Всего тебе хорошего, предатель!

Глава 1

Стою в дверном проеме нашей спальни, и мир вокруг меня словно замирает в неестественной тишине. Сердце бьется так громко, что кажется, его стук должен разнести эхом по всему дому. То, что происходит на нашей супружеской кровати, той самой, которую мы выбирали вместе в мебельном салоне семь лет назад, спорили из-за цвета изголовья, смеялись над ценами, кажется кошмарным сном, из которого хочется немедленно проснуться.

Но это не сон. Реальность врезается в сознание с силой удара молотка по стеклу.

Инстинктивно закрываю ладонью глаза Макару, который крепко держится за мою другую руку. Его маленькие теплые, беззащитные пальчики доверчиво сжимают мою ладонь. Господи, только не это. Только не при ребенке.

– Мама, что там? – шепчет сын, пытаясь выглянуть из-за моих пальцев. Его голосок звучит удивленно, с той детской любознательностью, которая обычно умиляет меня до слез.

– Ничего, солнышко, – шепчу в ответ, и каждое слово дается мне как будто через силу. Голос звучит чужим, механическим. Не свожу взгляда с кровати, где мой муж, мой Мирон, отец моего ребенка, человек, которому я отдала пятнадцать лет жизни, занимается любовью с нашей няней.

Пятнадцать лет. Цифра больно отдается в висках. Пятнадцать лет я вставала в шесть утра, чтобы приготовить ему завтрак. Пятнадцать лет гладила его рубашки, выбирала галстуки, слушала рассказы о работе. Пятнадцать лет делила с ним постель, мечты, страхи. Пятнадцать лет...

Воздух в комнате становится вязким, тяжелым. Легкие отказываются работать нормально, каждый вдох дается с усилием. В горле пересыхает, язык прилипает к небу. Руки начинают дрожать сначала незаметно, потом все сильнее.

Мы приехали сюда всего на полчаса, забрать бабушкину клюку и старый свитер из сундука на чердаке. Коллеги устраивают проводы Марии Петровне, нашему главному бухгалтеру, которая проработала в компании тридцать лет. Для театрализованной сценки нужен костюм сказочной старушки, и я вспомнила про бабушкины вещи.

– Ох, Алесенька, какая ты умница, – обрадовались коллеги вчера, когда я предложила привезти реквизит. – У тебя всегда найдется выход из любой ситуации.

Из любой ситуации… Горькая ирония этих слов режет острее ножа.

Мирон должен был быть на работе, у него важная презентация для клиентов, о которой он говорил всю неделю. Каждый вечер сидел с ноутбуком, строил графики, репетировал речь. Я даже не мешала ему, тихо убирала посуду, укладывала Макара спать, шептала сказки, чтобы не отвлекать папу от важного дела.

– Не жди меня раньше девяти, дорогая, – сказал он утром, целуя меня на прощание. Его губы коснулись моих с нежностью. – Если все пройдет удачно, мы получим контракт на полгода вперед. Может, наконец-то сможем позволить себе отдохнуть в Италии, о которой ты мечтаешь.

Италия. Я действительно мечтала об Италии. О венецианских каналах, римских фонтанах, тосканских холмах. Покупала путеводители, изучала маршруты, подгадывала отпуск. Мечтала показать Макару Колизей, покормить голубей на площади Сан-Марко.

А вместо работы он здесь. С двадцатичетырехлетний Лидой, которую мы наняли присматривать за Макаром на время летних каникул.

Лида. Имя отзывается болью в груди. Светленькая, улыбчивая девочка из педагогического института. Такая застенчивая… Была. Поначалу. Краснела, когда я предлагала ей чай, благодарила за каждую мелочь.

– Вы как мама для меня, Алеся Андреевна, – говорила она недавно, помогая мне развешивать белье. – У меня своей мамы нет, а вы такая добрая.

Как мама...

Время останавливается. Мгновение растягивается в вечность, пока мой мозг пытается осмыслить увиденное. Пытается и не может. Разум отказывается принимать эту реальность, словно включает защитный механизм. Может, если я буду стоять неподвижно, эта картина растает, исчезнет, окажется галлюцинацией?

Но нет. Картина остается четкой, болезненно детальной.

Мирон движется над ней с той же страстью, которую когда-то дарил мне, особенно в первые годы брака, когда мы не могли насытиться друг другом. Помню те жаркие, бесконечные ночи, когда казалось, что весь мир существует только для нас двоих. Его руки исследовали каждый сантиметр моего тела, его губы шептали слова любви в мои волосы.

– Ты моя вселенная, Алеся, – говорил он тогда. – Без тебя я просто не смогу дышать.

Не сможет дышать. А сейчас дышит. И очень даже хорошо дышит. С другой.

❤️Дорогие читатели!❤️

Если Вам понравилась книга, поставьте пожалуйста лайк (“Мне нравится”) ⭐️ на странице книги.

Чем выше рейтинг у книги, тем больше читателей сможет её увидеть!

Подпишитесь, пожалуйста, на мою страничку (если еще не сделали этого), чтобы в числе первых узнавать о новостях и обновлениях, а также о новых книгах.

Приглашаю вас в эмоциональную новинку

Развод. Другого выхода нет
https://litnet.com/shrt/CVjd

Глава 2

Перед глазами широкая спина мужа с родинкой между лопаток, которую я так часто целовала, которую изучила наизусть за эти годы, теперь изгибается над другой женщиной. Эта родинка была моей тайной картой. Я знала, что если коснуться ее губами в определенной точке, Мирон тихо застонет и прижмет меня крепче. Знала, что если провести пальцем по линии от родинки к шее, он развернется ко мне с таким взглядом, который заставлял мое сердце биться чаще.

Теперь другая женщина изучает эту карту.

Лида выгибается под ним, тихо стонет, зарывается пальцами в его темные волосы, которые я поправляла этим утром, когда он собирался на свою важную презентацию. Стояла рядом с ним перед зеркалом в прихожей, приглаживала непослушную прядь на затылке.

– Ты выглядишь очень солидно, – сказала я, любуясь его отражением. – Клиенты не устоят. Он улыбнулся мне в зеркало, накрыл мою руку своей. – Спасибо, что веришь в меня.

Верила. Прошедшее время режет больнее настоящего.

Воздух застревает в легких, и я не могу вдохнуть. Грудная клетка сжимается, как будто на нее давит огромный камень. Перед глазами все плывет, мир теряет четкость, но я не могу отвести взгляд от этой картины. Не могу и не хочу. Мой мозг словно фотографирует каждую деталь для будущих мучений, сохраняет в памяти каждый жест, каждый звук.

Почти как дочь. Слова отзываются в висках тупой болью.

Рубашка Мирона небрежно брошена на тумбочку. Он сидел рядом за столом, работал с документами, изредка поднимал глаза и улыбался мне, пока я гладила.

– Какая ты хозяйственная, – сказал Мирон, когда я развешивала отглаженные рубашки в шкаф. – Повезло же мне с женой.

Повезло. Интересно, он до сих пор так считает?

На прикроватном столике два бокала с недопитым красным вином из нашего свадебного сервиза.

– Будем пить из этих бокалов только по особым случаям, – сказал Мирон, осторожно ставя бокал в сервант. Особые случаи... Видимо, измена жене теперь тоже особый случай.

Ноги становятся ватными, колени подгибаются. Хватаюсь свободной рукой за дверной косяк, чтобы не упасть. Дерево шершавое под пальцами. Мирон все собирался отшлифовать и покрасить этот косяк, но руки не доходили.

– В следующие выходные обязательно займусь, – обещал он каждую неделю. – Куплю краску, приведу все в порядок.

Много чего он обещал и не делал. Видимо, и верность жене тоже была из этой категории обещаний.

– Мама, мне неудобно стоять, – хнычет Макар, дергая меня за руку. Его голосок прорезает туман в моей голове, возвращает к реальности.

Мой мальчик. Мой маленький, чистый, невинный мальчик. Он не должен видеть это. Не должен знать, что его мир рушится на глазах. Для него папа все еще герой, а мама лучшая женщина на свете. И я сделаю все, чтобы так и оставалось. По крайней мере, пока он не подрастет настолько, чтобы понять.

Отступаю на шаг, потом еще один. Деревянные половицы предательски скрипят под ногами. Этот звук знаком мне с детства, когда я бегала по дому босиком, а бабушка ругала меня за шум. Теперь этот скрип звучит как выстрел в тишине.

Мирон резко поворачивает голову на звук. Наши взгляды встречаются через пространство спальни, где мы делили радости и горести, где зачали нашего сына, где строили планы на будущее.

В его темных глазах, которые когда-то были моим домом, моим убежищем от всех бурь, вспыхивает ужас. Чистый, животный ужас пойманного врасплох. Такой ужас бывает у воров, когда их ловят с поличным. У обманщиков, когда обман раскрыт. У предателей, когда предательство обнажено.

Его лицо бледнеет на глазах, кровь отливает от щек, оставляя нездоровую серость. Рот приоткрывается, но звука не издает, как будто слова застряли где-то в горле, не в силах пробиться наружу. Я вижу, как дергается его кадык, как напрягаются мышцы шеи.

В этот момент я чувствую боль, ярость

– Леся... – выдыхает он, резко отстраняясь от Лиды. Голос сипит, будто он простужен. Или будто слова причиняют ему физическую боль.

Леся. Так он называл меня в самые нежные моменты. В первые дни знакомства, когда мы гуляли по осеннему парку и он робко взял меня за руку. В день нашей свадьбы, когда шептал клятвы мне на ухо. В роддоме, когда держал на руках новорожденного Макара и благодарил за сына.

Теперь это имя звучит как мольба о прощении. Но прощать пока не хочется. Пока хочется только дышать и не падать.

Лида вскрикивает, заметив меня, хватается за простыню. Ее лицо становится пунцовым от стыда, глаза расширяются от ужаса. Она выглядит такой молодой, такой испуганной, почти ребенком, попавшим в ситуацию, которая ей не по возрасту.

– Простите, – беззвучно шепчет она губами. – Простите, Алеся Андреевна.

Но я не готова прощать. Не сейчас. Может, никогда.

Глава 3

– Мама, что происходит? – Макар пытается освободиться от моей руки, закрывающей ему глаза. Его маленькие пальчики теребят мою ладонь, пытаются отодвинуть.

– Мы уходим, – произношу механически, и голос звучит удивительно спокойно. Как будто это не я говорю, а кто-то другой. Женщина, которая умеет держать себя в руках в любой ситуации.

Разворачиваюсь спиной к этой сцене и веду сына по коридору к лестнице, крепко держа за руку. Внутри медленно разливается холод. Не боль, пока нет. Боль придет потом, когда схлынет первый шок. А пока просто леденящий холод, будто кровь превращается в лед.

Коридор кажется бесконечно длинным. Каждый шаг дается с усилием, ноги налиты свинцом. На стенах висят наши семейные фотографии. Мирон с новорожденным Макаром на руках, наша свадьба, отпуск в два года назад. На каждой фотографии мы улыбаемся, обнимаемся, выглядим счастливыми. Идеальная семья. Красивая картинка для соцсетей.

Да, наверное, так и было. Красивая картинка, а не настоящая жизнь.

За спиной слышу шорох одежды, приглушенные голоса, быстрые шаги. Мирон спускается следом, на ходу натягивая футболку. Слышу, как он оступается на лестнице, хватается за перила, тихо матерится под нос.

– Леся, подожди, – голос хриплый, отчаянный. – Я могу объяснить...

Что тут объяснять? Что на самом деле это не он занимался сексом с нашей няней на нашей кровати? Что мне все приснилось? Что у него есть злой близнец-двойник?

Останавливаюсь у входной двери, все еще держа Макара за руку. Рука дрожит, и я сжимаю ее покрепче, чтобы сын не заметил. Мой мальчик смотрит на нас с недоумением. Папа растрепанный, странный, мама молчит и бледная как мел. В его глазах читается тревога. Дети всегда чувствуют, когда что-то не так, даже если не понимают что именно.

– Когда? – спрашиваю тихо, чтобы не напугать сына.

– Что... когда? – Мирон не понимает. Или делает вид, что не понимает.

– Когда ты приедешь домой? Поговорить.

Вопрос прозвучал удивительно деловито. Как будто я спрашиваю о времени ужина или о том, когда он заберет машину из автосервиса. Внутри все горит и рвется на куски, а снаружи идеальная деловая женщина, которая планирует рабочий день.

Он проводит рукой по волосам:

– Вечером. К семи.

– Хорошо.

Хорошо? Что в этой ситуации может быть хорошо? Но слово уже сказано, и я не собираюсь его забирать обратно.

Открываю дверь и выхожу с Макаром на веранду. Сентябрьское солнце кажется слишком ярким, слишком радостным для того, что только что произошло. Птицы поют в саду, ветер шелестит листвой, где-то вдалеке смеется ребенок. Мир продолжает жить, как будто ничего не случилось. Как будто моя вселенная не рухнула за последние пять минут.

– Папа не едет с нами? – спрашивает сын, оборачиваясь на отца, который стоит в дверях босиком, в мятой футболке.

– Нет, солнышко. Папа... занят.

Еще одна горькая ирония. Да, он занят. Очень занят разрушением нашей семьи.

Сажаю Макара в машину, пристегиваю ремни безопасности. Руки дрожат, но я заставляю себя двигаться медленно, осторожно. Проверяю замок на ремне дважды, поправляю детское кресло. Безопасность превыше всего. По крайней мере, моего ребенка я защищу от всех бурь.

Завожу двигатель и выезжаю со двора, не оглядываясь. В зеркале заднего вида мелькает силуэт Мирона в дверном проеме. Он стоит и смотрит нам вслед, и в его позе читается такое отчаяние, что на секунду хочется развернуться, вернуться, обнять его и сказать, что все будет хорошо.

Но я не разворачиваюсь. Еду прямо, глядя только вперед.

Всю дорогу домой молчу, а Макар болтает о том, что завтра идет в садик после долгих летних каникул. О новых друзьях, которых надеется встретить. О том, что хочет научиться читать, как старшие мальчики во дворе. О мультфильме, который мы смотрели вчера вечером. Его голосок звучит так беззаботно, так по-детски радостно.

Целая эпоха назад. Вчера вечером я еще была женой. Сегодня утром тоже. А сейчас... Сейчас я не знаю, кто я такая.

А я думаю о том, как объяснить пятилетнему ребенку, что его мир только что рассыпался на осколки. Как сказать ему, что папа и мама больше не будут жить вместе? Что счастливая семья, которую он знал всю свою короткую жизнь, оказалась миражом?

И о том, что тихая, покорная Алеся, которая пятнадцать лет растворялась в семье, которая ставила потребности мужа и сына выше своих, которая забыла о собственных мечтах и желаниях, умерла сегодня на даче.

А родилась другая женщина. Которая больше не будет молчать и терпеть. Которая не будет закрывать глаза на предательство. Которая будет бороться за свое счастье и достоинство.

Я еще не знаю, как будет выглядеть эта борьба. Не знаю, хватит ли у меня сил. Но одно знаю точно, назад дороги нет.

