Все сирены поют

Пролог. Песнь в ночи

Море шептало. Его голос, низкий, древний, почти осязаемый, вплетался в ночь, словно серебряные нити паутины, связывающей звёзды с чёрной бездной воды. Волны лениво лизали камни, отполированные временем и прибоем, их ритм напоминал дыхание спящего зверя, затаившегося в глубинах. Лира сидела на одном из таких камней, холодном и гладком, подтянув колени к груди. Её рыжие волосы, выбившиеся из-под старого, выцветшего платка, трепетали на солёном ветру, будто языки пламени, готовые вспыхнуть и осветить тьму. Она любила этот берег — заброшенный уголок на краю приморского городка Ривенхолма, где не было ни суеты таверны, ни любопытных глаз, ни шепотков за спиной. Здесь, среди криков чаек и шороха волн, Лира могла быть собой. Хотя, если честно, она до сих пор не понимала, кем была.

Ночь была тёплой, но в воздухе витала тревога, тонкая, как паутина, и такая же липкая. Море знало тайну — Лира чувствовала это кожей, каждым вдохом солёного ветра. Оно шептало о чём-то большем, чем просто вода и соль, о чём-то, что пряталось за горизонтом, где небо сливалось с чёрной гладью. Она закрыла глаза, позволяя ветру ласкать её лицо, и её пальцы невольно коснулись медальона на шее. Старый, потемневший от времени, с выгравированным узором, напоминающим волны, переплетённые с чем-то, похожим на крылья, он был единственной ниточкой, связывающей её с матерью. Мать исчезла, когда Лире было пять — растворилась, как утренний туман над морем, оставив только этот медальон и смутные воспоминания: тёплую улыбку, мягкий голос, напевающий колыбельную, и рыжие волосы, такие же, как у Лиры, только ярче, словно закатное солнце. Металл был холодным, но каждый раз, когда она касалась его, ей казалось, что он пульсирует, как живое сердце, хранящее что-то важное, что-то, чего она ещё не поняла.

Лира глубоко вдохнула, пытаясь прогнать тоску, которая в последние месяцы всё чаще сжимала её грудь, словно невидимая рука. Жизнь в Ривенхолме была простой, но удушающей. Днём она работала в таверне «Солёный Ветер», где пьяные рыбаки отпускали шуточки про её «огненную гриву» и норовили ущипнуть, пока она разносила эль и похлёбку. Её платок, всегда туго завязанный, был не просто привычкой — он был щитом, укрытием от взглядов, которые следовали за ней, как тени. Она научилась улыбаться, не показывая зубов, кивать, не отвечая, и прятать глаза, чтобы никто не заметил их странный оттенок — не то зелёный, не то серый, как море перед штормом. Вечерами она возвращалась в свою крохотную комнатку над таверной, где пахло рыбой, старым деревом и сыростью. Там, в одиночестве, её спутниками были скрип половиц, шорох ветра за окном и далёкий рёв моря, который, казалось, звал её, манил, словно старый друг.

Её воспитала тётя Мира, сестра матери, суровая женщина с жёсткими руками и добрым сердцем, которая научила Лиру держать голову высоко, несмотря на косые взгляды. «Рыжие волосы — это проклятье, девочка, — говорила Мира, завязывая платок потуже. — Они притягивают беды. Прячь их, и, может, беда обойдёт тебя стороной». Лира не верила в проклятья. Или, по крайней мере, старалась не верить. Но в глубине души она знала, что в словах тёти была правда. Её волосы, её внешность, её одиночество всегда выделяли её, делали чужой среди рыбаков и торговцев Ривенхолма. Она замечала, как матери других детей отводили их в сторону, когда она проходила мимо, как старухи на рынке шептались, крестясь, когда её волосы выбивались из-под платка. «Как у той, что пропала», — доносилось до неё однажды, и эти слова засели в её сердце, как заноза. Кто такая «та, что пропала»? Её мать? И почему её исчезновение до сих пор вызывало страх в глазах старожилов?

