, где жизнь находилась на грани исчезновения, вымирания. Направление в такой край считалось сущим наказанием, несмотря на все льготы, которыми такм пользовались офицеры.

Выбирать мне нее приходилось: куда пошлют - туда пошлют, хоть на кудикину гору. Но я всё же надеялся.

Теперь бы я и сам рад был отмежеваться от репутации нарушителя, злостного нарушителя порядка, но ярлык, однажды прилипший ко мне, никак не хотел отставать. Теперь близился час расплаты, час, когда мне суждено было узнать наказание за все мои пригрешения перед командирами. Не раз и не два говорил мне комбат, вызвав к себе в канцелярию: "Ну, что, товарищ курсант, я думаю, что мы будем в расчёте с вами по выпуску из училища".

Недавно я имел возможность убедиться, что он не бросает слов на ветер и мне ничего не забыто и не прощено.

Один из тех пронырливых собратьев по учёбе, имеющих определённые художественные способности, один из тех, кто обычно вращается в сферах отделов училиша и преподавателей, прибегающих к услугам его таланта, один из тех, кто каждую сессию отделывается какой-нибудь оформительной "халявой", так вот, один такой товарищ ухитрился достать в управлении училища списки нашего распределения, правда, ещё не утверждённые в Министерстве обороны. Показать их он намеревался тайно, да и только своим близким приятелям. Но кто-то из них оказался не в меру болтлив, кто-то слишком бурно отреагировал на увиденное и не смог удержать в себе эмоции, и вскоре весть о том, что в батарее есть списки распределения, дошла до ушей каждого. Вокруг горе-художника образовалось плотное кольцо сокурсников, требующих показать "и им тоже". Тот долго отпирался, но потом, вняв просьбам и напору, сдался. "Смотрите, только я ничего не знаю", - сказал он, каясь, что связался со своими неблагодарными друзьями.

Мелованные листья бумаги понеслись по рукам, закружились, точно в водовороте, сотни пальцев потянулись за заветными листочками. Каждый хотел заглянуть в своё завт ра, которое всячески от нас скрывалось до самого выпуска. Каждый хотел вкусить запретного плода.

Я тоже ринулся в обезумевшую, одуревшую толпу и вместе со всеми, такой же обалдевший, ввязался в схватку за листочки. Долго они перескакивали над моей головой, прыгая от одного к другому, пока, наконец, не оказались у меня. Мои глаза с жадностью впились в них, отыскивая мою фамилию, но список оказался другой алфавитной группы, и пришлось снова ловить, вырывать их у других, пока я, наконец, не увидел, что клеточка напротив моей фамилии пуста.

Вокруг меня раздавались то радостные возгласы, то крики отчаяния и рухнувших надежд, обиды и разочарований, а я пребывал в недоумении, глядя на пустую клетку. Кто-то вырвал список у меня из рук. Я развернулся и увидел "Бегемота", который с жадностью искал свою фамилию. Машинально я снова забрал у него листок, хотя он мне уже и не был нужен, просто хотелось удостовериться, что я не ошибся. Я ожидал чего угодно, но только не пустой клетки. "Бегемот" поднял глаза, нахмурился. Он был одним из наших "кровопийц", перепортивших командирам не мало крови. В батарее, даже в училище его боялись решительно все курсанты, потому что, обладая центнером веса, он обычно ршал все споры кулаком.

Глава 3

Что и говорить, были "жахи" и похлеще меня, но я был вполне доволен своей жизнью. Единственное, что долго я не мог приобрести, так это умение молчать. Я уже говорил, что не раз за это жестоко платился, но в конце концов поумнел, стал молчаливее и замкнутее. Раньше я не мог удержать в себе никакую тайну, мне обязательно хотелось поделиться ею с кем-нибудь, рассказать о пережитом. Но моя незатейливость и откровенность оборачиывались против меня же, и будучи неоднократно битым, я замыкался в себе всё больше и больше, и в конце концов. Как уже говорил, научился держать язык за зубами, как бы тягостно это ни было. Между свободой говорить и свободой действовать я выбрал последнюю.

Поверьте, что уметь молчать - тяжёлая наука. Молчать о своих чувствах - значит, подавлять свою душу, молчать о своих мыслях - значит, сушить свои мозги, но научиться молчать, чтобы сохранить свою свободу, пусть рабскую, но свободу, в моём положении надо было, и я научился.

Но хранить тайну так тяжело, как ходить под каким-нибудь заманчивым искушением и не искуситься. Человек, видимо, так устроен, что у него возникает потребность поделиться своими мыслями, и, если не с людьми, то хотя бы с бумагой. Поняв, что люди недостойны, чтобы доверять им , я завёл дневник, в который начал записывать свои мысли, пережитые приключения и чувства. Иногда меня посещали и некоторые стихотворные формы, будто слепые, бродившие по закоулкам моего сознания. Если удавалось, то я записывал и их, хотя не могу похвастаться в этом своими достижениями.