Впереди светофор загорается красным, и я останавливаюсь.

Всего тебе хорошего, предатель, – мысленно говорю я мужчине, которого любила пятнадцать лет.

Светофор загорается зеленым, и я еду дальше. К новой жизни, которая начинается прямо сейчас.

Глава 4

Домашний порог встречает меня знакомым скрипом половиц, который обычно означает возвращение в безопасность. Сейчас этот звук кажется насмешкой. Какая может быть безопасность, когда весь мир рухнул за одно утро? Воздух в квартире пропитан утренним кофе и детскими сладостями. Запахи обычной жизни, которая больше никогда не будет прежней.

Ноги подкашиваются, и я хватаюсь за стену коридора. Обои под пальцами шершавые, теплые от солнца, что светит в окно. Мы с Мироном клеили эти обои три года назад, спорили из-за рисунка, смеялись над кривыми стыками. Тогда казалось, что впереди целая жизнь семейного счастья. Обои останутся, а семья рассыпется.

Всё на своих местах. Детские кубики аккуратной пирамидкой возле дивана, где Макар строил замки вчера вечером. Книги выстроились ровными рядами на полках, корешки блестят в солнечных лучах. На кухонном столе так и лежит планшет, по которому по утрам Мирон любит проверять какие-то свои числа. Сегодня он не успел убрать гаджет, спешил на свою важную презентацию.

Презентацию... Горькая усмешка искривляет губы. Единственное, что он презентовал сегодня, это свое предательство.

Каждая деталь этого дома сейчас причиняет боль. Семейные фотографии на комоде улыбаются мне счастливыми лицами. Все эти снимки теперь кажутся декорациями к спектаклю под названием “Счастливая семья”. А за кулисами творилось совсем другое.

– Мама, можно мультики? – Макар стягивает кроссовки прямо у входа, оставляя их посреди коридора под разными углами. Обычно я бы мягко попросила поставить обувь аккуратно, напомнила о порядке. Сегодня нет сил на воспитательные моменты. Сегодня все мои силы уходят на то, чтобы просто дышать и не развалиться на части.

– Конечно, солнышко. – Голос звучит удивительно ровно, хотя внутри все кипит и рвется на куски.

Пальцы дрожат, когда беру пульт от телевизора. Нажимаю кнопки, переключаю каналы, пока не нахожу детскую передачу. Яркие краски, веселая музыка, беззаботные голоса мультяшных героев врываются в нашу гостиную. Контраст с моим внутренним состоянием настолько резкий, что хочется выключить этот праздник жизни. Но Макару нужна привычность, стабильность. Хотя бы видимость того, что мир не перевернулся.

Сын устраивается на диване, подтягивает под голову любимую подушку с изображением супергероя. Через минуту он уже полностью поглощен приключениями на экране, губы чуть приоткрыты, глаза сосредоточенно следят за действием. Дети умеют так легко переключаться, так быстро забывать о тревогах взрослого мира. Детское сознание милосердно защищает их от боли, которую они еще не готовы понять.

Если бы я могла также легко отключиться от реальности, провалиться в мультяшный мир, где все проблемы решаются за полчаса, а зло всегда получает по заслугам.

Волочу ноги на кухню, каждый шаг дается с усилием. Мышцы напряжены, будто я пробежала марафон, а не просто доехала от дачи до дома. Тело помнит шок, все еще пытается справиться с адреналином, который выбросился в кровь при виде измены.

Ставлю чайник, слушаю привычное бурление воды. Руки трясутся так сильно, что приходится держать чашку обеими ладонями.

Горячий чай обжигает губы, но я пью жадно, надеясь, что тепло разгонит леденящий холод в груди. Не помогает. Холод засел где-то глубоко, у самого сердца, и никакой напиток его не растопит. Этот холод не физический, он идет изнутри, от осознания предательства, от понимания того, что жизнь раскололась пополам на до и после.

Пытаюсь собраться с мыслями, выстроить план действий. Мирон придет домой к семи, как обещал. До этого момента остается несколько часов. Время подготовиться к разговору, который изменит всё. Но как готовиться к беседе, которая разрушит твою жизнь? Что говорить мужчине, который тринадцать лет клялся в верности, а сегодня нарушил все клятвы?

Открываю ноутбук дрожащими пальцами, хочу отвлечься работой. Экран освещается, показывая календарь с важными датами. День рождения Макара отмечен красным кружком, через два месяца исполнится шесть лет. Новогодние каникулы выделены зеленым цветом, мы забронировали номер, хотели провести праздники всей семьей, покататься на лыжах, слепить снеговика с сыном.

Все эти планы теперь висят в воздухе. Неужели мы больше не будем отмечать праздники вместе? Неужели Макар станет ребенком разведенных родителей, который мечется между двумя домами, двумя половинками разорванной семьи?

Развод.

Это слово острой болью прошивает виски. Еще утром оно казалось чем-то далеким, касающимся других людей. Теперь оно стучится в мою дверь, требует впустить его в мою жизнь.

Телефон разрывается звонком, заставляя подпрыгнуть от неожиданности. На экране фото Светы, моей коллеги и единственной близкой подруги. Она смеется, подняв бокал шампанского, снимок с прошлого корпоратива. Тогда мне казалось, что у меня есть все: любящий муж, здоровый ребенок, интересная работа, верная подруга.

– Алеся, ты где пропадаешь? – голос Светы взволнованный, сквозь трубку слышен шум веселья, смех коллег. – Праздник уже в разгаре, а тебя нет. Мария Петровна каждые пять минут спрашивает про костюм бабушки. Что случилось?

Костюм... Бабушкины вещи из сундука на чердаке. Я же ехала за ними на дачу и так ничего не привезла. Жизнь продолжается своим чередом, люди веселятся, отмечают проводы, строят планы. А я сижу дома с разбитым сердцем и не знаю, как жить дальше.

Глава 5

Готовлю ужин для сына механически, его любимые макароны с сыром. Руки делают привычные движения, пока разум пытается осмыслить случившееся. Обычное дело, обычный вечер. Только совсем не обычный.

– Мам, а почему папа не ужинает с нами? – спрашивает Макар, накручивая макароны на вилку. В его голосе слышится легкая тревога, дети чувствуют, когда нарушается привычный порядок.

– Он скоро придет, солнышко. Поешь пока.

– А почему ты не ешь? У тебя болит живот?

Действительно, почему? В горло не лезет ни кусочка. Желудок сжался в тугой комок, и даже мысль о еде вызывает тошноту. Организм отказывается принимать пищу, все силы брошены на переживание стресса.

– Не очень голодная. Ты доедай, потом почистим зубки и ляжешь спать.

– Но еще рано! – Макар отодвигает тарелку и скрещивает руки на груди в жесте протеста. – Я не хочу спать! У меня еще полно энергии!

В любой другой день я бы улыбнулась этому детскому бунту, попыталась бы найти компромисс. Сегодня каждое слово сына отдается болью в висках. Голова раскалывается от напряжения, а внутри все дрожит от сдерживаемых эмоций.

– Завтра в садик после долгих каникул, солнышко. – Пытаюсь говорить мягко, но голос звучит натянуто. – Нужно хорошо выспаться, чтобы встретиться с друзьями бодрым и веселым.

– А почему ты такая странная? – Макар наклоняет голову набок, изучая мое лицо своими внимательными темными глазами. – И почему мы так быстро уехали от папы?

Сердце болезненно сжимается. Дети замечают все, даже то, что взрослые отчаянно пытаются скрыть. Я думала, что Макар отвлекся на мультики и забыл о странной сцене на даче. Оказывается, нет.

– Просто... папа был занят важными делами. – Слова липнут к языку, каждое дается с трудом.

– А что он делал с тетей Лидой? – вопрос сына падает как обухом по голове. – Это же была тетя Лида в спальне? Почему они лежали вместе без одежды?

Кровь стремительно приливает к лицу, щеки пылают огнем. Руки начинают дрожать так сильно, что приходится сжать их в кулаки. Боже мой, сколько он успел увидеть? Я же закрывала ему глаза!

– Макарка, ты... ты что видел? – голос срывается, превращается в хриплый шепот.

– Я видел папу и тетю Лиду на кровати. – Сын говорит с той детской непосредственностью, которая режет острее любого ножа. – А потом ты закрыла мне глаза и сказала, что мы уходим. Почему ты не дала мне подойти к папе? Почему была такая грустная всю дорогу домой?

Мир качается перед глазами. Значит, мой пятилетний мальчик видел отца с любовницей. Видел то, что может травмировать детскую психику, разрушить его представления о семье, о том, что родители любят друг друга.

Судорожно глотаю воздух, пытаясь восстановить дыхание. В горле стоит ком, мешающий говорить. Что сказать ребенку? Как объяснить то, что сама еще не могу понять и принять?

– Солнышко мое... – начинаю неуверенно, поглаживая его по волосам дрожащей рукой. – Иногда взрослые... делают вещи, которые трудно объяснить детям.

– А почему тетя Лида была голая? – Макар продолжает расспросы с детским упорством. – И почему папа тоже? Они что, купались?

Каждый вопрос сына как удар под дых. Я хватаюсь за край стола, чтобы не упасть. Ноги становятся ватными, перед глазами плывут черные точки. Как объяснить пятилетнему ребенку, что его отец изменяет матери? Что семья, которую он считал крепкой и счастливой, трещит по швам?

– Нет, дорогой, они не купались. – Пытаюсь собрать остатки самообладания, говорить спокойно. – Просто... между взрослыми иногда случаются сложные ситуации.

– Но ты же плачешь, мама. – Макар вдруг встает со стула и подходит ко мне. Его маленькая теплая ладошка касается моей щеки, и я понимаю, что слёзы текут по лицу, хотя не чувствовала, когда они начались.

Обнимаю сына, прижимаю к себе. Мой мальчик, мое сокровище. Единственное, что осталось чистым и настоящим в этом рухнувшем мире.

– Мамочка просто устала, – шепчу ему в макушку. – Иногда взрослые плачут, когда устают.

– А папа тебя обидел? – в голосе сына звучит такая взрослая интонация, что сердце разрывается на части. – Он же не должен обижать мою маму!

Пятилетний защитник. Мой маленький рыцарь, который готов встать на защиту матери. Слезы текут еще сильнее, и я не могу их остановить. Все эмоции, которые сдерживала весь день, прорываются наружу.

– Никто тебя не обидит, пока я рядом, – серьезно говорит Макар, обнимая меня своими тонкими ручками. – Я буду тебя защищать, как настоящий мужчина.

Это окончательно ломает последние барьеры. Рыдаю в детские объятия, не в силах сдерживаться дольше. Всю боль, всю обиду, все отчаяние выплескиваю в слезах.

Макар гладит меня по голове, шепчет утешения, которые обычно говорю ему я: “Не плачь, мамочка, все будет хорошо”, “Я тебя люблю”.

Постепенно слезы иссякают, дыхание выравнивается. Отстраняюсь от сына, вытираю лицо рукавом. Надо взять себя в руки. Ребенок не должен видеть мать в таком состоянии.

– Прости, солнышко. Мама немного расстроилась. И устала… Но теперь все хорошо.

– А папа придет домой? – спрашивает Макар, и в его голосе слышится тревога.

Глава 6

Мирон входит в гостиную, и я сразу чувствую его присутствие всем телом. Даже сейчас, после всего произошедшего, он излучает ту самую мужскую силу, которая когда-то привлекла меня. Высокий, широкоплечий, с правильными чертами лица и пронзительными темными глазами. В деловых костюмах он выглядит как человек, привыкший командовать, принимать решения, контролировать ситуацию.

Сейчас же этот контроль дает трещину. Он останавливается у журнального столика, и я вижу, как напряжены мышцы его шеи, как нервно двигаются желваки на скулах. Мужчина, который на переговорах заставляет дрожать партнеров, сейчас сам не знает, что сказать собственной жене.

Но даже в этом растерянном состоянии Мирон остается внушительным. Его присутствие заполняет комнату, заставляет воздух сгущаться. Я чувствую знакомое давление его личности, которое раньше казалось защитой, а теперь ощущается как угроза.

Он делает несколько шагов к центру комнаты, движения четкие, выверенные. Даже в момент кризиса он контролирует каждый жест, каждое слово. Руки засовывает в карманы брюк, принимая привычную позу делового человека. Но взгляд избегает встречи с моим, скользит по стенам, по семейным фотографиям, по книжным полкам.

Молчание затягивается, становится осязаемым. Я чувствую, как учащается сердцебиение, как потеют ладони. Нервы натянуты до предела, каждая клеточка тела ожидает первых слов мужа. Что он скажет? Как будет оправдываться? Попытается ли переложить вину на меня?

– Алеся, – наконец произносит, и его голос звучит ниже обычного, с той бархатной интонацией, которая всегда действовала на меня гипнотически. – Нам нужно поговорить серьезно.

Даже сейчас он пытается вести разговор, диктовать условия. Мужчина привык быть главным, и эта привычка сильнее любых обстоятельств.

– Да, нужно, – отвечаю, не поднимаясь с кресла. Пусть стоит, пусть чувствует себя неуютно. Я не собираюсь облегчать ему задачу.

Мирон вынимает руки из карманов, скрещивает их на груди. Поза защиты, но в то же время демонстрации силы. Широкая грудь, мощные предплечья, все это раньше вызывало у меня чувство защищенности. Сейчас лишь напоминает о том, что этот мужчина способен разрушить мою жизнь одним словом.

– То, что произошло сегодня... – начинает он, подбирая слова с той же осторожностью, с которой ведет деловые переговоры. – Это не характеризует наши отношения.

Фраза звучит как заготовленная речь. Наверное, всю дорогу домой он репетировал эти слова, выстраивал линию защиты. Успешный бизнесмен, привыкший выходить сухим из воды из любых ситуаций.

– Не характеризует? – повторяю медленно, чувствуя, как в груди разгорается гнев. – А что тогда характеризует? Пятнадцать лет брака или полчаса в постели с няней?

Он вздрагивает от прямоты моих слов, но быстро берет себя в руки. Выпрямляется во весь рост, подбородок поднимается вверх. Видимо это такой способ показать, кто здесь главный.

– Ты упрощаешь ситуацию, – произносит он с той снисходительной интонацией, которой объясняет сложные вещи. – Между мужчиной и женщиной все значительно сложнее.

Снисходительность.

Он и сейчас пытается поставить меня на место, показать, что я не понимаю тонкостей взрослых отношений. Классический прием, взять инициативу в свои руки, заставить оправдываться меня.

– Объясни мне, простой женщине, – голос наполняется ледяным сарказмом. – Что сложного в том, что женатый мужчина спит с няней своего ребенка?

Мирон морщится от грубости. Он не привык к тому, чтобы я говорила такие слова. В его мире женщины должны быть деликатными, воспитанными, понимающими. Грубая правда режет ему слух.

– Не нужно так выражаться, – делает он замечание, и в голосе слышится привычная властность. – Мы можем обсудить это цивилизованно.

