Время взаймы

Время взаймы

Когда состаришься, научишься

Уважать камни

Если состаришься

Если останутся камни

Хоакин Пасос

ЧАСТЬ 1. СМЕРТИ НЕТ

ГЛАВА 1

Цезарь Ларин ненавидел свой новый кабинет. Чертово солнце беспощадно печет спину даже сквозь закрытые жалюзи. Замученный жарой, Цезарь только и мог, что считать минуты до конца рабочего дня, мечтал вставать и размять ноги. Но вынужден был сидеть и делать вид, что внимательно слушает гостью. Та наклонилась, обдав запахом пота и слишком терпких духов, посмотрела на Ларина стеклянными от горя глазами, и выговорила:

— Икиаквиик.

Ларину стало не по себе. Он взмок, как боров, а окно не откроешь — рядом, через улицу, кладут асфальт и воняет так, что хоть топор вешай. Некстати вспомнил, как несколько таджиков в ярко-оранжевых безрукавках гонялись за тощим бродячим псом недалеко от отделения, и загнали его в угол между двумя мусорными контейнерами как раз тогда, когда Цезарь проходил мимо.

— Путешествие сквозь слои, — сказала женщина. — Икиаквиик. Взаимодействие с тонким миром. Понимаете?

Цезарь поерзал в кресле.

— Что вы несете?

Женщина сглотнула. Так, будто ей было больно глотать. Тощая, как мумия, и страшно бледная, она как будто бы держалась из последних сил.

— Именно так это называется в терминологии чукотских шаманов.

Чукотские шаманы вывели Ларина. Причем здесь шаманы? Чтобы не сорваться на грубость, он молчал, и, видимо, молчал долго.

— Вы меня понимаете? — спросила женщина. — Слышите, что я говорю? 

Ларин понимал, что в последнее время таких вот персонажей становится пугающе много. Проклятые чипы в головах выходят из строя, и персонажи перестают уметь нормально соображать. И ничего не помогает, разговаривай, или нет, объясняй, показывай примеры — плевать. 

Вытер лоб носовым платком и вздохнул.

— Причем здесь шаманы?

— Вы вообще меня слушаете?!

— Гражданка…

Ларин глянул на часы на стене и принялся расставлять точки над «i».

— Спокойнее. Какое отношение чукотские шаманы имеют к самоубийству вашего сына?

Женщина поджала губы. Помолчала. В голове Ларина заскулил несчастный пес.

— Я же вам… Мой муж… — прикусила верхнюю губу. — Мой муж на фоне своего… своего расстройства, — голос сломался, превратившись в полушепот, — впал в параноидальное… Он состоял на учете, ничего не… Я хочу, чтобы вы расследовали его убийство. Он был уверен, что регулирует поток снов, понимаете, как регулировщик на дороге, и не допускает, чтобы кошмары просачивались из бессознательного в сознательное. В терминологии чукотских шаманов подобные практики называются икиаквиик, путешествие сквозь слои. Об этом, я же говорю вам... об этом мне рассказал сын перед тем, тем, как… Как он...

Опять тишина, но того и гляди разрыдается. Нужно с этим кончать. 

— Заявление писать будете? — сухо спросил Ларин. Тратить больше времени на эту сумасшедшую было непрофессионально и смешно. 

— Что? — опешила женщина.

— Заявление, говорю, писать будете? На кого в суд подадим: на шаманов, на губернатора Чукотки или на производителей оконных рам?

— Что вы…

— А чего вы от меня хотите, гражданка?

Ларин сгреб стопку каких-то бумаг, сложил и стал нервно стучать ей о стол. Отложил. Выдохнул и начал говорить, стараясь, чтобы голос его звучал спокойно, рассудительно и уверенно, хотя терпение никогда не было его сильной стороной. 

— Ваш муж умер от рака мозга, состава преступления нет. Сын бросился из окна, состава преступления нет. Чукотские шаманы к этому всему не имеют ровным счетом никакого отношения. Вы… 

— Вы должны проверить.

— Что проверить?

— Антон Фридман.

Глаза женщины на секунду прояснились.

— Приятель… знакомый моего мужа, Максим встретил его на этих собраниях. Вы должны его…

Не хватает дыхания, губы, потрескавшиеся, почти бескровные, дрожат.

— …проверить его. Его фамилия Фридман, Антон. Он замешан, я точно знаю. Я совершенно уверена, что он замешан в смерти моих мальчиков, я знаю. Проверьте его. 