Ривенхолм был маленьким городком, прижавшимся к скалистому побережью, словно ребёнок к матери. Его узкие улочки, вымощенные булыжником, пахли солью, водорослями и дымом от очагов. Дома, покосившиеся от времени, с облупившейся краской, словно кланялись морю, а их окна отражали закаты, окрашивая стекла багрянцем. Жители городка были суеверны: они рассказывали истории о русалках, которые заманивали моряков в пучину, о древних духах, живущих в волнах, и о проклятых семьях, чья кровь несла в себе магию. Лира слушала эти байки в таверне, пряча улыбку. Она не верила в сказки, но море… море было другим. Оно говорило с ней — не словами, а чем-то глубже, чем-то, что отзывалось в её крови. Иногда, глядя на горизонт, она чувствовала, что её место не здесь, среди солёных канатов, рыбных сетей и грубого смеха рыбаков. Её тянуло туда, за горизонт, где море сливалось с небом, где, возможно, она могла бы найти ответы. Кто она? Почему её сны полны голосов, которых она никогда не слышала? Почему медальон, который она никогда не снимала, иногда казался тяжёлым, как камень, а иногда — лёгким, как перо?

Её детство было полно таких вопросов, но ответов не было. Она помнила, как в те редкие моменты, когда тётя Мира позволяла себе говорить о прошлом, её глаза становились печальными. «Твоя мать была… особенной, — говорила она, отводя взгляд. — Она любила море больше, чем землю. И это её погубило». Лира цеплялась за эти слова, пытаясь сложить из них правду, но они были как осколки разбитого зеркала — отражали лишь частицы, а целую картину не показывали. Она помнила, как в детстве бегала по этим самым камням, босая, с распущенными волосами, смеясь, когда волны догоняли её ноги. Тогда море казалось ей другом, а не загадкой. Тогда она ещё не знала, что её мать исчезла не просто так, что её уход был связан с чем-то большим, чем обычная человеческая судьба. Тогда она ещё не слышала голосов в своих снах — голосов, которые пели на языке, которого она не знала, но который казался ей родным.

Она начала напевать. Тихо, почти шёпотом, словно боясь разбудить ночь. Мелодия родилась сама собой, без слов, но полная какого-то древнего, почти забытого чувства. Это не была песня, которую она слышала в таверне, где моряки горланили о штормах и русалках, или на рыночной площади, где бродячие музыканты играли за пару медяков. Это было что-то иное, словно кто-то другой — или что-то другое — вложил ноты в её уста. Голос Лиры, обычно сдержанный, стал глубоким, текучим, как само море. Он поднимался и опадал, словно волны, то нежный, как шёпот ветра, то сильный, как шторм, готовый разнести скалы в пыль. Камни под ней задрожали, едва заметно, но достаточно, чтобы она почувствовала это кожей. Волны, до того лениво ласкавшие берег, начали подниматься выше, их пена шипела, словно вторя её мелодии. Море, казалось, пело вместе с ней, усиливая её голос, вплетая в него свой собственный ритм — древний, могущественный, полный силы, которой Лира не понимала.

Глава 1. Рыжие тени

Ривенхолм просыпался медленно, словно нехотя выныривая из объятий ночи. Утренний туман, густой и солёный, стелился по булыжным улочкам, цепляясь за покосившиеся дома с облупившейся краской, будто море пыталось забрать городок себе. Запах соли смешивался с ароматом свежевыпеченного хлеба, доносившимся с рынка, и терпким дымом от очагов, где уже кипели котлы с утренней похлёбкой. Лира шагала быстро, кутаясь в старый шерстяной плащ, который скрывал её фигуру и, главное, рыжие волосы, спрятанные под выцветшим платком. Она завязывала его туго, чтобы ни одна прядь не выбилась наружу — так учила тётя Мира, повторяя, что её волосы — это проклятье, притягивающее беду. Лира давно перестала спрашивать почему, но после вчерашней ночи на берегу платок казался ей не просто привычкой, а необходимостью, словно он мог укрыть её не только от любопытных взглядов, но и от чего-то большего, чего она пока не понимала.

Ночь не отпустила её. Эхо той странной мелодии, что сорвалась с её губ на берегу, всё ещё звучало в голове, глубокое и зовущее, как само море. Она пела — впервые так, как будто не она выбирала ноты, а они выбирали её. И море ответило: волны поднялись, камни задрожали, а медальон на шее, старый и потемневший, с узором из волн и крыльев, обжёг её кожу. Лира то и дело касалась его пальцами, проверяя, на месте ли он. Или, может, проверяя себя — всё ли с ней в порядке после того, что произошло. Медальон казался тяжелее обычного, словно впитал в себя частичку той силы, что пробудилась в ней на берегу. Она не спала почти всю ночь, лёжа в своей крохотной комнатке над таверной, прислушиваясь к скрипу половиц и шуму моря за окном. Ей чудились шаги в роще, шорох плащей, тени, которые двигались за ней, пока она возвращалась домой. Но, возможно, это был лишь ветер. Или её воображение, разыгравшееся после той песни, что вызвала бурю — не только в море, но и в её душе.