Цивилизованно. Он хочет превратить обсуждение его измены в деловую встречу. Расставить все по полочкам, найти компромисс, договориться о дальнейшем сотрудничестве. Только вот это не бизнес, это наша семья.

– Цивилизованно? – встаю с кресла, и ноги дрожат от переполняющих эмоций. – Знаешь, что цивилизованно? Не изменять жене. Не заниматься сексом с няней собственного ребенка. Не разрушать семью ради минутного удовольствия.

Каждое слово отдается болью в горле, голос срывается на высоких нотах. Все сдерживаемые эмоции рвутся наружу, и я не могу их контролировать. Руки сжимаются в кулаки, ногти впиваются в ладони до боли.

Мирон делает шаг назад, словно от физического удара. Видимо, не ожидал такой реакции от тихой покорной жены. Но быстро восстанавливается, выпрямляет плечи, принимает более жесткую позу.

– Алеся, успокойся, – приказывает он тоном, которым останавливает истерики подчиненных. – Нервы никому не помогут.

Приказывает. Даже сейчас, когда я имею полное право на истерику, он пытается мной управлять. Контролировать мои эмоции, диктовать, как я должна себя вести.

Глава 7

– Не смей мне приказывать! – взрываюсь, и голос звенит в тишине гостиной. – Не смей указывать, как я должна реагировать на твое предательство!

В его глазах вспыхивает гнев. Мирон не привык к тому, чтобы ему возражали, особенно женщины. В его мире есть четкая иерархия, и жена должна знать свое место.

– Я не предавал, – рычит он, и голос становится жестким, холодным. – Я мужчина, у меня есть потребности, которые ты не удовлетворяешь.

Слова падают как пощечина. Значит, это моя вина. Я не смогла удовлетворить потребности мужа, и он пошел искать утешения на стороне. Классическое обвинение жертвы.

– Мои потребности тебя не интересовали, – шепчу, чувствуя, как внутри все сжимается от боли. – Пятнадцать лет я подстраивалась под твои желания, растворялась в семье, забывала о себе.

– Ты получала все, что хотела, – отмахивается он с той небрежностью, которую проявляет к незначительным проблемам. – Дом, машина, деньги на расходы. Чего еще нужно женщине?

Деньги. В его понимании, если он обеспечивает семью материально, то имеет право на любые вольности. Женщина должна быть благодарна за крышу над головой и не предъявлять лишних требований.

– Понимания, – отвечаю тихо, и каждое слово дается с трудом. – Уважения. Верности. Любви.

Мирон фыркает, словно я назвала что-то несерьезное.

– Любовь... – повторяет он с усмешкой. – Мы взрослые люди, Алеся. Любовь это для подростков.

Сердце разрывается на части. Значит, любви между нами не было? Все эти годы я жила в иллюзии, а он просто выполнял супружеские обязанности?

– Но самое отвратительное, – продолжаю, чувствуя, как голос дрожит от сдерживаемых слез, – Что ты заставил меня сегодня объяснять пятилетнему ребенку, почему его отец лежал голый с чужой тетей.

Лицо Мирона меняется, становится серьезным. Видимо, только сейчас до него доходит весь ужас ситуации.

– Макар... что именно он видел?

– Все, – отвечаю жестко, наблюдая, как он бледнеет. – Он видел вас двоих вместе в одной постели. Спрашивал, почему вы голые, что вы делаете, почему мама плачет.

Мирон хватается за спинку дивана, костяшки пальцев белеют от напряжения. Впервые за весь разговор он теряет самообладание.

– Боже мой... – шепчет он. – Я не знал... не думал...

– Знаешь, что еще он спрашивал? – продолжаю безжалостно, желая причинить ему максимальную боль. – Не уйдешь ли ты от нас. Пятилетний ребенок боится, что папа его бросит.

Слезы наворачиваются на глаза, но я не позволяю им пролиться. Не сейчас, не перед ним.

– Сколько часов я потратила сегодня, чтобы успокоить напуганного ребенка? – голос срывается, становится хриплым. – Сколько сил ушло на то, чтобы объяснить необъяснимое?

Мирон опускается на диван, закрывает лицо руками. Плечи вздрагивают. Но сочувствия не испытываю. Слишком поздно для слез.

– Что мне делать? – спрашивает он глухо. – Как исправить ситуацию?

Вопрос на миллион долларов. Как исправить то, что исправить нельзя? Как вернуть доверие, которое разрушено навсегда?

– Я хочу развод, – произношу твердо, и слова звучат как приговор.

Мирон резко поднимает голову, в глазах вспыхивает паника.

– Нет, – рычит он, и в голосе снова появляется властность. – Никакого развода не будет. Мы семья, и семья должна оставаться вместе.

Даже сейчас он пытается командовать, диктовать свою волю. Мужчина, привыкший к тому, что его решения не обсуждаются.

– Это не твой выбор, – отвечаю холодно. – Я больше не могу жить с человеком, который меня предал.

– Подумай о Макаре, – играет он последней картой. – Ребенок не должен расти без отца.

Макар. Конечно, он использует сына как аргумент. Но именно ради Макара я не могу больше терпеть эту ложь.

– Именно о нем я и думаю, – отвечаю спокойно. – Он не должен расти в семье, где нет уважения и верности.

Мирон встает с дивана, подходит ближе. Даже сейчас его физическое присутствие ощущается давлением. Высокий, мускулистый, привыкший подавлять одним своим видом.

– Алеся, будь разумной, – говорит он тоном, которым убеждает деловых партнеров. – Одна ошибка не должна разрушить пятнадцать лет брака.

Одна ошибка. Он называет измену ошибкой, как будто споткнулся на ровном месте.

– Это не ошибка, Мирон, – качаю головой. – Это выбор. Твой осознанный выбор.

Напряжение в комнате достигает предела. Мы стоим друг против друга, как противники перед боем. Пятнадцать лет брака повисли на волоске.

Глава 8

– Это не ошибка, Мирон, – качаю головой, чувствуя, как каждое слово царапает горло острыми когтями. Дыхание сбивается, воздух становится густым, вязким, будто в комнате внезапно повысилась влажность. – Это выбор. Твой осознанный выбор предать семью.

Сердце бьется так часто и громко, что кажется, его стук должен быть слышен во всем доме. Кровь пульсирует в висках болезненными волнами, каждый удар отдается звоном в ушах. Руки дрожат мелкой дрожью, и я сжимаю их в кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. Боль острая, но она помогает сосредоточиться, не дает расклеиться окончательно.

Мирон резко разворачивается, и его движение напоминает хищника, готовящегося к атаке. Мышцы шеи напрягаются, образуя четкие линии под кожей. Даже сейчас, в момент глубочайшего кризиса, он не может отказаться от роли альфа-самца. Широкие плечи расправляются под белой рубашкой, которая слегка помялась за день, но все еще подчеркивает его статность. Подбородок поднимается вверх в знакомом жесте превосходства. Поза человека, который привык диктовать условия и получать желаемое.

В полумраке гостиной его силуэт кажется еще более внушительным. Настольная лампа в углу бросает резкие тени на его лицо, превращая знакомые черты в маску. Темные глаза сверкают в этом свете холодным блеском, как у дикого зверя, загнанного в угол, но все еще опасного.

– Хватит драматизировать, – рычит он, и голос наполняется теми стальными нотками, которые обычно заставляют подчиненных замолкать и покорно кивать. Интонация руководителя, привыкшего к беспрекословному повиновению. – Ты ведешь себя как истеричка. Между нами ничего серьезного не происходило.

Ничего серьезного. Эти слова падают в тишину комнаты как ледяные осколки. Боль пронзает грудь острее самого острого ножа, разрывая что-то важное внутри. Желудок сжимается в болезненный комок, кислота поднимается к горлу. Значит, измена жене это пустяк, недостойный серьезного внимания успешного бизнесмена.

Как легко он обесценивает мои чувства, мою боль, наш брак. Для него это просто неприятный инцидент, который нужно замять и забыть. Как неудачную сделку или провальные переговоры.

– А что тогда серьезно? – голос звенит от возмущения, срывается на высоких нотах. В груди клокочет ярость, смешанная с отчаянием. – Когда ты заведешь вторую семью? Или это уже произошло?

Лицо Мирона темнеет, словно на него набегает грозовая туча. Скулы сжимаются, образуя резкие линии, челюсть двигается, будто он пережевывает невысказанные слова. Он не привык к тому, чтобы его допрашивали, особенно женщины. В его четко структурированном мире есть незыблемая иерархия: муж работает, зарабатывает деньги и принимает все важные решения, жена ведет хозяйство, воспитывает детей и не задает неудобных вопросов, а работа жены воспринимается не более чем хобби.

Воздух в комнате становится почти осязаемым от напряжения. Даже старые стены дома, видевшие множество семейных ссор и примирений, кажется, сжимаются от тяжести наших слов.

– Не проводи параллели там, где их нет, – отрезает он тоном, которым останавливает неуместные дискуссии на важных совещаниях. Голос холодный, четкий, без тени сомнения в собственной правоте. – У нас с Лидой просто... взаимное влечение. Физиология, не более того.

Физиология. Он превращает предательство нашего брака в биологическую потребность, в инстинкт, который нельзя контролировать. Успешный инвестор, привыкший оправдывать любые поступки рациональными объяснениями и холодной логикой. Для него даже измена становится частью деловой стратегии жизни.

В животе все переворачивается, подкатывает тошнота. Руки становятся липкими от холодного пота, а ноги наливаются свинцом.

– Значит, пятнадцать лет брака ничего не значат перед физиологией? – шепчу, чувствуя, как подкашиваются колени. Хватаюсь за изголовье дивана, чтобы не упасть.

Мирон начинает ходить по комнате широкими, размеренными шагами. Руки сжимаются в крепкие кулаки, костяшки белеют от напряжения. Движения резкие, хищные. Так он ведет себя, когда сильно раздражен, но вынужден сдерживаться в рамках приличий. Мощное тело напряжено как пружина, готовая выстрелить. Каждый его шаг отдается глухим звуком по паркету, который мы укладывали вместе пять лет назад, мечтая о долгой счастливой жизни в этом доме.

– Пятнадцать лет... – повторяет он с горечью, которая удивляет меня своей искренностью. Останавливается у окна, опирается ладонью о подоконник. – А что было в эти пятнадцать лет? Бесконечные упреки, недовольство, холодность в постели.

Каждое слово падает как удар тяжелого молота по наковальне. Значит, я виновата в его измене. Плохая, никчемная жена, которая не смогла удержать мужа, не сумела дать ему то, что он искал на стороне.

Внутри все рушится, крошится на мелкие болезненные осколки. Самооценка, которая и без того была подорвана годами самопожертвования, окончательно разбивается вдребезги.

– Холодность? – не верю своим ушам, голос звучит чужим, осипшим. – Я отдавала тебе всю себя без остатка!

В памяти всплывают картинки нашей близости. Как я старалась быть хорошей женой, отзывчивой любовницей, несмотря на усталость после долгих дней, проведенных с маленьким ребенком. Как засыпала в его объятиях, чувствуя себя любимой и нужной.

Оказывается, он видел в этом только исполнение супружеского долга.

– Отдавала из чувства долга, – фыркает он с презрением, которое режет хуже любого оскорбления, подтверждая мои мысли. Поворачивается от окна, и на лице читается такое пренебрежение, что хочется провалиться сквозь землю. – Как будто выполняла супружескую повинность. А Лида... она искренне хочет близости.

Глава 9

Слова разрывают сердце на тысячи мелких кровоточащих кусочков. В горле встает ком, мешающий дышать. Глаза застилают слезы, но я сдерживаю их силой воли. Не дам ему увидеть, как больно мне сейчас.

Получается, я всю сознательную жизнь играла роль любящей жены, а он чувствовал фальшь? Или просто ищет любые оправдания своему отвратительному поведению, перекладывая вину на меня?

Мирон подходит ближе, и его физическое превосходство ощущается особенно остро в замкнутом пространстве гостиной. Высокий, статный, с широкими плечами и крепкими руками. Жесткий взгляд темных глаз сверлит меня насквозь. Мужчина, привыкший добиваться своего любыми доступными способами: убеждением, давлением, принуждением.

Даже запах его одеколона, который раньше ассоциировался с защитой и домом, сейчас кажется удушающим.

– К тому же, – продолжает он холодно, методично добивая остатки моей самооценки, – Ты совершенно забросила себя. Когда в последний раз делала красивую прическу? Покупала соблазнительное белье? Следила за фигурой?

Удар ниже пояса. Самый болезненный и подлый. Он критикует мою внешность, сравнивает тридцативосьмилетнюю мать с двадцатичетырехлетней студенткой. Но кто заставлял меня забыть о себе? Кто требовал полной самоотдачи, растворения в семейных заботах?

Щеки вспыхивают огнем стыда. Да, я располнела после родов. Да, покупаю одежду в обычных магазинах, а не в бутиках. Да, хожу к парикмахеру раз в два месяца, а не каждую неделю. Но у меня есть ребенок, дом, работа. Когда мне заниматься собой?

– Я рожала твоего ребенка, – голос дрожит от возмущения и боли. Руки сжимаются в кулаки так сильно, что ногти прорезают кожу ладоней. – Вставала по ночам, когда он болел. Готовила, стирала, убирала, чтобы ты мог сосредоточиться на карьере.

В памяти всплывают бесконечные ночи у детской кроватки, когда Макар мучился коликами. Мирон спал в соседней комнате, потому что ему нужно было быть свежим на важных переговорах. Я качала малыша, пела колыбельные, меняла подгузники, а утром еще умудрялась приготовить мужу завтрак и отправить его на работу со свежей рубашкой.

– Никто тебя не заставлял, – пожимает плечами Мирон с таким равнодушием, которое режет хуже любого крика. – Ты сама выбрала такую роль.

В его устах это звучит как самое грязное ругательство. Женщина, которая заботиться о семье, в его понимании всего лишь выполняет свои обязанности.

Но даже в этот момент глубочайшего унижения мозг продолжает работать четко и холодно, анализируя ситуацию с хирургической точностью. Адреналин в крови обостряет все реакции, заставляет думать стратегически.

Уйти сейчас? Взять спящего Макара на руки и хлопнуть дверью, как в дешевых мелодрамах? Но куда идти глубокой ночью с пятилетним ребенком? У нас нет близких родственников в этом городе, мои родители живут за тысячу километров. В гостиницу с малышом в пижаме? Абсурд.

Надо думать холодной головой, планировать каждый шаг. Мирон, при всех своих недостатках, прав в одном, мы взрослые люди, и судьбоносные решения нужно принимать обдуманно, а не в пылу эмоций.

– Хорошо, – произношу медленно, заставляя голос звучать максимально спокойно и рассудительно. Каждое слово дается с огромным трудом, но я справляюсь. – Предположим, ты прав, и я никудышная жена. Но есть еще Макар. Что будет с нашим сыном?

Мирон заметно вздрагивает при упоминании ребенка. Лицо меняется, становится более серьезным. Видимо, в пылу самооправданий он действительно забыл о маленьком свидетеле своего предательства.

