Вся в отца

Вступление

Мой отец – главарь сингапурской мафии. Он родился бедняком и добился высот власти и богатства сам, своим умом, хитростью, бесстрашием. Даже подлостью. Он никогда не гнушался средств, на которые не осмелились бы другие, более щепетильные люди. Из-за этого врагов у него всегда было больше, чем друзей.

Одни из них, группировка, которую он вышвырнул из Сингапура, чтобы занять место, организовали на него покушение вскоре после того, как я родилась. Мне было всего полтора года, и я, конечно, этого не видела, не знала и не помнила. Отец предпочёл сымитировать собственную смерть ради безопасности семьи. Он понял, что опасность, которой никогда не боялся, может коснуться и близких, и для всего мира исчез, чтобы зажить, наконец, после многих лет криминала, перестрелок и незаконной деятельности жизнью обычного человека.

Поэтому я выросла в полном неведении, кто он такой и чем занимался в прошлом. К нему иногда заезжали какие-то люди или он сам отлучался куда-то, называя себя «бизнес-консультантом». Для меня и моего младшего брата всё выглядело убедительно и достоверно. Разве умеют дети разоблачать взрослую ложь? Мы даже не догадываемся, кто на самом деле кладёт нам подарки под ёлку, что уж тут говорить!

Наверное, всё бы так и оставалось, если бы те самые люди, что едва не убили его – синги, возглавляемые кланом Разаков, не разнюхали правду, что отец жив, и что у него есть семья. Мне тогда было пятнадцать лет, и они похитили меня. У них бы ничего не вышло, если бы я хоть примерно знала, что скрывали родители. Но я не знала и, как какая-нибудь Красная Шапочка или Гензель и Гретель, наивно забралась туда, куда не следовало: познакомилась с парнем, ни о чём не подозревая, села на яхту и была увезена чёрт знает куда.

Из той передряги мне удалось выбраться невредимой. К счастью, один из Разаков – их было трое братьев, три сына человека, которого отец когда-то и потеснил, забрав у него зону влияния, – оказался сторонником мягких мер и договорённостей. Чтобы не возобновлять войну группировок и не множить смерти, он предпочёл пойти простым путём – породниться. И в шестнадцать лет я, тоже не желающая подвергать никого смертельному риску, вышла за него замуж.

Но много ли ума есть у человека в шестнадцать лет, даже если он несколько умнее своих сверстников? Оглядываясь назад, я понимаю, что была полной дурочкой. Я и представить себе не могла, что в будущем крепко и глубоко полюблю мужа, и в тот момент влюбилась в его младшего брата. В первую брачную ночь мы оба напились и переспали, ведь мой муж благородно пообещал дождаться моего совершеннолетия и ушёл. Страх, что наш секрет откроется, сковывал меня несколько лет, и когда я думала, что уже ничего не всплывёт и потеряется в ушедшем времени, Ариз, мой муж, всё-таки узнал о глупой юношеской измене. И даже родившаяся дочь не спасла нас от развода.

Пожалуй, это разбило мне сердце. Я не думала, что со мной подобное может произойти, потому что всегда старалась подражать отцу – выдержанному, циничному, казавшемуся многим бездушным. Может быть теперь, расставшись с любимым человеком, я такой и стала. Сейчас мне уже двадцать два. «Всего-то двадцать два!» – по современным меркам, но я чувствую себя многоопытной бывалой женщиной, имеющей ребёнка, разведённой, пережившей похищения и покушения – не только на себя, но и на теперь уже бывшего мужа, который занимался тем же самым, что и мой отец – он был бандитом, контрабандистом, перевозившим из страны в страну запрещённые товары. За те пять лет, что мы были в браке, его брали в заложники сомалийцы, в него стреляли тайваньские агенты на службе ЦРУ, он ускользал из-под носа американских и китайских прибрежных служб. Мы с Аризом многое прошли вместе, очень многое, но не прошли того, что он с моей стороны посчитал предательством и, кто знает, может он не ошибался и правильно называл то, что я сделала, и снисхождение к возрасту я не заслужила. Измена в шестнадцать лет или тридцать – какая разница? Она всегда остаётся изменой.