Дневник, который я вёл, не видела ни одна живая душа, даже мой ближайший из всех людей друг, Гриша Охромов. Я старался писать в нём таким тарабарским почерком, что никто. Кроме меня самого не разобрался бы в написанном там. К тому же простейшая шифровка, навыкам которой я слегка поднаучился, избавляла меня от всяческих беспокойств. Спейслужбы, вроде бы, заниматься мной не собирались, а простой любознайка сломал бы там ногу, если бы сунулся туда что-нибудь читать. Вот эта незатейливая тетрадочка с мудрённым названием "Философские теради" и стала хранителем всех моих тайн, впечатлений и печалей. Да, да, пречалей, потому что, хотя я и уверял себя что жизнь моя прекрасна, но очень часто мне бывало грустно. К тому же не такая уж она прекрасная и была, особенно, если ковырнуть её поглубже. Что в ней вообще было хорошего?

Взять хотя бы моих родителей. Про мать я уже сказал немного. Вспомниая своё детство, я не могу избавиться от грусти. Отец... Как-то я записал в своём дневнике: "Сегодня получил письмо от матери. Благодарит за фотографию, пишет, что я всё больше становлюсь похожим на отца. Зачем она это делает? Зачем вспоминает его? Кто он ей теперь? Кто он ей с того момента, как она в первый раз его предала, когда изменила с другим? Есть ли вообще у этого лицемерного существа - женщины, что-нибудоь святое? Ставила ему рога, а теперь умиляется воспоминаниями о нём. Тварь. Она моя мать, но она тварь, низкое животное, не достойное любви. Интересно, знает ли она, что я всё видел и помню это ещё острее, чем раньше. Жто её заслуга, что я не верю теперь ни одной из женщин. Не знаю, любил ли её отец, но я её ненавидел неосознанно, со скрытой яростью. Она даже не догадывалась, как я её ненавижу.

Об отце своём я знал совсем немного. Его часто не бываоло дома, а когда пприходил, то был уставший, но находил силы шутить и смеяться. Помню, что мать всегда упрекала его в том, чтомы живём плохо, только из-за него, что в том, что мы нищие, виноват только он, что все его бывшие друзья и однокашники давным-давно уже выбились в начальники, "выши в люди" обеспечили себя и своих детей. Подобные разговоры мне приходилось слышать очень часто, но однажды мать зашла в своих обвинениях слишком далеко:

-Что ты сделал полезного для своей семьи за те десять лет, что мы прожидли с тобой вместе? У других, как у людей: и машина, и дача есть, и всё прочее. А что у нас? У нас же ничего нет. Нам даже нечего отложить на чёрный день. Я уже забыла, что такое театр. Ты мне хоть можешь сказать, когда мы с тобой в последний раз были в кино вместе? - набросилась она на отца однажды вечером.

-А разве ты не ходишь в кино? - спросил он с такой печальной улыбкой, что мать аж покраснела, а мне сделалось не по себе, и я ощутил себя виноватым во всём, что происходит в нашем доме.

Мать замялась, но потом ответила:

-Хожу, но одна... А ты, ты, ты! Что ты сделал для меня, для семьи, для сына? Что? Что? Десять лет прошло, как я согласилась выцйти за тебя замуж. Десять лет! Десять лет этой сумасшедшей жизни и никакого результата! Что ты сделал за эти десять лет? Мы по -прежнему нищие, такие же, какими начинали жить.

-Я делаю, делаю. Я хочу, чтобы все были счастливы, не отдельные люди. Я делаю для всех.

-Я устала от твоих вселенских прожектов, понимаешь?! Я устала от этого! Я хочу быть обыкновенной женщиной, иметь обыкновенного мужа. Я вполне довольна была бы, если бы ты занимался только домом. Не надо думать про других. Они сами о себе побеспокояться. Ты очень плохо, очень плохо знаешь людей. Все они сволочи!

-Зачем ты так говоришь? Ведь ты тоже человек. Все люди изначально добрые. Просто у многих болеет душа, и серьёзно болеет. Всё наше общество нище духом и больно злым нравственным недугом, - ответил ей отец.

-А ты лекарь?! Ты лекарь! Посмотрите на этого лекаря-самоучку. Он взялся вылечить всё наше об-щест-во! А то, что семья сидит голая и босая, так это ничего! Главное общество! Об-щест-во! - закричала мать в издевательском тоне.

-Ты слишком преувеличиваешь, Галя. Да, мы бедны, но не настолько , чтобы впадать в отчаяние. Да, я знаю, как живут другие. Но ты же знаешь, что я никогда не опускался и не опущусь до воровства.

-Правильно, ты у меня правильный, ты хороший! Но что ты знаешь, что ты знаешь? Ты даже не можешь сказать, откуда что берётся в этом доме. Этот дом держится только на мне, исключительно на мне.

-Ну, честь тебе и хвала за это. Женщина всегда была хранительницей домашнего очага.

Глава 4

В училище я попал довольно странным образом. не сказать, чтобы случайно, но и не по своему, во всяком случае, желанию.

Стать военным в детстве я никогда не мечтал. Конечно, как мальчишке, мне нравилась форма, играл я в войну и солдатиков, но серьёзного желания не было. В детстве мы сами не знаем, кем станем. Но всё за меня решала мама. Причин для того, чтобы в четырнадцать лет отдать меня в сувороское училище, как бытовых, так и личных, у неё нашлось предостаточно. Ей хотелось начать новую какую-то жизнь, а я в этом начинании ей мешал. Вот и устроила она меня в, как его называют, "военнизированный детский сад". Именно устроила, потому что назвать по другому это невозможно. Действовала она через своих различных высоких знакомых. Я не проходил ни одного предварительного отборочного конкурса и тура экзаменов, которые устраивались для остальных сначала в городе, а потом в области, а сразу вместе с теми, кто выдержал это трудное испытание, поехал сдавать экзамены в училище, даже не подозревая, сколько ступенек сразу переступил.

