Вьетнамская жар-птица

Пролог

Жар-птица была прекрасна.

Толстая самодовольная Катька держала её на ладошке, демонстрируя дворовой ребятне, но прикасаться к этому чуду не разрешала:

– Зырить можно, лапать нельзя!

Ромка и Вера с завистью разглядывали заморский брелок для ключей, боясь даже дышать. Жар-птица была ярко-розового цвета, с длинным пышным хвостом и отчётливо прорисованными на нём пёрышками. По бокам трепетали маленькие резиновые крылья, а точёную головку увенчивал крохотный озорной хохолок.

Стоил брелок немыслимые, сумасшедшие деньги – целых три рубля. На них можно было шесть раз сходить на "взрослое" кино. Конечно, если оно не индийское – то всегда дороже, потому что две серии. Ещё на эти деньги можно было весь месяц питаться только мороженым. Или упиться лимонадом – так, чтобы полезло из ушей. Или купить самый дорогой батон колбасы – колбасу, к слову, Вера любила куда больше мороженого. Или два килограмма мандаринов. Или... или... или…

Впрочем, к чему глупые мечты, осадила себя девочка. Всё равно ни у неё, ни у Ромки не было этих вожделенных трёх рублей.

– Мамка сказала, что ещё мне купит! – хвастливо сообщила Катька, утирая нос мокрой варежкой. – И зелёную, и жёлтую, и... и голубую! И будет у меня целый жар-птицевый сад!

– Ну и хвались до пенсии, – сурово осадил её Ромка и дёрнул Веру за руку – пойдём, мол. Вера в последний раз бросила жадный взгляд на резиновую птичку и со вздохом поплелась за своим старшим товарищем.

***

На швейной фабрике "Заря", где трудились Верина мама и Ромкин отец, работала целая бригада вьетнамцев из дружественной социалистической республики. Жили они в общаге при фабрике, держались всегда вместе, кучкой, дружбы с русскими не заводили. Правда, приторговывали своими национальными сувенирами – пёстрыми носовыми платочками, на которых были изображены портреты красавиц с миндалевидными глазами и мудрёными причёсками; брелоками для ключей; деревянными резными шкатулочками и бамбуковыми веерами. Жар-птицы сразу пленили всю ребятню их городка. Счастливые обладатели отнюдь не дешёвой безделушки моментально становились объектом зависти ровесников.

– Повезло же этой жиртреске, – буркнул Ромка, имея в виду Катьку.

Вера не ответила – поставив в углу санки, она сосредоточенно пыхтела, стягивая с ног заснеженные валенки, с которых уже натекли небольшие лужицы в прихожей их огромной коммунальной квартиры. Несколько секунд понаблюдав за её мучениями, Ромка тяжело вздохнул, приподнял девочку и усадил на обувную стойку, а затем быстро стащил с подружки мокрые валенки.

– Посиди пока, – приказал он деловито, – я за тряпкой сбегаю, пол подотру. А то Варвара разорётся…

Варварой звали их соседку, склочную старую деву с кокетливо перекинутой через плечо тощей крашеной косицей. Варвара вела учёт следам на полу – каждое грязное пятно она встречала торжествующим криком и неслась с жалобой к родителям:

– Ваш сын опять в колидоре насвинячил – это просто наказание какое-то, а не ребёнок, я вам скажу!..

Ромка был уже по-настоящему взрослым – ему исполнилось десять лет. Вере шёл седьмой год, и она ещё даже не ходила в школу. Впрочем, крепкой дружбе мальчика и девочки это не мешало. Да и родители их приятельствовали. Ромкин отец, дядя Сеня, был вдовцом. На фабрике он работал мастером-наладчиком и славился поистине золотыми руками. Пил, правда, по-чёрному. Когда уходил в запой – Ромка мрачнел лицом и накрепко закрывал дверь их комнаты, чтобы соседи не слышали, как отец чудачит.

Верина мать тоже воспитывала ребёнка одна. Кажется, она никогда и не была замужем. Наспех сляпанная история о героически погибшем на войне отце-лётчике не убедила даже такую малышку, как Вера – она прекрасно знала, что война с фашистами закончилась задолго до маминого рождения. Но она не расспрашивала, не пытала – к чему? Им и так было хорошо вдвоём. А иногда можно было помечтать, понарошку, конечно, что Ромка – её старший брат, самый любимый, самый сильный и самый смелый, а смешной добряк дядя Сеня – и её папа тоже…

Сосед трогательно ухаживал за мамой, не надеясь на успех. Мама принимала его знаки внимания благосклонно, но не поощрительно, давая понять, что семьи у них всё равно не получится, а помочь по-свойски – приготовить суп или накрутить им с сыном котлет на ужин – она всегда согласна.

На маму, впрочем, многие заглядывались, потому что она была красавицей. Конечно, Вера, как дочь, не могла не идеализировать её. Но всё равно – объективно! – мама была самой красивой женщиной на всей швейной фабрике... да и в городе, пожалуй, тоже. Тем более, Ромка был с Верой абсолютно солидарен в этом вопросе.

С некоторых пор Вера стала замечать, что маму повадился провожать один из вьетнамских товарищей, тонкий и стройный как кипарис азиат с непроизносимым именем Хьен Ван Ха ("Хрен Блоха", моментально окрестили его дети). Вера видела из окна, как они шли вдвоём под ручку – мама весело смеялась, играя ямочками на щеках, в то время как вьетнамец рассказывал ей что-то на ломаном русском языке.

– Кажется, этот узкоглазый ей нравится, – заметил Ромка в один из таких вечеров; он сидел у них в комнате и торопливо делал уроки на краешке стола, поскольку дома оглушительно храпел похмельный отец.

– Фу-у-у, противный, – протянула Вера, не отлипая от окна и карауля, чтобы мама не вздумала целоваться с этим вьетнамцем.

1

ЧАСТЬ 1

"По земле броди, где хочешь,

Хочешь – к звёздам улетай,

Лишь прошу: ни днём, ни ночью

Ты меня не покидай.

Лишь прошу: ни днём, ни ночью

Ты меня не покидай,

То, что ты мое дыханье,

Никогда не забывай..."

(песня из фильма "Не покидай")

***

Москва, 2015 год

– Верка!.. – окликнул незнакомый мужской голос, когда она, выскользнув из дверей "Останкино" и зябко кутаясь в меховой палантин, устремилась к машине.

Вера обернулась на звук, заранее ощетинившись: приготовилась к обороне. Называть её Веркой не позволялось никому, кроме разве что экс-супруга, но, к счастью, это был не Сергей. Однако столь панибратское обращение всё равно неприятно задело…

Ей навстречу спешил мужчина, которого – Вера готова была поклясться – она видела впервые в жизни. Краснолицый, слегка грузноватый, одетый в какое-то нелепое пальто... Впрочем, нечто неуловимо знакомое было в его наивных чистых глазах и растерянной улыбке. Она замешкалась, не зная, как реагировать, но он уже очутился рядом, бестолково замахал руками, замельтешил, глупо пряча смущение за суетливостью.

– Верка!.. С ума сойти, неужели это ты... Ты ничуть не изменилась! То есть, изменилась, конечно... Ещё лучше стала! – бормотал он. – Ты, наверное, меня не узнала?

Вера промолчала, не собираясь помогать ему выйти из этого неловкого положения – пусть, наконец, представится сам.

– Так я же Ромка... Ромка Малютин, помнишь?

Вера ахнула. Помнит ли она? Да воспоминание резануло по сердцу, как серпом. Несколько лет подряд она засыпала и просыпалась, повторяя это имя, словно молитву: "Ромка, миленький, пожалуйста, поскорее найди меня и приезжай. Забери меня отсюда, мне здесь очень плохо, я так хочу домой!"

– Нашёл, стало быть, – чуть отстранившись, чтобы получше рассмотреть друга детства, проговорила Вера с лёгкой усмешкой. – Прямо как в мыльной опере: не прошло и... сколько там уже натикало?.. Не прошло и тридцати лет.

– Верочка, – с нежностью произнёс Ромка (впрочем, скорее, целый Роман – ему ведь, должно быть, уже около сорока?), – Вера, не могу поверить, что всё-таки тебя встретил. Я тут с утра караулю... Случайно удалось узнать, что ты сегодня в Голубом огоньке снимаешься. Ну, и вот... приехал, – совсем стушевавшись, заключил он и виновато развёл руками.

Вера смягчилась. В конце концов, не каждый день встречаешь старого друга... Они с ним, конечно, совершенно из разных миров, это очевидно, но почему бы и не сделать ему приятное?

– Ладно, – решительно произнесла она, – что ты сейчас делаешь? Ты свободен? Я хотела пообедать, так что мы вместе могли бы…

– С удовольствием! – воодушевлённо подхватил Роман, невольно перебив её, и ещё больше смутился от этого. – Прости, то есть я хотел сказать, что... для тебя я всегда свободен. Пойдем, куда ты скажешь.

Вера ещё раз окинула его внешний вид скептическим взглядом. Пальто, прямо скажем, было явно не от "Диор". Едва ли у Романа хватит денег на те рестораны, в которых она обычно обедает. А он, вероятно, донельзя старомоден и относится к той смешной категории мужчин, которые всегда принципиально платят за женщин. Значит, надо деликатно помочь ему выкрутиться из этой щекотливой ситуации…

– Ну уж нет! – весело воскликнула она. – Ты меня здесь терпеливо дожидался, значит, тебе и карты в руки – сам вези меня обедать. Куда хочешь, на твой выбор. Я согласна на всё!

Его лицо благодарно просияло.

"Ну, потерплю пару-тройку часов, подумаешь, – уговаривала она себя, идя с ним к парковке. – Старый друг, как-никак... Он этого заслуживает".

Роман, как выяснилось, водил красную Ладу Калину. Вера смущённо отвела взгляд, чтобы не выдать себя. Она-то ездила на Бентли, которая была сейчас припаркована неподалёку.

Но уж чего она точно не могла ожидать – так это того, что Роман повезёт её в кафе "Коровка" на проспекте Мира. Вера никогда не бывала раньше в данном заведении общепита, но слышала, что это нечто вроде столовой советских времён. К тому же, с самообслуживанием: чтобы добраться до кассы, нужно было прежде отстоять со своим подносом небольшую (или большую, тут уж как повезёт) очередь. Спасибо хоть, что не в "МакДональдс" привёл, подумала она обречённо.

От Романа не укрылось несколько растерянное выражение её лица, когда они поднимались по узкой и скользкой лесенке, ведущей к двери кафе.

– Что, это место слишком... м-м-м... демократично для тебя? – наконец, подобрал он нужное слово.

Вера вздохнула – надо же, понятливый…

– Просто не люблю привлекать к себе излишнее внимание, – отозвалась она, привычным жестом накидывая на голову капюшон и доставая из сумочки тёмные очки.

2

1986 год

Одесситка Танька перманентно находилась в поисках жениха, под потенциальную категорию которого подпадала любая особь мужского пола моложе шестидесяти лет.

От старика Якова Моисеевича, по Танькиным словам, было уже нема проку, поэтому среди жильцов их квартиры главным (и, признаться, единственным) кандидатом долго считался дядя Сеня, почтенный вдовец с золотыми руками. Жаль только, что шибко поддающий, вздыхала эта знойная женщина – мечта поэта. Однако дядя Сеня не спешил пасть под властью Танькиных чар, поскольку нарезал кренделя вокруг Верочкиной мамы. Танька злилась, не понимая, чем она хуже этой шльондри, ну разве что у Нинки цицьки краще.

Чтобы завоевать любовь дяди Сени, в ход шла тяжёлая артиллерия: соседка угощала вдовца собственноручно приготовленным салом. О, что это было за сало! С чесночком и душистым перцем, положенное на кусок свежайшего чёрного хлеба – песня, симфония!.. Дядя Сеня охотно принимал гостинцы хлебосольной соседки – сало замечательно шло под "беленькую", однако путь к его сердцу, вероятно, лежал всё же через какой-то иной орган, нежели желудок. Спустя пару лет изнурительной осады противника Танька сдалась и махнула рукой, переключив своё внимание на более перспективные объекты.