— На каком основании? Человек ходит на собрания в церебралку, где ему оказывают психологическая помощь. Тут я заявляюсь к нему и спрашиваю… Что именно, по-вашему, я должен буду спросить? Зачем, гражданин, вы довели сына вашего случайного приятеля до самоубийства? Так, что ли? Или как?

Глава 2

Вместо положенных двух месяцев раздолбанный челнок по гравитационной нити волокло почти полгода. Оказавшись на твердой земле, Фридман еще долго не мог прийти в себя. Голова опухла, ноги были ватные. А вдобавок ко всему, надо полагать из-за последней стычки в отсеке для амнистированных, что-то случилось с контактами в протезе. В порту Антон долго смотрел на свою ладонь, сжимал и разжимал кулак, проверяя, слушается ли его проклятая железяка.

Монорельсовый поезд сначала протащил его над сиреневой бездной, в которую как ни вглядывайся, не увидишь нижние уровни, потом нырнул в лохматый желтый туман и вынырнул с другой стороны, доставив к цивилизации. Его встретил неспокойный дребезжащий муравейник средних уровней, над ним возвышались Башни, величественные, полыхающие в лучах восходящего солнца, а внизу, где больше никто не живет, была холодная мгла, из которой вдалеке, как чьи-то уродливые пальцы, торчали тонкие трубы фабрики снов.

Людей в городе стало чертовски много. Фридман так и не успел к этому до конца привыкнуть. А сойдя на шестьдесят седьмом уровне, уже на платформе понял, что кое-что еще изменилось: горожане стали подозрительно обходительными. Им как будто бы и правда было не плевать на окружающих, и поэтому обычно тоскливые серые улицы теперь кажутся какими-то болезненно приветливыми. Люди улыбались, кивали, а иногда даже останавливались, чтобы вроде как справится о делах случайно встреченного соседа или коллеги. А ведь раньше они даже отказывались признавать, что где-то рядом есть еще кто-то живой.

По дороге через центр Антон никак не мог отделаться от странного ощущения тревоги. Смотрел на милых и ухоженных зомби и пытался понять, что ими на самом деле движет. Они с такой охотой приняли этот новый порядок вещей, что становилось горько, до тошноты противно и страшно. Неужели никто и правда не понимает, что это все уже было? Мы двести лет предупреждали друг друга, что так вот и случится, смеялись, меметизировали страх, а теперь…

Дело прояснилось при встрече с Лапшой. Встретились они в небольшом кафе на первом этаже громадного делового центра в самом что ни на есть «элитном» районе шестьдесят седьмого. Город сверлил Фридмана сотнями красных зрачков камер наблюдения, заставляя чувствовать себя так, будто ты совсем голый, а сотни людей смотрят, ловят каждое твое неловкое движение, и смеются, и тычут пальцами, а укрыться негде… Антон отогнал секундное наваждение, пожал протянутую пятерню здоровой рукой и сел за столик.

— Что за дерьмо, старик? — спросил.

— Какого хрена люди так лебезят перед друг другом?

Лапша — толстяк с неаккуратной бородой и старомодным сканером вместо правого глаза — шумно втянул протеиновый коктейль из трубочки. Старый друг, как и сам город, казался еще более подозрительным, чем обычно. Во-первых, Лапша-то уж точно раньше никогда в такие места не заглядывал, считая, что это ниже его человеческого достоинства, а на сейчас сам пригласил именно сюда, даже не удивившись тому, что видит на экране коммуникатора лицо Фридмана, а во-вторых, встретиться согласился неохотно и теперь постоянно оглядывался, будто ожидая преследования.

Вытер рот двумя пальцами и изрек:

— Все, что мы можем сказать, a priori может быть только бессмыслицей.

— Чего? — Антон быстро мотнул головой. — Ты так шутишь или что?

Лапша усмехнулся.

— Все-таки нужны подробности? Система репутации. На ней теперь все завязано. С низким средним баллом современный человек не может считаться полноценным. Ниже семи — и Сингулярность не выдаст разрешение не то что на ребенка, но даже на прием пищи. У тебя, например, такого разрешения пока нет.

Антон сглотнул.

— Чего?

Похолодел. В голове безумным калейдоскопом пронеслись события, которые и забросили его на другой край галактики.

— Эта… оно… работает?