– Все останется на своих местах, – заявляет он властно, не допуская возражений. – Мальчику нужен отец. Сильная мужская рука.

Кажется, муж уже рисует в воображении картинку будущего, где юная Лида займет мое место в этом доме, станет мачехой моему сыну.

От этой мысли внутри все переворачивается. Представляю, как чужая женщина готовит завтрак Макару, укладывает его спать, читает сказки. Как мой мальчик привыкает называть ее мамой.

– А психолог? – спрашиваю язвительно, с трудом сдерживая подступающую истерику. – Ребенку понадобится помощь специалиста после того, что он сегодня увидел.

Лицо Мирона резко бледнеет, словно кровь отливает от лица. Впервые за весь наш мучительный разговор он выглядит по-настоящему потрясенным, выбитым из колеи.

– Ты думаешь... это серьезно повлияет на него? – голос становится хриплым, неуверенным. Руки дрожат, когда он проводит ладонями по лицу.

– А ты как думаешь? – не могу сдержать едкого сарказма, который сочится из каждого слога. – Пятилетний ребенок видит отца в постели с чужой женщиной. Это норма для детской психики?

В воздухе повисает тяжелая тишина. Даже уличные звуки за окном кажутся приглушенными, будто весь мир замер в ожидании его ответа. Настенные часы тикают особенно громко, отсчитывая секунды нашей разрушающейся жизни.

Глава 10

Мирон медленно опускается в кожаное кресло, которое мы покупали к его сорокалетию. Тогда он шутил, что это трон для главы семейства. Сейчас он выглядит в нем сломленным, постаревшим на десять лет. Закрывает лицо крупными ладонями, пальцы зарываются в темные волосы. Плечи вздрагивают от сдерживаемых рыданий.

– Боже, что я наделал... – шепчет он в ладони, и голос звучит надломленно.

Но даже в этот момент кажущегося раскаяния я чувствую его внутреннюю силу. Мужчина не сломлен окончательно, просто переосмысливает ситуацию, ищет новые пути решения проблемы. Его мозг бизнесмена уже работает над стратегией минимизации ущерба.

– Я оплачу лучшего детского психолога в городе, – поднимает голову, и в голосе снова проскальзывают нотки уверенности. – Самого дорогого специалиста. Сделаю все, чтобы помочь Макару справиться с травмой.

Деньги. Конечно же, деньги. Для него это универсальное решение абсолютно любых проблем. Заплатил и совесть относительно чиста, долг перед семьей выполнен.

Внутри закипает новая волна ярости. Неужели он думает, что детскую травму можно вылечить пачкой купюр?

– А сейчас что? – спрашиваю, чувствуя смертельную усталость, которая наваливается как тяжелое одеяло. – Будем изображать счастливую семью перед соседями? Делать вид, что ничего не произошло?

Мирон поднимается с кресла, подходит к большому окну гостиной. Раздвигает тяжелые шторы, которые я сшила своими руками три года назад. За стеклом темнеет осенний вечер, в окнах домов напротив один за другим зажигается теплый свет. Обычная жизнь обычных людей, которые, возможно, не стоят сейчас на обломках разрушенного брака.

Его силуэт в оконном проеме выглядит монументально. Даже сейчас, в момент кризиса, он излучает власть и уверенность. Широкие плечи, прямая спина, волевой профиль. Мужчина, привыкший контролировать любые ситуации.

– Нам нужно время подумать, – произносит он, не оборачиваясь. Голос звучит задумчиво, почти философски. – Принять взвешенное, обдуманное решение. Не рубить с плеча.

Время. Конечно, ему нужно время, чтобы придумать, как выйти из этой катастрофической ситуации с минимальными потерями для себя. Как сохранить семью, репутацию, финансовую стабильность.

В желудке все сжимается от понимания, что для него даже наш брак это бизнес-проект, который нужно либо реструктурировать, либо грамотно закрыть.

– Хорошо, – соглашаюсь, чувствуя, как каждая мышца в теле наливается свинцовой тяжестью. – Но спать в одной постели я не буду. Не смогу.

Мирон резко поворачивается от окна, и в темных глазах вспыхивает знакомый гнев. Челюсти сжимаются, на скулах играют желваки.

– Это мой дом и моя кровать, – рычит он низким, опасным голосом. – Я не позволю выгонять себя из собственной спальни.

Даже сейчас, даже после всего произошедшего, он не может уступить. Территория, власть, принципы, для него это важнее чувств жены.

Но я больше не та покорная женщина, которая уступала ради мира в семье.

– Тогда я уйду с Макаром, – говорю спокойно, глядя ему прямо в глаза. – Прямо сейчас.

Это блеф, но Мирон об этом не знает. Он видит в моем взгляде железную решимость и понимает, что я не шучу. Впервые за пятнадцать лет брака жена готова пойти до конца.

Воздух между нами накаляется до предела. Мы стоим друг против друга, как два бойца перед решающим поединком. Каждый ждет, кто первый сдастся.

– Алеся, будь благоразумной, – голос становится мягче, но властные интонации никуда не исчезают. – Куда ты пойдешь ночью с ребенком? Это же абсурд.

– Найду выход.

Несколько секунд он изучает мое лицо, ищет признаки слабости. Не находит. Наконец сдается, но делает это с плохо скрываемым раздражением.

Проводит рукой по волосам, тяжело вздыхает с видом человека, идущего на величайшие жертвы ради семейного благополучия.

– Ладно, – произносит он сквозь зубы. – Я переночую в гостиной на диване. Но только одну ночь, понятно? Это исключительная мера.

Великое одолжение. Муж-изменник милостиво уступает законной жене супружескую кровать, и это преподносится как акт невероятного благородства.

– Утром поговорим на свежую голову, – добавляет он, уже восстанавливая привычный контроль над ситуацией. – Найдем разумное решение, которое устроит всех участников этого... недоразумения.

Разумное решение. В его понимании это компромисс, где каждая сторона получает что-то важное для себя. Только вот некоторые вещи компромиссу не подлежат. Верность, доверие, любовь нельзя поделить пополам.

– Хорошо, – киваю, чувствуя, как накатывает новая волна всепоглощающей усталости. – Утром и поговорим.

Мирон направляется к двери спальни за подушкой и одеялом. Движения четкие, деловые, он уже полностью перестроился на новую ситуацию, принял временные неудобства как необходимость.

А я остаюсь в гостиной, где еще несколько часов назад была обычной женой и матерью. Теперь я не знаю, кто я такая. Но одно понимаю с кристальной ясностью, назад дороги нет. Та жизнь закончилась сегодня на даче.

Глава 11

Мирон возвращается в гостиную, и каждый его шаг отдается глухим звуком по паркету. Подушка зажата под мышкой, одеяло небрежно переброшено через плечо. Поза человека, вынужденного заниматься делами, которые считает ниже своего достоинства. Челюсти сжаты так крепко, что на скулах играют желваки, а темные глаза метают молнии.

Воздух в комнате сгущается от его раздражения. Даже мебель, казалось бы, сжимается под тяжестью его недовольства. Торшер в углу отбрасывает резкие тени, превращая привычную гостиную в арену для битвы.

Бросает постельные принадлежности на кожаный диван с такой силой, что подушка отскакивает и падает на пол. Звук глухого удара разрезает тишину как выстрел. Мирон даже не нагибается поднять, а демонстративно игнорирует, показывая всем своим видом, насколько унизительной считает эту ситуацию.

– Надеюсь, ты довольна, – бросает через плечо, не удостаивая меня взглядом. Голос пропитан едким сарказмом, каждое слово капает ядом. – Глава семьи спит на диване, как провинившийся подросток.

Мои ноги словно приросли к полу. Пальцы ног сжимаются в домашних тапочках до боли. В животе все сжимается в тугой узел от его тона. Даже сейчас, даже после всего произошедшего, он умудряется заставить меня чувствовать себя виноватой. Мастер психологического давления, который не может существовать без контроля над ситуацией.

Каждая клеточка моего тела вибрирует от напряжения. Руки дрожат так сильно, что приходится сцепить пальцы, чтобы скрыть эту слабость. Но внутри зреет холодная ярость, которой я никогда не испытывала. Пятнадцать лет покорности и самопожертвования оборачиваются стальным стержнем в позвоночнике.

– Ты сам создал эту ситуацию, – отвечаю холодно, и голос звучит удивительно твердо. Слова вылетают четко, без дрожи, хотя внутри все горит.

Мирон застывает, выпрямляется во всю свою внушительную высоту. Поворачивается ко мне медленно, как хищник, почуявший добычу. В его темных глазах вспыхивает тот самый огонек, который я наблюдала тысячи раз на деловых переговорах. Взгляд становится острым, сосредоточенным, готовым к нападению. Ноздри слегка раздуваются. Он чувствует сопротивление и готовится его сломить.

Атмосфера в комнате накаляется до предела. Даже воздух кажется более плотным, наэлектризованным. Свет от торшера дрожит, отбрасывая пляшущие тени на стены, украшенные нашими семейными фотографиями. Эти снимки смотрят на нас немыми свидетелями разрушения того, что когда-то было крепкой семьей.

– Знаешь что, Алеся? – голос становится опасно тихим, почти шепотом. Но в этом шепоте столько угрозы, что мурашки пробегают по коже. – Хватит изображать оскорбленную невинность. Ты тоже виновата в том, что между нами произошло.

Сердце подскакивает к горлу, бьется там как пойманная птица. Кровь стучит в висках так громко, что заглушает все остальные звуки. Неужели он снова будет сваливать вину на меня? Неужели в его искривленной логике я ответственна за его измену?

Ладони становятся влажными от пота, рот пересыхает. Но вместо привычного желания сжаться, спрятаться, извиниться, внутри разгорается пламя возмущения.

– Виновата в чем именно? – встаю с кресла резким движением, и мягкая обивка скрипит под резким перемещением веса. Руки сжимаются в кулаки так крепко, что костяшки белеют, а ногти впиваются в ладони. Боль острая, но она помогает сосредоточиться, не дает эмоциям полностью захлестнуть разум.

Комната словно уменьшается в размерах. Расстояние между нами сокращается не физически, а энергетически. Два человека, которые когда-то любили друг друга, сейчас стоят по разные стороны пропасти взаимных обвинений.

– В том, что наш брак превратился в формальность, – выплевывает он слова как горькое лекарство. Каждый слог пропитан желчью и разочарованием. – В том, что ты стала для меня чужой. Когда в последний раз ты интересовалась моими делами? Моими проблемами?

Его лицо искажается гримасой, которую трудно интерпретировать. Боль? Гнев? Разочарование? Все вместе смешивается в коктейль обвинений, который он выливает на меня.

Грудная клетка сжимается так сильно, что становится трудно дышать. Воздух застревает в горле, каждый вдох дается с усилием. Неужели все мои попытки быть хорошей женой он воспринимал как формальность?

– Каждый день! – взрываюсь я, и голос эхом отражается от стен. – Каждый вечер спрашиваю, как прошел день на работе!

Слова вырываются из груди как крик души. Пятнадцать лет ежедневных расспросов, участия, попыток разделить его заботы. Неужели все это было напрасно?

Глава 12

– Из вежливости, – машет рукой Мирон с таким пренебрежением, словно отмахивается от назойливой мухи. – Как дела, дорогой? Хорошо, дорогая. И все. А Лида слушает по-настоящему, вникает, дает советы.

Лида... Это имя врезается в сознание как раскаленный нож. Оказывается, она не просто любовница. Она еще и доверенное лицо, консультант, понимающая душа. Все то, чем я думала, была для него.

В желудке все переворачивается от болезненного осознания. Значит, я была не нужна ему как личность. Только как обслуживающий персонал: готовить, стирать, убирать, воспитывать ребенка.

– Двадцатичетырехлетняя студентка дает тебе деловые советы? – не могу поверить в абсурдность ситуации. Голос дрожит от смеси недоумения и ярости.

– У нее свежий взгляд на вещи, – огрызается Мирон, и в его голосе появляется защитная интонация. Он защищает ее. Защищает перед женой. – Она не зациклена на бытовых мелочах, как ты.

Бытовые мелочи. Фраза падает в тишину как гильотина. Значит, все то, что составляло мою жизнь последние пятнадцать лет, а именно готовка завтраков, стирка рубашек, уборка дома, бессонные ночи с больным ребенком, все это мелочи, недостойные внимания серьезного бизнесмена.

Кровь отливает от лица, оставляя ощущение холода на коже. Ноги подгибаются, и я хватаюсь за подлокотник кресла.

– А еще она, наверное, в постели лучше меня? – вырывается у меня, и я тут же жалею об этих словах. Но они уже произнесены, повисли в воздухе как заряженная граната.

Лицо Мирона меняется мгновенно. Черты заостряются, глаза сужаются. Он делает шаг ко мне, и его физическое превосходство ощущается особенно остро. Я инстинктивно отступаю, спина упирается в стену.

Сердце колотится так бешено, что кажется, сейчас выскочит из груди. Руки дрожат, покрываются холодным потом.

– Раз уж ты спросила, – произносит он медленно, с садистской расстановкой, смакуя каждое слово, – Да. Она не лежит как бревно и не думает о стирке во время близости.

Удар наотмашь. Самый болезненный и унизительный из всех возможных. Мир качается перед глазами, колени подгибаются. Хватаюсь за спинку кресла обеими руками, чтобы не упасть.

В груди что-то рвется, разрывается на части. Боль острая, физическая, будто мне вспороли живот тупым ножом.

– Ты... ты подонок, – шепчу, и голос дрожит от ярости, боли и унижения. Слова едва прорываются сквозь охваченное спазмом горло.

– Я честен, – пожимает плечами Мирон с таким равнодушием, словно обсуждает прогноз погоды. – Ты сама спросила.

В эту секунду я ненавижу его всей душой, каждой клеточкой своего существа. Этого самодовольного, эгоистичного мужчину, который разрушил нашу семью и еще смеет унижать меня в собственном доме.

Телефон на журнальном столике внезапно оживает, экран загорается ярким светом. Мелодия звонка врывается в наш поединок как сирена скорой помощи. Смотрю на дисплей и цепенею.

“Няня Лида” – высвечивается на экране крупными буквами.

Мирон тоже видит имя. Лицо его сначала бледнеет, кровь отливает от щек, затем резко наливается краской. На шее проступают красные пятна.

– Не отвечай, – бросает он резко, протягивая руку к телефону.

– Почему? – беру аппарат в руки раньше, чем он успевает до него дотронуться. Телефон продолжает вибрировать в ладони, каждый сигнал отдается дрожью в пальцах. – Может, твоя юная консультантка хочет дать еще один ценный совет?

– Алеся, положи трубку, – в голосе Мирона появляются знакомые властные нотки. Он привык, что ему подчиняются беспрекословно.

– Или что? – смотрю ему в глаза вызывающе, и впервые за пятнадцать лет не отвожу взгляд первой. – Ты меня уволишь? Разведешься? Найдешь себе другую домохозяйку?

