Я (не) слышу твое сердце. Заучка для мажора

Глава 1

Я (Не) слышу твое сердце. Заучка для мажора

Мира

Иногда мне кажется, что судьба — это капризная женщина в шелковом платье цвета ночи, та, что с особым удовольствием рассыпает песок надежды в ладонях тех, кто слишком ярко мечтает. У кого мечты не тускло тлеют, а горят, пылают, рвутся в небо золотыми птицами. А у меня... у меня их было столько, что, казалось, каждая новая рождалась из пепла предыдущей — упрямая, неугомонная, жаждущая света. И каждая сияла сильнее другой, как звезды, что вспыхивают на небе перед бурей.

Я сидела на кухне, в старом деревянном кресле с потертым подлокотником, который скрипел подо мной, будто вторил моим сомнениям. Передо мной стоял ноутбук, его экран тускло светился в полумраке, отражая мое напряженное лицо, бледное, как утренний иней. Уже час я вглядывалась в почту, как в бездну, где каждое обновление страницы казалось рывком в пустоту — а вдруг? А вдруг именно сейчас? Но все молчало. Холодно, глухо. Молчание письма становилось тяжелее железа.

Бабушка сидела рядом. Просто клала ладонь на мое плечо и медленно, почти невесомо, поглаживала, как будто могла рукой сдержать бурю, что назревала внутри меня. Ее прикосновение было якорем. Было прошлым. Было домом. Я знала, что она понимает все без слов. Потому что в ее взгляде — том, усталом и мудром, — жила та же боль ожидания, ту же хрупкость веры, что и во мне.

Я мечтала об этом университете, как мечтают о новом дыхании после долгого погружения. Он был моей дорогой — не просто целью, а спасением, возможностью, шепотом, что звал меня вперед. Но год назад я сорвалась с насиженного места, будто лист в осеннем ветре, и теперь моя дорога была не прямой, а рваной, идущей через тернии. Я не поступала впервые — я переводилась. С другого университета, с другой жизни, с другого берега. А значит, надеяться на бюджет было все равно что ловить солнце ладонями.

Я знала: контракт — это приговор. Я не осилю его. Даже если выверну кошелек до последней монеты, даже если отдам все, что копилось годами под подушкой и в шкатулке, даже если продам свою надежду по частям — все равно не хватит. Я была в клетке чисел и возможностей, и ни одно из них не было на моей стороне.

А время шло. Беззвучно, беспощадно. Стрелки часов как будто вгрызались в стены, каждая секунда была как крик — тихий, пронзительный. Я ждала. И с каждым мгновением все сильнее ощущала, как мои мечты, такие яркие, начинают бледнеть. Не умирать — нет. Просто ждать, прижавшись друг к другу, дрожать от неизвестности. И все, что мне оставалось, — это сидеть. Смотреть. Надеяться. И не позволить себе разрыдаться раньше, чем придет ответ.

Бабушка, с ее вечными добрыми глазами, медленно, почти священнодействуя, подвинула ко мне записку. Ее ладони, тонкие, с выступающими венами и трепещущими пальцами, будто шептали: «Не бойся. Я рядом». Бумага чуть дрожала, как осенний лист, готовый вот-вот оторваться от ветки. Я не сразу поняла, что она хочет — мой взгляд все еще цеплялся за монитор, как будто в пикселях могло спрятаться чудо. Но бабушка коснулась моей руки, так мягко, как будто прикасалась к лепестку. Я опустила глаза.

Строчки, выведенные ее неуверенным, но аккуратным почерком, отозвались во мне нежным звоном: «У тебя все получится, дорогая. Не следует так переживать». Простые слова. Теплые, как чашка чая в промозглый день. Они были как тонкая нить, связывающая меня с тем, что я боялась потерять — с верой. С любовью. С миром, в котором я все еще была не одна.

Я улыбнулась — не широко, а чуть, сдержанно, но искренне. Взглянула на нее с благодарностью, в которой пряталась тысяча несказанных слов. И она поняла. Она всегда понимала. Ее улыбка была тихой, как вечерний свет, проникающий сквозь тюль, — мягкой, одобрительной, как если бы она гладила не только меня по плечу, но и мои растрепанные изнутри мысли.

И все же... все же внутри меня кольнула еще одна тоска. Не новая, нет — старая, уже приросшая к сердцу, как шрам. Я мечтала услышать эти слова. Не прочесть. Не угадать по глазам. А услышать — голосом, звуком, тем вибрирующим теплом, что заполняет грудь, когда любимый человек говорит тебе, что все будет хорошо.

Но я — тону в тишине. Уже как год. Почти полностью. Мои уши — закрытые створки, за которыми бушует жизнь, недоступная мне. Иногда мне кажется, что я слышу ее — не мир, а саму тишину. Она не просто окружает, она проникает внутрь, становится частью крови, заставляет сердце стучать глуше, как будто в вате. Я слышу, возможно, на один-два процента, и то лишь в самые отчаянные моменты, когда кажется, что даже воздух кричит. И все равно — в этой глухоте, в этом беззвучном пространстве, где не рождаются слова, я стараюсь жить. Стараться — это не значит не страдать. Я страдаю. Бывает, до ломоты в костях, до желания выть, рвать пространство руками, лишь бы прорваться наружу, туда, где звуки, голоса, дыхание мира. Но я учусь. Я цепляюсь за жесты, за губы, за взгляды.

Тишина не отпускает. Но и я не отпускаю себя. И пока в моей груди еще живы мечты — пусть даже хрупкие, будто мыльные пузыри, — я дышу. Сквозь страх, сквозь глухоту, сквозь отчаяние. Я дышу. И верю. Потому что бабушка написала: у меня все получится. А она не умеет врать.

И тогда ее ладонь — теплая, знакомая, будто сотканная из самой памяти детства — сильнее сжала мое плечо. Это прикосновение не требовало слов: оно звало, толкало, поднимало из водоворота тревоги. Я подняла глаза. Бабушка кивнула — в сторону ноутбука. На экране вспыхнуло новое письмо. Простая строка. Мгновение. Но в это мгновение мир замер. Вдох застыл в груди. Все остальное — свет, мебель, дыхание, стены, бабушкина рука — исчезло, оставив только меня и эти несколько пиксельных символов. Мое сердце взорвалось где-то в горле и колотилось с такой силой, будто хотело вырваться наружу, добежать вперед меня — к истине.