К тому времени отца не было дома уже четыре года. Не знаю, приходили ли от него письма, но я не видел ни одного из них. Я скучал о нём, мать вообще при мне его не вспоминала, и постепенно в сознании моём укоренилась мысль, что папа когда-то у меня был, но теперь его нет, и, наверное, уже никогда не будет. Сколько ему оставалось сидеть, когда он выйдет, и жив ли он вообще, я не знал.

Желание матери устроить меня в военное училище было весьма велико. Непонятно оставалось только, желала ли она мне блага или хотела сбросить с себя такую обузу, как я, взрослый почти уже сын. Видимо, было и от того, и от другого.

Не имея достаточно сил и средств, да и желания кормить меня, обувать, одевать, она нашла лучший для себя выход, препоручив заботы обо мне государству. К тому же мне была гарантирована дальнейшая военная карьера, и никаких хлопот о моём существовании от неё с момента, как я стал суворовцем, и меня облачили в чёрную форму, у неё не было. Ей удалось устроить меня в суворовское училище, несмотря даже на то, что в моём прошлом было большое тёмное пятно - осужденный за антигосударственную деятельность отец. Не знаю каких ей это стоило усилий. По всей вероятности, очень больших. Но это только лишний раз свидетельствовало о её умении приспосабливаться и заводить выгодные и полезные знакомства и связи. За четыре года отсутствия мужа она добилась значительных результатов. Не смотря на то, что в городе было множество хорошеньки женщин, в спальне у моей мамы перебывала вся городская элита. Она получила неплохую квартиру, о которой мечтала уже давно.

Моя мать научила меня даже некоторым премудростям бюрократических уловок. Например, чтобы не интересовались, где мой отец и кто он такой вообще, я заполнял графу в анкетах "отец" с семьёй не проживает. И чёрное пятно, портившее мою биографию, плавало где-то в глубине, в толще личных дел, в пыли архивов, не всплывая на поверхность.

После суворовского училища меня без экзаменов приняли в "артягу", куда с гражданки был большой конкурс. Суворовцы и солдаты с частей шли вне этого конкурса, по разнарядке. Так что после окончания суворовского училища я просто "переместился" на дальнейшее обучение в высшее военное училище.

Давно я закончил доблестное суворовское училище, да и в этом оставалось уиться всего ничего. Давно уже моя жизнь мало интересовала мать, а меня так же не волновали её проблемы. Письма друг другу мы писали очень редко, я, в основном, просил у неё денег, а она жаловалась мне, что стало невыносимо дорого жить, и, к сожалению, она ничем не может мне помочь. Обмениваться чем-то более интимным с ней у меня не было никакого желания.

У меня уже давно появились свои пристрастия и увлечения, на которые приходилось где-то добывать средства. Вместе со своим дружком,Гри шкой Охромовым, мы предавались веселью и развлечениям, и делали это часто. Я уже познал женщин и то, что это дорогое удовольствие. Учёба в училище и военная карьера интересовали меня постольку поскольку. Главным был вопрос, где бы раздобыть деньжат для красивой жизни.

Был у нас с Гришей свой любимый пивбарчик, так себе пивбарчик, в общем-то, ничего особенного, ноо мы любили там посидеть, потянуть пива. Бармен здесь был хороший парень, почти не разбавлял, не "бодяжил" пиво и обсчитывал совсем не на много. Кроме того, здесь быда довольноо милая обстановка, уютный интерьер, собиралась всегда неплохая кампания, да и знакомые наши девчонки любили здесь посидеть. Поэтому частенько мы просиживали здесь в кампании весёлых подружек, шутили, курили дорогие сигареты, пили пиво с раками или таранькой, иногда коньяк с шоколадом день напролёт, когда могли "отмазаться" от присутствия в училище.

Деньги таяли, как снег, едва успевали появиться. Они летели, как бумага, уносимая ветром, и, если раньше, на начальных курсах, мне что-то удавалось сэкономить и накопить, то теперь вмиг расстрачивал и то немногое, что давало государство в виде мизерной курсантской получки, и вдобавок заимел огромный, просто фанатстический по меркам курсантской жизни долг, занимая деньги на попойки через Гришу у какого-то его знакомого из-за забора, и теперь, к концу училища, не знал как с ним рассчитаться.

Денежное довольствие курсанта было мизерное, исчислявшееся несколькими пятирублёвками, а переводы, которые изредка всё-таки присылала мне мать, казались издевательски смешными и жалкими. Даже первая офицерская получка, которую должны были нам выплатить сразу по окончании училища, не могла бы поправить положения, и не покрывала и десятой части моего долга, который к тому же продолжал расти. К тому же срабатывавшие у меня до этого тормоза, теперь вдруг, от понимания того, что я всё равно не смогу рассчитаться с кредитором, отказали, и меня несло под откос. Я брал денег столько, сколько давали, и они тут же заканчивались.