Палец зависает над зеленой кнопкой. Сердце стучит так громко, что заглушает все остальные звуки. Что скажет мне эта девчонка? Как посмеет заговорить с женщиной, чью семью разрушила?

– Не делай глупостей, – Мирон делает еще один шаг ко мне, протягивает руку к телефону. Руки, которые когда-то ласкали меня, а теперь тянутся отобрать последнее право на правду.

– Глупости? – отступаю от него, прижимая аппарат к груди. Пластик теплый от моих ладоней, вибрация отдает во все тело. – А что, по-твоему, умно? Закрыть глаза и делать вид, что ничего не произошло?

Звонок обрывается, и на секунду в комнате воцаряется оглушительная тишина. Но передышка длится недолго, через мгновение телефон снова оживает. Лида настойчива. Очень настойчива.

– Она волнуется, – бормочет Мирон, и в его голосе слышится нежность, забота и любовь, что заставляет мое сердце сжаться от новой боли.

Этого уже слишком. Он переживает за свою любовницу больше, чем за жену, которая стоит перед ним с разбитым сердцем.

Принимаю звонок. Будь что будет.

Глава 13

– Алло? – голос звучит удивительно спокойно, хотя внутри все кипит.

– Алеся Андреевна? – голосок Лиды доносится из трубки, дрожит от волнения и страха. – Простите, что беспокою так поздно...

Даже через телефон слышно, что девушка плачет. Голос хрипловатый, с характерными всхлипываниями.

– Что тебе нужно? – перебиваю ее, не желая слушать притворные извинения.

– Я... я хотела объясниться. То, что вы сегодня увидели... это не то, что вы думаете.

Не то, что я думаю. Эти слова врезаются в сознание как осколки битого стекла. В голове мгновенно всплывает картина: Мирон над полуголой Лидой, их переплетенные тела на нашей супружеской постели. Желудок сжимается болезненным спазмом, кислота поднимается к горлу. Боже мой, неужели они действительно сговорились использовать одинаковые жалкие отговорки?

В трубке слышно прерывистое, надломленное дыхание девушки, характерные всхлипывания. Звуки искренние, но меня они не трогают. После всего, что произошло, слезы этой особы кажутся просто еще одной попыткой манипуляции. Слишком поздно для раскаяния, слишком поздно для слез.

Мирон напрягается рядом со мной, каждая мышца его тела натягивается как стальная струна. Широкие плечи подаются вперед, руки медленно сжимаются в массивные кулаки. Мышцы шеи выступают резкими, напряженными линиями под загорелой кожей. Он готов в любую секунду броситься на меня и вырвать телефон из рук. Хищник, почувствовавший опасность для своей добычи.

Воздух в гостиной становится плотным, наэлектризованным. Даже мебель словно сжимается от напряжения. Свет торшера дрожит, отбрасывая пляшущие тени на стены, где висят наши семейные фотографии, немые свидетели краха того, что когда-то казалось нерушимым.

– А что это было? – спрашиваю язвительно, и каждое слово пропитывается ледяным сарказмом. Пальцы сжимают телефон так крепко, что костяшки белеют. – Урок анатомии? Медицинский осмотр? Или ты изучала строение мужского организма для университетского проекта? А может быть просто помогала снять мерки для новой рубашки?

Мирон резко хватает меня за руку, и его пальцы впиваются в тонкое запястье болезненной, почти звериной хваткой. Кожа горит под его прикосновением, появляется острая боль, которая прострелит до самого плеча. Он пытается силой отобрать телефон, но во мне просыпается неожиданная сила сопротивления.

Я вырываюсь резким движением, чувствуя, как кожа натягивается под его пальцами, возможно, останутся синяки. Отхожу к большому окну, прижимаясь спиной к холодному стеклу. Осенний вечер за окном кажется более дружелюбным, чем атмосфера в этой комнате.

– Мы не планировали... – продолжает Лида сквозь слезы, голос дрожит как у пойманного воробья. – Все получилось случайно... само собой...

– Случайно, – повторяю, и в моем голосе звенит холодная сталь, которой я сама не узнаю. Эта интонация принадлежит не покорной жене, а совершенно другой женщине. – Ты случайно сняла одежду и легла в чужую постель? Случайно раздвинула ноги перед чужим мужем?

В трубке воцаряется гробовая тишина, только шумное, прерывистое дыхание. Наверное, двадцатичетырехлетняя девочка не ожидала такой беспощадной прямоты от интеллигентной тети Алеси. Привыкла к тому, что взрослые люди говорят намеками, деликатно обходят острые углы, избегают неприличных слов.

Но я больше не собираюсь быть деликатной. Пятнадцать лет деликатности привели к тому, что муж спит с няней в нашей дачной постели.

– Алеся Андреевна, я понимаю, как вам больно... – голосок становится тоньше, жалостливее.

– Ты ничего не понимаешь! – взрываюсь, и все эмоции этого кошмарного дня выплескиваются наружу раскаленным потоком лавы. Голос срывается на истерический крик, эхом отражается от стен и потолка гостиной. Сердце колотится так бешено, что грудная клетка физически болит от каждого удара. – Ты разрушила семью! Травмировала невинного ребенка!

По щекам текут слезы ярости, соленые и горячие. Вытираю их тыльной стороной ладони, размазывая остатки дневного макияжа. Внешность сейчас не важна. Важна только правда, которую я наконец решилась высказать.

Мирон делает агрессивный шаг ко мне, лицо искажено животным гневом. Темные глаза сверкают опасным, почти безумным блеском. Таким я его никогда не видела, даже в самые тяжелые моменты нашего брака он сохранял внешнее самообладание.

– Алеся, немедленно хватит! – рычит он низким, угрожающим голосом.

Но меня уже не остановить. Плотина молчания прорвана, и пятнадцать лет накопленной боли, разочарования и подавленного гнева хлещут наружу неудержимым потоком.

– Мой пятилетний сын видел, как его отец изменяет матери! – кричу в трубку так громко, что голос срывается и становится хриплым. – Ты хоть представляешь, что это значит для детской психики? Он всю жизнь будет помнить эту картину!

Глава 14

В телефонной трубке раздается тихий, болезненный всхлип, потом дрожащий, едва слышный голос:

– Я... я не хотела... не думала о ребенке...

– Конечно, не думала! – сарказм в моем голосе режет воздух острее самого острого ножа. Каждое слово пропитано презрением и болью. – Двадцать четыре года, мозгов в голове нет, зато есть длинные ноги и красивая упругая грудь! Этого достаточно, чтобы соблазнить женатого мужчину, правда?

– Алеся! – Мирон хватает меня за плечи обеими руками, трясет так сильно, что зубы стучат. Пальцы впиваются в ключицы через тонкую ткань блузки. – Немедленно прекрати этот балаган!

Но я не могу остановиться. Боль, копившаяся долгие годы самопожертвования и молчаливого терпения, наконец прорывает все запреты и условности.

– Завтра же забудь дорогу к нашему дому, – произношу четко, раздельно, по слогам, чтобы каждое слово дошло до ее молодой, но явно туповатой головки. – Навсегда и бесповоротно. И больше никогда в жизни не приближайся к моей семье.

– Но Мирон Валерьевич сказал... – начинает она жалобно.

Кровь стучит в висках так оглушительно громко, что заглушает все остальные звуки. Значит, они уже все обсудили, строят совместные планы на будущее. Делят мою жизнь между собой, как деловые партнеры делят прибыль. А я, видимо, просто досадная помеха на пути к их счастью.

В груди что-то окончательно рвется, разрывается на мелкие кровоточащие кусочки.

– Плевать, что он тебе сказал! – кричу в трубку так яростно, что голос срывается в хрип. – Я говорю! Это мой дом, моя семья, мой ребенок! И я решаю, кому здесь место!

Сбрасываю звонок резким, почти судорожным движением и бросаю телефон на диван. Аппарат отскакивает от мягкой кожаной обивки, кувыркается в воздухе и падает на персидский ковер с глухим стуком. Руки дрожат от переизбытка адреналина, по всему телу разливается жар от выплеснувшихся эмоций.

Мирон застывает посреди гостиной, превратившись в живую статую гнева. Лицо каменное, будто высеченное из мрамора. Челюсти сжаты настолько крепко, что скулы выступают острыми, почти болезненными углами. Дышит тяжело и шумно, ноздри раздуваются при каждом вдохе, как у разъяренного быка.

Несколько секунд мы молчим, изучая друг друга. Воздух вокруг нас искрит от взаимной ненависти и разочарования. В комнате так тихо, что слышно тиканье часов на кухне, гудение холодильника, далекий шум машин за окном.

– Ты не имела права, – говорит он наконец холодно, и каждое слово падает в тишину как тяжелая ледяная глыба. Голос лишен всех эмоций, кроме ледяной ярости.

– Не имела права? – повторяю, не веря своим ушам. Голос дрожит от нарастающего возмущения. – Это моя семья, мой дом, мой ребенок! У меня нет права защищать их от разрушительницы?

– И мой тоже, – рычит он, делая еще один агрессивный шаг в мою сторону. Руки медленно сжимаются в мощные кулаки, мышцы предплечий напрягаются под тонкой тканью рубашки. – И я буду решать, кого пускать в этот дом! Я здесь главный!

Последняя фраза звучит как ультиматум. Альфа-самец обозначает свою территорию, напоминает о иерархии. Но времена покорной жены безвозвратно прошли.

Воздух между нами превращается в раскаленную массу, готовую взорваться от малейшей искры. Мы стоим друг против друга, как два закаленных в боях гладиатора перед финальным поединком. В его глазах читается холодная ярость, железное желание подчинить, поставить бунтовщицу на место любой ценой.

Но во мне тоже произошли необратимые изменения. Покорная, самоотверженная жена умерла сегодня в спальне дачного дома. На ее место пришла совершенно другая женщина, которая готова сражаться за свое человеческое достоинство до последней капли крови.

– Этот дом принадлежит мне ровно наполовину, – произношу ледяным, официальным тоном, который сама слышу впервые. – Как и все остальное имущество, которое мы нажили за пятнадцать лет совместного брака. И у меня есть документы, это подтверждающие.

Лицо Мирона заметно темнеет, становится почти багровым. Он явно не ожидал, что разговор перейдет в юридическую плоскость. Всегда считал меня слишком мягкой для подобных вещей.

– Ты забываешься, женщина, – шипит он сквозь стиснутые зубы.

– Нет, – медленно качаю головой, не отводя взгляда. – Я наконец-то вспоминаю, кто я такая на самом деле. Не бесплатная прислуга, не домашняя няня, не секс-игрушка для твоего удовольствия. Я живой человек. И у меня есть неотъемлемые права.

Глава 15

Секунды текут медленно, как густой мед, каждая из них отмечена ударами сердца, которые отдаются во всем теле. Пульс стучит в висках настолько громко, что кажется, весь мир должен слышать этот барабанный бой. Руки дрожат мелкой, почти незаметной дрожью, но я сжимаю их в кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. Острая боль помогает сосредоточиться, не дает эмоциям полностью захлестнуть разум.

Мирон стоит передо мной, и даже в этот момент глубочайшего кризиса его физическое присутствие ощущается подавляющим. Широкие плечи заполняют пространство, высокий рост заставляет запрокидывать голову, чтобы смотреть в лицо. Мужчина, привыкший доминировать одним своим появлением. Даже сейчас, когда его мир рушится, он пытается контролировать ситуацию силой характера.

Свет торшера падает на его лицо неровными пятнами, превращая знакомые черты в маску. Скулы резко очерчены тенями, глаза горят темным огнем в глубоких глазницах. Губы сжаты в тонкую линию, челюсти напряжены до предела. Каждая мышца его тела говорит о сдерживаемой ярости, о готовности к бою.

Воздух в комнате становится плотным, насыщенным запахом его одеколона и моего страха. Пот выступает на лбу, хотя в доме прохладно. Желудок сжимается болезненным спазмом, кислота поднимается к горлу. Тело реагирует на опасность инстинктивно, готовится к бегству или борьбе.

– Права, – повторяю я медленно, чувствуя, как каждое слово царапает горло. Голос звучит хрипло, но твердо. – Да, у меня есть права. И я буду их отстаивать.

В его темных глазах вспыхивает что-то опасное, первобытное. Ноздри слегка раздуваются, дыхание становится глубже, тяжелее. Руки медленно сжимаются в кулаки, костяшки белеют от напряжения. Мужчина на грани взрыва, и я это чувствую каждой клеточкой кожи.

– Алеся, – произносит он низким, вкрадчивым голосом, который когда-то заставлял мое сердце биться чаще. Теперь в этом тембре слышится угроза. – Не забывайся. Ты все еще моя жена.

Моя жена. Притяжательное местоимение звучит как ошейник, как клеймо собственности. В его понимании брак это право владения, а не союз равных.

– Жена, – медленно киваю, не отводя взгляда от его лица. Сердце колотится так бешено, что грудная клетка болит от каждого удара. – Но не собственность. Не вещь, которой ты можешь распоряжаться по своему усмотрению.

Мирон делает шаг ко мне, и воздух между нами искрит от напряжения. Его движения медленные, рассчитанные, как у хищника, подкрадывающегося к добыче. Даже сейчас он пытается использовать свое физическое превосходство как аргумент в споре.

– Пятнадцать лет ты была довольна своим положением, – голос становится тише, опаснее. – Никогда не жаловалась на то, что я принимаю решения. Более того, именно этого от меня и ожидала.

Слова падают в тишину как камни в стоячую воду, расходятся кругами болезненных воспоминаний. Да, я действительно была довольна. Была счастлива растворяться в семье, жить интересами мужа и ребенка. Считала это нормой, признаком хорошего воспитания и правильных приоритетов.

Но то была другая жизнь, другая я. Женщина, которая верила в сказку о вечной любви и семейном счастье. Эта женщина умерла сегодня днем в спальне дачного дома.

– Меня устраивала моя роль, – признаю честно, чувствуя, как голос дрожит от переполняющих эмоций. – Пока я думала, что ты меня любишь и уважаешь. Пока верила, что мы строим что-то общее, важное.

В памяти всплывают картины нашей совместной жизни. Как мы выбирали обои для детской, спорили о цвете стен. Как планировали отпуск, изучали путеводители, мечтали о путешествиях. Как сидели вечерами на кухне, обсуждали планы на будущее, строили воздушные замки семейного счастья.

Все это оказалось иллюзией. Красивой декорацией, за которой скрывалась пустота.

– А теперь я знаю правду, – продолжаю, и каждое слово дается с усилием, будто поднимаю тяжелые камни. – Ты не строил семью. Ты просто пользовался удобствами.

Лицо Мирона темнеет еще больше, становится почти багровым. Мышцы шеи напрягаются, образуя резкие линии под кожей. Он привык, что его мотивы не подвергают сомнению, особенно женщины.

– Удобствами? – повторяет он с издевкой, которая режет хуже любого оскорбления. – Я пятнадцать лет содержал тебя, обеспечивал всем необходимым. Дом, машина, одежда, отдых. Чего еще может хотеть разумная женщина?