А дальше голос поломался, превратившись в визгливый шепот:

— Мы же победили, Лапша…

— Опасности нет, — ответил бывший друг. — Сингулярность полностью перепрограммирована.

И смотрит пристально, будто ожидая, что Антон… что?

Фридман выдохнул, кое-как взял себя в руки.

— Ох-ох, брат. А на своих ошибках мы учиться не хотим, да?

Но вышло жалко. Без страха не получилось, в горле встал ком. Чтобы унять позорную дрожь в руках, Антон решил продолжать строить из себя ковбоя, потянулся и хотел взять с тарелки Лапши кусок органического заменителя.

— Что у тебя, картошечка?

На лице Лапши не дрогнул ни один мускул.

— Стой. Не трогай.

Антон на несколько секунд замер в нелепой позе, а затем вернулся на место, почему-то и правда передумав.

— Я же сказал, у тебя нет разрешения. Тебе необходимо будет пройти тестирование.

Фридман не знал, как реагировать. В желудке заурчало. Пока летел с чертовых куличиков на окраине Млечного Пути, он и забыть успел, какие на вкус нормальные заменители. Пришлось помолчать. Не так-то просто было заставить пальцы не дрожать.

Глава 3

Дверь автопилотируемого электромобиля открылась. Механический голос сказал:

— Вы прибыли на место назначения. Спасибо за использование услуг Первого логистического центра. Оплата будет списана с вашего личного счета. Удачного дня!

Было жарко. Я вылез из машины, огляделся. Затем почти инстинктивно поднял голову, приложив ладонь козырьком ко лбу и все равно сощурился от яркого солнечного света. Далеко в небе, над городом, как хищные птицы, кружили маленькие черные точки — полицейские дроны.

И то, что я не могу разглядеть их с такого расстояния, совсем не значит, что они не видят меня. После погромов контроль усилен согласно правилам. (Правда лично я никогда не видел этих правил). Террористическая угроза третьего уровня — убивать вас мы будем только ради вашей же безопасности.

Но мне бояться нечего, нет, сэр. Ведь правда? Просто парень, обычный такой житель второго уровня, просто входит в старое, давно подлежащее сносу здание в нежилом районе у ненужных железных дорог и не возвращается. Кому какое дело? Нет никакой опасности. Нужно только убедить себя в том, что никакой опасности нет.

Над перекрестком, метрах в двадцати от того места, где меня высадили (это граница покрытия службы такси), на последних соплях висел горящий красным светофор, а с другой стороны дороги была брошенная автозаправочная станция, старая, еще бензиновая. Мое такси исчезло быстро и беззвучно, я даже не сразу понял, что остался совсем один. Непривычное, но нужное, отрезвляющее чувство. Ты один. На многие километры вокруг нет никого, ты свободен. Но… скрип качелей? Серьезно!? Где-то здесь есть жилой двор, детская площадка? Стало совсем не по себе. Я проглотил ком, сунул руки в карманы и пошел за маячком.

Тихий жалобный скрип провожал меня четыре квартала. Скорее всего, это в моей голове. Может, частично заблокированное кружево из последних сил включает какие-то стоп-сигналы — эге-гей, товарищ, остановись, пока не поздно! — но я точно знаю, что назад дороги нет. Поздно. Поворачивать некуда. Я могу все исправить и исправлю.

Согласно координатам, которые дал мне Лапша, мне нужно именно сюда. Оказался у строения, длинного и невысокого, всего в два этажа, с пустыми глазницами побитых окон. В голове что-то произошло. Без полного подключения не могу объяснить, что конкретно — я просто вспомнил, что через сорок лет здесь организуют притон, где белобрысый кореец будет вставлять людям в головы паленые импланты и сжигать их мозги, уверяя, что чистит память не хуже корпораций. Ему, дураку, и невдомек, что «этажом» ниже, в сырых и темных лабиринтах канализации — гравитационная аномалия. О ней никто не знает. Лапша нашел ее первым. Мне туда. Один шаг — и начну все сначала. Все исправлю. Починю свою жизнь.

***

Скрип никуда не делся, всегда был со мной.

Вот он — теплая осень, яркое полуденное солнце. В нашем дворе осенью бывало красиво; красно-желтыми листьями устелен асфальт; тут яркая горка, турник, качели, разноцветный грибок над песочницей, похожий на зонтик. Качели раскачиваются туда-сюда, как будто ребенок спрыгнул с них только что, секунду назад.