Глава 2

Даня

Пахло потом, дешевыми дезодорантами и усталостью, застрявшей между стен спортзала, как плесень. Потолок прогорел от времени, щербатые лампы гудели, как будто собирались сдохнуть посреди тренировки, но держались — упрямо, как и мы. Начало сентября. Воздух вязкий, как кисель из злобы и недосыпа. Плавится даже асфальт за окном, а мы тут — пашем, будто это не универ, а штрафбат. Четвертый курс — значит, поблажек не будет. Ни тебе «ой, ногу потянул», ни «голова болит». Только играешь или проваливай нахуй.

— Лето закончилось, девчонки! — орет тренер, охрипший от жизни мужик, который, кажется, орет даже во сне. — Мячи не гладим — ловим! Или вяжите бантики и марш к черлидерам!

Я сглотнул, мяч отскочил от паркета в руку, как будто сам знал, кому надо. Вбок метнулся Макс — низкий, злой, быстрый. Пас — резкий, четкий, чуть в грудную клетку не влетел.

— Проснись, блядь, Даня, — процедил он, не оборачиваясь. — Это уже не летний лагерь с девками и пивом.

— Ты завидуешь, потому что у тебя и летом была только твоя рука, — выдохнул я, в прыжке отвешивая пас влево, Громиле.

Громила — весит как шкаф, и двигается, как гусеница танка. Но если уж войдет в краску — береги все живое. Он поймал, оттолкнул какого-то щуплого бедолагу, и отправил мяч — не в кольцо, конечно, а в стену. Почти в тренера.

— Мать твою, Денис! — зарычал тот, отпрыгивая. — Ты кому там метишь? Мне похороны обговаривать еще рано!

— Да там мяч жирный был, скользкий, как ты, — буркнул Громила и вытер пот о майку, как будто этим можно было стереть факт позора.

— Даня! — орет Макс сбоку, запыхавшись, но не сдаваясь. — Ставь спину, я иду!

Я прыгаю. Спина гудит, мышцы горят, будто кислотой полили. Ловлю пас. Выдох. Поворот. Удар — мяч летит, будто в замедленном, и, о чудо, влетает в кольцо. Сладкий, сраный звук победы. Один из тех, ради которых не жалко выблевать легкие.

— Ну вот же, мать его, умеешь, когда хочешь! — ржет тренер. — Но, сука, как же вас долго разогревать, как холодный борщ на батарее!

Мы падаем на скамейку. Пот стекает по спине, как яд. Сердце стучит в горле. Кто-то матерится, кто-то стонет. Макс склонился ко мне, локтями упершись в колени, голос низкий, хриплый:

***

В раздевалке воняло смесью мокрых кроссовок, дешевой «Axe» и разбитых амбиций. Воздух был вязкий, как будто пот тут не испаряется, а оседает на плитке слоем невидимой плесени.

Мы ввалились внутрь, как после боя. Громила снял майку и с глухим стоном кинул ее на скамью. Майка хлюпнула — она могла бы завести свою экосистему, если ее не постирать прямо сейчас.

— Ну и пиздец, а не тренировка, — буркнул он, хватаясь за бутылку воды и заливая в себя, как будто тушил внутренний пожар. — Я, блядь, думал, мне ахилл оторвет, а вместо этого психику выжгло.

— Ты каждый раз думаешь, Ден, — фыркнул Макс, уже развязывая кроссы. — Вот только мозг твой все еще в отпуске.

— Ага, зато ты со своим на поле ходишь, как с тамагочи. Лелеешь, кормишь, но толку — ноль, — не остался в долгу.

Я присел на край лавки, вытирая лицо полотенцем. Адреналин до сих пор звенел в ушах. Организм после таких нагрузок — как пес на цепи: сорвался, вцепился в кольцо, выложился, а потом сидит, скулит внутри, но виду не подает.

— В кольцо сегодня хотя бы не поцеловать хотелось, а взорвать его нахер, — выдохнул я, глядя в пол, где плитка треснула — будто отражение сегодняшней игры.

Макс усмехнулся, плюнул в урну.

— Ага, особенно когда ты бросал. Я думал, Петрович задумается: это попытка забить или акт агрессии?

— Петрович? — поднял бровь Громила. — Тот дед, у которого глаза разъехались еще в прошлом сезоне? Он бы и пожар не заметил, если б в штанах загорелось.

— Зато на задницы студенток смотрит не мигая, — сказал я, поднимая взгляд. — Прямо в упор. Как на святыню.

— Так он старый, ему простительно.

Там пар стоял такой, что можно было писать роман на запотевшем стекле. Горячая вода лилась по телу, смывая с кожи остатки тренировки. Я стоял под струей, уставившись в плитку, как будто она могла дать ответы.

— На следующей паре у нас та психичка с философии, — напомнил Макс, входя в душ, — которая говорит, что «боль — это метафора самопознания».

— Ага, — откликнулся Ден, — передай ей, что после сегодняшнего я, походу, Просветленный.

***

Футболка прилипала к спине — белая, простая, как пустой лист, на котором давно пора написать что-то важное, но ты все откладываешь, потому что каждый новый день — очередная драка с реальностью. Джинсы сидели грубо, как надо, на плечах — черный бомбер. Волосы еще не до конца высохли, капли медленно стекали по шее — холодные.

Мы вышли из спортзала и влились в универ, как пули в гильзу. Стены — выкрашенные в стандартный "госучрежденческий пепел", потолок — трещины от времени, коридоры — полные тел, шумов, мыслей.

Встали у шкафчиков, облокотившись на холодный металл.

— Слышь, — протянул Макс, жуя жвачку с таким видом, будто он не на филфаке, а на разборе, — у нас же сегодня по традиции движ, не? Первый гребаный учебный день — это ж ритуал.

— Да, блядь, — протянул Ден, — ритуал — нажраться, забыть все, что тебе втирали на первой паре, и проснуться без куска памяти, но с новой историей для тостов. Золотая классика. Мы че, не при делах, что ли?