Материальные блага. В его картине мира это единственная валюта, которой измеряется ценность отношений. Деньги, статус, внешнее благополучие. Все остальное лишь сантименты, которые мешают принимать практичные решения.

В груди разгорается новая волна ярости, чистой и яркой, как пламя газовой горелки.

– Любви, – шепчу, и голос срывается на этом слове. – Верности. Честности. Элементарного человеческого уважения.

Мирон фыркает с таким презрением, что хочется дать ему пощечину.

– Детские сказки, – отмахивается он небрежно. – Мы взрослые люди, Алеся. Пора перестать жить иллюзиями.

Иллюзии. Значит, любовь в его понимании всего лишь красивая выдумка, помогающая молодым людям создавать семьи. А потом, когда цель достигнута, можно отбросить эти сантименты и жить по законам целесообразности.

Ноги становятся ватными, колени подгибаются. Хватаюсь за спинку кресла, чтобы не упасть. Дерево твердое и теплое под пальцами, реальное в этом мире рушащихся иллюзий.

Глава 16

Плечи Мирона напрягаются, мышцы под дорогой рубашкой каменеют, образуя четкий рельеф под тонкой тканью. Он медленно поворачивается от окна, словно хищник, почуявший запах крови, и я инстинктивно делаю шаг назад. Паркет под босыми ногами холодный, каждая доска отдается неприятным ощущением в позвоночнике.

Воздух в комнате становится плотнее, насыщается запахом его одеколона и моего страха. Сердце колотится так бешено, что грудная клетка физически болит от каждого удара. Кровь стучит в висках оглушительным барабанным боем, заглушая все остальные звуки. Ладони покрываются холодным липким потом, пальцы дрожат мелкой, почти незаметной дрожью.

На его лице восстанавливается привычная маска непоколебимого контроля. Челюсти сжимаются так крепко, что на скулах играют желваки, образуя резкие тени в мягком свете торшера. Взгляд становится жестким, расчетливым, как у опытного переговорщика, который чувствует слабость противника. Темные глаза сужаются, изучая мое лицо с холодным вниманием анатома, препарирующего труп.

Даже потрясение от упоминания Макара не может полностью сломить его железную волю. Мирон принадлежит к породе мужчин, которые видят в любом кризисе лишь временную неприятность, требующую жестких административных решений.

– И знаешь, что самое страшное? – продолжаю безжалостно, желая пробить его броню самоуверенности хотя бы на мгновение. Голос дрожит от переполняющих эмоций, каждое слово царапает горло острыми когтями. В животе все сжимается болезненным спазмом от того, что я вынуждена причинять боль, говоря о собственном сыне. – Он думает, что это его вина. Что если бы он был лучше, послушнее, умнее, папа не ушел бы к другой тете.

В памяти всплывает образ Макара: его испуганные глазенки, дрожащие губки, тонкие ручки, которые обнимали мою шею, пытаясь утешить. Пятилетний ребенок, который берет на себя ответственность за грехи взрослых. Боль пронзает сердце, острая и режущая, будто кто-то вонзил нож между ребер.

Мирон выпрямляется во весь свой внушительный рост, широкие плечи расправляются под дорогой тканью. Каждый сантиметр его мощного тела излучает властность и непоколебимую уверенность в собственной правоте. Руки медленно скрещиваются на груди в знакомом жесте превосходства, который я наблюдала тысячи раз на деловых встречах. Поза человека, привыкшего диктовать условия и не терпящего возражений.

Свет от торшера падает на его лицо под углом, превращая знакомые черты в маску непреклонности. Высокий лоб, прямой нос, волевой подбородок – все говорит о силе характера, которая может как защищать, так и разрушать.

– Хватит драматизировать, – произносит он холодно, раздельно произнося каждый слог, и в голосе снова появляются те стальные нотки, которые заставляют дрожать подчиненных в его офисе. Тон делового человека, для которого эмоции всего лишь помеха в принятии рациональных решений. – Дети приспосабливаются быстрее взрослых. Макар переживет.

Его равнодушие поражает как удар тока. Словно речь идет не о собственном сыне, не о пятилетнем мальчике, чья детская душа получила глубочайшую травму, а о досадной помехе в деловых планах, которую можно устранить административными методами.

Воздух застревает в легких, дыхание становится поверхностным, прерывистым. Грудная клетка сжимается стальными обручами, каждый вдох дается со все большим трудом. В горле встает ком, мешающий говорить. Руки сжимаются в кулаки так крепко, что ногти впиваются в ладони, оставляя болезненные полумесяцы на коже.

– Переживет? – не верю своим ушам, и голос срывается на высокой ноте, эхом отражается от стен гостиной. Знакомая комната внезапно кажется чужой, враждебной. Даже мебель, которую мы выбирали вместе, теперь выглядит как декорации к спектаклю, в котором я играю роль, не понимая сюжета. – Ты говоришь о психологической травме ребенка, как о простуде, которая сама пройдет через неделю?

На журнальном столике стоят рамки с семейными фотографиями. Макар в день рождения, весь перемазанный кремом от торта, счастливо смеется. Наша поездка на море два года назад. Сын строит замок из песка, а Мирон помогает ему, оба довольные и расслабленные. Эти снимки теперь кажутся насмешкой над нашей нынешней реальностью.

– Не нужно раздувать из мухи слона, – отмахивается он с тем привычным пренебрежением, которое проявляет к проблемам, не касающимся его напрямую. Жест широкий, небрежный, словно сметает со стола крошки после еды. – Главное обеспечить ему материальную стабильность. А для этого семья должна остаться вместе, что бы ни случилось.

Материальная стабильность. В его сознании деньги решают абсолютно все проблемы, включая детские душевные травмы. Успешный бизнесмен, который измеряет ценность человеческих отношений финансовыми показателями.

Желудок скручивается болезненным узлом от осознания того, насколько мы по-разному видим мир. Для меня семья это любовь, поддержка, взаимное уважение. Для него экономическая единица, требующая эффективного управления.

– Какая стабильность? – голос дрожит от возмущения, которое поднимается из самых глубин души. Кровь приливает к лицу, щеки пылают огнем стыда и ярости. – В семье, где отец открыто изменяет матери, а потом требует молчать об этом?

Глава 17

Мирон медленно подходит ближе, каждый его шаг отдается глухим звуком по паркету. Движения неспешные, рассчитанные, как у опытного хищника, который не торопится, зная, что добыча никуда не денется. Его физическое превосходство ощущается давлением, почти осязаемым присутствием, которое заполняет все пространство вокруг.

Высокий, мускулистый, с широкой грудью и мощными руками. Он привык решать проблемы силой характера и волевым напором. Даже сейчас, в момент семейного кризиса, он остается альфа-самцом, который не сомневается в своем праве командовать.

Воздух между нами накаляется до предела. В комнате становится душно, как перед грозой. Настенные часы тикают особенно громко, отсчитывая секунды нашего противостояния. За окном шумит ветер, раскачивая ветви старого клена, тени от которых пляшут на стенах в свете уличного фонаря.

– Слушай меня внимательно, – говорит он низким, властным голосом, которым привык отдавать распоряжения подчиненным в офисе. Каждое слово произносится четко, с расстановкой, без тени сомнения в собственной правоте. Указательный палец поднимается вверх в знакомом жесте, который всегда предваряет его ультиматумы. – Мы останемся вместе. Точка. Ты забудешь эту глупость про развод и будешь вести себя как разумная женщина.

Приказ. Чистый, неприкрытый приказ, не допускающий возражений. Он не просит, не уговаривает, не пытается найти компромисс. Он требует безоговорочного повиновения, как имеет право требовать хозяин дома от домашних.

Воздух становится еще более плотным, наэлектризованным. Сердце бьется так часто, что в глазах начинает рябить от недостатка кислорода. Руки дрожат все сильнее, приходится сцепить пальцы, чтобы скрыть эту слабость.

– А если я откажусь? – спрашиваю, чувствуя, как внутри разгорается холодная ярость, которой я никогда не испытывала. Голос звучит тише обычного, но в нем появляются стальные нотки, которые удивляют меня саму.

Мирон усмехается с той самоуверенностью, которая всегда раздражала меня в его деловых разговорах. Уголки губ приподнимаются в презрительной улыбке, глаза сужаются, изучая мое лицо как объект для анализа.

– Не откажешься, – констатирует он с абсолютной убежденностью человека, который привык просчитывать людей на несколько ходов вперед. Руки заклады­ваются за спину в позе лектора, читающего лекцию не особенно сообразительным студентам. – Ты слишком разумна, чтобы разрушить жизнь сына из-за банальных женских капризов.

Женские капризы. Мое человеческое достоинство, потребность в верности и элементарном уважении он называет капризами. Как будто речь идет о желании купить новую сумочку или поехать на курорт подороже.

Кровь отливает от лица, оставляя ощущение холода на коже. В животе все переворачивается от унижения. Пятнадцать лет самоотверженности, заботы о семье, жертв ради общего благополучия обесцениваются одной фразой.

– У тебя нет настоящей профессии, нет собственного серьезного дохода, – продолжает он методично, словно зачитывает бизнес-план по реструктуризации убыточного предприятия. Голос становится еще более официальным, сухим. – Где ты будешь жить? На что содержать ребенка? Алименты не покроют и половины ваших реальных нужд.

Финансовое давление. Конечно, он бьет по самому болезненному, самому уязвимому месту. Годы, посвященные семье, действительно сделали меня зависимой от его заработков. Моя работа в небольшой дизайнерской студии скорее хобби, чем серьезный источник дохода.

Ноги становятся ватными, колени подгибаются.

– Найду другую работу, – отвечаю, стараясь звучать увереннее, чем чувствую себя. Но голос предательски дрожит, выдавая внутреннюю неуверенность.

– Кем? – в его голосе звучит нескрываемая издевка, которая режет хуже любого оскорбления. Брови поднимаются вверх в жесте показного удивления. – Секретаршей в какой-нибудь захудалой конторе? Продавщицей в магазине? На твою зарплату не хватит даже на аренду приличной однокомнатной квартиры в этом районе.

Каждое слово попадает в цель с точностью снайперского выстрела. Он знает все мои слабые места, все страхи и сомнения, копившиеся годами, и бьет по ним с хирургической безжалостностью.

Сердце сжимается от осознания собственной уязвимости. Действительно, что я умею, кроме ведения домашнего хозяйства и воспитания ребенка? Диплом дизайнера получен пятнадцать лет назад, технологии изменились, портфолио устарело.

– А Макар? – продолжает наступление, и голос становится почти отеческим, полным заботы о будущем сына. Но глаза остаются холодными, расчетливыми. – Ты действительно хочешь, чтобы он рос в нищете? Перешел из престижной частной школы в обычную районную? Забыл о дорогих спортивных секциях и элитных летних лагерях?

Будущее сына. Самый сильный, самый беспощадный аргумент в его арсенале. Он знает, что ради Макара я готова на любые жертвы.

Глава 18

Макар. Имя сына падает между нами как последний аргумент в споре, который никто не может выиграть. Воздух в комнате становится еще более плотным, пропитанным запахом моего страха и его самоуверенности. Мирон знает, что попал в цель. На его лице появляется то самое выражение, которое я видела сотни раз на деловых переговорах, удовлетворение охотника, загнавшего добычу в угол.

Стою и чувствую, как дрожат колени. Пальцы сжимаются и разжимаются, ищут опору, но находят только пустоту. В голове проносятся картины: Макар в новом саду, где его не знают, где он будет объяснять одногруппникам, почему родители развелись. Съемная квартира в спальном районе вместо собственного дома. Отказ от музыкальной школы, художественной студии, бассейна.

– Я подумаю, – выдыхаю наконец, и голос звучит как сдавленный стон.

Мирон кивает с видом человека, который знал исход переговоров еще до их начала. Руки расслабляются, поза становится менее агрессивной. Он уже чувствует победу, готов проявить великодушие к поверженному противнику.

– Умная девочка, – говорит он почти ласково, и эта покровительственная интонация режет хуже любого оскорбления. – Утром все обсудим на свежую голову. Найдем разумное решение.

Поворачивается к дивану, начинает расстилать одеяло. Движения четкие, деловые. Проблема решена, можно переходить к организационным вопросам. Даже в быту он остается эффективным менеджером, который умеет быстро адаптироваться к изменившимся условиям.

– Спокойной ночи, – бросает через плечо, не глядя на меня.

Иду к спальне медленно, каждый шаг дается с трудом. Ноги наливаются свинцом, спина болит от напряжения. В коридоре останавливаюсь у двери детской, прислушиваюсь. Тихое, ровное дыхание за дверью. Макар спит, и слава богу. Завтра утром он проснется в том же доме, с теми же родителями. Внешне ничего не изменится.

Но все изменилось. Навсегда.

Закрываю за собой дверь спальни, щелкаю замком. Впервые за многие годы брака заперлась от собственного мужа в собственной спальне. Руки дрожат, когда поворачиваю защелку. Металл холодный под пальцами.

Сажусь на край кровати и смотрю на помятое постельное белье. Вчера мы спали здесь вместе, как обычно. Мирон читал новости на планшете, я листала модный журнал. Обычный семейный вечер, каких было тысячи. Он даже поцеловал меня перед сном, привычно, автоматически.

А сегодня целовал другую.

Встаю, иду к комоду. Достаю из верхнего ящика старую записную книжку, где записаны телефоны подруг, коллег, знакомых. Листаю страницы дрожащими пальцами. Света будет спрашивать подробности, а я не готова их рассказывать. Мама живет в другом городе, и в ее возрасте такие новости могут подорвать здоровье.

Значит, справляться придется самой.

Подхожу к окну, раздвигаю тяжелые шторы. За стеклом темная осенняя ночь. В соседних домах гаснут окна, люди ложатся спать в своих семьях. Кто-то счастлив, кто-то решает бытовые проблемы, кто-то планирует завтрашний день. Обычная жизнь, которая кажется недосягаемой роскошью.

В голове проносятся варианты. Уехать к маме с Макаром? Но это означает оставить работу, вырвать ребенка из привычной среды. Снять квартиру в городе? На мою зарплату хватит только на окраину, далеко от школы и друзей сына. Остаться и терпеть? Делать вид, что ничего не произошло?

Сажусь в кресло у окна, обхватываю колени руками. Позиция эмбриона, защитная поза. Хочется свернуться калачиком и проспать несколько месяцев, а проснуться, когда все решится само собой.

Но жизнь так не работает. Особенно когда у тебя есть пятилетний сын, который зависит от каждого твоего решения.

Достаю телефон, открываю калькулятор. Моя зарплата. Минус налоги. Плюс алименты, которые будет платить Мирон. Минус аренда квартиры. Минус коммунальные платежи. Минус еда, одежда, лекарства. Минус детский сад, если найду место в государственном. Цифры складываются в печальную картину.

Выживем, но едва.

А что потом? Когда Макар пойдет в школу, понадобятся учебники, форма, канцтовары. Когда заболеет, нужны будут лекарства и врачи. Когда захочет заниматься спортом или музыкой, секции стоят денег. Когда друзья поедут в летний лагерь, а мы не сможем себе этого позволить.