Вот он, этот скрип.

Но во дворе никого нет. Я смотрю на детскую площадку из окна на третьем этаже бетонной коробки, которую привык называть своим домом. Мне нужно называть какую-нибудь коробку домом, мне так спокойнее. Я смотрю вниз, во двор, и не могу понять, что конкретно изменилось, чего не хватает.

— Тебя зовут Антон Фридман.

В горле першит, приходится его прочистить. Сердце ухает в висках. Мне не хочется боятся, но липкий дурной страх не спрашивал моего мнения. Сижу прямо на полу в сыром и темном подвале, где стоит такая вонь, что даже глаза слезятся. Пахнет отходами, гнилой водой и, кажется, горячей смолой.

— Сейчас шестьдесят… восьмой… примерно шестьдесят восьмой год по старому календарю, и, если бы не все это дерьмо, тебе бы сейчас перевалило за седьмой десяток. Да, где-то так.

Яркий двор тает, как акварельный рисунок, и я больше его не вижу. Остается только подвал, где в нескольких метрах от того места, где я уселся, в воздухе висит, не двигаясь, будто нарисованный, султан густого серого дыма.

— Инъекция микроскопических роботов в твоей крови не дает организму изнашиваться, — продолжаю я. Не понимаю, нужно ли говорить именно это. Перед моим лицом, сантиметрах в тридцати, висит голографический экран, на который транслируется запись обращения.

— А нейронное кружево… если ты знаешь, что это…

Вырывается грустный смешок, долго молчу. Затем мы с двойником на экране одновременно поднимаем головы и смотрим друг другу в глаза. 

— Цифровая прослойка твоего интеллекта делает за тебя всю умственную работу. Твое сознание рационализировано, все в порядке. Годов с сороковых… Знаешь, что самое смешное, Антон?

Появилось такое чувство, будто на меня кто-то пристально смотрит сзади. Но оглянуться смелости не хватило.

— Человек сто лет ошибался, считая, что его мозг похож на компьютер, а теперь так оно и есть.

Опять давлю из себя невеселый смех. Инстинктивно дотрагиваюсь до шеи. Закрываю и открываю глаза.

Глава 4

Цезарь редко выходил из себя, человеком он был от природы спокойным и уравновешенным, не то что отец… Конечно, не хотелось портить выходной, в кои-то веки всем семейством выбрались на дачу, бабье лето, солнце, зелень, шашлыки.

Но всему есть предел.

— Рот закрой, — спокойно сказал он.

Димка-то тут же осекся, понял, что вулкан того и гляди взорвется, а девушка его, Лана, Цезаря видела впервые (тем более!), и замолкать была не намерена.

— Что?

Изогнула тонкую бровку. Красивая, зараза. Большие карие глаза, отливающие серым по краям радужной оболочки, светлые волосы и ровные белые зубы. Хоть прямо сейчас в рекламу какого-нибудь шампуня. 

— Я говорю: захлопнула бы ты варежку. Подрастешь — приходи, там и поговорим. По рукам?

Цезарь больше десяти лет работал в органах и видел вещи гораздо страшнее, чем бодишейминг и чего-то-там-лифтинг, прости Господи. Что бы это ни значило.

И повод-то грошовый, чего заводиться?

— А что вы меня затыкаете? Я имею право говорить все, что думаю. Мы живем в свободной стране!

Демократке лет двадцать, плюс-минус. Она учится в том же университете, что и племянник, получает степень бакалавра. Вроде как эта феминистка пятой волны даже где-то работает, но точно Ларин не помнил. Он видел отрезанные головы, держал на руках умирающего товарища, которому два раза выстрелили в живот, — крови слишком много, слишком красной — видел, как наказывают блатных за «косяки» и как безумная мать держит у горла четырехлетней дочурки огромный кухонный нож, а что «волн» феминизма есть несколько и что феминистки бывают разные, до сих пор и не слышал. Конечно, он понимал, что наступает будущее, какое-то их будущее, видел это каждый день, но пока не был готов поднять белый флаг.

— Говори, да не заговаривайся. Закрыли тему.

Ларин честно старался не сорваться, но не мог себе позволить оставить последнее слово за ней. Пройдет лет пять-семь и девочка ему еще и "спасибо" скажет. 

— Нет, не закрыли, — фыркнула. — С чего это мы тему закрыли и кто вам дал право решать, что мне говорить, а что нет? Вы знаете…

Димка взял ее за руку и попытался что-то прошептать на ухо, но та вывернулась.

