Я люблю Вас, Ольга...

Эпиграф

Я люблю Вас, я люблю Вас, Ольга,

Как одна безумная душа поэта

Еще любить осуждена.

Ариозо Ленского

из оперы «Евгений Онегин»

Пролог

Парк старой усадьбы, начало сентября

Ольга очнулась, сидя на траве в каком-то лесу и, зябко поведя плечами, огляделась. Нет, место скорее было похоже на парк – обрезанные кусты, уходящая вдаль аллея. Просто уже достаточно стемнело, отовсюду наползали зловещие тени, пугая девушку. Вдали крикнула какая-то птица, раздался шорох, Ольга испуганно вскочила с травы и хотела бежать, но почему-то остановилась. Она не только не знала, где находится, но и смутно помнила вообще что-то.

Последнее яркое воспоминание – бал.

Ольга танцует вальс, нескладный корнет наступает ей сапогом на платье, цепляя его шпорой. Гневно отчитав партнера за неуклюжесть и неподобающий вид, девушка выходит из бальной залы привести себя в порядок. Аккуратно зашив подол, она смотрится в зеркало, чтобы проверить, можно ли в таком виде вернуться в зал, а дальше все – туман, и она на траве в парке…

Хорошо хоть, на плече висит шаль, и можно в нее укутаться и не околеть совсем – Оля ощутила, как мерзнут ноги в тонких туфлях, которые были вовсе не предназначены для ходьбы по улице и почти совсем промокли. «Где она? Что делать и как выбраться из этого парка, и главное, куда?» – вопросы, на которые нет ответа. К тому же ужасно болит голова и путаются мысли.

Поплотнее завернувшись в шаль, Ольга пошла вперед по аллее, просто чтобы не стоять на месте – поднялся ветер, и холод начал пробирать ее до костей, забираясь под платье, шаль практически не спасала. От ходьбы стало немного теплее, но навалилась какая-то свинцовая тяжесть, стало трудно дышать, и Оля уже собиралась сесть на ближайший пень или поваленное дерево, и будь, что будет, когда невдалеке послышался конский топот. «Этого еще не хватало, – подумала девушка, – лошади-то тут откуда?» Она остановилась и на всякий случай спряталась за большой дуб, чей толстый ствол и сгустившиеся вокруг сумерки дали ей возможность остаться почти незамеченной. Только почти не значит, совсем. Всадники все-таки увидели ее, потому что один из них спросил приятным баритоном:

– Qui êtes-vous, mademoiselle, et que faites-vous ici? (Кто вы, мадемуазель, и что вы здесь делаете? (фр.))

– Je pourrais vous demander la même chose (То же самое я могла бы спросить у вас (фр.)), – машинально ответила Ольга и только потом удивилась, что вопрос был задан на французском.

Глава первая

Дачный поселок в Подмосковье,

июль 2012 года

– Без ушка иголочка, Оля! Ольга, Олечка, ты поднеси-ка инвалиду столько да полстолечка, – гитарист широко улыбнулся и посмотрел на девушку в цветастом летнем платье, для которой, собственно, и пел. – Не поднесешь, Олюшка?

– Склянки еще не били, – рассмеялась она, отбросив назад рыжеватую косу, – помоги лучше, чем дурака валять.

Она любила песни Высоцкого, да и пел Гоша неплохо, но сейчас надо было быстро накрыть на стол и порезать салаты, иначе гостям нечего будет есть. Ольга Мерецкова в свои двадцать два года закончила бакалавриат МПГУ, который ее мама упорно называла ленинским педом, несколько дней назад отпраздновала день рождения и сегодня ждала гостей на именины.

Отмечать решили на даче, потому что именинниц было две – сама Оля и ее бабушка Ольга Владимировна, а та последние пару лет предпочитала жить за городом.

Разудалый гитарист Гоша Шейнин был другом детства, одноклассником, однокурсником и соседом Оли, они дружили, сколько себя помнили, поэтому было совершенно естественно, что он приехал помочь, но старательно отлынивал от всякого дела. Натура у него была такая – ленивая.

– Оленька, тебе помочь? – на террасу вышла невысокая пожилая женщина в синем платье в крупный горох и широкополой соломенной шляпке. На ее аристократическом носу сидели круглые солнечные очки, на ногах красовались босоножки на платформе, губы были подкрашены помадой, в общем, Ольга Владимировна была во всеоружии. В свои глубоко за семьдесят она выглядела сильно моложе, одевалась достаточно модно и элегантно и не позволял себе выйти в тапочках и халате дальше ванной комнаты.