Впрочем, с Верочкиной мамой Танька открыто не враждовала – в их коммунальной квартире была другая особа, которую эта бойкая на язык одесситка не переваривала категорически, а именно – старая девица, рыжая библиотекарша Варвара. Вот с кем Танька вела лютую непрерывную войну! Вот кому с упоением закатывала живописные истерики. "Зашейте вашей кошке жопу, чтоб она не срала мне под дверь! Шо? Не ваша кошка нагадила?! Кто-то имеет держать меня за дуру?" или "Вам скучно? Сэй момэнт – щас сделаю скандал, и будет весело!"

Работала Танька в киоске "Союзпечать" на центральной площади, так что все люди городка, так или иначе, шли через неё. Она всё про всех знала, со всеми водила если не дружбу, то хотя бы приятельские отношения, и всегда была в курсе, кто женился, а кто развёлся.

Каждые выходные эта целеустремлённая хохлушка садилась в электричку и направлялась в столицу – "в Москву! В Москву!", влекомая всё той же идеей фикс – найти себе спутника жизни, пристойниго чоловика. Искала в самых рыбных местах – в ГУМе, ЦУМе, даже в Третьяковке. На её приманку (льняная тугая коса, ясные синие очи, прелестная сбитая фигурка с аппетитной попочкой) клевали не только командировочные, но даже пару раз и коренные москвичи.

Впрочем, долгого романа у Таньки ни разу не вышло... Мотаться каждые выходные на пригородных электричках – занятие утомительное, да и недостойное приличной дамы. А приезжать к ней в городок столичные ухажёры почему-то не спешили, да и предлагать руку и сердце (вкупе с московской пропиской) тоже не торопились.

***

Вера так никогда и не узнала, что однажды была замечена соседкой Танькой на ВДНХ.

Прошло полгода с момента переезда девочки в Москву, и она уже не плакала каждый день, как в первые месяцы. Немного попривыкла и к строгой бабушке, и к высокомерной старшей сестрице, и к красивому отчуждённому мужчине – собственному отцу, и даже к Снежной королеве, как она прозвала её про себя – то есть, к мачехе. Вот только по Ромке продолжала тосковать так же отчаянно, взахлёб... А он всё не приезжал и не приезжал.

Вера писала ему письма корявыми печатными буквами, и бабушка твёрдой рукой лично выводила имя адресата на конверте. Но откуда же глупая девчонка-дошкольница могла знать, что бабка специально указывает неверный почтовый адрес? Она не умела читать "по-письменному", и всякий раз, опуская конверт в щель синего ящика у Главпочтамта на Кирова, надеялась, что Ромка вот-вот за ней явится.

А Ромка, в свою очередь, страдал от того, что не мог дозвониться до Верочки. Дядя Сеня клялся и божился, что номер телефона из записной книжки покойной Нины – самый что ни на есть настоящий, "взаправдашний": ведь дозвонился он самолично в декабре московской родне девочки, чтобы сообщить трагическую весть, и бабка сразу же приехала за внучкой!..

Ромка тратил всю свою мелочь на звонки в Москву. Пару раз – тайком – набирал заветный номер в школе, из учительской, воровато подстерегая момент, когда там будет абсолютно пусто. "Позовите, пожалуйста, Веру!" – выпаливал он умоляюще, стискивая трубку до того, что белели пальцы. Но равнодушный женский голос неизменно отвечал ему: "Вы ошиблись, молодой человек, никакая Вера здесь не проживает и никогда не проживала. И перестаньте, в конце концов, нам названивать, это уже какое-то хулиганство!"

За полгода Ромка четырежды удирал в Москву. Адреса Верочки он не знал, как не знал и фамилии членов её новой семьи. Он просто приезжал и бесцельно бродил по улицам города, даже примерно не догадываясь, где искать свою подружку, и надеялся на чудесную случайную встречу.

Когда совершал свой московский рейд во второй раз, догадался прихватить из дома фотографию: они с Верой на демонстрации в честь Первомая. Оба нарядные, она с красными бантами и букетом цветов, он – с флажком, позади них воздушные шары, транспаранты, улыбки... Подбегал с фоткой к наиболее добродушным с виду прохожим и спрашивал: "Простите, вам не встречалась вот эта девочка?"

"А кто она тебе, сынок?" – расспрашивали сердобольные взрослые.

"Сестрёнка..." – врал он.

3

Когда они уже въезжали в Москву, бабушка наконец решила нарушить тягостное молчание, которое повисло в салоне автомобиля. Может быть, она не хотела мешать Верочке вдоволь наплакаться, а может, специально задумала приберечь свои инструкции напоследок – чтобы они получше закрепились у глупой девчонки в памяти.

– Хочу тебя сразу предупредить, – сказала она почти торжественным тоном, – помимо папы, у тебя есть ещё и единокровная сестра. Её зовут Дина, и она на два года тебя старше.

Вера ошеломлённо уставилась на старуху. Сестра? Как же это может быть? Мама ей ничего не рассказывала... Впрочем, и про то, что её отец жив, до недавнего времени девочка тоже не подозревала. Она вообще ничегошеньки не знала о мамином прошлом…

– А что, – осторожно подбирая слова, спросила Вера нерешительно, – когда мама с папой разошлись, они нас с сестрой... поделили?

– Поделили? – бабка в недоумении вздёрнула брови. – В каком смысле... ах, впрочем, понятно. Я и не сообразила сразу, что тебе в твои шесть лет понятие "единокровная" может быть просто незнакомо.

Поскольку внучка продолжала молчать, выжидательно глядя на неё, старухе пришлось продолжить.

– Нет, папа с мамой не делили вас... У Дины есть другая мама. Собственно, жена твоего отца. Он был женат на ней тогда... женат и сейчас. Динина мама живёт с нами. И тебе придётся принять это как данность.

– Если она – жена папы, – выговорила дрожащими губами Вера, – то моя мама ему была… кто?

Бабушка нахмурилась. Это был очень деликатный вопрос, ответ на который невозможно было так, в момент, сформулировать.

– Ну… – она пожевала губами, но так и не нашлась, что ответить. – Со временем ты всё узнаешь, всё поймёшь. Пока что я не готова обсуждать с тобой эту тему. И отцу, кстати, советую таких вопросов тоже не задавать.

Верочка притихла, потрясённая известием о том, что у неё, оказывается, теперь будет мачеха. Ну, а кто же ещё? Жена её папы – мачеха и есть... В голове почему-то сразу возник сюжет из фильма "Морозко": жили-были старик со старухой, и было у них две дочки – Настенька старикова, Марфушка старухина. Неужели же мачеха будет относиться к ней, как сказочная сварливая старуха относилась к Настеньке, а папа будет только опасливо прикрывать рот ладошкой: "Молчу, молчу"?

Впору было снова зареветь, но бабка продолжила ободряющим тоном:

– Тебе у нас понравится! Вы подружитесь с Диной, а осенью пойдёшь в школу, появятся новые друзья, увлечения…

Может, и правда – не так уж плохо всё обернётся, вздохнув, подумала Верочка. Папа – она почему-то уверилась в этом – будет ей помогать и поддерживать. Мачеха, вполне вероятно, окажется приличной тётенькой. Да и сестра... Она никогда даже не мечтала о сестре. Вдруг они и впрямь станут хорошими подругами?

…Сестра оказалась белобрысой долговязой девицей, препротивной и вредной. С нескрываемой враждебностью и даже некоторой брезгливостью она рассматривала Веру, стоя в прихожей, пока та высвобождалась из душного плена старенького пальто, шапки и валенок.

– Какая ты чёрная! – воскликнула сестра насмешливо, имея в виду Верины глаза и волосы, а также смуглую кожу. – Ты что, с цыганами в таборе жила?

– Прикуси-ка язычок, – миролюбиво посоветовала ей бабушка, принимая из рук Верочки верхнюю одежду.

Но Вера, получившая превосходное дворовое образование, и сама никогда не лезла за словом в карман.

– Не с цыганами, – отозвалась она гордо. – И я не чёрная. Я похожа на маму. Она у меня – самая красивая во всём нашем городе, и даже во всей вашей дурацкой Москве!

При этих словах у Дининой мамы – она стояла тут же, в прихожей – ощутимо испортилось настроение, и она выразительно посмотрела на мужчину, который находился рядом с ней. Вера догадывалась, что этот мужчина и есть её отец, но робела взглянуть ему в лицо. А вот смотреть на противную Динку, и даже на высокомерную мачеху, которую про себя она тут же окрестила Снежной королевой, было совсем не страшно.

– Проходи в комнату, деточка, – бабка легонько подтолкнула её в спину, по направлению к гостиной.

– А может быть, ребёнка сначала стоит... помыть? – с холодным презрением предложила мачеха. – Мало ли, какие условия были там, в этом бараке. Вдруг у неё вши?

Это было ужасно несправедливо и так обидно слышать, что у Верочки на глаза навернулись слёзы, однако она быстро справилась с собой и выкрикнула:

– Ни в каком бараке я не жила! Ты сама, наверное, вшивая! И блохастая вдобавок!

Женщина ядовито рассмеялась.

– Прелестную внучку вы заимели себе, Римма Витальевна, – обращаясь к бабке, произнесла она, изо всех сил скрывая охватившее её бешенство и подчёркнуто игнорируя Веру. – Удачи вам в её воспитании. Лично я участвовать в этом спектакле не намерена... И вообще, мне пора одеваться. Милый, ты бы тоже поторопился!

С этими словами Снежная королева гордо удалилась в спальню.

– Ты довольна? – в ярости прошипел в лицо старухе Верин отец. – Упиваешься своей святостью, мама? А как остальным с этим жить – плевать, да? "Ах, какая я благородная и милосердная, приютила сиротку..."

– Она не сиротка, – резко и зло осадила его старуха. – У неё есть живой отец, которому пора бы, наконец, научиться брать на себя ответственность за собственные ошибки. И прекрати истерику сейчас же. Или ты в самом деле настолько опустился, что готов отправить собственного ребёнка в детский дом?

4

В тот злополучный день, когда Верочка впервые возникла на пороге дома Громовых, её отец с мачехой и сестрой собирались в гости к друзьям. И немудрено – был канун Нового года, и если у самой Веры мысль о празднике совершенно вылетела из головы, то её новоприобретённая родня не собиралась отказываться от традиционного новогоднего застолья с друзьями.

Бабушка осталась дома, собираясь посвятить весь вечер так внезапно возникшей в её жизни младшей внучке. Верочке вообще показалось, что старуха робеет перед ней, малышкой, несмотря на напускную строгость, словно постоянно терзается каким-то тайным чувством вины…

Признаться, когда домочадцы удалились, и Вера, и бабка вздохнули с явным облегчением, заметно расслабившись.

– Ну-ка, марш в ванную комнату! – скомандовала старуха добродушно. – Ты должна встретить Новый год чистой.

В этой её фразе не было и намёка на ту обидную брезгливость, которая явственно звучала в голосе мачехи, тоже предложившей Вере помыться – поэтому девочка с радостью побежала купаться, тем более, что воду она обожала во всех проявлениях. В их коммуналке тоже имелась ванна – колченогая, страшенная, проржавевшая, но даже там было невыразимым счастьем плескаться, напустив в воду шампуня, чтобы образовалась пена. Мама, правда, страшно ругалась на неё за подобное транжирство – достать хорошее средство для мытья волос было сложно, вечный дефицит, но Вера не могла удержаться.

Эта ванна, конечно, была не чета их коммунальной. На полочках горделиво высились всевозможные косметические средства: шампуни, кремы, одеколоны, зубная паста, мыло... Пахло в ванной комнате острой свежестью стирального порошка, а также ароматами зелёного яблока и хвои.

От обилия шампуней самых разных мастей у Веры закружилась голова. Здесь были и "Селена" изумрудного цвета в белых ёмкостях, и золотистый "Липовый цвет", и куча безымянных пластмассовых бутылок, которые считались в Верочкином дворе лучшими в мире брызгалками. А также детские – синий флакон "Игрушка" с глазами и красным клювом, жёлто-красный "Кря-кря" для малышей, "Дюймовочка" с изображением сказочной андерсеновской девочки на бутылке... Однако, несмотря на такое изобилие, лить шампунь в воду ради пены Вера не стала – постеснялась.