Ривенхолм был маленьким городком, прижавшимся к скалистому побережью, словно ребёнок к матери. Его узкие улочки, вымощенные булыжником, пахли солью, водорослями и дымом. Дома, покосившиеся от времени, с облупившейся краской, словно кланялись морю, а их окна отражали закаты, окрашивая стекла багрянцем. Жители были суеверны: они рассказывали байки о русалках, заманивающих моряков в пучину, о духах волн и о проклятых семьях, чья кровь несла магию. Лира слушала эти истории в таверне, пряча улыбку. Она не верила в сказки, но море… море было другим. Оно говорило с ней — не словами, а чем-то глубже, чем-то, что отзывалось в её крови. Иногда, глядя на горизонт, она чувствовала, что её место не здесь, среди солёных канатов, рыбных сетей и грубого смеха рыбаков. Её тянуло туда, за горизонт, где море сливалось с небом, где, возможно, она могла бы найти ответы. Кто она? Почему её сны полны голосов, которых она никогда не слышала? Почему медальон, который она никогда не снимала, иногда казался тяжёлым, как камень, а иногда — лёгким, как перо?

Её детство прошло в этих улочках, под крики чаек и шум волн. Она помнила, как бегала по берегу, босая, с распущенными волосами, смеясь, когда волны догоняли её ноги. Тогда море казалось ей другом, а не загадкой. Тогда она ещё не знала, что её мать исчезла не просто так, что её уход был связан с чем-то большим, чем обычная человеческая судьба. Тётя Мира редко говорила о сестре, но в те редкие моменты, когда она позволяла себе вспомнить, её глаза становились печальными. «Твоя мать была… особенной, — говорила она, отводя взгляд. — Она любила море больше, чем землю. И это её погубило». Лира цеплялась за эти слова, пытаясь сложить из них правду, но они были как осколки разбитого зеркала — отражали лишь частицы, а целую картину не показывали. Она помнила, как в детстве другие дети сторонились её, как их матери шептались, глядя на её рыжие волосы. «Как у той, что пропала», — доносилось до неё однажды, и эти слова засели в её сердце, как заноза. Лира вспоминала, как однажды, в ту последнюю ночь, когда она видела мать, та стояла у окна, глядя на море. Её глаза были полны слёз, а голос дрожал, когда она сказала: «Никогда не пой, Лира. Никогда не позволяй им услышать твой голос». Тогда Лира не поняла, о ком она говорит. Теперь эти слова эхом отдавались в её голове, вызывая дрожь.

Таверна «Солёный Ветер» уже гудела, хотя утро едва наступило. Рыбаки, вернувшиеся с ночного лова, заполняли зал, их голоса, хриплые от соли и ветра, смешивались с запахом рыбы, мокрого дерева и дешёвого эля. Деревянные столы, потемневшие от времени, были завалены пустыми кружками и мисками, а пол устилали крошки и пролитая похлёбка. Стены, украшенные старыми сетями и ржавыми якорями, впитали в себя запах моря и дыма, а потрескавшиеся балки потолка скрипели под весом лет. Лира протиснулась через скрипучую дверь, привычно уклоняясь от пьяных рук и игнорируя грубые шутки. «Эй, Рыжая, покажи кудри!» — крикнул кто-то из угла, и зал загоготал, как стая чаек. Она лишь натянула платок ниже, скрывая волосы, которые, по словам тёти Миры, были её проклятьем. Лира научилась не обращать внимания на подначки, но сегодня её нервы были на пределе. Каждый звук, каждый взгляд казались острее, словно мир вокруг неё стал тоньше, как будто готов был треснуть, обнажив что-то скрытое под поверхностью.

За стойкой тётя Мира, суровая, как скалы Ривенхолма, помешивала похлёбку в пузатом котле. Её седые волосы были собраны в тугой пучок, а лицо, изрезанное морщинами, казалось высеченным из камня. Но Лира знала, что за этой суровостью скрывается забота, глубокая и молчаливая, как само море. Мира воспитала её после исчезновения матери, взяла к себе, научила работать в таверне, держать спину прямо и не обращать внимания на шепотки. Но она никогда не говорила о прошлом, о сестре, о том, почему её мать пропала, оставив лишь медальон и смутные воспоминания. Лира иногда ловила её взгляд, устремлённый на медальон, и в эти моменты в глазах тёти мелькала тень страха — или вины. Она не знала, что это, но каждый раз, когда Мира смотрела на неё так, Лира чувствовала себя чужой, как будто она была не просто сиротой, а чем-то большим. Или меньшим.