– Спасибо, ба, мы сами, – Оля подошла к бабушке и поцеловала ее в щеку. – С днем Ангела. Отдыхай.

При виде старшей хозяйки Гоша вскочил с кресла-качалки, отложил гитару и отправился на кухню мыть и резать овощи. Ольга Владимировна устроилось в покинутом парнем кресле, взяла гитару и стала легонько перебирать струны.

– Споешь вечером? – Оля осмотрела стол, прикидывая, что куда лучше поставить и что еще принести из дома.

– По настроению, – пожала плечами Ольга Владимировна, – что-то пальцы стали плохо слушаться. Ты на меня не отвлекайся, делай, что хотела.

– Посмотрю, что там Гоша накулинарил, – кивнула девушка и скрылась в доме, откуда через пару минут раздался ее звонкий смех.

– Что пять натворил этот мальчишка? – старшая именинница встала и пошла с террасы внутрь помогать молодежи.

Когда у калитки появились первые гости, на столе стояла парочка салатов, блюдо с пирожками и несколько тарелок с различной нарезкой. В большой вазе лежала собранная Гошей малина, в мисочке – последняя клубника и немного вишни, которую в этом году сильно поклевали птицы.

За столом было шумно и весело – много ели, пили, говорили тосты, смеялись. К торту Олин папа Аристарх Платонович сварил кофе, у него этот напиток получался невероятно вкусным, а потом все уговорили бабушку спеть.

– Только пусть Гоша сыграет или вон Арик, – Ольга Владимировна чуть выпрямилась на стуле и посмотрела в ожидании на приятеля внучки и своего сына, предоставляя им самим выбрать, кто будет ей аккомпанировать.

– Давайте я, мама, – Аристарх Платонович взял гитару и стал тихонько наигрывать «Вальс погибшего корабля», проверяя настройку инструмента. – Что поем?

– Белой акации, – попросил кто-то из гостей, и Ольга Владимировна кивнула, соглашаясь.

Годы промчатся, седыми нас делая...[1]

Листья срывая с акаций густых.

Только зима и метелица белая

Может быть снова напомнят о них.

В час, когда ветер бушует неистовый,

В час, когда в окнах не видно ни зги,

Белой акации гроздья душистые

Ты мне хоть вспомнить на миг помоги...

Пела Ольга Владимировна. Тем временем уже почти стемнело, на террасе стоял полумрак, пара бра отбрасывала лишь легкие тени, и казалось, что в кресле сидит не бабушка, а молодая женщина, тем более что голос певицы был все еще красивым и юным, а осанка – гордой и величавой.

«Не зря ее предки были князьями, – подумалось вдруг Оленьке. – Наши, мои предки, – тут же поправила она себя. – Вот бы перенестись лет на двести назад… Усадьба, тихий вечер. – Девушка мечтательно посмотрела вдаль. – Если бы не было семнадцатого года… – Она прикрыла глаза, чтобы полнее представить в воображении картинку. – Неизвестно, где бы ты была, – рассмеялся «внутренний умник», – с прабабкой Бертой и бабушкой Нинель. «Это да, – вздохнула Оля, – прадед совершил мезальянс, а не будь революции, жила бы моя Пра в черте оседлости, и они бы точно не встретились». – Она посмотрела на деда Бориса, уютно дремавшего в кресле, и улыбнулось. Бог с ним, с дворянским родом, дед у нее замечательный.

Тем временем гитара перекочевала к Шейнину, и он запел, глядя куда-то в сгущающуюся темноту ночи:

Глава вторая

Через несколько дней после бала в МГИМО Георгий Шейнин сидел на диване в собственной холостяцкой квартире, перебирал гитарные струны и думал – об Оле (о ней в первую очередь), злополучном бале (или балу?) в старинном имении где-то под Можайском, на который ему совершенно не хотелось идти, и вообще, о собственной жизни. Гоша не понимал, как вышло, что он разоткровенничался с Аристархом Платоновичем о чувствах к его дочери, почему тот эти откровения принял и даже как бы поощрил – раньше сказали бы, что благословил ухаживать – и еще эта вчерашняя фаза: «хочу, чтобы ты был моим зятем». Нет, Гоша несомненно думал о семейной жизни, жене, детях и, по хорошему, представлял этой самой женой именно Олю, но представлял где-то в далекой перспективе, лет через пять, к примеру. Фраза же Мерецкова-старшего прозвучала так, словно подавать заявление в ЗАГС следует если не завтра, то в самые ближайшие дни. Гоша откровенно растерялся и потому так быстро слился с террасы, а на следующее утро уехал сразу после завтрака, напридумав себе срочные дела в Москве. Он бы свалил и раньше, но это было бы похоже на бегство и трусость, а прослыть трусом перед Олей или ее родителями он ни в коем случае не хотел.