— Ну раз уж по классике, — бросил я, поднимая взгляд, — то надо взять того пива, от которого утром стыдно пиздец, и где-нибудь на крыше, как нормальные идиоты, выпить за то, что мы снова в этом цирке.

— Только не в общаге у Влада, ну нахер, — скривился Макс. — Я не готов еще раз смотреть, как он бухает водку из баночки от йогурта и читает рэп с цитатами Канта.

— Йогурт и Кант — классная закуска, — усмехнулся Ден. — Но если серьезно, давайте четко: берем пару ящиков, пару нормальных людей, пару часов покоя, и все — первый день не впустую.

— Ну и пару телок, — буркнул Макс, хрустнув пальцами, — а то че мы, блядь, как братство целибата, честное слово. Хотя, зная вас — вам бы мяч да пожрать, и вы уже в экстазе.

Глава 3

Мира

Университет жил. Повсюду — люди. Кто-то смеялся, кто-то спорил, кто-то просто спешил, вплетаясь в эту бесконечную человеческую вязь, где каждый был направлен куда-то, знал, зачем, и главное — слышал. А я шла сквозь это — будто сквозь стекло, отделяющее меня от мира. Искала взглядом цифры на дверях, всматриваясь в них, словно они могли дать ответ на большее, чем просто расположение аудитории. Двадцать третий кабинет. Именно туда сказала прийти куратор.

Я чуть ускорилась, прижимая к себе блокнот, но в следующую секунду…
остановилась.
Резко.
Как будто кто-то нажал на внутреннюю кнопку стоп.

На моем плече легла чья-то рука — теплая, широкая, сильная. Не грубо, нет, но уверенно. Слишком уверенно, чтобы это было случайностью. Тело мгновенно напряглось, будто по спине пробежала молния — короткая, но обжигающая. Я повернулась, резко, не думая, просто подчиняясь этому вспышечному испугу. И врезалась взглядом… в него.

Он стоял слишком близко. Такой высокий, что мне пришлось буквально закинуть взгляд вверх. Минимум на две головы выше. А может, и на три — в этот момент я не считала, я просто замерла. Его глаза... зеленые. Настолько глубокие, что в них можно было бы утонуть, если бы захотелось. Тот оттенок зелени, что бывает у листвы, только-только намокшей под первым весенним дождем. Живые, дерзкие, уверенные. Я не могла отвести взгляд. Не хотела? Или не могла? Уже неважно. На шее и на костяшках пальцев были татуировки.

Он что-то говорил. Его губы двигались — четко. И я, по привычке, сразу опустила взгляд — на его рот. Читать по губам мне за этот год приходилось часто, и если бы за это раздавали медали, моя комната была бы уже увешана победами. Я вчитывалась в движение его губ, словно в строчки чужого письма, от которого зависит все. Но видимо что-то упустила и ничего не поняла.

Он не знал. Он не мог знать. И все же… его взгляд не был оскорбительным, не был жалостливым. Просто — прямой. С интересом, с оттенком насмешки, да. Уголок его губ дрогнул в полуулыбке, которую обычно носят люди, уверенные в себе до безрассудства. Он ждал. Ответа. Реакции. Я ему что, спектакль?

Я моргнула, вздохнула, медленно подняла руку и дважды, уверенно, ткнула себе в ухо. Без слов. Без объяснений. Все, что надо, — он уже должен был понять. И если нет — его проблемы, не мои.

Развернулась и пошла. Не спеша, но не медленно. Не убегая — но отдаляясь. Уверенно, с легкой дрожью в кончиках пальцев, которую сама же и задавила. Потому что сердце стучало уже не от страха, нет. От чего-то другого. Чего-то острого. Как будто он, этот странный парень с дождем в волосах и лесом в глазах, только что сорвал струну внутри меня. И теперь она вибрировала.

Но я шла дальше. Не оглядываясь. Не позволяя себе оборачиваться. Только пальцы сжались крепче на ремешке рюкзака — чтобы никто не заметил, как дрожат руки.

Открыла дверь в кабинет тихо, почти нерешительно, будто боялась потревожить воздух. Пары еще не начались, преподавателя не было, но студенты уже заполнили комнату, как вода заполняет трещины. Кто-то сидел, кто-то стоял у окон, кто-то перелистывал страницы или листал телефон. Я сделала шаг внутрь, и, как только перешагнула порог, мир будто остановился. Замер.

Я сразу почувствовала — взгляд. Нет, не один — десятки. Они пронзили пространство, натянулись на мне, как тонкая ткань. Сквозь. Мгновенно. Мне не нужно было слышать — чтобы понимать: я привлекла внимание. Новенькая. Чужая. Заметная в своей невидимости.

Я переводила взгляд — кто-то смотрел с обычным интересом: лениво, спокойно, без враждебности. Но были и другие.

Три.
Девчонки.

Разные, как героини из подростковой драмы. Одна — с длинными, иссиня-черными волосами, взглядом, острее ножа, и лицом, будто вырезанным из мрамора с прищуром. Вторая — в строгой черной блузке и юбке, русоволосая, с короткой стрижкой и ухоженными руками, держащими айфон как оружие. А третья — с гладким каре и густой прямой челкой, аккуратная, точно из витрины. Они были разными — по стилю, по выражению лиц, но одинаковыми в одном: в этом взгляде. В этом едва заметном, но мерзком презрении. Как будто я — ошибка. Как будто кто-то пустил в их стерильный мир что-то несанкционированное. Они смотрели, как будто только что съели лимон… или дерьмо, — и все еще не могли избавиться от послевкусия. Я отвела глаза, стараясь не поддаться привычному жжению в груди, которое приходило всегда, когда мир напоминал: ты другая. Ты не одна из них.

Я нашла свободную парту у окна, села, стараясь не слишком шуршать. Но спина горела — взгляды все еще были на мне. Я слегка повернула голову и краем глаза увидела, как те трое наклонились друг к другу и зашептались, пряча усмешки в ладонях, словно за занавесом. Их губы двигались быстро, резано, и, хоть я старалась всматриваться, выцепить хоть пару слов, они то отводили лица, то смеялись, прикрывая рот, и читать было невозможно. Словно специально. Словно знали. Гадко защемило внутри, но я уже знала, как с этим быть. Это было не впервые.

