Выбраться

Выбраться

Число на моём запястье равнялось трём. Три – столько ночей до того, как я…

В старой комнате с обшарпанными стенами и прогнившим деревянным полом я оказался далеко не в первый раз, но момент моего последнего посещения стартовой точки был уже совсем близко. В первый раз я очутился тут, когда число на запястье ещё равнялось 364. И каждую ночь оно уменьшалось на единицу.

Я знал, что я был во сне, когда стоял в полумраке комнаты с тремя дверями и тяжёлым, застоявшимся воздухом. Свет проникал в комнату через два маленьких окна с мутными стёклами, но почему-то подойти к ним и выглянуть наружу, посмотреть, что было вне этой комнаты, я никак не мог. Во сне я даже будто и не задумывался о том, что надо бы это сделать. Меня волновало другое: нужно выбраться из здания. Странно даже, что я хотел выбраться, но не желал знать о том, куда я попаду, если у меня получится выйти.

Впрочем, и мысль о том, что надо бы поскорее найти выход отсюда, пришла ко мне далеко не в первую ночь. Поначалу я просто стоял на одном месте, тупо глядя на двери даже без единой мысли о том, что любую из них можно попробовать открыть, что за каждой из них наверняка есть коридор или новая комната, которые могут приблизить меня к выходу. Я даже не понимал, на каком этаже находился, было ли это вообще здание, похожее на те, что люди строят в реальности. А вдруг все комнаты были на разных уровнях даже в пределах привычного нам понятия «этаж»?

«359». Такое число было указано на запястье, когда я сделал с места первый шаг. Выбор был между тремя дверями, и я долго думал, какую из них открыть. Сначала я хотел открыть ту, что была напротив меня, справа от окон, и уже сделал несколько шагов к ней, но потом передумал. Обернулся и глянул на ту дверь, что сияла остатками белой краски, почти полностью осыпавшейся на пол. Когда я протянул руку к шарообразной ручке, всё погрузилось в темноту.

Я проснулся.

Постель была прохладная, тонкое покрывало не спасало от холодка, тянущегося от открытого балкона.

Солнечный свет заливал всю комнату: уже наступил летний рассвет. Проснуться для меня в такое время – просто мука.

Поворочавшись в постели, я натянул покрывало по самую макушку и, почти носом уткнувшись в стену, снова уснул. Но в ту комнату уже не попал: оказаться в ней было можно почему-то только ночью, в светлое время суток туда было не попасть, и это меня радовало. Хотя бы утром можно было поспать спокойно.

В 7:30 звонил будильник, в 8:00 я уже шариком катился в под крышу забитом автобусе. На самом деле, полным я никогда не был, но люди в автобусе налегали на меня со всех сторон так, что казалось, будто именно я теснил их своими габаритами (по сути, 65 кг в веточке метр семьдесят восемь). В 8:15 автобус выплёвывал меня на остановке «Музыкальная школа» - старенькой станции с обсыпающейся коричневой краской. Выкинув в мусорный бак пустую жестянку из-под кофе, я медленно шёл по протоптанной через лесопарк дорожке, и уже в 8:48 был перед дверью своего кабинета с номером 12.

Мне 24 года, и так уж получилось, что последние несколько месяцев я занимаюсь бумажной волокитой в музыкальной школе. Зарплата небольшая, чуть выше прожиточного минимума. Чтобы хватало не только на коммуналку, но и на хлеб с маслом, пришлось взять подработку и махать тряпкой 6 через 1. Два этажа – 10 классных комнат, несколько кабинетов, актовый зал, два танцевальных зала с зеркалами на стенах, холл, раздевалки и коридоры – ежедневно, вернее, еженощно вымываются бывшим преподавателем гитары Евгением Михайловичем.

Ушёл я из преподавания не по своему желанию, но и не по чьей-то просьбе. Просто однажды взял и написал заявление. Директор долго не хотел его подписывать, просил поработать ещё недельку. «Ещё неделька» растянулась почти в два месяца. Ученики кучкой стояли перед моим кабинетом, шурша нотными тетрадями и жуя шоколадное печенье, или «Батончики», или вытягивая через трубочку последние капли молочного коктейля, пряча потом все упаковки и обёртки в свои сумки и карманы, пока их учитель опаздывал с каждым днём на всё большее время.

Завидев меня, они громко здоровались, широко улыбаясь своими беззубыми ртами, и расступались, пропуская меня к двери. Их было пять человек – в одной группе, трое – в другой и двое – в третьей. Остальные ученики занимались со мной индивидуально, это были уже старшие ребята, многие из которых ходили на занятия лишь потому, что осталось учиться совсем немного. Запала у них уже не было, играли они чаще всего на автомате, новые композиции разучивали, только если я приносил им ноты сам. Малыши же с нетерпением ждали каждое занятие, почти кидаясь на опоздавшего учителя и каждый раз стремясь его чем-нибудь закормить из оставшихся припасов.

Ключ оказывался в замочной скважине, в классе включался свет, и дети, едва ли видные из-за их гитар в чёрных чехлах за спиной, проталкивались в кабинет и разбирали места поближе к учительскому.

На одной из стен этого класса (номер 26) висела большая пробковая доска, к которой прикреплялись фотографии и рисунки. Из года в год дети приносили своим преподавателям рисунки, чаще всего – разноцветные портреты их руководителей, и мы, эти самые Анны Николаевны, Нины Константиновны и Евгении Михайловичи, прикрепляли их на доски рядом с групповыми снимками с различных мероприятий и поездок. Малышам нравилось разглядывать фотографии и находить себя на них.

У кого-нибудь из группы обязательно не оказывалось гитары, и тогда я выдавал им инструмент из тех, что были в классе. Другие ученики не смеялись над такими детьми, а, напротив, по-доброму завидовали, что их одногруппник или одногруппница играли на «учительской» гитаре. А в той группе, где было пять человек, ребята договорились, что каждый раз «без гитары» будет кто-то другой, и их инструменты шли по кругу, чтобы все смогли в итоге поиграть на старенькой гитарке из классной комнаты. Это был самый шумный класс, что за дверями аудитории, что в ней, но каким-то чудесным образом они дружно шли вровень по успеваемости.