«А, может быть, в самом деле объясниться и замуж позвать»? – подумалось ему вдруг, и мысль эта показалась вовсе не такой уж нелепой, и сама женитьба уже не пугала, разве что слегка и то лишь оттого, что человек всегда боится неизвестности. «Есть ли жизнь после свадьбы, нет ли жизни после свадьбы – это науке неизвестно», – перефразировал Гоша знаменитую фразу из старого советского фильма и рассмеялся.

Объясняться он решил, как и полагается, на балу – как раз хватит времени все обдумать, узнать размер Олиного пальца и купить кольцо. Пока же следовало отвадить от Оли этих двух «эфиопских гусар», над которыми она взяла шефство, и раздобыть самому себе подходящий случаю мундир. На то, как сидит на нем фрак, Гоша не жаловался, особенно если платок каким-нибудь замысловатым узлом завязать, но все-таки эполеты нравились девушкам гораздо больше, и Оля не исключение.

– Когда из гвардии, иные от двора сюда на время приезжали, кричали женщины: ура! И в воздух чепчики бросали, – продекламировал он громко и, вытащив из шкафа китель морского офицера, в котором щеголял год назад по Тверской на фестивале «Времена и эпохи», накинул его на плечи и стал красоваться перед зеркалом. – Мне определенно идет, только век не тот, надо что-то более подходящее к наполеоновским войнам. Ладно, время есть, поищу, – Гоша повесил китель обратно в шкаф и, глянув на стоявшие в углу старинные часы, охнул и заметался по комнате: если он хочет попасть на занятие в танцевальной студии, следовало выходить немедленно, а еще неплохо было бы поесть, принять душ и переодеться.

Оля же о Гоше не думала совершенно – ни в этот день, ни ранее. Все ее мысли и время занимали архивы – бал, на который Оленька собиралась идти, должен был проходить в имении графов Каменских, ее прямых родственников по матери. Точнее, Каменка принадлежала когда-то Кириллу Евгеньевичу, брату-близнецу ее пра-в-каком-то-колене-деда Бориса Евгеньевича: родились они оба в 1774 году. Родословной своей она стала заниматься давно, оттого и знала про этих братьев, правда, не очень много – во время войны архивы Можайска частично сгорели, но на территории имения был храм, который, по счастью, не просто уцелел, но и никогда не закрывался. Там Оля нашла старинные метрические книги, откуда и узнала о женитьбе одного из братьев на некой Неонилле Аркадьевне, в девичестве княжне Черкасской, и рождении у четы сына Николая в тысяча восемьсот четырнадцатом году. А вот про Николая она уже знала – его метрика имелась в коллекции прадеда. Тот собирал историю не только Мерецковых, но и Каменских, раз уж его внука угораздило на одной из них жениться. Именно Аристарх Олегович нашел архивные материалы по Каменским и объяснил своей супруге и сыну, кричавшим: «Арик совершает мезальянс, желая жениться на Тате с ее матушкой Нинель и бабушкой-еврейкой», что мезальянс произошел гораздо раньше, а по отцовской линии Наталья – внучка графа Леонида Павловича, с отцом которого его собственный батюшка, князь Олег Александрович, в одном полку служил.

Этот самый граф Леонид Павлович, тогда уже, конечно, как в те времена говорили, бывший, и женился в тридцать седьмом году на Берте Шнейдер не из любви, а из чувства самосохранения. Времена были сложные, происхождение Берты Львовны, в отличие от Леонида, самое что ни на есть пролетарское, да и связи у ее отца в жилконторе имелись. Благодаря этим связям Каменские занимали целых три комнаты во втором этаже бывшего своего дома, который поделили на коммунальные квартиры, и, хотя Леонида Павловича дважды арестовывали, оба раза он возвращался домой и прожил очень долгую жизнь, застав даже начало двадцать первого века.