В училище многие перестали мне занимать ещё за полгода до выпуска, но я всё же кажджый раз находил очередного бедолагу и занимал у него очередные две-три сотни, обещая всЯкий раз рассчитаться до выпуска из училища. Занимал и тратил, занимал и тратил. Девочки, бары, рестораны, такси... я не мог узнать сам себя. Я не мог самому себе поверить иногда, что могу себя так вести с людьми и с деньгами.

Глава 5

Дом старика оказался и вправду недалеко. Свернув в какойто переулок, мы вскоре вышли на улицу, застроенную частными домами.

Если в городе ещё попадались люди, спешащие куда-то по своим делам, то здесь было темно, тихо и пустынно. Завывание ветра в заборах и тёмных кронах деревьев в садах, вокруг домов лишь подчёркивало безлюдность и пустоту. За невысокими деревянными заборами в домах кое-где горел свет, и лишь собаки, разбуженные чужими запахами и шагами, заголосили, забрехали, залаяли, почув прохожих.

Собачий лай, волной прокатившийся по небольшой улице, начал стихать и вскоре вообще прекратился. "И не скажешь, что в городе, - подумал я, - точно в деревне, в какой-то глуши, хотя от центра города мы в пяти минутах ходьбы".

Мы подошли к некрашенной потемневшей калитке, возле которой старик сказал: "Ну, вот мы и пришли".

Вдруг где-то в конце улицы одиноко и тоскливо, будто по покойнику завыла собака. Эта мелочь заставила содрогнуться мою душу в чутком предчувствии. Мне вдруг захотелось пуститься наутёк, и бежать, бежать по тёмному, промозглому городу до самого училища. Но ноги мои сделались будто ватные, и я не мог сдвинуться с места.

Старик отворил скрипящую калитку, и мы очутились в темноте внутреннего дворика частного дома.

На ощупь пробираясь за стариком в каком-то хламе, набросанном под ноги, я спросил себя: "Зачем ты, дурень, за ним поплёлся?" Мне уже было как-то всё равно, будто все окружающее происходило во сне, а не наяву.

Вскоре мы очутились в сенях дома, где потолок был так низко, что приходилось передвигаться сгорбившись, неуклюже согнувшись в три погибели.

Старик чиркнул спичкой, и вскоре засветил керосиновую лампу, которую нащупал где-то в темноте, бряцая каким-то железаками. В её неуверенном, прыгающем свете заплясали стены сеней, обклеенные клеёнкой.

Я разглядел, что всё вокруг заставлено каким-то хламом: яящиками, жестяными коробками, кастрюлями. Между ними были навалены кучи тряпок, верёвок, газет и бумаги - словом, самого разнообразного и не описуемого мусора, создававшего впечатление, что это не жилой дом, а сарай, в который скидывают всякую ненужную рухлядь.

Старичок повернул ко мне своё лицо с мерцающими, маленькими жгучими глазками, в чёрной бездне которых прыгали отсветы пламени лампы и, глядя прямо в глаза, сказал:

-Раздевайся, снимай обувь здесь и пошли.

Ох уж, эти маленькие страшные старческие глазки. Снова меня посетила невыносимая жуть, но я сдержался, чтобы не закричать.

Слова его прозвучали издевательством, потому что, насколько я мог разглядеть, в сенях было пыльно и грязно, и я представил себе, какой вид будет иметь мой единственный пиджак , когда я положу его на какую-нибудь кучу мусора этой сарайной свалки.

Не дождавшись, пока я разденусь, старик крякнул, отвернулся и двинулся внутрь дома, открыв отчаянно заскрипвшую дверь. Я последовал за ним, немного поколебавшись, и вскоре очутился в кромешной тьме.

Старик шёл где-то впереди, освещая себе путь керосиновой лампой, а я плёлся за ним следом, всякий раз обо что-то спотыкаясь и недоумевая, почему он не включает электрический свет.

Мы прошли две или три комнаты, но я так и не смог их разглядеть. В следующий комнате старик поставил лампу на стол, стоявший посередине и она осветила небольшой круг на красной с чёрным узорчатым рисунком скатерти.

-Ну, что, дружок, сейчас попьём с тобой чайку. Ты согреешься и тебе будет совсем хорошо.

-А почему вы не зажигаете света? - спросил я старика, но тот уже растворился во тьме, ничего не ответив.

Кругом, вокруг стола с мрачной красно-чёрной скатертью, едва освещённого светом от пляшущего, коптящего в лампе язычка пламени, было темно до такой степени, что не видно было ни стен, ни мебели, ни вообще окружающей обстановки. К тому же старик куда-то исчез, и мне вдруг стало до того жутко от этого одинокого стояния в густой темноте незнакомого чужого дома, пожирающей звуки, что я тут же ощутил холод ужаса, охвативший всё моё цепенеющее тело. Я стоял и боялся повернуться, боялся пошевелить хотя бы пальцем, боялся открыть рот, произнести что-нибудь и услышать свой голос, своё дыхание и даже биение собственного сердца.

Я хотел спрятаться от этой темноты в самом себе, нырнуть в неё, раствориться в ней, перестать дышать и даже жить, прогнать прочь все свои ощущения.

