Возвращение в Икстлан

1

Но я хочу быть с тобой.

«Nautilus Pompilius»

Сон был легким, как бабочка.

Снилось что-то далекое, навсегда ушедшее, что-то из тех лет, когда весь мир был маленьким и глупым, как я сама, и таким же беззащитным. Кажется, белые простыни, длинными рядами развешенные в большой комнате хрущовки, где прошла значительная часть моего детства. В те годы стиральная машина и горячая вода еще были далеко не всем доступной роскошью, и белье в бабушкину квартиру носили и родители, и замужняя тетка. Настирав, бабушка развешивала на просушку простыни, пододеяльники и наволочки на нескольких веревках, так что получались целые коридоры из мокрого, белого (цветное появилось гораздо позже) постельного белья. Я бродила в них, как в Зазеркалье, играла сама с собой в фантастические игры, подсказанные не ведающим границ детским воображением.

Я вообще любила играть одна – мне никогда не было скучно. Мои лучшие детские воспоминания связаны именно с такими играми в одиночестве, с прогулками по саду, окружавшем дом, где жили родители, с сочинением историй про каждый куст. Я была наделена богатой фантазией, сарай становился в моих играх графским дворцом, курятник – герцогским замком, пруд – таинственным озером, в который жестокая русалка увлекла маленького принца (под принцем понимался мой дядя-подросток, слушавший «Металлику» и по праздникам надевавший косуху и ошейник с цепями). И сама я, конечно же, была принцессой, а родители – королем и королевой. Я придумывала всем членам семьи выспренные прозвища вроде «Природолюбивый», «Наидобрейшая» и сочиняла бесконечные истории о трудностях управления волшебным государством. Когда я подросла, некоторые из них я даже пробовала записывать, но большая часть, родившись в моей голове, там же и умирала – навсегда озарив мое детство преломленным светом жадно выслушанных и бездумно переиначенных волшебных сказок.

Что-то такое мне и снилось, да. Белые коридоры из пододеяльников, через которые я пробиралась к своему фантастическому будущему, родительский сад с яблонями, маргаритками и растущим у забора топинамбуром, куст черемухи, в котором у меня было свое, особое, совсем тайное место. Черемуха пахла сладкой отравой, я знала, что ягоды ее ядовиты, но они блестели такой яркой, заманчивой чернотой, что так и тянуло сунуть в рот.

Я лежала, не открывая глаза, пытаясь задержать остатки сладкого сна. Такие сны вообще снились мне нечасто… Обычно по ночам приходили тревожные, беспокойные картины, от которых хотелось бежать, прятаться, искать помощи у кого-то, кто может ее дать…

Но сегодня было не так.

Наконец я открыла глаза, поднялась с постели, потянулась. Искупаться бы.

Набросила сарафан с забавным геометрическим рисунком в огуречной гамме. Надела на ноги белые босоножки, удобные, как тапочки. Может быть, роса замочит их, но это ерунда…

Расчесала волосы перед зеркалом в деревянной прямоугольной раме. Зеркало, что называется, видало виды, но функцию свою вполне выполняло. Я могла себя рассмотреть – и это зрелище даже не внушало мне отвращения.

И задумчиво побрела на озеро. Трава действительно хлестала по ногам холодной росой, но я этому даже радовалась – она помогала мне чувствовать себя живой.

Я ведь так давно не чувствовала себя настолько живой. Так откровенно, физиологически живой. Чувствующей, ощущающей, жадно впитывающей все, что может дать этот мир. Его сладость. Его остроту. Его горечь и боль.

Да, я радовалась даже боли, потому что и она напоминала мне о том, что я жива, жива, жива… «Теперь так будет всегда», – твердо пообещала я и поразилась силе и искренности этого обещания.

До пляжа идти было около километра. Десять минут размышлений на ходу – неплохая разминка перед началом нового дня.

Вот и заросший берег со следами давнего костра. Здесь было, как ни странно, чисто, а главное, совсем безлюдно. Ни души кругом.

Я стянула сарафан, скинула босоножки и с разбегу бросилась в воду.