Глава 2. Голос за горизонтом

Ночь окутала Ривенхолм плотным покрывалом, сотканным из теней, звёзд и солёного дыхания моря. Улицы городка опустели, и только шорох волн, разбивающихся о скалы, да редкие, тоскливые крики чаек, кружащих над горизонтом, нарушали тишину, пропитанную запахом водорослей, соли и мокрого дерева. Лира стояла у окна своей комнатки над таверной «Солёный Ветер», прижимая ладони к холодному стеклу, покрытому тонкой коркой соли, словно море оставило на нём свои слёзы. За горизонтом море пело — тихо, но настойчиво, его голос вплетался в её мысли, как мелодия, которую невозможно забыть, но и невозможно понять до конца. После разговора с тётей Мирой её сердце не находило покоя. «Стражи Пепла», — эти слова, произнесённые шёпотом, звучали в её голове, как эхо далёкого шторма, вызывая дрожь, которая пробирала до костей. Кто они? Почему её мать боялась, что они услышат её голос? И почему Лира, несмотря на страх, чувствовала, что море зовёт её снова, манит вернуться на тот самый берег, где её песня пробудила что-то необъяснимое, древнее и пугающее?

Она сжала медальон, висящий на шее, и его холодный металл отозвался лёгкой пульсацией, словно второе сердце, бьющееся в такт её крови. Узор на нём — волны, переплетённые с крыльями — казался живым в тусклом свете луны, проникавшем через окно, как будто он шептал ей о тайнах, которые она ещё не готова была узнать. Лира закрыла глаза, пытаясь прогнать видение женщины с рыжими волосами, которое преследовало её с той ночи на берегу. Её мать — или кто-то, похожий на неё — стояла посреди моря, её платье, белое, как пена, развевалось на ветру, а голос пел ту же мелодию, что сорвалась с губ Лиры. «Никогда не пой, Лира», — сказала она тогда, много лет назад, в ту последнюю ночь, когда Лира, маленькая девочка с рыжими косичками, прижималась к её тёплому боку. Тогда она не понимала, почему её голос дрожал, почему её глаза были полны слёз, почему её руки, обнимающие дочь, дрожали, как от холода. Теперь, спустя годы, эти слова звучали как предупреждение, которое Лира нарушила. И море знало её. А может, и они — те, кого так боялась Мира.

Комнатка, где Лирa провела почти всю свою жизнь, казалась ей клеткой. Стены, пропахшие сыростью, рыбой и старым деревом, давили, а скрип половиц под ногами звучал как жалоба, как будто дом умолял её остаться. Потолок, низкий и потемневший от времени, нависал над ней, словно грозя обрушиться, а единственное окно, мутное от соли, было слишком маленьким, чтобы впустить достаточно света или воздуха. Кровать, застеленная выцветшим одеялом, скрипела при каждом движении, а деревянный сундук в углу, где хранились её скудные пожитки, казался единственным свидетелем её детства. Лира вспомнила, как в детстве сидела на этом сундуке, слушая байки тёти Миры о море, о кораблях, которые исчезали в тумане, о женщинах, чьи голоса могли управлять волнами. Тогда она смеялась, думая, что это всего лишь сказки. Теперь она не была так уверена. Она не могла оставаться здесь, не могла притворяться, что всё в порядке, когда её кровь пела в унисон с морем, а медальон на шее словно шептал ей о тайнах, которые она ещё не разгадала.

Лира накинула старый шерстяной плащ, потёртый на локтях, но тёплый, как воспоминание о матери. Она поправила платок, скрывающий её огненные волосы, которые, по словам Миры, были её проклятьем, притягивающим беду. Платок был старым, выцветшим, но Лира завязывала его так туго, что ни одна прядь не могла выбиться наружу. Она спустилась по скрипучей лестнице, стараясь не наступать на самые громкие половицы, чтобы не разбудить тётю. Каждый шаг отдавался в её груди, как удар колокола, и она чувствовала, как её сердце бьётся быстрее, как будто знало, что она идёт навстречу чему-то неизбежному. Дверь таверны отворилась с лёгким стоном, выпуская её в ночь, холодную и солёную, пропитанную запахом моря и чего-то ещё — тревоги, тонкой, как паутина, но такой же липкой.