Обычно мыть голову ей помогала мама. Не так-то легко было тщательно промыть длинные густые волосы, но признаться в этом малознакомой старухе казалось немыслимо стыдным делом, поэтому девочка кое-как выкупалась сама.

Бабушка заблаговременно принесла ей свежее полотенце и какую-то одежду, Вера особо не всматривалась. Правда, уже натянув на себя шерстяной домашний костюмчик, она сообразила, что вещи не новые. Чистые, выстиранные и отутюженные, но... уже ношеные. Нет, у Веры вовсе не было предубеждений против одежды, которую до неё уже кто-то носил: мама перешивала ей свои старые платья и юбки, и получались прекрасные наряды. К тому же, зимнюю одежду они обычно покупали себе в комиссионке. Но всё же мысль о том, что она сейчас должна надеть костюм, который прежде носила её новоиспечённая противная белобрысая сестрица, была неприятна Вере.

– А где моя одежда? – спросила она у бабушки, выходя из ванной в гостиную.

– В смысле? – нахмурилась старуха.

– Ну та, в которой я сюда приехала, – пояснила Вера.

Бабка смущённо отвела взгляд.

– Ах, эта... Детка, ты не переживай, мы на днях полностью обновим тебе гардероб! А старые твои вещи... ну, они совсем уже ветхие. Я их отдала.

– Кому?

– Дворничихе Насибе из первого подъезда, – охотно и торопливо отозвалась бабка. – Она из Узбекистана приехала, в комнатушке живёт с тремя детьми. Муж её давно бросил, бедняжка перебивается кое-как, наш двор убирает и соседний ещё... Вот средняя девчонка у Насибы примерно твоего возраста. Ей твои вещички как раз впору будут, и пальто, и платье, и шапка. Знаешь, как Насиба обрадовалась, как благодарила!.. Добрый она человек, добрый и очень несчастный…

Вера, конечно, не жалела вещей для доброй и несчастной Насибы, но чувствовать себя должницей сестры, у которой бабка позаимствовала одежду, тоже было не слишком-то уютно.

– Ладно, а теперь пойдём к столу – проводим старый год! – радостно (пожалуй, даже преувеличенно радостно) провозгласила бабушка, жестами приглашая девочку в гостиную.

Всего в квартире Громовых было четыре комнаты: гостиная, которая служила дополнительно и столовой, и спальней для старухи; детская, где обитала Дина и теперь, стало быть, должна была поселиться Верочка; рабочий кабинет, в котором трудился Верин папа; и, наконец, родительская спальня.

В гостиной стояла ёлка, каких Верочка никогда раньше не видывала – искусственная, но высокая и пышная, увенчанная серебристой звездой и украшенная одинаковыми стильными белыми шарами.

"Как в лучших домах Европы!" – любила приговаривать мачеха каждый Новый год. Загадочная, вожделенная Европа была для неё розовой мечтой: женщина буквально молилась на всё иностранное, западное, и в середине девяностых мечта её, наконец, сбылась – семья практически полным составом эмигрировала в Америку.

Откровенно говоря, Верочке в тот её первый Новый год на новом месте "европейская ёлка" совершенно не понравилась. Ей казалось, что простые белые шарики взамен пёстрых разномастных игрушек – это очень скучно.

5

1987 год

Новогодние праздники закончились, наступили будни. Будни новой Верочкиной жизни.

Отношения с мачехой не ладились категорически. Та подчёркнуто сторонилась падчерицы, словно вовсе не замечая её присутствия, а если вдруг замечала, то лицо у неё сразу же делалось таким недовольным, словно она съела лимон.

Примерно так же вела себя и Дина: она ни в какую не хотела идти на контакт, да ещё и, когда не слышали взрослые, презрительно фыркала в адрес сестры: "Дура мелкая!" То, что она была на целых два года старше Веры и уже ходила во второй класс, немыслимо возвышало её в собственных глазах.

В конце концов Верочка и вовсе перестала навязывать Дине своё общество – благо, размеры детской позволяли. Пока старшая сестра занималась своими делами в одном углу комнаты, Вера оставалась в другом. Чаще всего она просто читала книжки или журнал "Мурзилка" – это ей позволялось. Также Дина была не против, если Верочка иногда слушала её пластинки. А вот прикасаться к своим игрушкам сестра запретила категорически, несмотря даже на то, что отец сказал им обеим – дескать, теперь все Динины игрушки стали вашими общими.

Игрушки у сестры были, что уж тут говорить, необыкновенные – Вера отродясь таких не видела. Отец часто отправлялся в заграничные командировки и всякий раз привозил Дине оттуда что-то восхитительное, недоступное простым смертным: и дорогой конструктор, из которого можно было построить что угодно – от средневековых замков до гоночных автомобилей; и роскошные кукольные домики в несколько этажей; и самых настоящих Барби, о которых в СССР в ту пору ещё никто не слыхивал. Пределом мечтаний советских девочек были, как правило, ГДРовские резиновые куклы, а не отечественные пластмассовые, а также бесполые пупсики с подвижными ручками и ножками.

А ещё среди Вериных сверстниц было принято играть с куколками, вырезанными из бумаги – им можно было менять наряды на свой вкус, от простых платьев до изысканных бальных. Но никто из девчонок даже в самых смелых фантазиях и вообразить себе не мог такое чудо, как Барби. Кукла – не младенец, а самая настоящая женщина, красивая американка с богатейшим гардеробом, домом, мебелью и даже женихом!

Когда старшая сестра по утрам отправлялась в школу, Верочка оставалась дома. На семейном совете (в котором, впрочем, не был особо заинтересован никто, кроме бабушки) порешили, что нет смысла отдавать девочку в детский сад на каких-то полгода – всё равно осенью в первый класс. Так что по будням, с восьми утра до полудня, детская комната поступала в полное распоряжение Веры. Впрочем, полностью преступить запретную черту она так и не решилась, но иногда позволяла себе просто брать Динины игрушки в руки и внимательно их рассматривать, любоваться с благоговейным почтением, а затем возвращать на место.

Однажды Верочка осталась в квартире совершенно одна: сестра ушла в школу, отец с мачехой – на работу, а бабушка отправилась на рынок "делать базар", как сказала бы одесситка Танька. Девочка решила попробовать устроить кукольное чаепитие, угостив Барби воображаемым чаем. Увлёкшись игрой, забывшись и расслабившись, Вера ненароком смахнула с игрушечного подноса крошечную тарелочку из изысканного сервиза и тут же нечаянно наступила на неё. Тарелка жалобно хрустнула и сломалась. Верочка пришла в такой шок, что даже не сообразила, как замести следы преступления. Дина, без сомнения, сразу же заметит отсутствие тарелочки – что же будет, ой, страшно даже представить!..

Она сжимала в кулачке малюсенькие осколки растоптанной тарелки и дрожала от ужаса и стыда. Было стыдно даже не столько за испорченную вещь сестры, сколько за то, что она нарушила своё обещание – никогда не притрагиваться к Дининым игрушкам.

В прихожей послышался звук поворачивающегося в замке ключа, и Вера даже подскочила от неожиданности. Кто это, бабушка? Но почему так рано? Или у Дины отменили уроки? Со страхом она ждала, когда явившийся как-то обозначит своё присутствие, и, по-прежнему не делая попыток скрыть обломки тарелочки, даже зажмурилась от страха.

Оказалось, пришёл отец. Вера услышала, как он негромко кашлянул. Что ж, это хотя бы ненадолго оттягивало момент неминуемой расплаты. Однако девочка и подумать не могла, что папа вдруг решит заглянуть в комнату! Обычно он практически не разговаривал с Верой, ограничиваясь лишь общими фразами, без которых нельзя обойтись людям, проживающим в одном доме.

– Привет, – поздоровался он с дочерью. – Чем занимаешься?

У неё задрожали губы. Она несмело подняла глаза на отца.

– Что случилось, Вера? – он испугался её взгляда, не по-детски страдающего и серьёзного.

– Вот… – она протянула ему руку ладошкой вверх, показывая обломки тарелки. – Я растоптала... Не нарочно.

Он с облегчением перевёл дух и рассмеялся:

– И только-то? Ты меня переполошила. Я думал, что-то страшное произошло.

– Дина будет ругаться, – еле слышно выговорила девочка, из последних сил сдерживая слёзы.

– Да ну, ерунда какая, – он махнул рукой, – Динка сама сколько своих игрушек разбила-переколошматила, не счесть!

– Но мне нельзя было их трогать, – сгорая от стыда, призналась Вера. – А я взяла. Это ведь не моё, а чужое…

Отец изменился в лице.

6

Вскоре состоялось Верино знакомство с близкими друзьями дома – Кондратьевыми. В один из выходных дней семейство заявилось к Громовым полным составом.

Это были представители классической московской интеллигенции. Покойный дед Кондратьев являлся потомственным музыкантом и часто аккомпанировал бабушке Громовой на фортепиано во время сольных концертных программ. Дружили семьями: родители, дети и внуки. Правда, дружба старшего поколения оказалась не слишком долговечной – сначала умер дед Кондратьев, а затем – и дед Громов. Однако дети по-прежнему продолжали тесно общаться и ездить друг к другу в гости по праздникам.

Супруги Кондратьевы с интересом рассматривали Верочку, как диковинное животное в зоопарке. Их, конечно, заранее суховато ввели в курс дела, чтобы предотвратить бестактные неудобные вопросы (нельзя же было всю оставшуюся жизнь продержать девчонку под замком, как Рапунцель в тайной башне), но сама по себе внебрачная дочь Александра Громова была сенсацией, что ни говори.

Вере они не понравились. Кондратьев весьма плоско шутил, и даже шестилетней девчонке его хохмы не казались смешными. Вот эти постоянные нарочитые "ни себе чего" вместо "ничего себе", "побрился, когда резался", "будь здоров, Иван Петров", "извини-подвинься" выдавали в нём человека ограниченного и недалёкого, несмотря на высшее образование. А жена его, похожая на стрекозу – тонкая и сухая, химически-кудрявая, в огромных очках на треугольном личике, смотрела на Верочку поистине с неприличным любопытством, и ноздри её трепетали в предвкушении дальнейших скандалов и разоблачений в семье Громовых.

– А из партии тебя за это... того, не попрут? – с восторгом и опаской одновременно спросил Кондратьев у друга.

Тот раздражённо махнул рукой:

– Сдурел? Сейчас не те времена. Да и кому, собственно, какое дело до моей личной жизни!

Снежная королева уязвлённо поджала губы. Любое – прямое или косвенное – упоминание о прошлой "личной" жизни мужа, то есть о его любовнице, приводило её в бешенство.

– Саш, а ты что, дал ей свою фамилию? – поразилась стрекоза. – Могли бы, ну я не знаю, выдать девочку за какую-нибудь внучатую племянницу Риммы Витальевны из провинции…

– Во-первых, у меня нет родственников в провинции, – оскорблённо отрезала старуха, – а во-вторых, Вера не годится на роль бедной сиротки-приживалки. Она – дочь моего сына, моя родная внучка. И воспитывать мы её будем, как настоящую Громову.

Ольга покосилась на свекровь чуть ли не с ненавистью.

Что касается детей Кондратьевых, то те отнеслись к Вере абсолютно нормально. Их было двое: двенадцатилетний Илья и десятилетняя Надя. Илья вообще уже считал себя вполне взрослым и поглядывал на девчонок несколько свысока. Оба – и брат, и сестра – учились в музыкальной школе, Илья играл на скрипке, а Надя на фортепиано. Появление новой дочки в семье Громовых если и удивило их поначалу, то ненадолго: дети вообще быстро привыкают к новым обстоятельствам. Приняв как данность то, что у Динки теперь есть младшая сестра, они успокоились и принялись вести себя как обычно.

Наде не терпелось обсудить с Диной какой-то свой девчачий страшный секрет, и они, зашушукавшись, отошли в дальний конец комнаты. Верочка осталась с Ильёй. Тот был в два раза старше и потому, конечно, считал её совсем малышкой. Однако, задав ей какой-то дежурный вопрос о любимых мультфильмах, понял, что Вера – вполне интересная собеседница.