Была Берта Львовна очень хваткая, знала, куда пойти, что сказать, кому «занести», к тому же, окончив повивальные курсы, слыла очень хорошей акушеркой, которую принимать роды приглашали к разным партийным и иным высокопоставленным советским особам. Мечтала Берта, что и сынок Боренька по ее стопам пойдет, но тот выбрал математику, и хоть дослужился до профессора и академика, имел служебную дачу и машину с водителем, средств особых не скопил, а после выхода на пенсию и дача, и машина отошли государству. Женился он на своей студентке, которая на физмат поступила именно потому, что там учились в основном мальчики, и уже после летней сессии отчислилась по беременности. Борюсика своего Нинель Сергеевна любила и в дочке Таточке души не чаяла, как и во внучке Оленьке.

Оля тоже любила бабушку Нину и дедушку Борю, но больше времени проводила с родителями отца – так почему-то сложилось изначально. Борис Леонидович с утра до вечера трудился в своем НИИ, а его супруга занималась им и домом. Оленьку они любили – делали ей дорогие подарки, водили в театр и в Дом кино на премьеры, могли иногда посидеть с ней пару часов, но Нинель Сергеевна была твердо уверена, что ребенок должен посещать ясли и детский сад, продленку в школе и летний лагерь, чтобы не отрываться от коллектива. «Оленьке нужно общение с другими детьми, иначе она вырастет эгоисткой, Оленьку нужно с детства приучать к труду, иначе она вырастет белоручкой, и еще несколько таких же надо», – таково было жизненное кредо бабушки Нинель. Она была советской женщиной, ее саму так воспитали, так же она воспитала и дочь Таточку и надеялась воспитать внучку. Оленька не обижалась, ей хватало любви и заботы бабушки Ольги и деда Платона, а пока были живы Пра, их квартира в старом тихом центре была ее любимым гнездышком, а скорее – местом силы. Родителям в свое время повезло сделать родственный обмен, и в двушке в Мансуровском переулке поселилась Оля. Она переехала туда на последнем курсе института и сначала очень скучала в одиночестве, но постепенно привыкла жить одна и теперь этим просто наслаждалась.

Глава третья

Имение Натальино Можайского уезда

Московской губернии, июнь 1812 года

– Барышня, барышня, надо собираться, на бал к предводителю пора, – комнатная девушка Глаша, полная с вечно растрепанной косой, влетела в комнату княжны Ольги Аристарховны Мерецковой.

– Что ты, как полоумная, Глаша, не пожар, чай, – обернулась от зеркала княжна. – Платье с вечера выбрали, одеть да причесать.

– Так барин Аристарх Владимирович торопят, княгиня занемогли, еще за тетушкой Аглаидой заезжать таперича, а то кто вас там представит, на балу-то, – Глаша помогла княжне надеть платье цвета слоновой кости, вышитое по подолу и вырезу диковинными цветами, и принялась споро убирать ее волосы в модную прическу.

– Подождет папенька, да и куда торопиться, – пожала плечами Ольга. – Лето, жарко, на речку хочется, а не на бал. Вот вздумалось ему… Возьму и не поеду.

– Что вы, барышня, разве можно родителя ослушаться? – испуганно прошептала Глаша. – Да и вы такая красавица, что в четырех стенах сидеть. На балу развеетесь, али встретите кого.

– Дура ты, Глашка, – беззлобно рассмеялась княжна. – Кого я там не видела, на балу у нашего предводителя? Такие, как он, старики, и молодежь безусая. Все кавалеры в Москве или в столице. А у нас… – она махнула рукой. – Разве проездом кто. За три Сезона никто не нашелся для меня, а теперь что ж – за старика идти?

– Так сватались же, барышня, и не один, – Глаша поправила бант на платье княжны и подала той перчатки.

– Кто мне люб, тот папеньке не по нраву, а кого они с маменькой одобрили, к тому у меня душа не лежит, останусь я старой девой, – снова рассмеялась Оля, но смех ее был каким-то горьким.

– Оль-ля, мне еще долго ожидать? – раздался из-за двери грозный голос князя Мерецкова. – Хватит прихорашиваться, моложе не станешь, – сердито взглянул он на дочь, вышедшую из комнаты. – Готова? – Аристарх Владимирович оглядел Ольгу оценивающим взглядом. – Поехали.

Пока добрались до имения отставного полковника Остафьева[1], изрядно стемнело. В бальной зале было жарко и душно от обилия горящих свечей.