Я со всех сторон была окружена криминальными разборками и гангстерами, и до того устала от них, понимая, что именно незаконная деятельность всегда портила жизнь – мою и моих близких – что приняла решение держаться от неё подальше. Точнее, держаться от неё по другую сторону закона: я отучилась на юриста и, с дипломом бакалавра, поступила на магистратуру в Гарвард, перебравшись в Америку. Да, кто-то при расставании напивается, кто-то меняет причёску, что-то едет смотреть новые места. Я решила сделать всё сразу: хорошенько напилась, потом постриглась, приобретя классическое каре а’ля «Парни, я свободна» и уехала в другую страну. Если уж сжигать мосты, так полностью, чего мелочиться? Дочь осталась с родителями, и я, ужесточившаяся и замкнувшаяся, запретила себе по ней скучать. К тому же, ради её же безопасности, мне лучше держаться подальше, ведь я собираюсь бороться с преступностью, а этим врагов можно нажить в два раза больше, чем когда ты лишь конкурент одному из каких-нибудь важных боссов. Я собиралась бороться с одной из самых неискоренимых и неуловимых видов преступности – законной, о которой узнала, вращаясь в гангстерских кругах, ведь за большинством торговцев оружием, наркотиками и людьми, за большинством войн, реализовывающимся благодаря проданному оружию, за социальной несправедливостью, экономическим неравенством и нарушениями закона стояли они – политики. Впервые узнав о том, кем был мой отец, я была шокирована и обескуражена, я возненавидела его прошлую деятельность, загнавшую нас в круг врагов и угроз, ещё тогда я стала мечтать о борьбе за порядок и наказании всякого зла, но, какова ирония, в процессе обучения на юриста я вдруг поняла, что иногда, чтобы наказать зло, надо быть не на стороне закона, а против него. Да, я сказала ранее, что собралась быть по другую сторону закона от криминала, но для этого требуется уточнить, что я теперь понимала под «законами». Есть законы криминального мира – по ним живут крутые мужики, в Японии доходящие до отрезания фаланг пальцев (папа, например, провинившихся заливал бетоном). Есть законы конституционные – по ним живут граждане, а если нарушают, то платят штрафы или садятся в тюрьму. Есть законы природы – их нарушить очень трудно, я бы сказала, невозможно, и мы все вынужденно им подчиняемся. Есть законы религиозные – они рассказывают о морали, добре и зле, и обещают расплату после смерти, поэтому на них, обычно, обращают меньше всего внимания, не то надеясь на отсутствие загробного мира, не то считая возможным увернуться от смерти. А есть законы личные, имеющиеся в голове у каждого человека; их можно назвать принципами, мировоззрением или установками, но суть остаётся одна: каждый имеет для себя свой набор правил, опираясь на которые позволяет себе что-то или запрещает, и эти правила у большинства людей меняются в течение всей жизни. Храня девственность до свадьбы, после развода женщины узнают, что спать больше чем с одним мужчиной в жизни – не разврат, считая дружбу чем-то святым, друзья ссорятся при делёжке замаячивших миллионов, возводя в закон «не убий», человек стреляет при самообороне. Эти личные законы самые правильные, потому что гибкие и ситуативные, а все ситуации всегда разные, и они не могут подстроиться под закон, а вот закон под них – да.

Мани

– Мани!

Папа дал мне имя, которое переводилось с санскрита как «драгоценность». Но на английском это звучало как «деньги». Вроде бы и противоречия нет, разве деньги – не драгоценность? – и всё же под драгоценностью подразумевается что-то более значимое. Когда я родилась, папа ещё был далёк от переосмысления своей жизни, и предумышленно наметил эту игру слов. Но если в Сингапуре, где много говорят на азиатских языках, моё имя звучало именем, то в Штатах иногда приходилось задумываться, меня ли зовут и стоит ли откликаться? Для полного комплекта мне стоило поменять фамилию «Квон» на «Кэш».

– Мани!