Что касается самой Верочки, то поначалу она отнеслась к Илье скептически. Подобных “приличных” типчиков в её старом дворе детвора засмеивала самым безжалостным образом: слишком уж хорошо одетый и прилизанный пацан, одним словом – чистоплюй. К тому же, у Ильи была комическая привычка утомлённо вздыхать, закатывая глаза, выражая тем самым своё несогласие с какой-либо ситуацией, и лениво тянуть:

– Гос-с-спади…

После третьего "гос-с-спади" Вера окрестила его про себя Иисусиком.

Несмотря на то, что сёстры практически не общались друг с другом, от Вериного пытливого взгляда не укрылось, что Дина – вот сюрприз! – неровно дышит к Иисусику.

Внимание мальчика к младшей сестре вызывало у Дины куда более сложные чувства, чем просто ревность – ведь Вера была соплячкой, и потому за соперницу не сошла бы, но... всё-таки, вероятно, ей неприятно было видеть, как эти двое быстро сошлись. Уж казалось бы, что у них может быть общего, а вот поди ж ты!

Надя с Ильёй не замечали разлившегося в воздухе напряжения, а вот Верочка насторожилась, покосилась на сестру украдкой и съёжилась, понимая, что симпатия Ильи выйдет ей самой боком.

***

Дина почувствовала себя ещё более уязвлённой, когда у Веры внезапно обнаружился великолепный музыкальный слух. Самой Дине медведь наступил на ухо, и бабушка, бывало, горестно сокрушалась по этому поводу: мол, как далеко упало яблочко от яблони.

Музыкальные способности младшей внучки Римма Витальевна распознала случайно. В один из обычных будних дней, проводив остальных домочадцев на работу и учёбу, бабушка возилась на кухне с оставшейся после завтрака посудой, а Вера в детской слушала свою любимую пластинку "Питер Пэн и Венди" и с удовольствием подпевала:

– Жил да был слонёночек упрямый,

Очень славно жил да поживал.

7

Одесса

В конце последнего дошкольного лета на Веру свалилось нежданное-негаданное счастье.

Отпуска у отца и мачехи выпали в тот год одновременно на август, поэтому ими были немедленно приобретены путёвки в семейный санаторий "Морская звезда". Оставив бабушку на хозяйстве, все остальные отправились на юг, в Одессу – "в цветущих акациях город у Чёрного моря", как пел уже знакомый Верочке по бабкиным рассказам Леонид Утёсов.

Римма Витальевна, оказывается, была с великим певцом знакома и даже приятельствовала с ним и его подругой, балериной Антониной Ревельс, ставшей впоследствии его второй женой. Громова частенько получала приглашения в дом на Каретном Ряду, рядом с садом "Эрмитаж", где собиралась вся богема советской Москвы – Утёсов не выносил одиночества.

В последние годы он сильно сдал, болел, рассказывала бабушка, но гостей принимал по-прежнему с удовольствием. И рядом всегда находилась верная Ревельс.

– Тонечка ведь славная, милая, безобидная, как младенец, – делилась воспоминаниями Римма Витальевна, – даром что её сейчас все пытаются очернить, называя хитрой, расчётливой и чёрствой стервой. Я же не знаю человека преданнее и невиннее её…

Вера, откровенно говоря, слушала все эти старухины воспоминания вполуха: кому могли быть интересны рассказы о людях, большая часть из которых уже померла?! Впоследствии, конечно, жалела, казнила себя: надо было впитывать рассказы бабушки каждой клеточкой души... Но осознание, как обычно, пришло слишком поздно – когда Громовой уже тоже не было в живых.

Впрочем, в то лето девочка ещё не задумывалась о подобных тонких материях. Важным было другое: она впервые в жизни поедет не куда-нибудь, а на самое настоящее море! И – во что было совсем уж невозможно поверить – она полетит туда на самолёте! Ромка бы умер от зависти, если бы узнал.

Вообще, все мало-мальски значимые события своей новой жизни Верочка привыкла мысленно пересказывать Ромке, живо воображая его реакцию и предугадывая, что он мог бы ей ответить по тому или иному поводу. То, что от него не приходит писем, удивляло и огорчало её, но она и мысли не допускала о том, что друг забыл её. Наверное, ему просто сейчас не до корреспонденции…

Бабушка была не особо довольна, когда узнала об этой поездке. Вернее, она была недовольна участием в ней Верочки, поскольку настроилась на усиленные занятия вокалом вплоть до школы. А тут – ни много, ни мало – три недели перерыва!

– Вере обязательно лететь с вами? – спросила она сына холодно, когда тот, довольный, торжествующе помахал перед носом у матери путёвками. – Я вполне могла бы оставить девочку при себе, мне это не трудно. Мы неплохо ладим, и это время провели бы с пользой, весьма продуктивно…

Верочка, присутствующая при разговоре, похолодела от ужаса. Не может быть! Неужели её не возьмут на море?! Однако, к её удивлению, отец горячо возразил Римме Витальевне:

– Ну что ты, мама. Мы берём Веру с собой не потому, что так надо, а потому, что я этого хочу. В конце концов, она моя дочь... Ты же сама об этом мечтала, не так ли – чтобы я исполнял свой родительский долг? Ну и потом, ты эгоистично не думаешь о том, каким подарком эта поездка станет для самой девочки. Она ведь никогда прежде не бывала на юге... Уж всяко лучше, чем сидеть в пыльном душном городе.

– Ну, мы могли бы съездить с ней на дачу… – начала было бабушка с сомнением, но затем перевела взгляд на внучку и наткнулась на её умоляющие глаза.

– Тебе и вправду хочется в Одессу, Верочка? – спросила она, смягчившись.

Та молча кивнула, из суеверия даже на секунду боясь поверить, что счастье всё-таки возможно.

– Ну, тогда решено. Поезжайте! – старуха махнула рукой. – Кстати, Вере нужно будет купить панаму, пляжные тапочки и купальник. Но, Саша, поклянись мне, что не дашь ей простужаться – пусть не сидит подолгу в воде, не ест много мороженого, и никакого лимонада, слышишь?

– Слушаюсь! – отчеканил сын, шутливо приставив ладонь к виску.

Бабушка, пропустив иронию мимо ушей, перевела взгляд на внучку.

– А ты пообещай, что без меня будешь регулярно делать упражнения и распеваться.

– Обещаю! – пискнула Вера.

***

Полёт промелькнул для неё, как один миг. Казалось – только-только поднялись по трапу и прошли в салон, расселись на мягких удобных креслах, прильнули к иллюминаторам, чтобы полюбоваться пеной облаков... и вот уже из динамиков доносится: "Товарищи пассажиры, наш самолёт начинает снижение, пристегните, пожалуйста, ремни и оставайтесь на своих местах".

Вера даже расстроилась, что всё прошло так быстро. Однако её сестра и мачеха перенесли полёт не так легко – лица обеих имели зеленоватый оттенок, и отец, опасаясь, что их может начать рвать, предусмотрительно держал наготове бумажные пакеты.

Выйдя из здания аэропорта, Громов тут же взял такси до самого санатория – и думать было нечего о том, чтобы добираться на общественном транспорте в таком состоянии.

Вера не бывала прежде нигде, кроме Москвы да своего родного городка, и Одесса произвела на неё ошеломляющее впечатление. Это был прекрасный, солнечный, пёстрый и живой город. Пока они ехали в "Морскую звезду", она радостно вертела головой в разные стороны – всё было ново, всё интересно... И запах – о, что за дивный запах! Москва так не пахла... Вероятно, это был запах моря, догадалась девочка. А ещё – запах незнакомых цветов и одуряюще аппетитный аромат жареной рыбы.

8

Распорядок дня в санатории был не слишком жёстким, оставалось много свободного времени для исследования города.

Впрочем, первые несколько суток Веру и не тянуло никуда, кроме пляжа – ей безоглядно полюбилось Чёрное море. Какая это была сказка!.. Постоянно меняющееся: то лазурно-голубое, то тёмно-серое, то синее, то бурное, то ласковое, а то практически неподвижное, как зеркальная гладь…

В первый же день отец научил её плавать. Оказалось, что держаться на поверхности воды не так уж и сложно – море само её держало. Вера барахталась в волнах, поднимая вокруг себя водопады и тайфуны брызг, весело хохотала и была безоглядно счастлива.

На пляже негде было яблоку упасть. От обилия пёстрых купальников и цветных солнцезащитных зонтиков рябило в глазах. От шума и гомона звенело в ушах. Тут и там на одуревших курортников сыпались искушения, одно сильнее другого: сушёная рыбка с холодным пивом, пирожки, мороженое... Малыш лет четырёх, сидя на лежаке рядом с загорающей мамой, бесконечно бубнил на одной ноте:

– Ма-а-ам... ма-а-ам... купи... купи... купи пирожок…

– Отстань, – лениво, шевеля лишь уголком рта, отвечала мамаша, даже не потрудившись взглянуть на своего отпрыска из-под надвинутой на глаза соломенной шляпы.

– Ма-а-м... купи... купи... петушка на палочке…

– Отстань.

Ребёнок тяжко вздыхал и исторгал из себя последний безнадёжно-отчаянный вопль:

– Ма-а-ам... ну купи… купи хоть чё-нибудь!

Спустя пару лет, немного повзрослев, Верочка начала читать книгу Катаева "Белеет парус и одинокий" и, наткнувшись на сцену стычки двух упрямцев – флегматичного отца с биноклем и его капризули дочки ("Папа, мне хочется пить. – Хочется, перехочется, перетерпится"), – моментально воскресила в памяти тот давний одесский эпизод.

Пузатый дяденька в панаме разгуливал по пляжу и громогласно зазывал отдыхающих, нахваливая свой товар:

– Кукуруза-самолёт залетает прямо в рот!

И не было ничего вкуснее этой варёной, душистой, чуть пересоленной кукурузы, янтарные зёрнышки которой лопались во рту, обжигая горячим соком язык…

А однажды папа купил кулёк мелких креветок (здесь они назывались "рачки" с ударением на "а") и угостил Веру. Поначалу она смотрела на этих недосуществ, похожих на оранжевых жуков, с подозрением, но затем попробовала и разохотилась – рачки щёлкались легко и весело, как семечки ("семки", говорили местные).

Вообще так вышло, что их семья разбилась на пары: отец больше всего времени проводил с младшей дочкой, а мачеха – с Диной. Это получилось не специально, просто по заключению врача Верочка и её папа оказались здоровыми, как быки, и им не требовалось никакого особого санаторного лечения. Самое большее, что мог порекомендовать им местный доктор – это плавание в бассейне, но отец с дочерью предпочитали свежий воздух и море.

Снежная королева же заявила, что у неё имеется целый букет хронических заболеваний: от неустойчивой нервной системы до проблем с пищеварением. Ей назначено было полное комплексное лечение: и грязи, и массаж, и минеральные воды, и электростимуляция... Дина и вовсе с младенчества обладала хрупким здоровьем, часто простужалась и болела, так что ей тоже предписали ежеутренние процедуры: ингаляции, КУФ-терапию и форез.

***

Утро начиналось всегда одинаково. Верочка, жаворонок по натуре, вскакивала с постели в семь часов, как штык. Отец уже ждал её. Мачеха с Диной продолжали мирно посапывать в своих кроватях – невозможно было заставить их подняться раньше завтрака.

Сначала Вера с папой совершали небольшую пробежку по аллеям парка, а к восьми утра приходили на спортивную площадку, куда уже потихоньку стягивались остальные – зевающие и сонные – отдыхающие. Зарядку проводил физрук, он же плаврук – энергичный молодой человек по прозвищу "Так Закалялась Сталь", потому что на самом деле его звали Вилен Сталиевич.

– Построились, подравнялись... Р-р-раз, два! – бодро выкрикивал Так Закалялась Сталь, с плохо сдерживаемым отвращением оглядывая обрюзгшие и дебелые тела по сути ещё не старых баб и их одышливых супругов.

Верочкин папа был едва ли не единственным, кто доставлял истинное эстетическое наслаждение всем смотрящим на него – загорелый и мускулистый греческий бог, не меньше.

Отдыхающие, испуганно втянув необъятные животы, маршировали под ритмичное "р-р-раз, два" и моментально покрывались потом. Отец с Верой только исподтишка переглядывались и сдержанно хихикали. Так Закалялась Сталь сурово таращил глаза и, наконец, объявлял помилование:

– За-а-акончили упражнение!.. Можете приступать к водным процедурам.