Мерецковы раскланялись с предводителем и его супругой, прошли в залу и усадили старую княгиню Аглаиду Дмитриевну в креслах у стены. Князь Мерецков отправился к карточному столу, а Ольга устроилась рядом с престарелой теткой. На полонез княжну пригласил сам предводитель. Александр Иванович был мужчина в летах, но еще не потерявший военной выправки и гордой осанки. Высокий, худощавый, с бакенбардами и коротко стрижеными волосами, выглядел он для своего возраста неплохо, в танце вел даму уверенно, но все равно казался Ольге ужасно старым и скучным. Следующие танцы княжна больше сидела в кресле, чем танцевала – барышень на выданье в зале было предостаточно, и мужчины, желавшие составить выгодную партию, приглашали скорее их, нежели Оленьку Мерецкову, бывшею уже pas la première fraîcheur (не первой свежести (фр.)), к тому же богатого приданого не имевшею. Ее такое положение вещей нисколько не смущало – проведя три Сезона в столице и отпраздновав гражданское совершеннолетие, она почитала себя une vieille fille (старой девой (фр.)) и довольствовалась этим. Князь Аристарх Владимирович, напротив, лелеял матримониальные планы относительно дочери для поправки собственного имущественного положения, потому и вывозил ее всюду, куда приглашали.

Танцевать мазурку с молоденьким кавалергардом, неизвестно каким ветром занесенным в их Богом забытый край, княжна отказалась сама – не хотела за ужином сидеть с незнакомым мужчиной, при котором надо было притворяться, что не голодна, да еще поддерживать беседу.

Отужинав, засобирались домой – час был совсем поздний, а еще следовало отвезти домой тетушку Аглаиду. Строго говоря, приходилась старая княгиня Мерецковым очень дальней родственницей, но, чтобы не вдаваться в подробности сего родства, все звали ее tantine и приглашали в сопровождение к Ольге, чему они обе не противились. Старушка – радуясь быть полезной, княжна – находивши удовольствие в беседах с пожилой дамой.

На следующее утро Оленька поднялась около полудня, потому к завтраку не спустилась – его подавали в Натальино не позднее девяти утра, но добрая Глаша принесла своей барышне кофий и гренки, изрядно сдобренные яблоневым вареньем на меду.

– Кушайте, барышня, кушайте скорее, да спускайтесь вниз, – быстро говорила Глаша, подавая княжне домашнее платье и прибирая ее волосы. – Радость у нас какая, молодой барин, Сергей Аристархович прибыли. Ишшо в ночи, но будить никого не велели, – Глаша зарделась.

– Серж, Серж приехал, – бросив недоеденную гренку на блюдце и подхватив юбки, Оля выскочила из комнаты и понеслась вниз.

– Барышня, постойте, барышня, – бросилась следом за княжной Глаша, держа в одной руке щетку для волос, в другой ленты, которые не успела вплести Оле в волосы.

Спохватившись, что выглядит не прибранной и боясь получить нагоняй от матери, Ольга остановилась у подножия лестницы и позволила горничной кое-как закончить прическу. Едва Глаша отпустила княжну, та ворвалась в гостиную и повисла на шее у молодого гусарского офицера.

– Serge, je t'attendais tellement, tu m'as manqué (Серж, я так тебя ждала, я скучала (фр.))

Глава четвертая

Дачный поселок в Подмосковье,

конец августа 2012 года

В последнюю неделю августа занятия в студии отменились по семейным обстоятельствам руководителя, но он пообещал устроить четвертого или пятого сентября что-то вроде репетиции перед балом, и Оля со спокойной совестью отправилась на несколько дней на дачу к бабушке. Там можно было затопить печку, а не мерзнуть в дожди и слякоть, что поселились в Москве, казалось, уже насовсем.

«Где же бабье лето, и за что Пушкин так любил осень? – размышляла девушка, сидя в полупустой электричке. – Впрочем, Александра Сергеевича моно понять: в Болдино красиво, в доме тепло, за ним все ухаживали – ни ходить в магазин, ни готовить, ни убираться не надо. Знай себе, гуляй по окрестностям, езди в гости или принимай их у себя, и пиши». – Ее снова потянуло на рассуждения о том, как хорошо было до революции. «Жаль, история не имеет сослагательного наклонения, – вздохнула Оля. – Да и вообще, кто знает, как они там жили на самом деле. В дневниках и приврать, и приукрасить можно, особенно, если рассчитываешь, что тебя будут читать потомки, а так, наверное, было по-разному, и кто-то писал, ничего не изменяя в угоду публике и собственной гордости, но, прочитав большое количество мемуаров разных авторов, я склоняюсь к тому, что много там выдумано», – она усмехнулась и, посмотрев в окно, поняла, что поезд подъезжает к ее станции, и направилась к выходу. Платформу, как обычно ремонтировали, и электричка остановилась так, что пришлось прыгать, потому что перебежать в другой вагон Оля уже не успевала. Впрочем, в прыжках из поезда она упражнялась каждое лето, так что легко спланировала на гору песка. Правда, потом пришлось вытряхивать песок из босоножек, но все это казалось мелочью по сравнению с тем, что еще полчаса – и она на даче.