Улицы Ривенхолма были пустынны, только фонари, качающиеся на ветру, отбрасывали дрожащие тени на булыжники, вытертые тысячами шагов. Дома, покосившиеся от времени, стояли молчаливыми стражами, их окна отражали лунный свет, как глаза, следящие за каждым её движением. Лира знала эти улочки наизусть: каждый поворот, каждый камень, каждый запах. Она выросла здесь, бегала по этим улицам с Эвери, своей подругой детства, крала яблоки с тележек на рынке, смеялась, когда рыбаки рассказывали свои байки о русалках и духах моря. Эвери была единственной, кто не смотрел на её волосы с опаской, единственной, кто называл её сестрой, пусть и не по крови. Но даже с Эвери Лира не могла поделиться тем, что произошло на берегу. Она не могла объяснить, почему её голос вызвал бурю, почему море ответило ей, как живое существо. Сегодня Ривенхолм казался чужим, как будто городок знал её секрет и смотрел на неё с укором. Она ускорила шаг, её башмаки стучали по булыжникам, а платок, скрывающий волосы, казался ей тяжёлым, как цепь.

Берег встретил её знакомым шорохом волн и запахом соли, который проникал в лёгкие, как лекарство, успокаивающее и тревожащее одновременно. Луна висела низко, её свет серебрил воду, превращая море в зеркало, в котором отражались звёзды, складывающиеся в узоры, напоминающие её медальон. Лира сняла башмаки, чувствуя холод камней под босыми ногами, и подошла к кромке воды. Камни, отполированные волнами, были гладкими, как кожа, и холодными, как лёд. Волны лизали её пальцы, мягко, почти ласково, но в их прикосновении была сила, древняя и необузданная, как будто море знало её лучше, чем она сама. Она вдохнула солёный воздух, и её губы невольно шевельнулись, напевая ту же мелодию, что пробудила море прошлой ночью. Мелодия родилась сама собой, без слов, но полная какого-то древнего, почти забытого чувства — тоски, силы, надежды. Её голос, сначала тихий, как шёпот ветра, становился всё сильнее, глубже, словно море само пело через неё. Волны откликнулись, поднимаясь выше, их пена шипела, вторя её песне. Камни под ногами задрожали, едва заметно, но достаточно, чтобы она почувствовала это кожей. Медальон на груди стал тёплым, почти горячим, и Лира могла поклясться, что он пульсирует в такт её голосу, как будто он был частью этой песни, частью этой силы.

Глава 3. Тени на утесах

Ночь в Ривенхолме была живой, дышащей, пропитанной солёным ветром и шёпотом моря, которое никогда не спало. Утёсы, чёрные и острые, как клыки древнего зверя, возвышались над горизонтом, их силуэты вырисовывались на фоне звёздного неба, словно стражи, охраняющие тайны, что старше самого времени. Лунный свет, холодный и серебристый, лился на скалы, отражаясь в мелких лужицах, оставленных приливом, и создавал иллюзию, что камни дрожат, как живое существо. Ветер, резкий и колючий, хлестал по лицу, принося с собой запах водорослей, соли и чего-то ещё — древнего, почти забытого, как эхо далёкого прошлого. Лира бежала, её босые ноги скользили по мокрой тропе, усыпанной острыми камнями и корнями, которые цеплялись за её ступни, словно пытаясь удержать её, связать с землёй, не дать уйти туда, куда звал её голос моря. Сердце колотилось так, будто хотело вырваться из груди, а лёгкие горели от холодного воздуха, пропитанного солью, который обжигал горло с каждым вдохом.

Кай держал её за руку, его хватка была твёрдой, почти болезненной, но в этом тепле, в этом прикосновении было что-то, что заставляло её продолжать бежать, несмотря на страх, несмотря на боль в ногах, несмотря на голос моря, который звал её вернуться, манил её назад, к берегу, где её песня пробудила нечто древнее, необъяснимое и пугающее. Его пальцы, сильные и тёплые, были единственной точкой опоры в этом хаосе, и Лира, сама того не желая, цеплялась за это ощущение, как утопающий цепляется за обломок корабля. Тропа, узкая и извилистая, вилась между утёсами, то поднимаясь к чёрным скалам, чьи тени казались живыми в лунном свете, то ныряя в заросли колючего кустарника, чьи ветви цеплялись за её старый шерстяной плащ, потёртый на локтях, но всё ещё тёплый, как воспоминание о матери. Камни под ногами были скользкими от росы и соли, и каждый шаг был борьбой, каждый вдох — усилием, как будто сама ночь пыталась остановить её, удержать в своих объятиях.