Взопревшие отдыхающие с облегчением разбредались по своим корпусам, а Так Закалялась Сталь с надеждой выкрикивал им вслед:

– Напоминаю, что в нашем санатории имеется теннисный корт, а также баскетбольная и волейбольная площадки. Ещё можете обращаться ко мне за ракетками для бадминтона. Помните, товарищи: в здоровом теле – здоровый дух!

Однако все его страстные призывы находили не слишком горячий отклик: мало кто всерьёз интересовался спортом, думая, что сбалансированное санаторное питание и купание в море – уже залог волшебного появления у всех сильной и стройной фигуры. Вместо того, чтобы гонять мяч на площадке или махать ракеткой, большинство взрослых в минуты досуга предпочитало игры в карты или домино.

9

Наиболее колоритным Вере предсказуемо показался легендарный городской рынок – Привоз.

Лучше всего, конечно, было бы ездить туда прямо с утра, но и днём оставалось, на что посмотреть. Им с отцом не нужна была рыба, но они всё равно с удовольствием прогуливались между рядами, присматривались, приценивались, перебрасывались шуточками с продавцами.

– Свежая у вас камбала? – с любопытством спрашивал папа.

Жирная, плоская, аппетитная даже в сыром виде камбала поблёскивала чешуёй и как будто подмигивала им слюдяным глазом. Полная продавщица с выпирающими из фартука, как сдобное тесто из кадки, телесами, оскорблённо отмахивалась:

– Шо за вопрос?! Только сейчас из моря.

Впрочем, самую свежую рыбу было видно и так, без вопросов – она прыгала и извивалась на прилавках.

От богатства ассортимента начинало рябить в глазах: тюлька, сельдь, карпы, сардины, бычки, судак, форель, караси... Вера очень удивлялась названию некоторых видов рыб: к примеру, её ужасно веселила надпись "сардель черноморская", а тюльку здесь именовали и подписывали нежно – "тюлечка". Пробираясь между рядами, девочка весело взвизгивала, когда её обдавало пахучими брызгами с обеих сторон. Практически каждая табличка с названием рыбы сопровождалась припиской "ОЧЕНЬ ВКУСНАЯ!"

– Разделочка бесплатная, – радушно предлагали продавцы. - Берите рыбку, шикарная рыбка, мамой клянусь!

Затем переходили к прилавкам с вяленой, сушёной, солёной и копчёной рыбой. Здесь было круче: можно было не просто смотреть, но и бесплатно пробовать товар. Отец с Верой налегали на копчёную скумбрию с золотистой масляной шкуркой.

– Мужчина, – в шутку обижалась очередная пышная дебелая торговка лет сорока пяти, – шо вы только на мою рибочку смотрите? Взгляните, к примеру, на меня, я – симпатичная, к тому же разведена. Таки вы женаты?

Отец заливисто хохотал и галантно отвечал каким-нибудь витиеватым комплиментом.

В изобилии имелись здесь и креветки, и мидии, и живые оранжево-коричневые раковины с тёмными моллюсками внутри – Вера помнила, что такие ракушки были у Таньки-одесситки в серванте, она называла их рапанами.

Один прилавок сменялся другим. Вера чувствовала себя, как в музее: столько всего здесь было интересного! Мясные ряды – парная телятина и свинина, копчёная грудинка, сало... Молочные ряды – творог, огромные влажные головы сыра, сливки, сметана, масло... Овощные ряды – табличка "НЕ МАССАЖИРОВАТЬ" на свежих помидорах... Вера с огромным удовольствием прислушивалась к диалогам между продавцами и покупателями (многие из них годы спустя ей доводилось читать в интернете как анекдоты, и если бы она не слышала их собственными ушами – то никогда не поверила бы, что все эти шутки реальны).

– Та что ж у вас яблоки такие страшные?! – возмущалась сухопарая долговязая мадам.

– Женщина, вашу внешность тоже есть куда критиковать, но я таки молчу! – с победоносным видом отбривала её продавщица.

Впрочем, среди одесского говора Вера и сама чувствовала себя, как рыба в воде. Фразочки неугомонной соседки Таньки волшебным образом всплывали в памяти, и Вера незаметно для самой себя вдруг начала говорить "нате вам", "таки да", режик" вместо "ножик", а также фирменное Танькино выражение "шо-то я не поняла" с ударением на "о". Врождённый музыкальный слух позволял ей правильно интонировать, и отец только покатывался со смеху, когда дочка изображала перед ним коренную одесситку.

К слову, о Таньке: в конце концов та встретила своего "пристойниго чоловика" и укатила с ним в Израиль.

Что интересно: из всех бывших соседей она писала письма только старой деве Варваре, с которой прежде безостановочно скандалила и враждовала. Теперь же каждое своё послание Танька начинала нежными словами: "Душа моя, дорогая подруга Варенька..."

В общем, можно сказать, что женская судьба у Таньки удалась: она ещё успела родить сына, а тот много лет спустя эмигрировал в Америку и женился там на местной даме. Внуков своих энергичная одесситка видела лишь на фотографиях да по видеозвонкам. Скайп ей, кстати, очень понравился: "Посмотрите, шо за гениальная вещь! – восторженно восклицала она. – Вроде бы у нас дома гости, а кормить их не надо".

Впрочем, знаменитым одесским юмором можно было насладиться не только на Привозе. Гуляя по Дерибасовской, садясь в трамвай, спускаясь по Потёмкинской лестнице к морвокзалу, отец с дочерью продолжали внимать перлам, которые можно было услышать в любой момент.

– Передайте на билет кондуктору, пожалуйста!

– Ай, шо вы мне мозги морочите? Зачем кондуктору билет? Он бесплатно едет!

А разговор двух кумушек, степенно прогуливающихся под ручку по Городскому саду!

– Шо слышно, говорят, Софочку наконец взяли замуж?

– Вы знаете, таки да! Только между нами – ну шо там вже осталось брать?!

…В один из дней папа привёл Верочку к Оперному театру – зданию невероятной красоты.

– Здесь, на этой сцене, неоднократно пела твоя бабушка, – сообщил он с гордостью.

Вера, поёжившись, вспомнила, что почти совсем не занималась вокалом со времени приезда в Одессу, и дала себе слово наверстать упущенное в оставшиеся дни.

10

С той самой ночи Вера под любым благовидным предлогом стала отказываться от совместных пробежек и прогулок с отцом.

По утрам она врала, что хочет спать, отворачиваясь лицом к стене, а после обеда тут же сбегала, придумывая себе кучу несуществующих дел. Отец заметно огорчался, не понимая, что вдруг случилось с Верой, но не решался настаивать, помня о разговоре с женой и боясь её снова ранить.

Если они отправлялись куда-то все вместе – Вера не возражала против прогулки, но вдвоём с отцом больше никуда не выходила до самого конца смены.

Откровенно говоря, без папиной поддержки она моментально почувствовала себя забытой и неприкаянной, хоть и не признавалась в этом из гордости даже самой себе. Общаться в санатории было решительно не с кем. С сестрой Вере было откровенно скучно, и она по возможности избегала её общества. Впрочем, Дина тоже не стремилась к общению с младшей сестрой – та её зверски раздражала.

Вера всюду таскалась со своей жар-птицей – это был её талисман. Дина не могла постичь, почему затрапезная безделушка так много значит для младшей сестры, не понимала и бесилась из-за того, что Верочка не завидует и никогда не просит у неё игрушки. Её как будто вовсе не интересовали ни Динины куклы, ни домики с мебелью, ни конструктор…

Дина привезла в санаторий своих Барби и теперь пыталась снискать популярность у местной детворы, тоже отдыхающей в "Морской звезде". Ей даже удалось заполучить в рабыни несколько местных девчонок – те пришли в восторг от американских кукол невиданной красоты и таскались за Диной по пятам. Они готовы были бесконечно угощать её конфетами, фруктами и сладостями – лишь бы та дала подержать куклу хотя бы на одну минуточку. Дина строго засекала время: пока девчонки благоговейно замирали над Барби, боясь на неё даже дохнуть лишний раз, она, поглядывая на часы, лакомилась очередным подношением – каким-нибудь персиком или виноградом. Вере всё это казалось нелепым и унизительным.

…А вскоре и у неё появились собственные приятели: два брата-близнеца, загорелые дочерна, с высветленными солнцем волосами и пронзительными голубыми глазищами. Они были коренными одесситами с Молдаванки. Вера издали приметила их белые головы, когда братья околачивались возле санатория – правда, по ту сторону изгороди. Внутрь, конечно, их никто бы не пустил.

Вера, которая никогда не вела себя как церемонная цаца, приблизилась к забору и запросто окликнула их. Мальчишки с живостью отозвались – им тоже было скучно, и потрепаться о том о сём с настоящей столичной курортницей вполне сходило за небольшое приключение.

Звали близнецов Виталиком и Дениской, и отличить одного от другого не представлялось никакой возможности – во всяком случае, так показалось Вере. Оба должны были осенью пойти во второй класс. Они росли в шумной и многодетной одесской семье. Старший брат, Гриша, уже второй год служил в морфлоте. Помимо Виталика и Дениса, имелась ещё младшая сестрёнка Ксанка трёх лет – "сеструха" или "малая", как с грубоватой нежностью называли её братья.

Близнецы были вольными детёнышами улиц и дворов. О, знаменитые дворы Молдаванки!.. Цветущие палисадники, деревянные хлипкие заборчики, выкрашенные зелёной краской, многочисленные пристройки к домам и веранды, голубятни на крышах... Вся жизнь мальчишек, с самого их рождения, протекала не дома, а на воздухе.

Мать купала их в цинковом корыте прямо во дворе, одновременно развешивая на верёвках выстиранное прежде в том же самом корыте бельё. Здесь же, у ног матери, малыши ползали и копошились в траве и пыли, играя с камушками, ракушками или жучками, пока мать варила в тазу абрикосовое варенье или чистила рыбу, не желая разводить "такой грязь" на своей кухне. Жаркими летними ночами, когда в доме становилось совсем душно, мальчишки спали валетом на старой раскладушке – тут же, во дворе, под акацией. Днём они бесстрашно исследовали катакомбы, купались на диких пляжах, ныряли за мидиями и отдирали их от камней на дне, царапая в кровь руки, а затем жарили добычу прямо на берегу, на разведённом наспех костре.

Когда Верочка слушала их рассказы, у неё горели глаза. Вот это жизнь! Вот это приключения! Настоящие, как у Тома Сойера и Гекльберри Финна! Не то что у неё – ноты, гаммы, "вот иду я вверх – вот иду я вниз"...

Они стали встречаться каждый день. Вера одним махом взлетала на забор, и мальчишки вдвоём ловили её на той стороне. К счастью, ни отец, ни мачеха, ни Дина ни разу не застигли её на месте преступления. Громов сошёл бы с ума, если бы узнал, что дочь самовольно покидает территорию санатория, а главное – чем она занимается на "свободе". Он пребывал в счастливой уверенности, что Вера гуляет с кем-нибудь из детей местных курортников.

Виталик с Дениской учили её гонять мяч, лазали по чердакам и крышам, прыгали со скал в море, бегали в порт встречать и провожать корабли... Она выменяла у близнецов кучу восхитительных вещей – настоящих сокровищ, среди которых были и засушенные крабы, и морские коньки, и диковинные прекрасные ракушки из заграничных морей, которые мальчишки добывали в порту у советских и иностранных моряков... Все ракушки имели мудрёные названия: тигровые ципреи – пятнистые, с округлыми глянцевыми бочками; продолговатые стромбус листера цвета песка; коричнево-жёлтые кансла; дивные разноцветные гребешки... Взамен Вера отдала пацанам набор открыток с видами Москвы, олимпийские значки с мишкой и календарики – с "переливающимися" или просто объёмными картинками. Обе стороны были чрезвычайно довольны итогами сделки.

Верочка, в общем-то, совсем не была скупа – она охотно делилась затем своей добычей с санаторными детьми и даже со старшей сестрой.

11

Приближался конец смены.

Массовики-затейники и отдыхающие совместными усилиями затеяли конкурс "Алло, мы ищем таланты". Праздничный концерт должен был состояться в последний вечер.