От электрички Оля шла дальней дорога через лес: там было намного уютнее, чем по шоссе. Она вспоминала, как гуляла здесь с бабушкой и дедом, когда была маленькая, собирала голубику и грибы, ела с куста малину, а сейчас на тропинках и в траве вокруг встречался только мусор.

Оля вышла из лесу на дачную просеку вдоль высоковольтной линии, пройдя еще немного, свернула на свою улицу. Вот, наконец, и родная зеленая калитка с номером двадцать два, из-за которой виднеется крашеный охрой дом с мансардой.

– Ба, бабушка, ты где? – крикнула она, заходя на участок.

– Олюшка моя! Что же ты не предупредила, что к нам собираешься? Дед как раз утром в город поехал, обещал к вечеру вернуться, он бы тебя и прихватил. – Ольга Владимировна обрадовалась приезду внучки и сразу принялась хлопотать вокруг своей любимицы:

– Да, не страшно, ба, – улыбнулась Оля, – я и на электричке прекрасно добралась.

– Опять, небось, прыгала, – бабушка посмотрела на внучку с укоризной.

– Ну, я же не виновата, что платформа короткая, – отмахнулась та. – Каждое лето одно и то же.

Ольга Владимировна только вздохнула, понимая, что читать взрослой девице нотации бесполезно. Она могла, конечно, сказать, что Оля знала про ежегодный ремонт, могла сесть в тот вагон, который гарантированно остановится у платформы, но не стала этого делать, а просто покачала головой и пошла на кухню разогревать еду: приехавшую внучку следовало в первую очередь накормить.

Оля переоделась в дачное, удивляясь, как ей удается который год влезать в одни и те же штаны и свитера, и отправилась помогать бабушке.

– Ба, не сердись, я просто не подумала, – Оля поцеловала морщинистую щеку. – В следующий раз непременно сяду в центр, чтобы не прыгать.

– Я не сержусь, – улыбнулась та.

– Просто, как всегда, переживаешь за меня по любому поводу, словно я маленькая, – закончила бабушкину фразу Оля.

– А как иначе, глупышка? – пожала плечами Ольга Владимировна, споро нарезая огурцы на салат. – Я и за папу твоего переживаю, хотя он уж точно большой мальчик. – Она рассмеялась и обняла внучку. – Будут свои дети, поймешь.

Когда все было готово, в дверях появился Платон Аристархович. Он тоже обрадовался приезду внучки и предложил затопить камин – не то чтобы сильно похолодало, но с живым огнем в комнате было уютнее.

– О, здорово, дед, я так люблю смотреть на камин, – Оля захлопала в ладоши, как маленькая. – Кстати, ты не знаешь, как у меня почистить дымоход, чтобы тоже можно было топить.

– Посмотрю в старой записной книжке, был телефон трубочиста, – откликнулся Платон Аристархович. – Уверен, у отца тоже где-то записано.

– Я не нашла, а соседей спросить постеснялась, – Оля присела на корточки и заворожено смотрела, как дед берестой и щепочками разжигает камин. Она видела это не единожды и даже наизусть знала последовательность действий, но каждый раз это ее завораживало.

За ужином говорили о погоде, Ольга Владимировна предрекала скорое наступление бабьего лета, супруг с ней как обычно спорил, а Оля просто тихо радовалась, наблюдая за своими стариками, которые уже столько лет вместе и живут душа в душу. «Вот бы и мне так когда-нибудь найти своего человека и пройти с ним об руку всю жизнь», – подумала она и тут же решила, что фраза эта про своего человека какая-то книжная, словно она ее где-то вычитала.

Ночью, уютно устроившись на диване под одеялом, Оля думала о том, что стоит на следующий год поступить в магистратуру, только никак не могла выбрать между историей и дизайном и в конце концов решила, что стоит попробовать искусствоведение, которое, на ее взгляд, вполне себе объединило бы и любовь к истории, и любовь к рисованию. С этими мыслями она и уснула.