— Дима!

Быстро посмотрела на Цезаря.

— Ты правда позволишь своему дяде надо мной издеваться? Неужели ты считаешь, что это нормально?

В голосе ее не было "девичьей" обиды, это, надо признать, Ларина удивило. В голосе звучал металл. Димка поменялся в лице. Ларин вот в этот самый момент хотел остановиться, чем бы дитя ни тешилось, мол, лишь бы не повешалось, но уже не смог.

— Ладно, не закрыли. И чего ты конкретно от меня требуешь?

— Уважения к женщине. Не как к объекту сексуального влечения, а, в самую первую очередь, как к человеку. Какое, скажите, право вы имеете обсуждать коллегу вашей бывшей супруги в таком… скажем, не знаю, ключе? — Запуталась, выбирать ей слова, или нет. — Это недопустимо. Я прекрасно понимаю, что язык — система самоорганизующаяся, и действительно повлиять на то, чтобы в нем искусственно прижились какие-то понятия мы не сможем, но если не делать ничего, то такие как вы никогда не перестанут оперировать категориями, будто бы походя оскорбляющими женщину. Мне нужны ваши "комплименты", для меня ничего не значит, если вы вдруг считаете, что я пригодна для деторождения, это мой выбор. А ваша коллега да, возможно, ленива и несколько необязательна, опять же, если верить вашим словам, не выслушав вторую сторону, но вовсе не потому, что она женщина. 

— Если человек тупой и жирный, — сказал Цезарь, выслушав. — Я так ему, человеку, в первую очередь, и говорю. А если коллега была бы мужчиной, я так понимаю, то вопросов у тебя не возникло бы? Так, что ли?

— Нет, не так, и коллега не мужчина. И вы позволили себе лишнее. И ее здесь нет, ответить она вам не может. Вы понимаете, Цезарь Геннадьевич, то, что вам кажется неважным, ну есть и есть, ну сказал и сказал, на самом деле определяет…

— Так, — пресек Цезарь, — отвечать за нее, как я понимаю, будешь ты? Хорошо, давай. Отвечай.

Галя и сестра молчали. Хорошо, что маленькая с бабкой в доме. Цезарь отпил пива, перевернул готовый шампур справа на мангале. Мясо приятно пахло, с гор шел приятный, чистый ветер. 

— Только отвечать человек должен за себя сам. А с природой ты не поспоришь, Лана. Есть женщина, есть мужчина. У них разные биологические и социальные функции. Обязанности, особенности и привилегии. Давай-ка ты лучше поживешь с мое, как бы это по-стариковски ни прозвучало, я понимаю, что ты думаешь… но однажды мы и правда вернемся к этому вопросу, и ты, гарантирую, посмотришь на ситуации другими глазами.

— Какими это?

Цезарь помолчал.

— Сейчас эта твоя война против мужчин выглядит смешно. Фыр-фыр-фыр. А уж рот бы тебе вообще с мылом помыть, я тебя старше раза в три.

Глава 5

План был простой, но… браво, Антон! Так облажаться — чистое искусство, честное слово. В более идиотском положении оказаться просто-напросто невозможно. Вместо того чтобы спасать жену, я сижу в приемнике-распределителе — две жесткие койки за толстыми железными прутьями — и знать не знаю, что делать дальше.

Первый вопрос: как отсюда все-таки выбраться, учитывая, что до запуска первого роя, а значит, до начала существования нейрорегулировки — девять лет, а во-вторых, что еще более интересно (дерьмо!) — что я буду делать в этом времени… столько времени… Дьявол!

В «обезьяннике» холодно и воняет мочой. В горле першит, руки мелко трясутся. Ночью привозили двух проституток, а с самого утра увели напуганного парня в порванном костюме — будто со свадьбы. У него на рубашке были красные пятна, похожие на кляксы Роршаха. Бабочка, слон и что-то типа вагины. Парень несколько часов сидел на краю койки и смотрел в одну точку, что-то неразборчиво бормоча себе под нос. Проститутки, все еще пьяные, веселые, пытались с ним заговорить, не вышло. Одна была одета в маленькое красное платье, готовое лопнуть на мясистой заднице, а на плечах второй лежал писец.

— Телефончик тебе оставить?