Встаю, хожу по комнате. Паркет скрипит под босыми ногами. Мирон все собирался починить эти доски, но руки не доходили. Теперь этот скрип будет напоминать о нем каждый день, если я останусь в этом доме.

Но можно ли остаться? Жить под одной крышей с человеком, который предал все, что было между нами? Изображать счастливую семью перед соседями, коллегами, друзьями? Каждый день видеть его лицо, слышать голос, чувствовать запах одеколона?

Глава 19

А главное, что сказать Макару? Как объяснить, почему мама и папа больше не спят в одной комнате? Почему мама плачет, когда думает, что сын не видит? Почему папа задерживается на работе еще чаще, чем раньше?

Дети чувствуют ложь. Особенно когда она касается самого важного: семьи, безопасности, любви родителей друг к другу.

Сажусь за маленький столик, где обычно делаю маникюр. Достаю лист бумаги, ручку. Начинаю составлять список того, что нужно сделать, если решу уйти.

Найти работу с нормальной зарплатой. Но какую? Диплом дизайнера устарел, опыта в серьезных компаниях нет. Может, пойти на курсы, освоить новые программы? Но это время и деньги, которых нет.

Найти квартиру. Посмотреть районы, где недорого, но безопасно. Где есть детские сады и школы. Где Макар не будет бояться гулять во дворе.

Поговорить с адвокатом. Узнать, на что имею право при разводе. Как будут делиться имущество, долги, обязанности по содержанию ребенка.

Подготовить Макара. Найти детского психолога, который поможет ему пережить развод родителей. Объяснить, что он не виноват в том, что случилось. Что мама и папа всегда будут его любить, даже если не будут жить вместе.

Ручка дрожит в руках, буквы получаются неровными. Каждый пункт списка это шаг в неизвестность. Жизнь, которую я знала, заканчивается. Начинается что-то новое, пугающее, но, возможно, более честное.

Или нет?

Может, Мирон прав? Может, стоит попробовать сохранить семью ради сына? Найти способ простить, забыть, начать сначала? Многие женщины проходят через это. Закрывают глаза на измены мужей, сосредотачиваются на детях, доме, своих интересах.

Но смогу ли я? Смогу ли засыпать рядом с человеком, который меня предал? Смогу ли притворяться, что все в порядке, когда он будет опаздывать с работы? Смогу ли доверять ему снова?

И главное, что это сделает с Макаром? Вырастить сына в семье, где родители играют роли, где нет настоящей близости, где все держится на обмане и привычке?

Рву лист пополам, выбрасываю в корзину. Слишком много вопросов, слишком мало ответов. Голова раскалывается от напряжения.

Иду в ванную, включаю горячую воду. Стою под душем, и слезы смешиваются с потоками воды. Плачу обо всем сразу: о потерянных иллюзиях, о предательстве, о страхе перед будущим. О том, что Макар может вырасти без полноценной семьи. О том, что мне тридцать восемь лет, и я не знаю, как жить дальше.

Горячая вода постепенно смывает напряжение дня. Выхожу из душа, заворачиваюсь в большое полотенце. Смотрю на себя в зеркало. Красные глаза, растрепанные волосы, усталое лицо. Женщина, которая за один день состарилась на несколько лет.

Но в глазах появляется что-то новое. Не покорность, не растерянность. Решимость. Я не буду принимать поспешных решений. Изучу все варианты, взвешу все за и против. Поговорю с людьми, которые проходили через подобное.

И только потом выберу путь, который будет лучшим для меня и для Макара.

Ложусь в постель, укрываюсь одеялом. Простыни пахнут домом, стиральным порошком, знакомой жизнью. Завтра все изменится. Нужно будет встать, приготовить завтрак, проводить Макара в детский сад. Делать вид, что все как обычно.

Но сначала нужно решить, вести ли сына в сад завтра? Что, если он расскажет воспитателям или детям о том, что видел на даче? Что, если начнет задавать вопросы, на которые нет ответов?

Может, стоит оставить его дома? Сказать, что плохо себя чувствует? Выиграть время, пока мы с Мироном не договоримся о том, что говорить ребенку.

Но это тоже неправильно. Нельзя делать Макара заложником наших проблем. Он должен жить нормальной детской жизнью, несмотря на то, что творится между родителями.

Переворачиваюсь на бок, обхватываю подушку руками. За стеной слышно, как Мирон ходит по гостиной, готовится ко сну. Странно думать, что человек, который пятнадцать лет спал рядом, теперь в нескольких метрах, но кажется находящимся на другой планете.

Закрываю глаза, пытаюсь заснуть. Но сон не идет. В голове крутятся одни и те же мысли, одни и те же вопросы. Что делать? Как жить дальше? Что будет с Макаром?

Встаю, подхожу к окну. Ночь медленно переходит в рассвет. Скоро утро, новый день. День, когда нужно будет принимать решения, которые определят всю дальнейшую жизнь.

Но сначала нужно пережить завтрашний завтрак. Посмотреть в глаза мужу-изменнику и сыну, который ни в чем не виноват. Найти силы улыбнуться, когда хочется плакать. Остаться человеком, когда все вокруг рушится.

Я справлюсь. Обязательно справлюсь. Ради Макара, ради себя, ради будущего, которое еще можно построить из осколков прошлого.

Глава 20

Сон так и не приходит. Лежу в постели, слушаю, как за окном просыпается город. Первые автомобили, ранние пешеходы, лай собак. Обычные звуки обычного утра, которое для меня стало первым днем новой жизни.

В половине седьмого встаю, иду на кухню. Мирон уже там, сидит за столом с чашкой кофе и планшетом. Выглядит свежим, отдохнувшим, словно провел ночь не на диване, а в пятизвездочном отеле. Волосы аккуратно зачесаны, рубашка отглажена. Деловой человек, готовый к новому рабочему дню.

– Доброе утро, – говорит, не поднимая глаз от экрана. Тон нейтральный, почти дружелюбный. Словно вчерашнего разговора не было.

– Утро, – отвечаю и ставлю чайник. Руки дрожат, и я крепче сжимаю ручку, чтобы скрыть волнение.

– Макара в сад поведешь? – спрашивает он, листая новости. Обычный семейный вопрос, каких тысячи звучали за этим столом.

Останавливаюсь, обдумывая ответ. Вести или не вести? С одной стороны, ребенку нужна стабильность, привычный распорядок. С другой, что, если он начнет рассказывать воспитателям о вчерашнем?

– Не знаю, – честно признаюсь. – Боюсь, что он может... сказать что-то лишнее.

Мирон поднимает голову, смотрит на меня внимательно. В глазах мелькает раздражение.

– Что именно он может сказать? – голос становится жестче. – Мы ведь договорились не драматизировать.

Договорились. Интересно, когда мы успели договориться? Он поставил ультиматум, я промолчала от растерянности. Но в его понимании это уже соглашение.

– Он спрашивал, почему ты был с тетей Лидой без одежды, – напоминаю тихо, наливая кипяток в чашку. Пар поднимается вверх, обжигает лицо.

Мирон морщится, откладывает планшет.

– Дети быстро забывают, если взрослые не акцентируют внимание, – заявляет он с видом эксперта по детской психологии. – Главное вести себя обычно. Никаких намеков на проблемы.

Вести себя обычно. Легко сказать. Как вести себя обычно, когда мир перевернулся? Как улыбаться, когда хочется кричать? Как притворяться счастливой женой, когда чувствуешь себя преданной дурой?

– А если воспитатели заметят, что он взволнован? – продолжаю настаивать. – Начнут расспрашивать?

– Скажешь, что у него был трудный день, – отмахивается Мирон. – Не выспался, капризничал. Обычные детские проблемы.

Все решения за меня уже приняты. Даже не спрашивает моего мнения, просто сообщает, как должно быть. И это после вчерашнего разговора о том, что я имею право голоса в этой семье.

Слышу шаги в коридоре. Макар проснулся. Сердце сжимается от тревоги. Как он будет выглядеть? Что скажет? Как вести себя с ним?

– Мамочка! – сын вбегает на кухню в пижаме, волосы торчат в разные стороны. Бросается ко мне, обнимает ноги. – А где папа спал? Я проходил мимо гостиной, там было одеяло на диване.

Вопрос прямой, детский, без обиняков. Макар замечает все, анализирует, делает выводы. Пятилетний детектив, которому нужны объяснения.

Мирон напрягается, откладывает чашку. Смотрит на меня выжидательно. Ну что ж, дорогой, твоя очередь выкручиваться.

– Папа... работал поздно, – беспечно произносит, поглаживая сына по голове. – Не хотел маму будить, поэтому остался в гостиной.

– А почему мама вчера плакала? – продолжает допрос Макар, поднимая на меня серьезные глаза. – И почему мы так быстро уехали от тети Лиды?

Каждый вопрос как удар по больному месту. Ребенок помнит все, связывает факты, требует логичных объяснений. А у меня их нет.

– Иногда взрослые расстраиваются по работе, – продолжает Мирон спокойным голосом. – У мамы были проблемы в офисе. Но теперь все хорошо, правда, дорогая?

Последний вопрос адресован мне. В голосе слышится предупреждение: поддержи версию или пожалеешь.

– Да, солнышко, – киваю, чувствуя, как каждое слово царапает горло. – Все хорошо.

Макар изучает наши лица внимательным взглядом. Дети умеют считывать эмоции лучше взрослых, чувствовать ложь на интуитивном уровне. Но пока не настаивает, принимает объяснение.

– Тогда почему тетя Лида звонила и плакала? – задает следующий вопрос, от которого у меня холодеет кровь.

Значит, он слышал вчерашний разговор. Слышал, как я кричала на Лиду. Сколько еще он знает?

– Ты подслушивал? – строго спрашивает Мирон, и в голосе появляются стальные нотки.

– Не подслушивал! – защищается Макар. – Просто шел в туалет и услышал, как мама громко разговаривает. Тетя Лида говорила что-то про прощение.

Мирон бросает на меня взгляд, полный упрека. Мол, твоя истерика довела до того, что ребенок все слышал.

– Тетя Лида... уволилась, – говорю медленно, подбирая слова. – Больше не будет с нами работать.

– Почему? – глаза Макара расширяются от удивления. – Она же хорошая! Читала мне сказки, играла в машинки.

Да, хорошая. Настолько хорошая, что спала с твоим отцом.

– У нее появилась другая работа, – объясняет Мирон ровным тоном. – Более интересная.

– А кто теперь будет со мной сидеть, когда вы на работе?

Глава 21

Детский сад находится в десяти минутах ходьбы от дома. Знакомый маршрут, который мы преодолеваем каждое утро уже два года. Мимо продуктового магазина с выцветшей вывеской, где пожилая продавщица всегда узнает нас и улыбается Макару. Мимо аптеки с яркими витринами, где мы покупаем детские витамины и лекарства от простуд. Мимо небольшого сквера с облетающими кленами, где Макар любит собирать разноцветные листья для гербария.

Сегодня все выглядит по-другому, словно кто-то приглушил яркость красок в мире. Даже привычные звуки города доносятся как будто через толстое стекло. Воздух ощущается плотнее обычного, каждый вдох требует усилия. Грудная клетка сжимается стальными обручами, мешая дышать полной грудью.

Ноги движутся автоматически по знакомому асфальту, но каждый шаг отдается тяжестью в позвоночнике. Плечи напряжены, словно несут невидимый груз. Рука, которая держит маленькую ладошку Макара, дрожит почти незаметно, но я чувствую эту предательскую дрожь кожей.

Макар болтает без умолку, перескакивая с темы на тему с типично детской непосредственностью. Его голосок звучит музыкально, наполняя серое утро единственными яркими красками. Рассказывает о том, что будет делать в саду, какие игры планирует с друзьями, какую поделку хочет сделать на занятиях по творчеству. Детский мир, где самая большая проблема – это сломанный карандаш или потерянная игрушка.

В его болтовне есть что-то целительное, отвлекающее от круговорота мрачных мыслей. Но внезапно, как удар грома среди ясного неба, звучит фраза, которая заставляет все внутри сжаться болезненным узлом.

– Мам, а помнишь, как тетя Лида учила меня делать самолетики из бумаги? – беззаботно спрашивает он, подпрыгивая через небольшую лужу в своих ярких резиновых сапогах. Капли воды разлетаются в стороны, оставляя темные пятна на сером асфальте. – Может, попросим ее еще раз показать?

Имя Лиды врезается в сознание как раскаленный нож. Желудок мгновенно скручивается болезненным спазмом, кислота поднимается к горлу, оставляя горький металлический привкус во рту. Сердце пропускает удар, затем начинает бешено колотиться, отдаваясь пульсацией в висках и запястьях.

Руки начинают дрожать сильнее, и я инстинктивно сжимаю ладонь сына крепче, пытаясь скрыть эту слабость. Его маленькие пальчики теплые и доверчивые в моей дрожащей руке. Невинность детства, которая не знает о взрослых предательствах.

Воздух застревает в легких, каждый вдох дается со все большим трудом. Перед глазами на секунду плывут черные точки, мир слегка покачивается. Хватаюсь свободной рукой за ствол придорожного дерева, кора шершавая и холодная под ладонью.

– Солнышко, – начинаю осторожно, и голос звучит хрипло, словно я простужена. Каждое слово приходится выталкивать из горла силой воли. – Помнишь, папа говорил, что тетя Лида больше не будет с нами работать?

Слова выстраиваются в ряд медленно, как солдаты перед боем. Нужно быть предельно осторожной, чтобы не сказать лишнего, не травмировать детскую психику больше, чем она уже травмирована.

– Да, но может, она придет в гости? – не отстает Макар с той настойчивостью, которая свойственна детям. Останавливается посреди тротуара, поворачивает ко мне свое открытое, доверчивое лицо. – Просто поиграть, не работать.

В гости. Мой невинный пятилетний сын хочет пригласить в гости женщину, которая разрушила нашу семью. Ирония ситуации настолько острая и болезненная, что хочется смеяться и плакать одновременно. Во рту появляется привкус крови. Видимо, прикусила язык, сдерживая истерический смех.

Смотрю в его серьезные темные глаза, такие похожие на отцовские, и чувствую, как сердце разрывается на мелкие кусочки. Для него Лида была просто доброй тетей, которая читала сказки и учила складывать бумажные самолетики. Он не знает, что эта же самая тетя лежала в постели с его отцом, пока мама работала.

– Нет, дорогой, – качаю головой медленно, стараясь сохранить спокойный тон, хотя внутри все кипит и рвется на части. – Она очень занята новой работой. Но мы найдем другие способы делать самолетики.

Губы растягиваются в улыбку, которая ощущается как маска. Щечные мышцы болят от напряжения, но я продолжаю улыбаться, потому что сын не должен видеть мою боль.

– Жаль, – вздыхает Макар с искренним сожалением, которое читается в каждой черточке его лица. Опускает голову, пинает носком сапога мокрый листок. – Она была добрая.