К великому удивлению Громова, Верочка решила участвовать. Откуда же ему было знать, что дочь ещё с детского сада обожала выступления на публике, совершенно не боялась и прекрасно чувствовала себя под прицелом десятков посторонних глаз. Вспомнив, что мать говорила о таланте младшенькой, он только пожал плечами и неуверенно согласился:

– Ну, если тебе так хочется... участвуй, конечно. Желаю удачи.

Теперь всю оставшуюся до отъезда неделю, прямо во время тихого часа, Вера бегала в актовый зал на репетиции. Неожиданно набралась уйма желающих продемонстрировать свои способности: кто-то пел, кто-то играл на гитаре, кто-то готовил танец, а кто-то даже грозился сразить публику удивительными фокусами. Возраст конкурсантов колебался от детского до пенсионного. Таланты участников, объективно говоря, едва ли дотягивали хотя бы до уровня “выше среднего”, и даже маленькая Верочка это прекрасно понимала. Оставалось надеяться лишь на благосклонность почтенной публики и обаяние отдельных конкурсантов.

Вера выбрала для конкурса песню "Прекрасное далёко". Когда девочка выводила её звонким, чистым, хрустальным голоском, невозможно было не расчувствоваться. Тучная аккомпаниаторша бегала по клавишам старенького пианино "Красный октябрь" пухлыми сарделеобразными пальчиками с пунцовым маникюром и звучно трубила носом от нахлынувших эмоций.

– Шо я имею вам сказать за эту девочку? – пафосно изрекала она, закончив играть и высмаркиваясь, наконец, в белоснежный платочек. – Эта девочка поимеет шикарную карьеру, не будь я Мирьям Абрамовна!

Главной соперницей Веры была знойная девица двадцати восьми лет из Перми, рыжеволосая, стройная и ногастая. Слуха у неё не наблюдалось ни малейшего, а вот артистизма – хоть отбавляй. Она исполняла песню Пугачёвой "Айсберг", и это было настоящее шоу!

– А я про всё на свете с та-або-ою забываю, а я в любовь, как в море, броса-а-аюсь с голово-о-ой… – страстно завывала певица, прижимая ладонь к сердцу.

На самой высокой ноте голос её набирал силу, и она пронзительно вопила в микрофон:

– А ты такой ха-ало-одный, как айсберг в океане, – затем делала вдох полной грудью, возводила ясные очи к потолку и оглушительно продолжала на выдохе:

– И все твои печали под тёмна-аю-у-у ва-адо-ой!..

Верочка морщилась от звука её зычного голоса и одновременно смеялась до слёз. Вокалисткой, быть может, пермячка была и никакой, зато артисткой – знатной.

Членами жюри назначили четырёх человек: директора санатория, главного повара, завхоза и физрука (он же плаврук, он же Так Закалялась Сталь). Поболеть за Верочку пришло всё семейство в полном составе. Правда, непонятно было, явились ли мачеха с Диной ради Веры, или же просто решили скоротать вечер от скуки, а мачеха – заодно и выгулять, наконец, вечернее шёлковое платье, которое здесь толком и негде было носить.

Девочка с удивлением и радостью заметила, что Снежная королева надела к своему чёрному платью бусы из мелких белых ракушек – Верин подарок. Та делала их сама, старательно нанизывая хрупкие раковинки на длинную крепкую нитку, и раздаривала затем всем желающим. Подарила, разумеется, и мачехе, и сестре. Те изумились, но приняли Верины самодельные сувениры со сдержанной благодарностью. Вообще, к концу смены отношения внутри этой четвёрки несколько наладились, словно южное солнце наконец растопило стылый сердечный холод и всеобщее настороженное недоверие… Впрочем, Вера особо не обольщалась, прекрасно понимая, что это может быть всего лишь иллюзией, а в Москве всё вернётся на круги своя.

Конкурс талантов вызвал предсказуемый ажиотаж среди отдыхающих и работников "Морской звезды" – зал был заполнен целиком. Верочка, впрочем, совсем не волновалась. Возможно, понимала, что это не судьбоносный конкурс и от его исхода в её судьбе всё равно ничего не зависит. То ли просто была уверена в своих силах – знала, что споёт хорошо, а остальное неважно.

Сначала слово взял директор санатория. Он произнёс длинную пространную речь о том, что за эту смену курортники и служащие сроднились, став не просто единым коллективом, но и настоящей большой семьёй. Разумеется, выразил надежду, что отдыхающие хорошенько поправили своё здоровье и покинут "Морскую звезду" обновлёнными, энергичными и повеселевшими.

Ну, а затем, наконец, начался сам конкурс.

Чего только не показывали со сцены в тот вечер!.. Кто только не выступал!.. Особым успехом у публики пользовались слезливые дворовые песни сомнительного качества и соответствующего исполнения под собственный гитарный аккомпанемент – к примеру, знаменитый вирш о маленькой Мэри и об изменнике Артуре:

– ...Но не проснётся никогда, ша-лу-ла-лу-ла,

И не окинет больше взглядом.

Раздался выстрел из окна, ша-лу-ла-лу-ла,

Артур упал с любимой рядом!

Исполненную Верочкой песню приняли овациями. Непонятно было, что больше тронуло публику: то ли сам голос, пронзительный, чистый и светлый, как слеза, то ли возраст маленькой участницы, которой так подходила по смыслу выбранная ею песня.

12

1994 год

Вера открыла дверь своим ключом и, прежде чем войти в квартиру, тщательно стряхнула с зонта оставшиеся дождевые капли, а затем вытерла подошвы сапог о половичок, лежащий перед входом.

В Москву пришла безрадостная, слякотная, серая осень. Вечерами начали раньше зажигаться фонари, а по утрам всё тяжелее давалась каждая вылазка наружу, в промозглую стылость. Сидеть бы себе дома в тепле, на кухне, согреваться чайком с вареньем и грызть сушки под какую-нибудь "Просто Марию" или "Санта-Барбару"...

Верины одноклассницы все, как одна, подсели на новый молодёжный сериал "Элен и ребята", и сама Вера, не сумев остаться в стороне от всеобщей истерии, следила за перипетиями жизни французских студентов не без интереса. Собственно, как и Дина.

Бабушка, впрочем, ворчала, что этот сериал не несёт никакой идеи и оттого не представляет ценности для внучек.

– Какие-то они все... оторванные от реальной жизни, – комментировала Римма Витальевна происходящее на экране. – Об учёбе вообще не вспоминают, на уме только любовь-поцелуйчики, посиделки в кафе, спортзал и репетиции в гараже. Да и поёт эта самая Элен неважно – тоже мне певица.

Вера повесила мокрый плащ в прихожей и в изнеможении бросила сумку на стул. Она жутко проголодалась и вымоталась после семи уроков. Нагружали их в гимназии по полной программе – иной раз, приходя домой, Вера буквально не помнила себя от усталости.

Из комнаты показалось взволнованное лицо старшей сестры. Она приболела и вот уже несколько дней не ходила в школу.

– Это ты? – протянула Дина разочарованно. – А чего так рано?

– Ну извини, что побеспокоила, – усмехнулась Вера, направляясь прямиком в кухню. – Как-то неохота болтаться по улицам под дождём, знаешь ли... А в чём дело? Ты кого-то ждёшь?

– Илья должен зайти, он звонил, – со вздохом произнесла сестра. – У него занятия в три часа заканчиваются.

Илья Кондратьев, он же Иисусик – так шутя продолжала звать его Вера – был студентом Московской консерватории, как и его сестра Надя. Вера тоже планировала поступать туда после школы на вокальное отделение, и поэтому Илья частенько приглашал её с собой на концерт какого-нибудь певца или музыканта. Девочка с удовольствием соглашалась, несмотря на то, что понимала – Дина будет ревновать.

Ни для кого не было секретом, что семьи Громовых и Кондратьевых планировали свадьбу своих старших детей. Дина с детства знала, что ей суждено стать невестой Ильи. Илья рос с привычной мыслью о том, что они с Диной рано или поздно поженятся. Но если Дина всегда, сколько себя помнила, была влюблена в Илью, то сам потенциальный жених особого расположения к ней не высказывал. Нет, он прекрасно относился к Дине, считал её хорошей подругой, почти сестрой, но... положа руку на сердце, даже с четырнадцатилетней Верой ему было куда интереснее, чем с собственной невестой.

А между тем Дина в свои шестнадцать выросла в прехорошенькую юную девушку. Тонкая хрупкая фигура, длинные стройные ноги, шелковистые светлые волосы, глаза такой же прозрачной голубизны, как и у отца... Парни на улицах оборачивались и многозначительно свистели ей вслед, пытались познакомиться, а затем обрывали телефон.

И лишь на Илью её красота не производила должного впечатления. Он относился к ней спокойно и доброжелательно, как всегда. Но – не более того. Ни разу он не предпринял попытки обнять или поцеловать её, не говоря уж о чём-то большем. Для здорового двадцатилетнего парня это было странно. Правда, Дина успокаивала себя тем, что он просто "бережёт" её до свадьбы, да и рановато ещё было… Вере слабо верилось в эту теорию, но она предпочитала не спорить с сестрой, не видела смысла.

Кстати, к младшей сестре Дина ревновала парня совершенно напрасно: в интересе Ильи к Вере не было ни грамма сексуального подтекста. Им просто было весело вместе. К тому же, у них всегда находилось много общих тем для разговора. Только и всего…

– Ладно, не кисни, – утешила Вера сестру, – я не стану вам мешать, когда он появится. Засяду в кабинете и буду тихонько делать там уроки. К вам в комнату и носа не суну!

– Да толку-то, – Дина с досадой махнула рукой. – Всё равно он не позволит себе ничего такого, если мы дома не одни.

Вера подумала, что ничего "такого" Илья не позволял себе и раньше – даже в Верино отсутствие, однако комментировать это вслух не стала.

– А где бабушка? – спросила она, поставив чайник на плиту и открывая холодильник.

– К ученице поехала.

Римма Витальевна занималась репетиторством, обучая детишек классическому вокалу. Отец был не очень доволен тем обстоятельством, что старой женщине приходится самой мотаться к своим ученикам на разные концы Москвы, но ничего не попишешь: детки были ещё слишком малы, чтобы в одиночку разъезжать по городу. А деньги, которые выручала Римма Витальевна за своё активное репетиторство, были весомым вкладом в бюджет семьи, и отказаться от него было бы неблагоразумно.

Семья Громовых вообще переживала не самые лёгкие финансовые времена – впрочем, как и вся страна. Отцу с мачехой месяцами не выплачивали зарплату, отцовский НИИ вообще давно балансировал на грани закрытия. Жили, по большому счёту, на бабушкины средства – её скромные заработки и пенсию.

13

Не успела Вера налить себе чаю, как примчался взбудораженный Илья.

– Верунчик! Я за тобой. Собирайся, на концерт идём! – выпалил он с порога, забыв поздороваться.

– Какой ещё концерт, Иисусик? – растерялась она. – Мы же вроде не договаривались…

Краем глаза Вера заметила, как вытянулось лицо Дины, и ей стало ещё больше неловко перед сестрой.

– Ты сдохнешь от восторга! – торжествующе завопил Илья. – Кришнаиты у себя на Хорошёвском устраивают. Приглашены музыканты из самой Индии, представляешь?

Это было уже интересно. Вера знала, что на Хорошёвском шоссе, недалеко от станции метро "Беговая", находится храм международного общества сознания Кришны. В этом здании располагались одновременно и сам храм с комнатой для богослужений, и ашрам* с кельями, и офис, и Вайшнавский университет, и издательство "Бхактиведанта Бук Траст", выпускающее каноническую индуистскую литературу на русском языке.

Вера никогда не сталкивалась близко с кришнаитами, но всё же довольно отчётливо представляла себе их тусовку. В начале девяностых, выйдя из подполья, кришнаиты стали едва ли не самой заметной религиозной группой в столице. Москвичи быстро привыкли к чудаковатым монахам с блаженными кроткими улыбками. Коротко стриженые или обритые наголо, облачённые в долгополые оранжевые одеяния, они продавали свои брошюры, книги и видеокассеты в подземных переходах и станциях метро. Красочные рекламные плакаты "Бхагавад-Гита** как она есть" стали обыденным явлением. А на Арбате кришнаиты регулярно проводили так называемые публичные харинамы, приглашая прохожих присоединиться – они пританцовывали, подняв руки, били в барабаны и пели хором, прославляя святое имя:

– Харе Кришна Харе Кришна

Кришна Кришна Харе Харе

Харе Рама Харе Рама

Рама Рама Харе Харе!