У меня не было с собой купальника. Но меня этот момент, кажется, сейчас и не смутил бы, так сильно я хотела окунуться. И так мне уже было на всех наплевать…

Вода была холодной, не успела прогреться. Проплыв метров сто, я легла на спину и бездумно уставилась в прозрачное голубое небо. Небо было безразличным – и ослепительно прекрасным. Невозможно, непредставимо, до слез. Настолько, что хотелось заорать, разбить это безмолвие диким криком «Господи, это ты сделал?! Это все ты?! Как ты мог… Ты – настоящий художник. Гениальный, непостижимый».

«Я люблю Тебя», – подумала я, оглушенная водой, качаемая тяжелыми, неспешными волнами. «Я все для Тебя сделаю. За то, что ты дал мне все это. За то, что Ты дал мне его».

Мне показалось, меня услышали.

Я провозилась в озере еще полчаса и пошла обратно. Сегодня мне не хотелось сидеть в нем долго. Хотелось другого.

Низко, тянуще ныл живот, скуля и будто требуя торопиться. И трусы уже были мокрые, судя по всему, не только от озерной воды…

Отчего так? Кажется, только от того, что подумала о нем. Вспомнила. Вспомнила, что он здесь, рядом. Что он меня ждет. Что он для этого сюда и приехал…

Чтобы нам было хорошо. Чтобы чувствовать себя живыми.

Обратно я почти бежала, кусая губы. Это было похоже на помутнение рассудка, только все же я была в сознании. Не вино пьянило меня и не дорогостоящая и опасная дурь, а другое. Гораздо более древнее… и более могучее. Ведь и с дури можно слезть, а с этого никогда, никогда…

И не хочу. И не надо.

Дойдя до дома, я быстро проскользнула в комнатку, где оставила вещи, и переоделась в сухое. Было стыдно, но и стыд уже затмевался, гас, сгорал в огне моего желания. Мелькнуло последнее трезвое «боже, что он подумает», потом и это ушло. «Попрошу просто помочь, это недолго, он не откажет», – мысленно успокоила я себя.

Он же добрый. Он меня знает. И он меня ни за что не бросит… в таком состоянии…

2

У тебя совсем другое, чтобы было с чем играть.

«Агата Кристи»

Жданов красив, и сам не знает об этом.

Я лежу, уютно устроившись на его груди, и глажу его руки. Такие красивые мужские руки – крупные, с широкими кистями, с пробивающейся сверху темной растительностью. Жданов вообще отличался повышенной лохматостью, что мне безумно нравилось. И пальцы были красивыми, не так, как тонкие нервные пальцы интеллигента, иначе. Пальцы, которые умели так много: чистить овощи, штопать, шить, готовить наживку, стучать по клавиатуре, доводить меня до оргазма. Сама не замечая, начинаю их целовать – нежно, трепетно, благоговейно. Будто молясь, будто благословляя.

Будто стремясь сказать «спасибо» – за все.

– Вер, ну что ты делаешь, – смущенно говорит Олег. – Ты с ума сошла, что ли…

– Не сошла. Я тебя люблю. И твои руки. И тебя самого. Пока жива, буду любить…

– Вера…

А я не слушаю его, целую, целую, целую, словно стремясь остановить мгновенье, законсервировать его, оградить нас двоих от всего, что снаружи. Чтобы были только я и он – в этом доме, чужом и родном одновременно, будто выплывшем из далекого детства.

– Вера, ты опять хочешь, что ли? Ты меня совсем замотаешь…

– Ты знал, на что шел. Я предупреждала.

В этот раз все было иначе. Нежнее, медлительнее, тоньше. Желание, острое и почти нестерпимое, уже спало, и поэтому можно было просто лениво наслаждаться друг другом, никуда не торопясь, ласкаться, перебирая оттенки ощущений. Было в этом что-то гедонистическое, эпикурейское – в сладком растягивании наслаждения, в томительном исследовании реакций чужого тела.

А когда мы нацеловались и натискались вдоволь, я отвернулась к стенке, и Жданов вошел в меня сзади, и снова все как будто исчезло, растворилось, осталось только «здесь и сейчас», бесконечно прекрасное, плачущее, невозможное.