Только собралась опустить взгляд, как напротив кто-то сел. Девушка. Светлая, солнечная, с глазами цвета карамели и такими же волосами, волнистыми, будто чуть растрепанными ветром. Она смотрела на меня прямо, спокойно, с легкой улыбкой, не навязчивой — теплой. С ней рядом устроился парень — блондин, с расстегнутой толстовкой, нахмуренный, но не хмурый. А потом — еще одна девочка, в больших наушниках. Они смотрели на меня. Все трое. И девушка с карамельными глазами что-то сказала. Я сразу скользнула взглядом по ее губам — «Привет»… «Как тебя зовут?»

Все было спокойно. Настояще. Без язвы.

Я вытащила из рюкзака тетрадь. Медленно, аккуратно. Развернула чистый лист, достала ручку, и, четко, не торопясь, написала:
«Я — Мира. Я глухая.»

Показала им. Без драматизма. Без объяснений. Просто — как факт. Как часть меня. Они прочитали. Их взгляды слегка изменились. Не жалость. Не испуг. Не паника. Просто… тень. Мгновение чего-то, что я уже привыкла видеть. То, как меняются глаза, когда узнают. Это всегда одно и то же — легкое осознание, пауза, тонкая перемена. Я уже не удивлялась. Я к этому привыкла.

Глава 4

Даня

— Ну? Когда начнешь действовать, кобель? — Макс скалился, как будто у него сегодня скидка на идиотские вопросы. — Вроде неплохая ципа, но сразу видно — серая мышь. Книжку держит, будто это ее бронежилет. Прямо заучка. Короче, ты попал, брат.

Я молча бросил взгляд в сторону девчонки. Легкая, почти прозрачная, как будто воздух плотнее нее. Мы с Максом не договаривались ни о сроках, ни о правилах. Просто импульс, дурной азарт. Я мог бы, конечно, сейчас с ухмылкой сказать, что ради победы готов хоть пять лет эту комедию разыгрывать — но, черт, я не настолько голоден. И уж точно не настолько отчаянный, чтобы тратить свое время на мышей, которые сами по себе даже в поле зрения не попадают. Она не стоит этого. Не стоит меня.

И все же ноги понесли за ней. Интерес? Лень? Скука? Или желание доказать самому себе, что могу, когда захочу. Шел за ней, рассматривая — шаги мелкие, осторожные, как у человека, который боится наступить не на ногу, а на чужую территорию. Походка неуверенная, но в этом было что-то... раздражающе притягательное. Либо она такая хрупкая, либо я, сука, перерос всех и ощущаю людей как карликов. Главное — не наступить.

Она остановилась напротив кабинета. Я был прямо за спиной. Близко. Почти касаясь дыханием.
— Новенькая? — кинул я, с полуулыбкой, почти лениво, как будто мне вообще не важно, ответит она или нет.

Молчание.
Ноль реакции.

Я поднял бровь, чуть наклонился, положил ладонь ей на плечо — не грубо, но уверенно. Почувствовал, как она вздрогнула. Дрожь такая, будто в сердце попали снарядом. И это почему-то дернуло внутри меня, отозвалось.

Я ухмыльнулся.
Мышь.
Такая чистенькая, потерянная — и на ладони дергается.

Она обернулась, и мы встретились взглядами. Ее глаза… черт, они были не просто перепуганными. Там было что-то еще. Что-то, что заставило меня чуть дольше задержать взгляд. Не потому что красиво. А потому что цепляет. Потому что не соответствует образу.
— Кабинет потеряла? — спросил я, чуть нагнувшись к ней ближе, — Или просто ждешь принца с табличкой?
Я улыбнулся — уголком губ, как умею. Та самая полуулыбка, с которой у меня обычно все начинается. Работает безотказно.

Но она… посмотрела на мои губы. Потом — в глаза. Без страха. Без кокетства.
Просто — прямо.
Ничего не сказала.

— Как тебя зовут, мышка? — добавил я, чуть тише. Почти шепотом.
И тогда она… подняла палец.

И, глядя мне в глаза, покрутила им у виска.
У виска, мать твою.

Развернулась и ушла. Молча. Без лишних движений, без паники.

Я остался стоять. Не то чтобы в шоке — но, да, подохуел слегка.

Вернулся к Максу и Дену. Те уже ждали. Естественно.

— Она просто покрутила у виска, типа я — дебил, и ушла, — фыркнул я, качая головой. — Серьезно? Даже не удостоила взглядом после этого. Настолько гордая или настолько отбитая?

— Не ее уровень, брат, — заржал Ден, хлопая Макса по плечу. — Может, ей только олимпиадники с очками по душе, а ты тут такой: "Привет, я секс и ошибка твоей молодости".

— Зато самоуверенный, как черт, — добавил Макс, скалясь. — Слушай, пока по очкам ты проседаешь. В сухую.

Я усмехнулся, чуть прищурившись.

— Иди к черту. Я ее все равно сломаю, — сказал я тихо, почти себе под нос. — Заговорит, как миленькая.

***

Пара шла фоном — унылым, серым, как дождь по понедельникам. Препод что-то бубнил спереди, мы, как всегда, заняли последние места, раскинувшись полукругом, будто не на паре, а на привале после вылазки в тыл врага. Макс жевал жвачку с таким видом, будто в ней был весь смысл его жизни. Ден лениво рисовал в тетрадке хреновины, которые напоминали или карты сражений, или его внутреннее состояние. Я просто сидел, закинув ногу на ногу, вжавшись в спинку стула и слушал… нет, не препода — биение времени. Его тиканье, которое капает в мозг, как вода с ржавой трубы.

Все было бы в рамках привычного раздолбайства, если бы препод не подошел. Тихо, бесшумно, как смерть с кофе в руках.
Он швырнул на парту три листа.
Наши фамилии. Наши баллы.
Точнее, их отсутствие.

— В прошлом учебном году я, мягко говоря, закрыл глаза на этот цирк, — начал он холодно, голосом, который вел к инфаркту. — Вы не пришли на экзамен. Причины знать не хочу, срать мне. Оценок нет — потому что вы, господа спортсмены, тогда решили забить. У вас неделя. Пересдача. Не сдаете — про соревнования забудьте. Ясно?

Он не ждал ответа. Просто развернулся и ушел. Легкий, сука, на подъем. Как граната после щелчка. Бросил и ушел.