Однажды мачеха рассказала дома историю своей бывшей коллеги. Та, хоть и являлась преданной кришнаиткой, впечатление на окружающих в целом производила самое положительное: у неё был заботливый любящий муж, тоже кришнаит, и двое замечательных деток – двух и четырёх лет. Они были красивой, доброжелательной и гостеприимной семьёй, и для Ольги Громовой стало настоящим шоком известие о том, что у идеальной мамы и примерной жены есть ещё дочь от первого брака.

– А сколько ей лет? – спросила она.

Кришнаитка на некоторое время задумалась и ответила неуверенно:

– М-м-м... Девять или десять. Да! – она щёлкнула пальцами. – Десять, точно.

И, предугадывая дальнейшие расспросы, торопливо пояснила:

– Она не захотела принимать сознание Кришны вместе со мной! Она – демон. Захотела остаться со своим папочкой, тоже демоном.

– И что, ты с ней совсем не видишься?! – потрясённо уточнила мачеха.

Идеальная жена и мама передёрнула плечами:

– Да нет же. Зачем?..

И Ольга не нашлась, что ей ответить.

Всё это пронеслось в Вериной голове за считанные секунды, пока она размышляла над предложением Ильи.

– Так что это будет за концерт? Что-то вроде коллективной медитации под барабаны и благовония?

– Нет-нет, настоящий музыкальный коллектив: парни играют на ситаре, индийской флейте бансури и на табле, – пояснил Илья.

– Ну, раз на индийской флейте… – протянула Вера. – Подожди пять минуточек на кухне, выпей чаю, а я пока переоденусь. Чайник как раз вскипел.

– А меня ты даже не подумал пригласить, – обиженно фыркнула Дина.

Илья виновато развёл руками:

– Ну Динуль, тебе же слон на ухо наступил, – непререкаемым тоном изрёк он. – Ты всё равно не оценишь по достоинству. К тому же, ты вообще больна! Тебе полагается постельный режим и никаких выходов в люди.

На это возразить было нечего. Дина, ещё раз обиженно вздохнув, демонстративно оставила его одного на кухне и ушла в гостиную смотреть телевизор.

***

Сам концерт Вере понравился. Её вообще привлекали восточная и индийская тематика в искусстве. Музыканты, конечно, не были гениями, и ситарист – ни разу не Рави Шанкар***, но слушать их было приятно. А вот окружающие её люди вызывали странное чувство неловкости и даже опаски.

Публика на концерт, что и говорить, явилась престранная. В основном это были, разумеется, молодые люди в индийских одеждах – девушки в сари, парни в длинных просторных рубахах и дхоти****. На лбу у каждого красовался священный знак - тилака, печать сообщников, принадлежащих к "слугам Кришны". Некоторые носили на шее цветочную гирлянду или бусы.

Всем гостям по древней ведической традиции раздавалась освящённая пища – прасад. Вера с большой опаской оглядела предложенное ей угощение: вид, цвет и запах были слишком уж специфическими. Илья как раз куда-то отлучился на минутку, и ей не у кого было проконсультироваться на предмет безопасности подаваемых здесь блюд. Ну а мало ли, что туда намешали... Она слышала, что кришнаизм – самая настоящая секта, куда заманивают неопытных и неискушённых людей. В конце концов она решилась отведать лишь десерт – сладкий шарик под названием "ладду".

14

У Александра Громова сохранялось странное отношение к младшей дочери: он и симпатизировал ей, и словно боялся привязаться слишком уж сильно. Его тянуло к Вере, потому что она отчаянно напоминала ему покойную Нину, в которую он был сумасшедше влюблён когда-то, но он не хотел тем самым ранить чувства жены и старшей дочери, перед которыми и так был сильно виноват. Его постоянно глодало это неутихающее чувство вины, ноющее, как больной зуб.

Вера, конечно, поняла это далеко не сразу. Она и обижалась, и плакала, и тосковала, считая себя ненужной самому дорогому человеку на свете… К своим четырнадцати годам по обрывкам разговоров, кусочкам фраз, намёкам и недомолвкам она давно уже сложила цельную картину прошлого её родителей. А затем и бабушка разоткровенничалась – и недостающие кусочки мозаики окончательно встали на свои места.

Александр познакомился с Ниной случайно – в университете, где преподавал его отец-филолог. Пётр Громов был известным и уважаемым в СССР профессором. Когда он шёл по коридорам МГУ, все почтительно замирали, настолько представительным он выглядел: статный, высокий, седовласый… А ещё он курил трубку, и это придавало дополнительного шарма его образу.

Нина же была воспитанницей подмосковного детдома. После получения аттестата зрелости она поехала в Москву и сразу же поступила в университет. Девушка была способной студенткой – и потому профессор Громов моментально выделил её среди других. Она и внешне была хороша: с гривой тёмных волос, точёной невысокой фигуркой... Нина и подумать не могла, что старик отчаянно и безрассудно влюбится в неё. И уж тем более не могла она предугадать, что сама полюбит его сына, а тот ответит ей взаимностью.

Александр на момент их знакомства уже был женат, и Ольга ждала ребёнка. Как это часто случается в молодых семьях, беременность несколько охладила некогда пылкие отношения супругов. Ольга стала раздражительной, капризной, не допускала мужа до тела и то и дело ударялась в гормональные истерики. Александр мучительно переживал этот период и даже начал подумывать о том, что их брак был ошибкой.

Он знал Олю с детства, она была его одноклассницей, и об их свадьбе родители всегда говорили, как о деле решённом. Он, в общем-то, не высказывал возражений против женитьбы: Оля была красивой и славной девушкой, им было хорошо вместе. Вдвоём они представляли собой весьма эффектную пару. Любил ли он её? Этого он не знал наверняка; секс, во всяком случае, у них был отменный, а что ещё можно было желать молодому здоровому мужчине?

Однажды Александр заехал по делу в отцовский университет, увидел в толпе студентов, выходящих из аудитории после лекции, прекрасное Нинино лицо – утончённое, выразительное, с огромными глазищами – и сразу же заинтересовался. Про Нину и говорить нечего, она втрескалась в холёного, уверенного себе красавца с первого взгляда.

К счастью или несчастью для влюблённых, старик Громов не сразу прознал о тайной страсти своего сына, посягнувшего на лакомый кусочек, который он уже присмотрел для себя. Поэтому Нина с Александром несколько недель были абсолютно и безоглядно счастливы.

Они гуляли по Москве, Громов показывал ей город, водил в кино и в кафе-мороженое, дарил роскошные букеты... Нина жила в столице уже несколько месяцев, но по своей робости и неопытности ещё совсем не успела узнать город. После занятий она, как правило, ехала в общежитие или в библиотеку, и у неё не оставалось времени на праздный досуг. Александр же открывал ей новый мир, полный развлечений и удовольствий.

Затем их рассекретили. Громов-старший застукал своего сына, когда тот подвозил к университету Нину. Он видел, каким нежным поцелуем влюблённые обменялись на прощание, и понял всё.

Он попытался поговорить с Александром с глазу на глаз. Скрывая свой собственный корыстный интерес в этой ситуации, свою дикую первобытную ревность, профессор напирал на то, что негоже семейному человеку заводить интрижку на стороне. Александр, раздосадованный таким грубым вмешательством в свою личную жизнь, цедил сквозь зубы, что сам разберётся с обеими женщинами – и с женой, и с любовницей. По лихорадочному блеску в его глазах старик понял, что сын, пожалуй, не остановится и перед разводом с Ольгой. Этого допускать было никак нельзя.

Спустя несколько дней профессор попросил Нину задержаться после лекций, чтобы откровенно с ней поговорить. Для неё стало шоком известие о семейном положении Александра – она-то, подобно всем неискушённым мечтательным девушкам, уже рисовала в своём воображении белое свадебное платье и фату. Однако ещё большим шоком стало для неё то, что профессор, оказывается, сам положил на неё глаз!

– Что тебе этот глупый мальчишка, – воспламенившись, жарко бормотал профессор Громов, хватая Нину за руки. – Со мной ты не будешь ни в чём нуждаться. Я сниму тебе квартиру, буду покупать дорогие вещи, золотые украшения... Мы поедем с тобой к морю летом… Я всё, всё для тебя сделаю!

Потрясённая Нина уворачивалась, как могла, от его жадных нахальных рук и неприятно раскрасневшегося лица.

– Этого не будет никогда… никогда, слышите? – чуть не плача, выдохнула она и, поскольку профессор не выпускал её руки из своих горячих повлажневших ладоней, добавила в отчаянии:

– Вы вообще мне… омерзительны!

Это и стало её роковой ошибкой.

Громов тут же созвал дома семейный совет, в котором принимали участие все, кроме Александра. Естественно, профессор представил ситуацию в нужных тонах, сгущая краски и откровенно привирая: некая нахальная провинциалка, пробивная наглая детдомовка, пытается всеми силами укрепиться в столице! Сначала соблазнила и окрутила сына, теперь принялась и за отца: ей сойдёт любой, лишь бы можно было использовать его в своих целях.

15

“Сашенька”, впрочем, не торопился возвращаться. Любовь и страсть захлестнули его с головой, как цунами. Нина, конечно, и сама поначалу пыталась порвать с ним, поскольку женатый статус Громова многое изменил в её отношении к нему. И всё-таки любовь оказалась превыше стыда и чувства вины… Тем более, Александр уверял Нину, что вот-вот уйдёт от жены, что объяснится с ней в самое ближайшее время.

Не раз и не два он пытался завести тяжёлый разговор с Ольгой, но она мастерски пресекала эти попытки, интуитивно чувствуя, на какие болевые точки следует надавить и как простимулировать чувство долга и ответственности. Она брала его ладонь и с нежной улыбкой прикладывала к своему животу, заговорщически шепча: “Чувствуешь, как пинается наш маленький? Кого ты больше хочешь, мальчика или девочку?”

Стиснув зубы, Александр убедил Нину ещё немного подождать. Затем Ольга родила, и его сразу же закрутила воронка отцовских обязанностей – самоустраниться он не мог, потому что ребёнок был ни в чём не виноват. Александр всем сердцем полюбил малышку Дину, и хотя любовь к Нине от этого не стала меньше, времени на возлюбленную у него почти не оставалось.

Теперь при редких встречах с Ниной он замечал, что она выглядит погасшей, словно перегоревшая лампочка. Кажется, она и сама уже не верила в то, что Александр когда-нибудь разведётся, но сил обрубить эту связь у неё не было. Она слишком сильно его любила…

А Римма Витальевна с Ольгой уже праздновали победу, полагая, что соперница повержена и не представляет для их семьи серьёзной угрозы. Как же они ошибались!

Это тянулось целый год. Долгий, мучительный для всех без исключения год. Когда маленькая Дина отпраздновала свой первый день рождения, Александр не выдержал. Ему физически невыносимо было находиться вдали от Нины… Объявив Ольге о том, что уходит, он попытался собрать вещи. Что тут началось! Крики, истерики, корвалол, заламывание рук, шантаж ребёнком… Римма Витальевна, конечно же, моментально кинулась невестке на выручку. Всеми правдами и неправдами она убедила Александра не рубить сплеча, а серьёзный разговор отложить хотя бы на пару дней, чтобы дать Ольге возможность немного успокоиться и трезво мыслить.

Александр подумал, что ещё пара дней всё равно ничего не решит – он уже окончательно определился, поэтому и согласился на предложение матери. А Римма Витальевна тем временем принялась действовать…

Громова задумала вразумить негодяйку-разлучницу сама. Не сказав никому из домашних ни слова, она навела справки в деканате о студентке филфака Менделеевой и отправилась прямиком в общежитие.

Вопреки её ожиданиям, Нина предстала перед ней не безжалостной хищницей, а скорее уж жертвой. Она выглядела совершенно несчастной: с запавшими глазами, с сухим обветренным ртом, тонкая, хрупкая, едва ли не шатающаяся от слабости. Нина слушала незнакомую строгую женщину, не понимая и половины из её словесного потока – ей было физически плохо, бедолагу тошнило уже несколько дней подряд, и она не вникала в то, что ей говорят.