Это был самый обыкновенный животный страх, тот самый, который обуревает человека, когда глаза смерти раскрываются перед ним, и он вдруг пронзительно ясно ощущает себя беззащитной телесной тварью во власти могучих сил, ведающих его судьбой, стоящей у предела, за которым нет ничего. В эти секунды мне хотелось, подобно таракану, забиться в какую-ниибудь узкую щёлку, притаиться там и не двигаться, чтобы продлить свою жизнь даже таким способом, но не смел ступить и полшага куда-нибудь прочь от стола, не смел шелохнуться, и даже дышал теперь еле-еле, чтобы дыхания не было слышно даже себе самому.

По спине бродил стадом крупных мурашек, переливался ледяными ореолами жуткий холод. Я чувствовал чей-то взгляд. Казалось, что из темноты за мной наблюдают чьи-то внимательные глаза. Они впились словно мёртвой хваткой в моё тело и не хотели меня отпускать. От этого жуткого ощущения я весь оцепенел, как цепенеет кролик под взглядом удава. Я не знал, чей это взгляд, кто смотрит на меня из тьмы, но я всем своим существом ощущал его свинцовую тяжесть.

Воля и страх боролись во мне. От ужаса я не мог обернуться назад, но чувствовал что именно это мне нужно сделать, чтобы снять сковавшее меня напряжение ожидания, чтобы спастись. Я боялся. Я чувствовал, что из темноты за моей спиной пылают ярко-зелёные дьявольские глаза, преследующие мою испуганную душу всю жизнь. Если бы я увидел это, то, наверное, тут же бы на месте скончался от разрыва сердца, или с отчаянием ужаса бросился бы вперёд, чтобы развеять неизвестность и, наконец, увидеть своими глазами, хоть раз, пусть даже поеследний, что суждено.

Глава 6

Старик снова попытался остановить меня своим окриком, однако, я ничего уже не слушал, и подобные оббращения были совершенно бесполезны. Совершенно не соображая, куда я бегу, я бросился в темноту, прочь от стола с красно-чёрным узорчатым покрывалом, прочь от этого маньяка.

Мне хотелось поскорее выбраться из этого мрачного дома, погруженного во тьму. В темноте я наткнулся на какую-то стенку, и с размаху пребольно ударился об неё лбом с такой бешенной силой, что голова затрещала от адской боли, и мне показалось, что она вот-вот развалиться.

Я остановился и оглянулся, чувствуя, что теряю под ногами опору и съезжаю по стенке. Керосиновая лампа плыла в темноте, приближаясь ко мне в жутком молчании. Меня как подбросило. Держась одной рукой за разламывающуюся голову, второй я зашарил во мраке, ощупывая стену и продвигаясь вдоль неё неизвестно куда. Тут на пути мне попался какой-то шкаф. Моя ладонь опёрлась о его бок, и из него , едва я прикоснулся, с шелестом , грохотом и невообразимым шуршанием на пол повалились, посыпались стопки, ворохи какой-то бумаги, образовав целый завал на моём путит. Пытаясь перешагнуть его, я ступил ногой на скользкую бумагу. Нога, выставленная вперёд, поехала, растягивая меня в шпагат. Я поскользнулся, кувыркнулся в воздухе на спину и проехал по бумажной куче, как по снежному склону.

Старик уже было потерял меня и шарился где-то позади, но. услышав шум, поднятый мною быстро соориентировался и пошёл прямо ко мне.

Огонёк керосинки был уже совсем близко, когла я нашёл в себе силы подняться и продолжить бегство.

Эта немая, жуткая погоня кому угодно могла бы показаться сценой из фильма ужасов. Потёмки странного дома, придурковатый стриака с керосинкой в руке, рыщущий во тьме, и я, бедный, перепуганный мальчишка, мечущийся в поисках выхода из этого кошмара, случившегося наяву. Вообразите себя на моём месте. Только хорошо представьте себе всё это, и вы почувствуете, как мороз пройдёт по вашей спине.

Я молча, с тяжёлым сопением, которое, как мне казалоось, выдавало старику, где я нахожусь, пробирался вперёд, ощупывая рукой стену в потёмках, а старик так же молча преследовал меня, не отставая ни на шаг, но и не в силах догнать меня. Я слышал где-то совсем рядом, позади себя шарканье его ног, его сопение. Казалось, что он вот-вот меня настигнет. Но проходило время, а этого не случалось.

Вдруг рука моя нащупала дверной косяк. Я попробовал толкнуть закрытую дверь. Она поддалась, но с таким странным скрипом, будто вела в какую-то пустоту. Однако я не обратил на это никакого внимания, и лишь бессознательно, с каким-то непонятным облегчением обрадовался, что она нашлась. Я распахнул её - при этом петли её противно заскрипели, заныли ржавчиной - и, не раздумывая ни секунды, безо всяких колебаний шагнул в неё.

Однако, "О, Господи!", в тот же миг радость моя сменилась холодным ужасом, потому что нога моя не нащупала за порогом никакой опоры и провалилась в тёмную бездну, в неизвестность, в пустоту, во мрак. Сердце моё зашлось от страха, вспорхнуло, встрепенулось, словно птица малая, юркнуло куда-то в пятки.

Я повалился куда-то вниз и, чувствуя, что падаю, инстинктивно ухватился рукой за ручку двери, второй ногой ещё стоявшей на твёрдом, зацепился за выступ порога. Это и спасло меня от моментального падения. Однако дверь, открываясь ввсё шире под нажимом тяжести моего тела, увлевлекла меня за собой, и тело моё растянулось, как верёвка, повиснув над пустотой.