Повисло молчание. На долю секунды. А потом оно взорвалось.

— Какого хера?! — рванул Ден, вцепившись в бумажку, будто в приговор.

— Ты ж говорил, что он нас автоматом кинет, — Макс уставился на меня, как будто я — расписание пересдач в человеческом обличье.

— Я и думал, — хмыкнул я, подперев щеку кулаком. — Но, видимо, у него проснулась совесть. Или от старости все забыл, и теперь решил отыграться.

Макс кинул бумажку обратно на парту.

— Сука, это из-за того дня…

— Дня? — перебил Макс. — Ты хочешь сказать — того трипа в ад, который ты назвал «моим самым лучшим Днем Рождения»? Где ты задувал свечи не с торта, а с рома?

— Да я вообще не помню, как мы добрались домой, — пробормотал я, усмехаясь. — А потом проснулся с ощущением, что кто-то выжег мне память вместе с печенью.

— Экзамен, мать твою, — выдохнул Ден. — Мы провалили экзамен из-за твоего праздника жизни.

Макс развел руками.

— Извините, что живой. Я, вообще-то, отмечал день рождения, а не просчитывал, как нам не сдохнуть на следующее утро.

— Ну, поздравляю, именинник. Благодаря тебе мы теперь без допуска и с неделей на подготовку к предмету, который я не слушал даже в трезвом состоянии, — я посмотрел на него и скривился. — Готовься, теперь твой торт будет с сюрпризом — паленый кофе, долбаный учебник и мой кулак в придачу.

Глава 5

Мира

Вечер упал на город мягко, как старое покрывало — теплое, выцветшее, с запахом воспоминаний. Комната погрузилась в полумрак, только окно отражало в стекле блеклый свет уличного фонаря. Мы с бабушкой сидели за кухонным столом, напротив друг друга, будто два участника немого спектакля, где каждое движение — как слово, каждое прикосновение — как признание.

Я рассказывала ей про свой первый день. Руки двигались плавно, уверенно, язык жестов был не просто способом общения — он был нашей музыкой, нашей родной мелодией, той, что звучала только между нами. Я говорила, что все прошло не так страшно, как я ожидала. Что люди, в целом, оказались нормальными, преподаватели не смотрели на меня как на проблему, а даже улыбались, что я… не чувствовала себя лишней. Не сразу, но к концу дня — точно нет.

Бабушка слушала внимательно. Ее глаза, эти вечные, уставшие, но такие живые глаза, сияли от радости, как будто я только что рассказала ей, что выиграла олимпийское золото. Она медленно подняла руки и, чуть запинаясь на движениях — как всегда, когда ее охватывают сильные чувства, — показала: "Я так горжусь тобой. Ты у меня умница. У тебя все получится, слышишь? Все."

Я кивнула, улыбаясь, пряча дрожь в пальцах. А потом она добавила еще несколько жестов. Медленных. Плавных. Но таких, что кольнули прямо в грудь.

"Когда придет пенсия... куплю тебе новую рубашку. Обещаю."

На миг я застыла. Словно внутри меня что-то разом сжалось. Скрутилось в комок. Эта фраза ударила сильнее, чем любой упрек, чем любая жалость — потому что была слишком настоящей. Бабушкина пенсия — это не про одежду. Это про хлеб, про молоко, про таблетки, про квитанции, которые она всегда старается открыть первой, чтобы я не успела. Каждая копейка уходит на выживание. И она знает это. Я знаю. Но все равно — обещает рубашку. Белую. Чистую. Новую. Потому что в ее мире я заслуживаю всего, даже если ей самой на еду останется вода и сахар.

Я глотнула воздух, чтобы не задохнуться от этой любви, и, чуть отвернувшись, ответила: "Нет. Не нужно. Я найду работу. Обязательно. Все наладится. Я справлюсь."

Она покачала головой, показывая: "Ты и так учишься, не надо на себя все тащить."

Но я уже выпрямила спину. Подчеркнуто спокойно. Уверенно. Глядя прямо ей в глаза.
"Я должна. И хочу. У нас все будет хорошо. Я обещаю."

Она долго смотрела на меня. Очень долго. А потом медленно протянула руку через стол и погладила мои пальцы, как в детстве — когда я боялась темноты или просыпалась от плохих снов. И в этом прикосновении было все: ее согласие, ее боль, ее вера. Все, что держит нас на плаву.

Я улыбнулась. Горько, но по-настоящему. Потому что знала — неважно, сколько будет стоить эта новая рубашка. Мы держимся друг за друга — пока есть руки, пока есть сердце. Пусть даже одно из них давно не слышит.

Зашла в комнату, прикрыв за собой дверь, как будто могла не впустить с собой все то, что крутилось в голове, как листопад в ветреный вечер — беспорядочно, бесцельно, без остановки. Спать не хотелось. Глаза были тяжелыми, но мысли — слишком живыми, острыми, как края рваной бумаги. Я скинула рюкзак на стул, села на край кровати и просто сидела, уставившись в пустоту, в свою тишину, в гул собственных мыслей.

Сколько раз я уже пробовала — и все без толку. Каждое собеседование заканчивалось одинаково. На следующий день — вежливое, отточенное до блеска «Извините, вы нам не подходите». Сухо. Без объяснений. Но я знала причину. Она не менялась. Никому не нужна глухая девочка, которая не услышит заказ, не отреагирует на крик начальника, не примет звонок. Я — неудобная. Обуза. Лишняя головная боль в и без того шумном мире.

Официантка? Нет. Кто будет писать мне заказ от руки? Никто не станет. Бариста? Все то же самое. Любая работа требует слуха. Любая — кроме той, что я смогу построить сама. Своими руками. Своим упорством. Без чужого одолжения. Я нашла онлайн-курс по веб-дизайну. Ютуб — мой университет, экран — мой преподаватель, а надежда — единственный язык, который я все еще слышу внутри. Может, это и есть мой путь. Может, со временем, с десятком бессонных ночей, сотней ошибок и тысячей попыток, я начну зарабатывать. И, может... когда-нибудь, соберу достаточно, чтобы купить себе слуховой аппарат.