У меня внутри было пусто, как после бомбардировки. Хотелось винить Лапшу. Просчитался, ошибся, нарочно забросил меня не в ту дверь, предатель… но я быстро понял, что это бесполезно. Случилось как случилось… Опять. Теперь просто нужно взять себя в руки. Вдох и выдох. На этот раз все, наконец, должно получиться. 

***

…Народу на улицах жуть сколько, здесь дети, в смысле самые настоящие маленькие дети! Удивительно! Здесь яркое желтое бензиновое солнце, чистое синее небо, шум, гам, звон, вонь двигателей… Я и забыл, каково существовать в мире, движущемся с черепашьей скоростью. Это был бессовестно настоящий, живой мир, в котором мне, наверное, и хотелось бы остаться… А может, я и останусь! Мы вместе останемся, только нужно найти Свету и малышку, спасти их, а потом, потом что-нибудь придумаем.

Но план был простой и именно поэтому все не могло пройти так гладко, как я себе представлял.

Ошибка №1. Я был уверен, что Корректор работает. То есть я действительно так думал. Ну, решил, сбоит немножко, здесь ведь едва ли не диалап против квантового файфая, но работает…

Корректор — одна из корневых программ обновления кружева на сорок пятый год, благодаря которой из лексикона обычного гражданина нашего полио буквально за несколько лет исчезли слова «дискриминация», «домогательства», «национальный конфликт», «церебральное право», «равенство» и многие другие. Жить стало лучше, как говорится, жить стало веселее. Корректор помогает людям делать то, что хотят от них другие, и при этом чувствовать себя комфортно. Ты слышишь то, что хочешь слышать, а говоришь и то, что хочешь сказать, и то, что собеседник хочет услышать, одновременно. У каждого своя правда. (Да и что такое «правда» в самом-то деле? До того, как появился корректор, было сломано немало копий, но ответа так никто и не нашел).

— Брат? Твой… брат?

Махонькая старуха-соседка со сморщенным лицом и крашеными русыми волосами смотрит на меня снизу вверх, прищурившись.

— Да, — говорю, — я его брат-близнец. Договорились, что навещу… там, понимаете ли, долгая история, я несколько лет… а тут все закрыто, на телефон не отвечает. В сети нет. Не знаю, что и думать. Вы его когда видели в последний раз?

Соседка крякнула.

— Что, простите?

Подняла голову:

— Ничего, дорогой, ничего. Видела? Я его давно не видела, дня четыре. Ты проходи, может? Посиди, чаю попьешь? А я номер соседки сверху поищу, э… Антон у нее иногда ключи оставлял. Что думаешь? Хочешь чаю? 

— Здорово, спасибо!

Ничего ведь страшного, так? Попьем чай, найдем ключ и разойдемся. Спасибо соседке.

Ошибка №2. Не стоит доверять милым старушкам во времени, где magical thinking еще не объявлено опасным психологическим заболеванием.

***

— Принцип самосогласованности времени, — говорит Лапша. Я хорошо помню его лицо, выражавшее в тот момент безумный детский энтузиазм.

Давай просто сделаем это, а как пойдет, так пойдет!

— Есть мнение, что изменить ничего нельзя, ты уже был в прошлом и повлиял на время так, чтобы оказаться в таком будущем, из которого захочется отправиться в прошлое.

Лапша толстый и некрасивый, у него второй подбородок, плохая кожа и дурацкие редкие усы. «Аугментированный» он произносит как ругательство. По его мнению, ничего в мозг человека добавлять не нужно, там все есть. У меня колет в груди. 

— Ты окажешься там, где должен оказаться для того, чтобы оказаться здесь. Плюс ко всему, не стоит забывать о кредитах памяти, браток. Сколько у тебя в залоге: пять, шесть, восемь лет? Что ты помнишь и что тебе на самом деле известно о себе? Откуда мы знаем, что конкретно они забрали?

Глава 6

Для Фридмана город, подпоясанный сложной сетью железных дорог, вскипал сложными каскадами окаменевшей пены. Бесконечные башенки, связанные узкими мостами или системой лифтов, двигающихся под удивительными углами, были точно наполовину сгоревшие свечи с жирными потеками воска. Нет, подумал он — сталактиты. Будто маленькие человечки из сказок вырубили во черве древней пещеры странное и притягательное чудо цивилизации.

Спроси кто, и Антон не смог бы рассказать, что конкретно видит вокруг города, то есть за его границами, да и сами границы он бы с уверенностью не обозначил. Огромные бутафорские нейронные связи среди пульсирующего всеми оттенками желтого и фиолетового цветов пространства.