Я мог бы вернуться обпатно, но для этого протребовалось бы неимоверное усилие мыщц живота, спины и пояса, чтобы подтянуть настежь распахнувшуюся дверь к порогу, за который я зацепился носком ноги. Для этого надо было быть незаурядным силачём, не таким, как я, во всяком случае.

Я попытался согнуться, напрячь мыщцы пресса и поясницы, но это оказалось тщетно. Единственный положительный эффект, который был достигнут мною при этом, так только то, что замедлилась скорость, с которой распахивалась дверь. Однако она продолжала неумолимо открываться всё шире и шире, и через несколько мгновений, лопнув, как перетёршаяся титева лука, я повис на ручке двери, болтаясь из стороны в сторону впотьмах, над чёрной бездной.

Под тяжестью моего тела дверные петли отчаянно завизжали и заскрипели, застонали на тысячи ладов, переходящих один в лругой. Я почти физически ощутил их напряжение на грани срыва, ощутил, как гвозди, держащие их, вылезают из дерева. Дверь начала коситься, отвисать, готовая в любой момент сорваться со своим грузом внз, оторвавшись от косяка, но всё же выдержала, не упала.

Пальцы моих рук тут же заболели от дикой, непривычной для них нагрузки, и я бы сорвался от невыносимой боли, если бы не ухватился второй руко за другую дверную ручку.

Отворяясь всё шире, дверь донесла меня до шершавой цементной стены, об которую я ударился спиной, и остановилась в таком положении. Я почувствовал, как из тёмной бездонной пустоты подо мной повеяло сыростью, замшелостью и прохладой.

Вот так, болтаясь в темноте, я испытал самое большео из о всех потрясений сегодняшнего вечера. Нескуолько раз холодная, липкая дрожь пробежала волнами по всему моему телу от пяток до головы и обратно, крупные капли пота покрыли моё лицо, и я едва не потерял сознание от испуга. Потом вдруг на меня напало такое безволие и слабость, что я уже хотел расцепить пальцы и упасть вниз, но сделал последнее усилие удержаться от этого, подстёгнутый страхом неизвестности.

Едва я справился с обуявшим меня малодушием, как тут же в проёме двери блеснул огонёк, показался сначала тусклый, мерцающий язычок слабого пламени керосинки, а потом едва освещённое им лицо старика, который, щурясь, вглядывался в темноту.

Он смотрел куда-то вниз, явно думая, что я шлёпнулся туда.

-Ай-яй-яй! - вырвалось из его груди, и мне показалось, что во вздохе этом звучит неподдельное сожаление и сочувствие, как будто старик жалел меня. В это мгновение мне захотелось отозваться, чтобы он понял, что я не упал вниз, а болтаюсь здесь, на двери, но что-то заставило меня поостеречься.

Глава 7

Старик снова попытался остановить меня своим окриком, однако, я ничего уже не слушал, и подобные оббращения были совершенно бесполезны. Совершенно не соображая, куда я бегу, я бросился в темноту, прочь от стола с красно-чёрным узорчатым покрывалом, прочь от этого маньяка.

Мне хотелось поскорее выбраться из этого мрачного дома, погруженного во тьму. В темноте я наткнулся на какую-то стенку, и с размаху пребольно ударился об неё лбом с такой бешенной силой, что голова затрещала от адской боли, и мне показалось, что она вот-вот развалиться.

Я остановился и оглянулся, чувствуя, что теряю под ногами опору и съезжаю по стенке. Керосиновая лампа плыла в темноте, приближаясь ко мне в жутком молчании. Меня как подбросило. Держась одной рукой за разламывающуюся голову, второй я зашарил во мраке, ощупывая стену и продвигаясь вдоль неё неизвестно куда. Тут на пути мне попался какой-то шкаф. Моя ладонь опёрлась о его бок, и из него , едва я прикоснулся, с шелестом , грохотом и невообразимым шуршанием на пол повалились, посыпались стопки, ворохи какой-то бумаги, образовав целый завал на моём путит. Пытаясь перешагнуть его, я ступил ногой на скользкую бумагу. Нога, выставленная вперёд, поехала, растягивая меня в шпагат. Я поскользнулся, кувыркнулся в воздухе на спину и проехал по бумажной куче, как по снежному склону.

Старик уже было потерял меня и шарился где-то позади, но. услышав шум, поднятый мною быстро соориентировался и пошёл прямо ко мне.

Огонёк керосинки был уже совсем близко, когла я нашёл в себе силы подняться и продолжить бегство.

Эта немая, жуткая погоня кому угодно могла бы показаться сценой из фильма ужасов. Потёмки странного дома, придурковатый стриака с керосинкой в руке, рыщущий во тьме, и я, бедный, перепуганный мальчишка, мечущийся в поисках выхода из этого кошмара, случившегося наяву. Вообразите себя на моём месте. Только хорошо представьте себе всё это, и вы почувствуете, как мороз пройдёт по вашей спине.

Я молча, с тяжёлым сопением, которое, как мне казалоось, выдавало старику, где я нахожусь, пробирался вперёд, ощупывая рукой стену в потёмках, а старик так же молча преследовал меня, не отставая ни на шаг, но и не в силах догнать меня. Я слышал где-то совсем рядом, позади себя шарканье его ног, его сопение. Казалось, что он вот-вот меня настигнет. Но проходило время, а этого не случалось.