А вдруг я успею услышать бабушкин голос? Ее голос... настоящий, не прочтенный с губ, не угаданный по глазам. Ее смех, ее "моя хорошая", ее дрожащие нотки, когда она волнуется. Мне кажется, я уже забыла, как звучит голос любимого человека. Забыла частоты, тембры, тепло. И иногда мне кажется, что это забывание — хуже самой глухоты. Оно как выцветшая фотография, где черты еще угадываются, но душа уже ушла из кадра.

Я подошла к своей гитаре. Она стояла в углу, как молчаливый свидетель всего, что я не говорю вслух. Старая. Пыльная. Несколько струн давно оборвались и висели, как сломанные нервы. Ее подарила мне мама. Когда-то я играла на ней до онемения в пальцах, до слез, до бессонных ночей под аккорды, которые никто не слышал, кроме меня. Она была моим голосом. Моим криком в мир. Моим сердцем, если быть честной.

Провела пальцами по грифу. Сухо. Почти священно. Как будто прикасалась не к инструменту, а к своей прошлой жизни. К себе прежней.

Я не играю больше. Но пишу. Музыку. В голове. В сердце. На бумаге. Это все, что у меня осталось. Все, что держит.

И, может быть, однажды я куплю себе новую гитару. Розовую, с чистыми струнами, с идеальным звучанием. И сыграю. Не для кого-то. Для себя. Чтобы снова услышать — если не звуки, то себя. Потому что музыка — это единственное, что мне не надо объяснять. Она не требует слов.

Она просто есть.

Я еще сидела у гитары, задумчиво водя пальцами по струнам, когда в темноте комнаты замигал экран телефона. Небольшой прямоугольник света выдернул меня из мыслей, будто кто-то осторожно постучал в стекло моей тишины. Я потянулась за ним, все еще не спеша, будто боялась разрушить хрупкое спокойствие, которое только-только осело внутри.

Глава 6

Мира

В груди скреблось что-то острое, тревожное, будто острие тонкой булавки застряло между ребрами и с каждой минутой вгрызалось все глубже. Я обошла, наверное, весь университет — каждый коридор, каждый лестничный пролет, заглядывая в пустые аудитории, будто в глаза людям, которые больше никогда не вернутся. Бестолково, обреченно, панически — как человек, потерявший не вещь, а часть себя.

Дневника не было.

Того самого. Моего. Не из магазина, не с цветочками на обложке и пустыми строчками внутри. А — с изрезанными мыслями. С вырванными страхами. С сотнями слов, которые я не могла сказать никому. Ни бабушке. Ни себе. Ни миру, в котором не было звука. Только строчки, написанные ночью, в полутьме, под светом тусклой настольной лампы. И теперь — он исчез. Как будто исчезла я.

Я бы, может, и поверила, что забыла его дома. Мысли бывают рассеянными, особенно с утра. Но нет. Нет, я точно помню, как открывала его на первой паре. Как выводила в нем свои символы, свои шифры, свои попытки быть услышанной хоть как-то — хотя бы собой. Он был со мной. А потом — исчез. Растворился.

И теперь кто-то... возможно, читает его прямо сейчас.

Меня передернуло. От одной этой мысли внутри все сжалось — желудок, легкие, душа. Холодно, мерзко, липко, как будто кто-то чужой залез ко мне под кожу и держит там свои грязные руки.

Там ведь было все.
Про глухоту. Про страх быть нелюбимой. Про бабушку. Про... мою маму.
Про унижение. Про ту самую ночь, когда я впервые по-настоящему осознала: мой мир — тишина.
Там были мои песни, мои стихи, мои шепоты в вакууме.

Кто-то читает это?

Кто-то держит в руках мою боль, как чужую безделушку?
Смотрит на нее с усмешкой, с любопытством, или — что хуже — с жалостью?

Отвращение к себе вскипело горькой пеной — до кома в горле, до жжения в глазах.
Нет. Только не это. Только не он в чужих руках.

Я сжала ремешки рюкзака до боли в костяшках.
Вспомни. Подумай. Где? Где ты могла оставить его?

Коридор между гуманитарным и корпусом Е? Я стояла там утром, на переходе.
Кабинет литературы. Да, я сидела у окна. Возможно, он соскользнул со стола?

Я обошла почти всю библиотеку, как охотник, что потерял след и теперь блуждает, будто в тумане, цепляясь за призрачную надежду. Проверила каждый стол, каждую щель между полками, заглядывала под лавки, сканировала взглядами пространство в поисках хотя бы тени — моего дневника, моего мира, спрятанного на бумаге. И чем тщательнее я искала, тем сильнее сжималось что-то внутри — чувство обреченности, липкое, как страх, давило на грудь и не отпускало.

Я поднялась, едва разгибая спину, и в ту же секунду остановилась, как вкопанная.

Передо мной, всего в шаге, стоял он.

Он.

Даня. Высокий, как каркас чужого мира, темноволосый, с небрежно взъерошенными прядями и взглядом, от которого некуда было спрятаться. Я сразу увидела, что он держит в руке — и мое сердце предательски споткнулось, а потом сорвалось в бездну. Это был он. Мой дневник. Обложка — мягкая, чуть поцарапанная временем, мои страницы — мои мысли, вырванные из сердца, и теперь — в его руках. Его лицо было спокойным, почти равнодушным, но взгляд цепкий, слишком внимательный, как будто он уже все про меня знает, как будто я — давно изученный текст. Он смотрел не на одежду, не на сумку, не на руки, а прямо в меня, сквозь. Тишина вокруг вдруг стала гуще, чем обычно. Я не слышала ничего, как всегда, но в этот момент тишина будто взвыла внутри, гулко, болезненно. Он сделал шаг вперед, не говоря ни слова, и, не задерживаясь, положил дневник на ближайший стол — осторожно, точно, как хрупкий предмет, который не нужно больше держать в руках. А потом... просто развернулся и ушел. Без улыбки. Без фразы. Без взгляда назад.

А я застыла. Меня будто окатило ледяной водой. Он ушел. Я не могла пошевелиться. Я стояла и смотрела на дневник, как на обнаженную рану. Мои пальцы затряслись, когда я дотянулась до него. Я схватила его, прижала к себе всем телом, всем существом, и сразу же спрятала в рюкзак, словно пыталась закопать свою уязвимость подальше, как будто можно было стереть то, что, возможно, уже прочли. Паника подступила горлом, заставив губы побледнеть, а пальцы — сжаться до боли.