– Вы должны немедленно оставить моего сына в покое! – чеканила Римма Витальевна. – Что, с его отцом не получилось, так переключились на более доступную кандидатуру? Если вы не остановитесь, я вынуждена буду привлечь внимание общественности к вашему недостойному поведению. Однокурсники и ваши товарищи, думаю, будут неприятно удивлены…

На этих словах Нину внезапно скрутил новый приступ тошноты и, даже не извинившись, она рванулась из комнаты в туалет. Пожилая женщина, недоумевая, вышла следом и услышала, как девушку отчаянно выворачивает в унитаз. Наконец, она появилась – бледная, покачивающаяся, с потёкшей тушью, и принялась умываться над общей раковиной.

– Что с вами, милочка? – спросила Громова в брезгливом страхе. – Вы что, беременны?!

Нина только обессиленно кивнула.

Римма Витальевна поняла, что надо действовать немедленно, категорично и без сожалений. Колесо завертелось. Она подключила все свои связи и связи мужа, чтобы в считанные дни девушку безжалостно исключили из комсомола и из университета за аморальное поведение, а затем вышвырнули в Подмосковье, в коммуналку. Впрочем, напоследок Громова совершила милостивый, как ей казалось, поступок – дала этой расчётливой стерве денег на аборт, строго-настрого приказав забыть дорогу в Москву. И – упаси боже – никогда не звонить Громовым домой!

Александру было чуть ли не торжественно заявлено, что его возлюбленная – продажная девка, у которой не он один ходил в любовниках. Он, конечно же, был потрясён и не хотел принимать столь дикие обвинения на веру, но когда Громов-старший подтвердил эту версию, добавив, что Нина пыталась соблазнить и его тоже, почувствовал, что земля буквально уходит у него из-под ног. У него не было оснований не верить отцу… Терзаемый чувством мучительного стыда, Александр затем долго вымаливал прощение у обманутой жены, уверяя, что любит только её одну.

Уже перед самой своей смертью Пётр Громов в приступе раскаяния рассказал жене правду: Нина была ни в чём не виновата, он сам выставил её в дурном свете, уязвлённый отказом. А теперь, умирая от рака и страдая от невыносимых болей, старик решил облегчить хотя бы душу…

Римма Витальевна, поплакав, снова навела справки и тайком от всех поехала в Подмосковье. Издали она наблюдала за Ниной, которая гуляла возле дома с малышкой двух лет. "Это моя внучка", - думала Громова и впервые в жизни чувствовала растерянность: а правильно ли она поступила?

16

В конце года случился взрыв.

Собственно, обстановка в квартире Громовых давно уже была далека от тихой и мирной. Тщательно сдерживаемое напряжение буквально разливалось в воздухе: оно ощущалось и в поджатых губах мачехи, и в устало-раздражённой морщине, которая навечно залегла между бровями отца…

По вечерами семья не собиралась, как прежде, на кухне за дружным весёлым чаепитием – каждый разбредался по своим углам и сидел там тихонько, стараясь не попадаться друг другу на глаза. Бабушка смотрела "Санта-Барбару" в гостиной, сёстры делали уроки или слушали музыку в своей комнате (язык больше не поворачивался называть её "детской"), родители читали в спальне... Но в этом не было умиротворения и уютного домашнего спокойствия. Наоборот – все как будто тревожно чего-то выжидали, боясь расслабиться.

В тот вечер мачеха пришла домой расстроенной. В магазине ей продали откровенно гнилую картошку, да ещё и обхамили при этом в лучших совковых традициях: "Женщина, чё ты умничаешь, не нравится – не бери, не задерживай очередь, вали отсюда!" Ольга, мысленно пытаясь переварить обиду, от которой до сих пор жгло щёки, разложила картофель на кухне и принялась сортировать его на три кучки. В одну шли совершенно негодные клубни, которые оставалось только выбросить в помойное ведро; в другую – картофелины, порченые не целиком, а лишь частично, так что можно было вырезать гниль, а остальное сварить или пожарить; в третью – более-менее целая и приличная картошка.

В разгар процесса позвонили в дверь – продолжительно, настойчиво, бесконечно-испуганно. Такие звонки обычно не несут с собой ничего хорошего. Все переполошились. Мачеха бросила проклятую картошку и понеслась открывать; вслед за ней в прихожую выскочили Вера с бабушкой; взволнованный отец тоже возник на пороге своего кабинета.

Это была Дина, вернувшаяся с дня рождения одноклассницы. Но в каком виде!.. Зарёванная, с потёкшей тушью, без шапки, с растрёпанными волосами.

– Доченька, что с тобой? – Ольга в страхе кинулась к Дине.

– За мной какие-то уроды увязались, – прорыдала та. – Шли молча, но я сразу поняла, что они меня преследуют... Я резко побежала, они тоже... До самого дома за мной гнались, только возле подъезда отстали, и то потому, что сосед с собакой их спугнул.

Все ахнули хором.

– Боже... девочка моя! – Громова с силой прижала дочь к себе. – Да как же это можно... Да что же это... Даже подумать страшно, что могло бы с тобой случиться!

– Они в подъезд точно не вошли? – с испугом спросила потрясённая Вера.

– Нет, – икая, отозвалась Дина, – я по лестнице... бегом, лифта ждать боялась... За мной точно никто не входил.

– А шапка твоя где?

– Свалилась где-то…

И тут Снежную королеву прорвало.

– Господи, да когда же кончится этот мрак, весь этот ужас! – захлёбываясь слезами, закричала она. – Когда мы спокойно сможем ходить по вечерним улицам, не вздрагивая и не опасаясь, что нас изнасилуют или ограбят?! Что ты молчишь? – набросилась она на мужа. – У тебя две дочери, между прочим! Ты не подумал, каково им жить в этих условиях?!

– Оленька, успокойся… – начал было отец, пытаясь взять её за руку, но она отбросила его ладонь.

– Я так... больше... не могу, – задыхаясь, выговорила она. – У меня сегодня порвалась последняя пара колготок. Мне не в чем идти на работу, понимаешь ты это или нет?! Я и так покупаю только телесный цвет, чтобы дырки не были слишком заметны... Но сколько можно... сколько можно уже? – закричала она с новой силой.

– Верочка, – скомандовала бабушка негромко, – накапай Оле тридцать капель валерьянки.

Вера испуганно попятилась в сторону домашней аптечки, где стояла бутылочка с валериановой настойкой. Мачеха же продолжала рыдать:

– Я хочу.. прийти в магазин и купить ту шмотку, которая мне понравится! Вот просто – понравится! А не то дерьмо, что, быть может, мне предложат. Хочу есть свежие овощи и фрукты, а не выбирать между гнильём или неспелым…

Вера торопливо сунула мачехе в руку стакан.

– Выпей, – властно приказала старуха невестке.

Ольга, стуча зубами о край стакана, послушно проглотила валерьянку.

– Та-а-ак… – медленно проговорил отец, растирая левую сторону груди ладонью.

Что-то особенное было в его голосе, жёсткое и страшное, отчего все моментально примолкли и уставились на него.

– Мы завтра же начинаем собирать документы на отъезд, – выдохнул Громов. – Так жить больше невозможно.

Римма Витальевна открыла было рот, чтобы возразить, но сын остановил её одним движением руки.

– Мама, – резко проговорил он, – помолчи. Ты можешь оставаться в России, если хочешь. Твоё право. Но мы уезжаем в США. И чем скорее, тем лучше.

17

1995 год

Римма Витальевна медленно отворила дверь своим ключом и вошла в прихожую. Квартира встретила её удручающей тишиной и тем обычным беспорядком, который остаётся после суматошных сборов. Полуоткрытые ящики письменного стола и дверцы комода; пёстрая груда журналов, веером разлетевшаяся по полу; шкурки от колбасы и недопитые чашки чая на кухне, где бабушка всего несколько часов назад торопливо строгала бутерброды на всех…

Громовы собрали чемоданы заблаговременно, но до самого отъезда периодически кто-нибудь неожиданно вспоминал об очередной вещи, жизненно необходимой в Америке. Чемоданы снова открывались, вещи утрамбовывались ещё плотнее, хотя казалось – больше уже некуда.

Римма Витальевна, тяжело ступая, прошла на кухню и опустилась на табуретку, неподвижно глядя перед собой. Перед глазами всё ещё стояла картина торопливого прощания в "Шереметьево", неловкие смазанные поцелуи, попытка скрыть грусть и страх на растерянных лицах…

– Ну... не навек же прощаемся, – пытаясь бодриться, выговорил её сын. – Железный занавес давно рухнул, так что никаких сожжённых мостов и обрубленных концов!

Вера стояла чуть поодаль, по-детски надув губы и пристально глядя на самолёты за стеклом. Громова прекрасно понимала, что внучка специально отвернулась от всех, скрывая набухшие от слёз глаза. Наверное, думала, что зареветь сейчас будет глупо, неправильно, стыдно... В конце концов, ей почти пятнадцать лет. Она совсем взрослая, её девочка. Она покидает Родину и улетает в США. У неё там начнётся новая, счастливая, безоблачная жизнь…

– Верочка, – произнесла старуха, и голос её прозвучал сейчас не с привычной властностью, а просительно, как у нищей.

Она увидела, как дёрнулась у внучки щека, и у неё у самой сжало горло мучительным спазмом. Нельзя плакать, нельзя!.. Только не перед девочкой!

– Да, бабуль, – выговорила Вера подчёркнуто ровным голосом.

Римма Витальевна попыталась улыбнуться.

– Занимайся... Не забывай заниматься каждый день. Не зарывай свой талант в землю. Развивай его!

– Обещаю, – заверила Вера. – Всё будет хорошо, ба. Ты не волнуйся за меня. Я не подведу…

Ольга и Дина тоже выглядели взволнованными, но их волнение было иного рода. Мысленно они уже приземлились в благословенной стране, и на лицах их не было страха, только предвкушение.

...Тишину разорвал звонок телефона. Римма Витальевна вздрогнула, как от звука пожарной сирены. Господи, кто там ещё названивает? Неужели не хватило ума её не тревожить?! Не до этого сейчас…

Однако телефон продолжал надрываться. Он звонил и звонил, отзываясь адской болью в голове. Старая женщина с трудом доковыляла до прихожей и сняла трубку.

– Алло.

– Здравствуйте... Скажите, а Вера Менделеева здесь живёт? – выпалил взволнованный голос на том конце провода.

Это опять был он. Тот несносный мальчишка. Как же он надоел ей за все эти годы! Бог знает, каких трудов ей стоило скрывать его звонки от Верочки почти девять лет. Этот парень то пропадал на долгие месяцы, то вдруг снова возникал, как из ниоткуда, и требовал к телефону Веру. Римма Витальевна устала повторять, что в их квартире такие не проживают. Он, кажется, не верил – упрямо не хотел верить…

Бабушка не желала тревожить девочку, понапрасну бередить её старые раны, и специально упорно обманывала Ромку – а это, конечно же, названивал именно он. Римма Витальевна хотела, чтобы внучка забыла своё прошлое как страшный сон. Но этот бессовестный мальчишка продолжал настойчиво звонить и спрашивать Веру.

В этот раз у неё не было ни сил, ни причины дальше лгать.

– С сегодняшнего дня Вера здесь больше не живёт, – выговорила Громова бесцветным тоном. – Она навсегда уехала в США. Прекратите звонить сюда, молодой человек. Вы мне смертельно надоели…

Она не могла видеть, как Ромка до синевы в пальцах стиснул трубку, захлебнувшись воздухом от обрушившейся на него новости. Так значит, он все эти годы набирал правильный номер, а Верина чёртова бабка его бессовестно обманывала. Старая ведьма, гнусная тварь – да будь она проклята!

– Послушайте, – вскричал он умоляющим тоном, цепляясь за последнюю надежду, – но, может быть, я могу с ней как-то связаться? Написать письмо, или…

– Её нового адреса я вам не дам, – отрубила эта мерзкая старуха, – даже не заикайтесь. Ни к чему это. У девочки начинается совсем другая жизнь.

– Пожалуйста... пожалуйста... ну пожалуйста! – задыхаясь, воскликнул он.

Но в трубке уже пиликали безжалостные короткие гудки.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