Её мысли путались, сплетаясь с рёвом моря и шорохом шагов за спиной. Тени — Стражи Пепла, как назвал их Кай, — двигались бесшумно, но неотвратимо, как прилив, и Лира чувствовала их присутствие кожей, как холодный туман, проникающий под одежду, под кожу, в самую её душу. Их шаги, едва слышные, были как шёпот смерти, и она знала, что они близко, слишком близко. Она не видела их лиц, только силуэты, высокие и угловатые, с посохами, на которых поблёскивали символы — круги, перечёркнутые тремя когтями, как на браслете Кая. Этот символ преследовал её, как кошмар, и она не могла избавиться от чувства, что он был связан с её матерью, с её песней, с её судьбой. Она вспомнила, как тётя Мира смотрела на неё с тревогой, когда она была ребёнком, как будто видела в ней не просто племянницу, а что-то иное — угрозу или чудо. «Твои волосы — твоё проклятье, — говорила она, завязывая платок на голове Лиры так туго, что он впивался в кожу. — Они притягивают беду». Тогда Лира не понимала, о какой беде идёт речь, но теперь, с тенями за спиной и морем, поющим в её крови, она начинала осознавать.

Сирена. Это слово, брошенное Каем на берегу, жгло её, как раскалённый уголь. Она не хотела верить, не могла поверить, что она — нечто большее, чем просто девушка из Ривенхолма, дочь пропавшей женщины, воспитанная суровой тётей в таверне, пропахшей рыбой и элем. Но море знало. Оно пело ей, оно отвечало ей, и медальон на её груди, горячий, как живое существо, подтверждал это. Лира сжала его свободной рукой, чувствуя, как узор из волн и крыльев пульсирует под пальцами, словно второе сердце, которое знало больше, чем она сама. Она вспомнила, как в детстве сидела на берегу, прижимаясь к матери, чьи рыжие волосы были такими же, как у неё, чей голос был мягким, как морская пена, но полным силы, как шторм. «Никогда не пой, Лира», — сказала она тогда, её глаза были полны слёз, а руки дрожали, обнимая дочь. Лира не понимала тогда, почему её мать боялась, почему её голос дрожал, почему она исчезла в ту ночь, оставив только медальон и это предупреждение. Теперь, спустя годы, Лира нарушила этот запрет, и море ответило ей. А за ним пришли они — те, кого боялась её мать, те, чьи тени теперь следовали за ней.

— Быстрее, — хрипло выдохнул Кай, его голос был напряжённым, но в нём не было паники, только решимость, которая заставляла её двигаться вперёд. Он потянул её за собой, когда тропа резко повернула, уводя в узкую расселину между скалами, где стены, покрытые мхом и солью, блестели, как чёрное стекло, отражая лунный свет. Лира споткнулась, её нога зацепилась за корень, и она едва не упала, но Кай удержал её, его рука обхватила её талию, прижимая к себе на мгновение. Его тепло, его запах — соль, кожа и что-то терпкое, как смола, — на секунду заглушили страх, и Лира поймала себя на том, что смотрит в его глаза, серо-голубые, как штормовое море. В них была тревога, но и что-то ещё — что-то, что заставило её сердце пропустить удар, что-то, что она не хотела признавать, но что тянуло её к нему, как море тянуло её к себе. Его лицо, резкое, с высокими скулами и лёгкой щетиной, казалось высеченным из камня, но в его взгляде была мягкость, которая противоречила этой суровости, как будто он скрывал боль, о которой не говорил.

— Не останавливайся, — сказал он, его голос был тише, но в нём была сила, которая заставила её собраться. Он отпустил её, но его рука задержалась на её запястье чуть дольше, чем нужно, и Лира почувствовала, как её кожа горит под его пальцами. Она кивнула, прогоняя смятение, и побежала за ним, её босые ноги кровоточили, но она не замечала боли. Шорох за спиной стал громче, и она могла поклясться, что слышит голоса — низкие, гортанные, как шёпот ветра перед бурей. Они были близко. Слишком близко. Лира бросила взгляд назад, но тьма и тени скрывали всё, кроме мелькающих силуэтов, высоких и угловатых, с посохами, на которых поблёскивали символы. Она вспомнила, как тётя Мира рассказывала ей о чужаках в плащах, которые появлялись в соседних городах, спрашивая о рыжих девушках, о тех, чьи голоса были особенными. Тогда Лира думала, что это просто слухи, байки, которые рыбаки рассказывали за кружкой эля. Теперь она знала, что это правда.