Как он узнал, что это мое?

А если он читал?.. Если видел то, что я никогда не собиралась никому показывать — не бабушке, не друзьям, не самой себе вслух?.. Все мои ночные исповеди, мои стихи, мои признания в страхе, в одиночестве, в боли — развернутые, разложенные, наивные и горькие — были у него в руках.

И он ничего не сказал.

Не усмехнулся. Не задал вопроса. Не обронил даже сухого “твой?”. Он просто... отдал. И ушел.

Экран телефона вспыхнул, выдернув меня из вязкой пелены мыслей. Вибрация едва уловимым прикосновением скользнула по ладони, как будто кто-то взял за руку, требуя вернуться в реальность. Я вытащила телефон, и на экране высветилось знакомое — групповая беседа.

Ася:
Мира, ты где? Нас уже двое хотели усадить за свой стол, думают, ты нас бросила.

Лина:
Срочно возвращайся, пока Ник не начал клянчить у чужих картошку фри. Это выглядит жалко.

Ник:
Во-первых, это была не картошка, а соевое мясо. А во-вторых, я защищал вашу честь в этой столовой своим голодом.

Ася:
Он трижды посмотрел на чужой поднос. Я считаю, это предательство.

Я почувствовала, как губы сами собой дрогнули в легкой, усталой улыбке. В груди все еще пульсировало — тревога от недавней встречи, от того, как он просто положил мой дневник, как будто возвращал что-то, чего не должен был касаться. Но я не хотела сейчас делиться этим. Не сейчас. Не в этих строках.

Я:
Я сейчас. Иду. Просто искала... потерянный аппетит. Кажется, он был под пятым столом.

Глава 7

Даня

Утро началось с того, что я ударился мизинцем о ножку кровати. Если это не знак, что день будет дерьмом — то я понятия не имею, как еще вселенная подает сигналы. Солнце било в окно с такой яростью, будто я задолжал ему деньги, голова еще гудела от вчерашней бессмысленной лекции, а в душе скреблась тупая мысль: пора бы что-то сделать с этой проклятой пересдачей.

Я смотрел на свое отражение — помятый, с растрепанными волосами и этой вечно усталой злостью в глазах. Вид был такой, будто я всю ночь воевал с внутренними демонами… и они, мать их, победили.

Телефон завибрировал где-то на стиральной машине, как дрожащая бомба замедленного действия. Глянул на экран — тренер. Конечно. Кто же еще так рано и так настойчиво хочет мне испортить настроение?

— Да? — бросил я в трубку, вытирая лицо полотенцем.

— Даня, ты где, мать твою? — голос тренера был таким, будто он прямо сейчас готов был прошибить стену лбом.

— В раю. Пью мимозу.

— Не до юмора, у нас проблемы. Большие. — Он на секунду замолчал, а потом выдал: — Твой отчет по экзамену. Его нет. Потому что ты не сдавал.

Я прикрыл глаза, вдохнул носом. Ну, началось.

— Ты знал, что будет пересдача. Тебе дали срок — неделю. Если не сдашь, Даня, забудь про игру. Меня тоже никто слушать не будет, понял? Не будет допуска — не будет баскетбола. Ни тренировок, ни выездов, ни, мать твою, капитанства. И я тебе не смогу ничем помочь, даже если сожру протокол.

— Ты как всегда обнадеживаешь, тренер. Прямо утренний мотивационный спикер. Может, мне еще йога-марафон пройти, чтобы мозги прочистить?

— Нет, блядь. Лучше пройди экзамен. — Отчеканил он. — Ты умный. Просто ленивый ублюдок. Соберись. Это не кросс, это пара часов сраного усидчивого мозга. Поднажми, иначе сам себя в гроб закопаешь.

Я закатил глаза и уставился в потолок, где на штукатурке от скуки можно было уже рисовать карту мира.

— Сдам. — бросил я, как выстрел. — Будет отчет. Даже галстук надену, если надо.

— Вот и отлично. Не подведи. Не только себя — команду тоже.

И как только я сбросил трубку с тренером и успел только вдохнуть — телефон снова завибрировал. Я медленно посмотрел на экран, и, конечно, конечно... Отец. Как по расписанию. Сначала — кнут, потом — еще один, только завернутый в голос с холодным спокойствием и железной логикой.

— Да вы издеваетесь, блядь... — выдохнул я сквозь зубы и провел ладонью по лицу, отвечая. — Да.

— Даня. — голос был четкий, спокойный, без эмоций, но именно в этом спокойствии таилась вся грозовая туча.

— Привет. — буркнул я и сел на край кровати, смотря в пол.

— Ты знаешь, зачем я звоню.

Я закрыл глаза, сжав челюсть. Конечно знаю. У него информация стекается быстрее, чем у деканата.

— Тренер уже успел пожаловаться? — бросил я, будто наперед обнуляя вину, пытаясь выдать иронию за броню.

— Он не жаловался. Он констатировал. Ты не сдал экзамен. — он делал паузы. Слова звучали, как удары молота. — А ты прекрасно знал, чем это может закончиться.

— Сдам. Неделя есть. Все будет нормально. — бросил я, чуть грубее.

— Ты играешь в баскетбол, Даня. Не ради развлечения. Не ради публики. Ты капитан. От тебя тянется цепь. Если ты падаешь — падает команда. Ты хочешь подвести всех? Или сам себя в первую очередь?

Я промолчал, сжав телефон сильнее. Его голос, даже спокойный, выбивал воздух из груди лучше, чем любой крик. Он умел. В этом был его дар — говорить тихо, но так, что стыд поднимался по позвоночнику.

— Ты умный. Упрямый, ленивый, но не тупой. Я знаю тебя. Но хватит играть на грани. Ты не в зале. Тут не хватит силы удара, если у тебя ничего в голове.

— Я понял. — выдохнул я, будто со скрипом, и, впервые за все утро, без сарказма.

— Сдай. Без героизма. Просто сдай. Ты мне не трофей. Ты — мой сын. И мне не нужен победитель, мне нужен человек, который умеет брать ответственность.

— Я. Сдам.

— Хорошо. Я знаю. — спокойно ответил он и повесил трубку.