А после, когда кончилось и это, я лежала рядом и шептала:

– Ты мое благословение, Жданов. Ты мое счастье…

– Вера, ты идеализируешь…

– Пусть. Хочу и буду.

Но если и была здесь идеализация, то, наверное, совсем чуть-чуть – за тот год, что мы были знакомы, я успела очень хорошо его узнать, как и он меня, собственно. Я принимала Жданова со всеми его особенностями и недостатками – с холодной отчужденностью, иногда на него находившей, перепадами настроения, мелким и детским эгоизмом. Все это в моих глазах не делало его хуже, потому что было составными частями его самого, его личности. Его неповторимого мироощущения, в которое я однажды провалилась, как в омут, и не захотела выныривать обратно.

Справедливости ради, и Жданову перепадало немало, я ведь тоже вовсе не являлась уравновешенной натурой, и была, пожалуй, так же эгоцентрична, как и он, а может быть, и гораздо больше. То, что мы так странно совпали, было само по себе удивительно. У нас было много общего, но не меньше разделяло – от взглядов на жизнь до бытовых привычек.

Однако же мы были необходимы друг другу. Во всем своем эгоцентризме необходимы. И тянулись к друг другу из эгоистического желания сделать себе хорошо… Закрыться друг другом от холодного внешнего мира, в друг друге искать поддержки и опоры.

Мое одиночество и его усталость сошлись, образовав крепкий тайный союз. Тайный – так как мы оба были не свободны и не собирались это менять. Было слишком много обстоятельств, препятствующих формальному объявлению миру об этой связи. И мы стали любовниками – любовниками в традиционном смысле, встречающимися изредка и украдкой, скрывающимися от чужих любопытных глаз.

Никто не знал о том, что мы сняли этот дом в глуши, чтобы провести отпуск вместе.

Место выбрал Жданов, а я молчаливо согласилась с его решением. По его словам, дом на «хуторе» в двадцати километрах от города принадлежал приятелю, парнишке, у которого здесь жили прежде дед с бабкой.

Любовь к частным домам была одним из тех факторов, что объединяли нас с Ждановым. Объяснялось это, конечно, просто, и он, и я провели детство именно в доме, а в городскую квартиру переехали уже во взрослой жизни. И для меня, и для него дом был частью детства и взросления, местом, где ты чувствовал себя привычно и в безопасности.

И в этом доме, куда мы приехали два дня назад, я тоже чувствовала себя на своем месте. Чужие вещи казались странно знакомыми, словно много раз виденными прежде: старый диван, покрытый линялым зеленым покрывалом, прибитый над ним ковер с оленями, круглый стол, застеленный выцветшей клеенкой, стоящий в углу нелепый пузатый телевизор, тусклое зеркало в деревянной раме, старенький буфет в прихожей, заставленный какой-то посудной дребеденью. У меня ничего не было связано с этой обстановкой, а в то же время казалось, словно я уже много-много раз приезжала сюда и только позабыла об этом. Возможно, дело было в том, что в советское время вообще у всех все было одинаковое, и мне прежде приходилось тысячу раз видеть такую мебель, такую посуду, такое постельное белье, такие узоры на обоях, таких оленей…

– Мне надо помыться, – сообщаю я. – Пойдешь со мной в баню?

– А ты хочешь, чтобы я составил тебе компанию?

– Хочу.

– Тогда пойдем.

И мы идем в баню. Банька старенькая, холодная, нетопленая, но вода в баке есть – осталась с предыдущего раза. Мы успели сходить по приезде. Сейчас на улице так жарко, что прохладная вода выглядит даже предпочтительнее.

Я раздеваюсь. Сажусь на лавку. Сквозь крошечное окошко льется солнечный свет. Жданов набирает в таз воду, берет пластмассовый, когда-то белый, а теперь почти желтый от времени ковшик и говорит:

– Ну, вставай же. Так будет удобнее.

И я слушаюсь, и он льет на меня воду, и протирает все нежные складочки. И даже сейчас, когда уже нет физического возбуждения, в этом столько тонкой эротики, что просто крышу сносит. Чувствовать его заботливые нежные пальцы там, ухаживающие, оберегающие – это отчасти даже круче, чем то, что он делал ими в доме… Не так возбуждает, но однозначно сильнее запоминается.