Я всё-таки обернулась, убедившись, что обращаются ко мне. Сидя на одном из стульев, оставшихся со вчерашнего мероприятия в честь Дня Памяти, в чудесном старинном дворике Гарвардской школы права (ещё бы ему не быть чудесным за среднюю стоимость обучения сто тысяч долларов в год!), я прервала чтение взятого в библиотеке сборника самых громких финансовых дел. Выросшая на сериалах вроде «Форс-мажоров», какую ещё специализацию я могла выбрать, учась на магистра? Конечно же, корпоративное право. Понять корпоративный дух Америки – это понять её всю. Вся жизнь американца состоит из серии сделок. Сделка – ключевое действие человека. Собрался вступить в брак? Вот вам брачный контракт, мы заключаем сделку. Собрался подлечиться? Никакой бесплатной медицины, только страховая, а за страховку ты платишь внушительную сумму, с тебя деньги – тебе лечение. Сделка. Хочешь что-либо получить от государства? Плати налоги, чем больше заплатишь – тем лучше будешь жить, а если ничего для государства не делаешь – ничего от него не получаешь. Сделка.

Знаете, какое слово лучше не употреблять здесь, чтобы не заслужить насмешки? Бескорыстие.

Мой однокурсник, Эдвард Койн, подошёл и присел на лавочку.

– Я уж думал ты в наушниках.

– Нет, просто зачиталась.

Эдвард был из очень влиятельной семьи. Вернее – клана, потому что семья подразумевает одно-два поколения и не слишком много людей, а кланы – это почти как бандитская группировка, опутывающая сетью какую-то сферу деятельности или какое-то место, только связанная родственными узами. В Америке есть несколько таких, которые держат власть в своих руках примерно с объявления независимости в конце восемнадцатого века. Дед Эдварда был президентом Штатов и тоже учился в Гарварде, правда, на другом факультете[1]. Прадед тоже был президентом. Ну, вы понимаете – демократия. Монархического типа, где богатые богатеют и передают сотнями лет имущество и власть из рук в руки своим избранным потомкам. Но дураки за бугром верят, что здесь свобода, равенство, братство.

– У тебя есть конспекты по этике? – спросил он.

– С собой – нет.

– Это понятно, – посмеялся Эдвард, – но вообще же есть?

– А если нет? – прищурилась я с хитрецой.

– Быть такого не может. Ты же та, которая с дипломом summa cum laude[2].

– Так то было в бакалавриате, может сейчас я отдалась раздолбайству и плевала на учёбу.

– Ага, оно и видно, – указал он взглядом на книгу на моих коленях.

Эдвард часто шёл на контакт первым, но я не спешила делать преждевременный вывод, что нравлюсь ему и он хочет со мной переспать. Возможно, ему просто было известно, кто я, откуда, и он втирался ко мне в доверие, как и я к нему. Естественно, я не могла делать это прямо и очевидно – будет подозрительно. Длительная стратегия подразумевала другую тактику.

– Знаешь, тебе не нужны конспекты по этике, – сказала я.

– Почему? – не удивился Эдвард, а даже как-то смазливо улыбнулся. Наверное подумал, что я сейчас скажу что-то вроде «с твоими связями…».

– Если прогуливаешь, значит, нарушаешь. А если ты на практике не собираешься реализовывать теорию, зачем тебе её вообще знать?

– Я не заядлый прогульщик! Всего-то раз пропустил. И то по уважительной причине.

– Какой же?

– Заглянул на вечеринку выпускников.

Один из недостатков Гарварда – для меня – это отсутствие Греческой жизни[3]. Без вступления в студенческие организации трудно было втереться в по-настоящему значимые структуры. В Гарварде вместо этого были «клубы», и они работали не совсем так, как братства и сестринства. Конечно, в идеале стоило поступить в Йель[4], главный рассадник всего этого «масонства», но я не хотела выглядеть слишком прозрачно, да и, мечтая о юридической карьере, какой мне Йель?

– Тебя туда пустили? Ты же ещё не выпускник.

– Ну, хоть так и называется, заглядывают туда учащиеся свободно.

– И что там было интересного?

Эдвард пожал плечами.

– Общение, знакомства, выпивка. Ничего особенного.

– Но ты проспал, значит, выпивки было много или общение с кем-то продлилось за полночь, – хохотнула я.

– В нашем возрасте нормально, когда общение затягивается допоздна. А то и до утра.

– Не спорю.

– Но сама на вечеринки, тем не менее, не ходишь?

– Во-первых, я не умею пить. Пары бокалов хватает, чтобы меня унесло в дальние дали, и я потом с трудом вспоминала, что было. Во-вторых, они отнимают время от учёбы. В-третьих, я плохо схожусь с новыми людьми, – солгала я, – мне достаточно узкого круга друзей, да и тех предпочитаю приближать к себе медленно, годами. Трудно открываюсь.