Или нет — корабли, большие и неповоротливые, словно киты в космосе. 

— Добрый день.

Голос вырвал из галлюцинаций. Антон повернулся туда и сюда, ища его источник, и только спустя несколько долгих секунд нашел низенького человека в оранжевой хламиде со скинутым на плечи капюшоном.

— Здравствуйте.

В груди выросла ледяная игла.

Они похожи на нас. Немного ниже ростом, чуть более хрупкие на вид, с непропорционально большими глазами… Но это ведь только то, что мы видим, что привыкли видеть.

Каждый видит здесь что-то свое.

Когда-то давно, когда первых регулировщиков перестали считать сумасшедшими, мир «вдруг» понял, что бессознательное влияет на нашу жизнь вовсе не в переносном смысле. От психологического состояния отдельного человека: хреновое утро, слишком горячий кофе — до принятия решений на государственном уровне: например, проклятая стена Трампа. Тогда мы приняли народ верхнего мира как гуру, как учителей, которые смогут объяснить нам то, чего мы не понимаем, но с тех пор много всего произошло. И уж очень иллюзорен стал выбор в мире, который, не спрашивая твоего разрешения, постоянно корректируют тебе во благо. Антон не верил эльфам. А что более странно: никогда случайных гостей не встречали монахи, обычно это была работа постоянных.

— Добро пожаловать, Антон!

Кажется, монах ухмыльнулся.

— Нам не удалось найти ваш доступ в верхний мир. Скажите, вы знаете, на каком этапе произошла ошибка?

Действительно, на каком? Фридман почувствовал, как его прошиб холодный пот. Непрошеные гости в голове: бесконечная толпа людей в черном, похожая на гигантскую очередь.

...Они хотят своего бога. Хотят верить в то, что нечто, пока не доступное пониманию человека — такие маленькие штуки, по которым можно услышать голос родных за сотни тысяч километров! — есть не что иное, как высшая сила, у которой необходимо выпрашивать прощение. Антон не против, пусть просят, но только не путая вопросы «как» все работает и «почему». А они не понимают разницы.

Фридман не хочет всего этого помнить, но уже чувствует холодный ветер и видит распухшее серое небо над башнями. И людей: сотни, тысячи.

— Когда вы получили доступ и от кого? — голос эльфа отрезвляет. — С вашим рейтингом репутации это было бы не просто. Вы согласны, Антон?

«Идиоты, — успел подумать Фридман, испуганно оглядываясь по сторонам, — ведь могли бы вырубить сознание без права на восстановление, едва только заметили… Проклятый Лапша, предатель».

Сказать было нечего. Эльф непонятно когда успел накинуть капюшон, теперь его лица было не видно. Фридман сжал кулак. Драться фактически бесполезно, но никто не запрещал хотя бы потрепать их...

— Следуйте за мной, Антон.

Голос изменился. Теперь говорил человек, точно. Совсем молодой мужчина.

— Что происходит?

Антон знал, что здешняя реальность понятие относительное, и никому она так не подчиняется, как эльфам. Народ верхнего мира может делать с коллективным бессознательным (с нами!) все, что угодно.

— Идемте, пока вас опять не нашли.

— Что…

Эльф скинул капюшон и оказался красивым белобрысым мальчишкой с милыми кудряшками. На вид ему было лет тринадцать.

— Я ваш друг, Антон. Идемте, нам нужно спешить!

Через секунду Фридман и его провожатый оказались в одном из лифтов.

В глазах рябило от разнообразия снов. Бесполезно даже пытаться рассказать, что Фридман видел сквозь стеклянные стены лифта. Не анализируй, не запоминай. Себе дороже.

Неконтролируемый трип через сны, особенно из-за избытка памяти, — семи лет вполне достаточно, уважаемый гражданин, — может убить тебя, если рядом нет… Если нет рядом… И вдруг, как будто читая мысли, мир вокруг организовался. Темные холмы, агатовая гладь моря, в которой не отражается холодная россыпь звезд, кораллово-оранжевые огни бухты. Небольшой городок у самого берега, бухта, где на неспокойной воде раскачиваются рыбацкие корабли.

— Ты регулировщик?

Мальчик улыбнулся, стараясь казаться дружелюбным, но было видно, что он напуган. Напуган, но настроен решительно.