Вдруг рука моя нащупала дверной косяк. Я попробовал толкнуть закрытую дверь. Она поддалась, но с таким странным скрипом, будто вела в какую-то пустоту. Однако я не обратил на это никакого внимания, и лишь бессознательно, с каким-то непонятным облегчением обрадовался, что она нашлась. Я распахнул её - при этом петли её противно заскрипели, заныли ржавчиной - и, не раздумывая ни секунды, безо всяких колебаний шагнул в неё.

Однако, "О, Господи!", в тот же миг радость моя сменилась холодным ужасом, потому что нога моя не нащупала за порогом никакой опоры и провалилась в тёмную бездну, в неизвестность, в пустоту, во мрак. Сердце моё зашлось от страха, вспорхнуло, встрепенулось, словно птица малая, юркнуло куда-то в пятки.

Я повалился куда-то вниз и, чувствуя, что падаю, инстинктивно ухватился рукой за ручку двери, второй ногой ещё стоявшей на твёрдом, зацепился за выступ порога. Это и спасло меня от моментального падения. Однако дверь, открываясь ввсё шире под нажимом тяжести моего тела, увлевлекла меня за собой, и тело моё растянулось, как верёвка, повиснув над пустотой.

Я мог бы вернуться обпатно, но для этого протребовалось бы неимоверное усилие мыщц живота, спины и пояса, чтобы подтянуть настежь распахнувшуюся дверь к порогу, за который я зацепился носком ноги. Для этого надо было быть незаурядным силачём, не таким, как я, во всяком случае.

Я попытался согнуться, напрячь мыщцы пресса и поясницы, но это оказалось тщетно. Единственный положительный эффект, который был достигнут мною при этом, так только то, что замедлилась скорость, с которой распахивалась дверь. Однако она продолжала неумолимо открываться всё шире и шире, и через несколько мгновений, лопнув, как перетёршаяся титева лука, я повис на ручке двери, болтаясь из стороны в сторону впотьмах, над чёрной бездной.

Под тяжестью моего тела дверные петли отчаянно завизжали и заскрипели, застонали на тысячи ладов, переходящих один в лругой. Я почти физически ощутил их напряжение на грани срыва, ощутил, как гвозди, держащие их, вылезают из дерева. Дверь начала коситься, отвисать, готовая в любой момент сорваться со своим грузом внз, оторвавшись от косяка, но всё же выдержала, не упала.

Пальцы моих рук тут же заболели от дикой, непривычной для них нагрузки, и я бы сорвался от невыносимой боли, если бы не ухватился второй руко за другую дверную ручку.

Отворяясь всё шире, дверь донесла меня до шершавой цементной стены, об которую я ударился спиной, и остановилась в таком положении. Я почувствовал, как из тёмной бездонной пустоты подо мной повеяло сыростью, замшелостью и прохладой.

Вот так, болтаясь в темноте, я испытал самое большео из о всех потрясений сегодняшнего вечера. Нескуолько раз холодная, липкая дрожь пробежала волнами по всему моему телу от пяток до головы и обратно, крупные капли пота покрыли моё лицо, и я едва не потерял сознание от испуга. Потом вдруг на меня напало такое безволие и слабость, что я уже хотел расцепить пальцы и упасть вниз, но сделал последнее усилие удержаться от этого, подстёгнутый страхом неизвестности.

Едва я справился с обуявшим меня малодушием, как тут же в проёме двери блеснул огонёк, показался сначала тусклый, мерцающий язычок слабого пламени керосинки, а потом едва освещённое им лицо старика, который, щурясь, вглядывался в темноту.

Он смотрел куда-то вниз, явно думая, что я шлёпнулся туда.

-Ай-яй-яй! - вырвалось из его груди, и мне показалось, что во вздохе этом звучит неподдельное сожаление и сочувствие, как будто старик жалел меня. В это мгновение мне захотелось отозваться, чтобы он понял, что я не упал вниз, а болтаюсь здесь, на двери, но что-то заставило меня поостеречься.

Глава 8

-Ну, что, товарищ курсант? - спросил меня командир батареи, старший лейтенант Скорняк.

-Что? - спросил я тоже, не найдя ничего лучшего для ответа. Я был в растерянности. К тому же сопение замкомвзвода за моей спиной сильно отвлекало меня. Оно было мне противно.

-А что вы "чтокаете"?

-Не знаю.

-Хорошо, отвечайте на вопрос: где вы были?

Я немного подумал, но не найдя подходящего ответа, сказал:

-В самовольной отлучке, товарищ старший лейтенант.

-Мне это понятно, я спрашиваю, где именно вы были?

Я упорно молчал, и тогда комбат задал другой вопрос:

-Хорошо, впочему так поздно пришли?

"Как в детском садике", - подумал я и ответил:

-Потому что не мог раньше.

-В чём ваша причина, причина вашего опоздания? Почему вы не пришли вовремя?

Я молчал.

-Вы можете указать причину?

-Нет...

Этот бестолковый разговор продолжался до трёх часов ночи. Сначала в нём принимали участие только мы с комбатом, и беседа проходила довольно спокойно, почти мирно. Затем в него вступили взводный с замкомвзводом, и тон его сразу изменился в сторону психоза и истерики.

