Врешь, что не любишь!

Пролог

"Дочка, ты скоро приедешь?" – знакомый ласковый голос мамы, высветившийся на экране телефона, заставил мое сердце пропустить удар. Я непроизвольно стиснула руль, ощущая шершавую кожу под побелевшими костяшками пальцев, и впилась взглядом в светящийся прямоугольник, где каждое слово казалось полным нежной, но настойчивой тревогой.

Целый год… Длинный, изнуряющий год прошел с тех пор, как я видела их в последний раз, с тех пор как я оставила за собой ворох невысказанных слов и недомолвок. Они так о многом не знают, так много тайн я бережно хранила, словно хрупкие стеклянные шарики, боясь разбить их, боясь нарушить их спокойствие.

Теперь, когда родной дом был всего в нескольких часах езды, я чувствовала, как на меня опускается тяжесть неотвратимости, словно огромный свинцовый груз. Пришло время наконец сбросить этот груз с плеч, рассказать им всю правду, какой бы горькой, неожиданной и, возможно, разрушительной она ни была.

Глубокий вдох, дрожащие пальцы нажимают на иконку микрофона. "Мама, я скоро буду, – мой голос звучал слишком бодро, неестественно весело, почти фальшиво, – и у меня есть для вас сюрприз!" Последнее слово повисло в воздухе, легкое и обманчивое, скрывая за собой целую новую жизнь, новое дыхание, новую судьбу.

Осторожно, словно боясь нарушить хрупкое равновесие, я обернулась на заднее сиденье. Там, свернувшись калачиком в детском кресле, укрытый легким пледом, посапывал в ровном, безмятежном сне мой маленький мальчик. Из-под уютной тонкой шапочки, сползшей на лоб, виднелись лишь непослушные прядки темно-русых волос, такие мягкие и нежные, что так и хотелось их погладить. Его маленькое личико было безмятежным, губы чуть приоткрыты, а тонкие ресницы подрагивали.

Сердце сжималось в груди болезненным, ледяным узлом, пульсирующим от страха. Страх был огромен, всепоглощающ, острый, как лезвие ножа: страх осуждения, страх увидеть в их глазах разочарование, отчуждение. Что, если они не поймут? Не примут? Страх быть изгнанной из дома, из их жизни, стать для них чужой. Что, если они не примут его, моего сына, мою единственную радость и самую большую, сокровенную тайну? Эта мысль была невыносимой, она обжигала сильнее любой физической боли, оставляя после себя жгучий след.