Добрая. Слово отзывается болью в груди. Да, наверное, с детьми она действительно была добрая. Читала сказки голосом, полным нежности, играла в машинки на коленках, терпеливо объясняла правила новых игр. Но доброта к детям не оправдывает предательства по отношению к взрослым.

Память услужливо подбрасывает картинки: Лида, которая помогает Макару завязывать шнурки, смеется над его детскими шутками, утешает, когда он упал и ушибся. Та же самая Лида, которая снимала одежду для моего мужа в нашей спальне.

Продолжаем идти, и каждый шаг дается все тяжелее. Асфальт под ногами кажется зыбким, ненадежным. Дома по сторонам улицы плывут в тумане подступающих слез, которые я отчаянно сдерживаю.

Глава 22

Подходим к зданию детского сада, и вид знакомого трехэтажного строения из красного кирпича вызывает смесь облегчения и тревоги. Современное здание окружено благоустроенной территорией с яркими игровыми площадками, где разноцветные горки и качели создают иллюзию детского рая. Дорогое частное заведение, которое мы с Мироном выбирали два года назад, тщательно изучая программы, условия, рейтинги.

Тогда казалось, что мы инвестируем в будущее сына, создаем ему лучшие условия для развития и социализации. Изучали каждую мелочь: квалификацию воспитателей, качество питания, развивающие программы. Мирон был особенно въедливым, задавал множество вопросов, требовал справки и документы. Образцовый отец, заботящийся о своем ребенке.

Теперь понимаю, что это еще одна золотая цепь, которая крепко привязывает меня к Мирону. Государственные сады переполнены, очереди растягиваются на годы вперед. Без его финансовой поддержки мне не потянуть оплату за такое заведение. Еще один рычаг давления, еще один способ контроля.

У входа, как всегда по утрам, толпятся родители, провожающие детей. Знакомые лица, с которыми мы обмениваемся дежурными улыбками каждое утро на протяжении двух лет. Мамы в дорогих пальто и папы в деловых костюмах. Успешные люди, которые могут позволить себе частный детский сад.

Интересно, что они подумают, если узнают о нашей семейной драме? Станут сочувствовать или осуждать? Будут шептаться за спиной, обсуждая пикантные подробности? В таких кругах сплетни распространяются быстро, обрастая деталями и домыслами.

Чувствую, как щеки начинают гореть от одной только мысли о возможных пересудах. Ладони потеют, несмотря на прохладный воздух. Хочется поднять воротник пальто, спрятаться за темными очками, стать невидимой.

– Макар! – раздается звонкий детский голос. К нам подбегает светловолосый мальчик из группы сына, щеки розовые от утреннего холода. – Пошли скорее, принесла новые конструкторы!

Сын оборачивается ко мне, и его лицо мгновенно преображается. Глаза загораются предвкушением, на губах расцветает радостная улыбка. Детское счастье от простых вещей – новых игрушек, игр с друзьями, интересных занятий.

– Можно, мам? – спрашивает он, уже готовый рвануть к друзьям.

– Конечно, – отвечаю, и улыбка на этот раз получается более естественной. При виде его радости что-то теплое шевелится в груди, пробиваясь сквозь слои боли и разочарования. – Веди себя хорошо.

Макар чмокает меня в щеку влажными детскими губами, и этот поцелуй обжигает кожу нежностью. Потом убегает к друзьям, его яркая куртка мелькает среди группы детей. Смотрю, как он растворяется в их беззаботном мире, становится частью детского сообщества, где нет места взрослым проблемам.

Хотя бы для него сегодня будет обычным днем. Игры, занятия, обед, послеобеденный отдых. Привычный распорядок, который создает ощущение стабильности и безопасности. Пусть хоть детский мир остается незыблемым, пока взрослый рушится на глазах.

– Алеся! – раздается знакомый голос, и звук собственного имени заставляет вздрогнуть. Поворачиваюсь и вижу Елену, маму одногруппника Макара.

Высокая, стройная брюнетка с безупречным макияжем, который выглядит профессионально даже в восемь утра. Дорогая сумочка от известного бренда небрежно висит на плече, пальто сшито по фигуре. Жена преуспевающего адвоката, которая может позволить себе не работать и целиком посвятить себя семье и общественной жизни.

Мы знакомы поверхностно, как знакомы родители детей из одной группы. Дежурные разговоры о погоде, успехах детей, планах на выходные. Но в Елене всегда чувствовалось нечто большее. Желание копнуть глубже, узнать больше о жизни окружающих.

– Привет, Лена, – здороваюсь, надеясь, что голос звучит естественно. Стараюсь выпрямить плечи, принять непринужденную позу, но мышцы напряжены, словно готовы к бою.

Елена подходит ближе, и я чувствую знакомый запах ее дорогих французских духов. Аромат сложный, многослойный, такой же как и сама женщина. Ее темные глаза внимательно изучают мое лицо, словно сканируют в поисках интересной информации.

– Ты как-то бледно выглядишь, – замечает она, слегка наклоняя голову набок в жесте показной заботы. Голос мягкий, заботливый, но взгляд остается острым, изучающим. – Все в порядке?

Вопрос кажется невинным, но я чувствую, как под ним скрывается что-то большее. Женская интуиция, которая улавливает чужие проблемы на расстоянии. Или банальное любопытство, замаскированное под дружескую заботу.

Внутри все сжимается в защитный комок. Годы жизни с Мироном научили меня быть осторожной с людьми. Он не любил, когда я много общалась с подругами, считал это пустой тратой времени. Постепенно круг моего общения сузился до минимума: работа, семья, случайные встречи в детском саду.

Зачем тебе эти сплетни? – говорил он, когда я собиралась встретиться с коллегами после работы. – У нас дома полно дел, Макар требует внимания. Неужели чужие проблемы важнее семьи?

И я соглашалась, отменяла встречи, оставалась дома. Думала, что это правильно, что хорошая жена должна посвящать себя семье. Не понимала, что муж просто изолирует меня от внешнего мира, делает зависимой только от него.

Теперь, когда мне больше всего нужна поддержка, я остаюсь одна. Нет близких подруг, которым можно излить душу. Нет людей, с которыми можно посоветоваться, получить совет или просто поплакать в жилетку.

Глава 23

Выхожу на улицу и чувствую, как плечи сами собой расправляются. Воздух кажется более свежим, легким. Наконец-то можно снять маску благополучной мамы, перестать контролировать каждый жест, каждое выражение лица.

Иду домой медленно, наслаждаясь одиночеством. Впервые за долгое время мне не нужно никому улыбаться, не нужно изображать счастье. Можно просто идти по знакомым улицам и думать о том, что происходит в моей жизни.

Думаю о Елене и ее настойчивости. Понимаю, что таких разговоров будет много. Люди заметят перемены, начнут задавать вопросы. И мне придется либо лгать, либо рассказывать правду о семейной драме.

Лгать проще, но ложь имеет свойство запутываться. Одна выдумка требует другой, потом третьей. Рано или поздно правда всплывет, и тогда будет еще хуже.

Но готова ли я к тому, чтобы весь наш круг общения узнал о измене Мирона? К тому, чтобы стать объектом жалости или осуждения? К тому, чтобы Макар слышал пересуды о своих родителях?

Поворачиваю на нашу улицу и вижу знакомые дома, знакомые дворы. Место, где мы живем уже десять лет. Соседи, которые знают нас как образцовую семью. Что они подумают, если узнают правду?

Мысли текут медленно, как густой мед. Годы изоляции сделали свое дело, я разучилась думать о себе как о самостоятельной личности. Все решения принимались с оглядкой на Мирона, его мнение было решающим во всех вопросах.

Теперь мне нужно учиться жить заново. Принимать решения самостоятельно, нести ответственность за свой выбор. Это пугает и одновременно дает странное чувство свободы.

Но первый и главный вопрос: что делать с браком? Продолжать жить с человеком, который меня предал, ради внешнего благополучия? Или решиться на развод, несмотря на все трудности?

Уход из дома сейчас точно плохо повлияет на Макара. Смена обстановки, новый детский сад, возможно, новая школа. Ребенок и так травмирован увиденным, зачем добавлять новые стрессы?

А что если попробовать другой вариант? Заставить Мирона уйти самого, окончательно и бесповоротно? Дом останется за мной и Макаром, привычная обстановка, знакомые люди. Для сына это будет менее болезненно.

Но как заставить мужа уйти из собственного дома? Он считает себя хозяином, главой семьи. Никогда не откажется от своих прав добровольно. Мирон из породы мужчин, которые скорее будут сражаться до последнего, чем уступят территорию.

Может, есть способы принуждения? Юридические, психологические, социальные? Нужно изучить этот вопрос, поговорить с адвокатом, узнать свои права.

Подхожу к дому и останавливаюсь перед калиткой. Двухэтажное здание из светлого кирпича, с большими окнами и аккуратным садом. Мы покупали его восемь лет назад, за три года до появления Макара. Тогда казалось, что это наш семейный замок, крепость счастья.

Сейчас дом кажется тюрьмой, где я заперта с человеком, которого больше не могу уважать. Но это единственное место, где мой сын чувствует себя в безопасности. Ради него я готова превратить тюрьму в поле боя.

Захожу в дом, и тишина обволакивает меня мягким коконом. Мирон на работе, Макар в детском саду. Несколько часов полного одиночества, когда можно спокойно подумать, составить план действий.

Впервые за долгое время я полностью принадлежу себе. И это ощущение одновременно пугает и вдохновляет.

Глава 24

Дома царит оглушительная тишина, которая после утреннего напряжения кажется почти материальной, словно плотная завеса, окутывающая каждый предмет. Воздух пропитан многослойными ароматами утренней жизни – горьковатый запах остывшего кофе смешивается с едва уловимыми нотками мужского одеколона Мирона, создавая болезненно знакомую атмосферу дома, который больше не кажется убежищем.

Даже в его отсутствие каждый угол хранит следы его присутствия, словно незримые отпечатки пальцев на моей душе. Небрежно сложенная утренняя газета лежит на журнальном столике, страницы еще хранят тепло его рук. Забытая фарфоровая чашка с каемкой кофейного налета стоит в раковине, красноречиво свидетельствуя о его утренней спешке. На кожаных диванных подушках до сих пор видны углубления от его тела, словно призрачные объятия прошлого.

Снимаю пальто руками, которые дрожат так сильно, что пуговицы не сразу поддаются пальцам. Каждое движение дается с неимоверным трудом, словно я двигаюсь в густой, вязкой жидкости. Тяжелая ткань пальто кажется свинцовой, плечи ноют от постоянного напряжения, которое засело в мышцах и отказывается отпускать.

Вешаю пальто в прихожей, и даже этот простой жест требует концентрации. Крючок качается под тяжестью ткани, металл холодный под пальцами. Каждая мышца в теле напряжена до предела, словно я готовлюсь к бою, хотя противник пока невидим.

Иду на кухню, каждый шаг отдается болью в пояснице. Позвоночник будто сжат тисками, каждая позиция причиняет дискомфорт. Ставлю чайник на газовую плиту, хотя чая совсем не хочется. Просто нужно что-то делать руками, чтобы не сойти с ума от непрерывного потока мыслей, которые крутятся в голове как осенние листья в вихре.

Голубое пламя газовой конфорки лижет дно чайника, создавая едва слышное шипение. Звук успокаивающий, почти медитативный. Хватаюсь за эту нить обыденности, как утопающий за соломинку.

Сажусь за кухонный стол, тот самый, где мы завтракали семьей каких-то два часа назад. Дерево под ладонями теплое, отполированное годами семейных трапез. Здесь Мирон читал утренние новости на планшете, водя пальцем по экрану с профессиональной сосредоточенностью. Здесь он делал вид, что между нами ничего не произошло, что вчерашняя сцена на даче была просто неприятным недоразумением.

Здесь же Макар болтал о своих детских планах, размахивая ложкой с остатками каши, не подозревая, что его маленький мир балансирует на самом краю пропасти. Его голосок звучал так беззаботно, наполняя кухню единственными искренними звуками в этом доме лжи.

Кладу голову на сложенные руки, закрываю глаза, но темнота за веками не приносит облегчения. Наоборот, в голове мгновенно разворачивается калейдоскоп вчерашних образов, каждый из которых причиняет острую физическую боль. Мирон над полуголой Лидой, его лицо, искаженное страстью, которую он когда-то дарил мне. Ее стоны, полные наслаждения, которое раньше принадлежало только нам. Наша супружеская постель, оскверненная предательством, место, где я когда-то чувствовала себя любимой и желанной.

Желудок мгновенно сжимается болезненным спазмом, словно невидимая рука сдавливает внутренности. Кислота поднимается к горлу, оставляя жгучий, металлический привкус во рту. Тошнота накатывает волнами, заставляя сжиматься в защитную позу.

Поднимаю голову, достаю телефон дрожащими пальцами. Экран освещает лицо холодным светом, прокручиваю список контактов медленно, надеясь найти хоть кого-то, кому можно довериться. Несколько коллег по работе, с которыми общаюсь исключительно в рабочие часы и строго по делам. Номер мамы в другом городе, но как можно рассказать пожилой женщине о семейной драме? В ее возрасте и при слабом сердце такие новости могут стать последними.

Дальше идут сухие, деловые контакты: врач, зубной врач, сантехник, слесарь, управляющая компания. Номера людей, которые решают бытовые проблемы, но не могут помочь с разбитым сердцем.

Никого. Абсолютно никого, кому можно излить душу, выплакаться, посоветоваться, получить хоть каплю человеческого тепла. Годы жизни с Мироном превратили меня в изолированную женщину, которая зависит только от мужа и ребенка. Я стала островом в океане, отрезанным от всех материков.

Каждый отмененный поход в кафе с коллегами, каждый пропущенный корпоратив, каждая несостоявшаяся дружеская встреча, все это были звенья цепи, которой он меня опутывал. Теперь, когда мне больше всего нужна поддержка, я остаюсь совершенно одна со своей болью и растерянностью.

Встаю из-за стола резким движением, стул скрипит по кафельному полу. Начинаю ходить по кухне, как загнанный зверь в клетке. Шаги глухо отдаются по кафелю, каждый звук словно удар молотка по наковальне. Каждый предмет в доме напоминает о совместной жизни с Мироном, о тех временах, когда я верила в нашу любовь.

Холодильник, увешанный детскими рисунками Макара, где смешные человечки с палочками вместо рук изображают нашу счастливую семью. Микроволновка, которую покупали вместе в прошлом году, споря о мощности и дизайне. Набор посуды цвета слоновой кости, подаренный на десятую годовщину свадьбы, когда я еще верила, что мы проживем вместе до золотой свадьбы.

Все это теперь кажется бутафорией к спектаклю, который длился пятнадцать лет. Красивые декорации, за которыми скрывалась пустота, ложь, предательство. Я была актрисой, которая не знала, что играет роль, думала, что живет настоящей жизнью.

Чайник начинает закипать, струйка пара поднимается из носика. Звук нарастает, становится более пронзительным, но я не тороплюсь его выключать. Позволяю звуку заполнить кухню, заглушить голоса в голове.