Скорняк лишь ненавязчиво обратил моё внимание на то, что каждый получит по заслугам, сделал какие-то смутные намёки на скорый выпуск и распределение. Взвоодный же принялся читать мне мораль, а потом пообещал, что обязательно посодействует тому, чтобы я попал к чёрту на кулички. Замкомвзвода тоже разорился бранью и пообещал, что устроиит мне "сладкую жизнь" в оставшееся до выпуска время. Две последние угрозы я не воспринял всерьёз, но вот то, что сказал комбат, очень меня обеспокоило.

Выходя из канцелярии сонный и удручённый состоявшейся промывкой мозгов, я уже едва держался на ногах от смертельной усталости и готов был упасть и заснуть прямо на полу, в коридоре, мёртвым беспробудным сном.

"Плохи твои делишки, - подумалось мне сквозь сон, полудрёму, заволакивающую моё сознание, - однако, какие всё-таки мы рабы".

Не помню, как я добрался до своей кровати, как разделся и лёг. Проснувшись утром, разбитый и невыспавшийся, я ещё раз с неприятным чувством вспомнил вчерашние события. Сердце стянуло тоской жестокой неудачи и огорчения. Истрория со стариком и похождением в его злополучный дом вспоминалась теперь как полуночный бред, как ддурной сон, который хотелось забыть как можно скорее.

Голова разламывалась. Тревога и бесапокойство не покидали мою душу целый день. Я не мог обрести покоя. Беседа в канцелярии никак не шла у меня из головы.

Во взводе все заметили, что у меня было мрачное настроение, да к тому же многие знали, какая у меня случилась неприятность. Никто ко мне не подходил, оставив моё горе при мне, не будоража лишними вопросами и не раздражая сочувствием. Так продролжалось два дня. Все делали вид, будто ничего не случилось. За эти два дня всё улеглось во мне на свои места. Я подумал, что не стоит расстраиваться, потому что в конце концов, я ничего особенно и не теряю.

Да, никто ко мне в эти два дня не походил и не заговаривал, никто, кроме Охромова. Он подвалил ко мне на следующий день развязанной походкой.

-Ну, что ты надумал? - спросил он, тряся кулаками в карманах и щурясь на один глаз, то ли от того, что ему в глаз било солнце, то ли от ощущения своего превосходства надо мной, разбитым и раздавленным.

-Что я надумал? - переспросил я, делая вид, что не понял, о чём он говорит, чтобы хоть немножко ему досадить.

-Ты что, забыл наш вчерашний разговор в баре? - удивился Охромов, и самодовольный прищур на его лице растворился, уступив сместо овалу удивления.

-Ах, да, - я притворился, что вспомнил, - как же, не забыл.

Мне вдруг захотелось до жути рассказать ему о пережитых мною событиях после того, как он ушёл, но, раскрыв рот, я тут же осёкся и прикусил язык. Только и учспел сказать:

-Знаешь, что со мной вчера произошло?..

-Что? Что? - живо заинтересовался мой приятель. Но тут его лицо приняло выражение такого снисхождения, как будто он собирался слушать оправдания старого закоренелого враля, зная, что тот врёт, но делая вид, что он верит.

Мне хотелось хоть кому-то рассказать, что же произошло со мной вчера, дать понять хоть одному человеку, что опопздал не из-за мальчишеской необязательности и глупости, а в силу серьёзных обстоятельств, но после вот этого "что-что", понял, что лучше пережить случившееся самому, не разбазаривая никому свои секреты, чтобы не сделаться на четвёртом году учёбы посмешищем у всего курса, если не у всего училища.

-Да нет, ничего, - сказал я и пошёл прочь.

-Постой! - Охромов догнал меня, потянул за плечо и развернул к себе. - Постой.

Я тепрепть не мог, когда со мной обращаются подобным образом, когда меня вот так хватают, разворачивают, когда вообще ко мне прикасаются, чтобы принудить к чему-нибудь, и потому с трудом сддержал своё возмущение его действием. Но когда он попытался трясти неизвестно с какой радости меня за плечо, тут я уже не выдержал и вспылил, в бессильной ярости пытаясь сдёрнуть его руку со своего плеча. Но пальцы Охромова лишь крепче вцепились в отворот моего кителя. Он был сильнее меня, и моя попытка оказалась тщетна.

"Настроение итак паршивое, а тут ещё этот козёл прицепился", - подумал я.

Курсанты вообще были любители посмотреть на выяснение отношенийс помощью кулаков, поболеть, посочувствовать, подсказать в трудную минуту стычки. Ну а, когда деруться приятели, тут не удержались бы в стороне даже самые ленивые и равнодушные к таким вещам. Поэтому, едва мы с Охромовым сцепились, как вокруг нас сразу же образовалась кучка болельщиков: все знали, что мы с Охромовым друзья, корешки, - братаны, другими словами.

Однако, кроме этой немой сцены, когда я попытался спихнуть руку Гришки со свроего плеча, да нескольких минут насупленного стояния потом вот так, сцепившись, ничего интересного в коридоре не произошло. Я испугался драться, потому что знал и чувствовал несомненное превосходство силы Охромова надо мной. Он тоже, видимо, не собирался со мной доводить отношения "до ручки". Вот так и стояли мы минуты две, ничего друг против друга не предпринимая и не проронив ни слова. Каждый из нас ждал, что драку начнёт другой, но этого не случалось.