Я сидел, все еще держа телефон в руке, глядя в пол, будто там могли вырасти ответы. Голова гудела. Сердце стучало уже по-другому.

Я сдам. Потому что, черт возьми, если и есть человек, перед кем я не хочу просрать лицо — это отец.

***

Я только собрался свернуть в кабинет к преподу, обсудить эту сраную пересдачу, которую повесили на меня, как на последнего раздолбая, — и тут она. Мишель. Как всегда — нарисовалась из ниоткуда, с этой своей фирменной полуулыбкой и выражением лица, будто она держит в руке все козыри.

— Что с лицом, братец? — весело спросила она, наклоняя голову набок.

Я усмехнулся криво, с тем оттенком раздражения, что оставляют недоспанные ночи и новости о проваленных экзаменах.

— Тебя увидел, — бросил я.

— Мило, как всегда, — фыркнула она и вытащила из сумки блокнот. Необычный, нет. Что-то слишком личное, стертое по краям, с наклейкой на уголке. Она сунула мне его в руки с такой уверенностью, будто вручала билет на бал.

Я не взял. Только вскинул бровь, молча. И ждал объяснений.

— Ты же сам просил помочь, — начала она, уже закатывая глаза. — Я этим и занялась. Вот. Дневник твоей заучки. Видимо, она записывает туда все свои гениальные мысли. Прочитай, может узнаешь, какая библиотека ей больше по душе. Или какая у нее поза любимая — для снов, конечно. — Она хихикнула, и в этом звуке было что-то мерзко-пустое.

Я молча забрал у нее блокнот. Ладони сжались на обложке — будто кожа, будто чужое дыхание на пальцах.

— Где ты его взяла? — спокойно, почти холодно, спросил я.

Она дернулась, как будто пощечину словом дал.

— Вместо «спасибо» получаю это? Серьезно? Я тебе в пасть заглядываю, а ты мне — фейсом по асфальту?

Она развернулась и ушла, цокая каблуками, оставив за собой шлейф раздражения и легкого парфюма с запахом клубничного высокомерия.

Я остался стоять. Оглянулся — пусто. В руке — ее дневник.

Глава 8

Мира

Пары закончились, но мысли остались. Они вертелись внутри, будто старая пленка, заевшая на одном кадре: его сообщение, короткое, но резкое, как выстрел — «прогулка». Простое слово, но звучало слишком громко в моей голове, словно я его услышала, а не прочитала. Прогулка. С ним. Зачем? Это попытка узнать меня? Или просто очередная галочка в его каком-то там списке? Не знала. И от этого внутри росло беспокойство.

Я брела вдоль университетской аллеи, мимо торговых ларьков, где витали запахи кофе с ванилью, пиццы и подгоревших сосисок в тесте. За деревьями раскинулась спортивная площадка — справа мяч перелетел из рук в руки в волейболе, дальше — футбол, беготня, чужой ритм, в который я не вписывалась. Я шла, всматриваясь в асфальт, уткнувшись в свои мысли, и в этот момент… удар.

Что-то тяжелое и круглое со всей дури врезалось мне в спину, и мое тело — как пушинка на ветру — полетело вперед. Я рухнула на колени, ладонями вцепившись в грубый, серый асфальт. Боль — резкая, цепкая, оглушающая. На секунду все замерло. Ни мыслей, ни паники — только странное гудение в висках. А потом — чужое прикосновение. Чья-то рука осторожно легла на мое предплечье, мягко, почти извиняющимся жестом.

Я подняла взгляд. Передо мной стояла… Мишель.
Та, на чьем лице в первый день универа были написаны холод и презрение, теперь смотрела на меня с тревогой, глаза ее были расширены и удивленно растеряны. «Ты в порядке?» — я прочитала это по губам. Не ответила, только отвела взгляд. Мои ладони были в пыли, а кожа на коленях — ободрана и жгла.

Она потянула меня вверх, осторожно, словно я могла рассыпаться от ее прикосновения. Я поднялась, чувствуя, как щемит не только тело, но и гордость. И в этот момент мой телефон в кармане завибрировал. Она тоже достала свой. Сообщение.

Мишель: «Ты в порядке?»
Я сразу же написала: «Вроде как да».
Она кивнула, а потом снова начала печатать.
Мишель: «Мне жаль. Егор не рассчитал силу удара, мы просто играли в волейбол…»
Я: «Ничего страшного.»

Она снова взглянула на меня. В ее глазах не было злости. Только... растерянная мягкость. И я смотрела на нее, пытаясь совместить это лицо с тем, которое уже нарисовали в моей голове чужие слова. Лина говорила, Ася добавляла — мол, стерва, высокомерная, злая. А я... я видела перед собой просто девушку, которая подошла помочь. Которая извинилась.

Так кто из нас ошибался — они, или я?
Или, может, все понемногу.

Мишель: «Ох… тебе срочно нужно обработать раны.»

Слова, аккуратно выведенные на экране, как шов после пореза — четкие, заботливые. Я взглянула вниз, на свою коленку, с которой тонкой, капризной струйкой стекала кровь, прорисовывая дорожку по коже. Только сейчас пришло осознание боли. Я невольно вскинула бровь.

Обработать раны? Серьезно?

Словно я стою на краю жизни и смерти, а не просто шлепнулась на асфальт. Она что, никогда не летела с роликов через старую клумбу? Не цеплялась штанами за руль велосипеда и не падала носом прямо в гравий? Мир слишком бережет тех, кто никогда не бился об него лицом. Я сдержанно написала:

Я: «Все в порядке. Всего лишь царапина.»

Внутри мелькнуло что-то колкое: уже весь университет знает, что я глухая? Или только те, кому интересно?

Мишель: «Возьми хотя бы пластырь.» — написала она и, не дожидаясь отказа, достала из своей стильной сумочки розовую полоску первой помощи. Протянула с виноватой улыбкой. Не той, показной, а такой, где в уголках губ — настоящая искренность, а не дежурная вежливость.

Я взяла пластырь, чувствуя, как странное тепло пробегает по пальцам.

Я: «Спасибо.» — ответила я ей так же, улыбнувшись. Как-то мягко, по-человечески.

Она замерла на мгновение, будто собиралась уйти, но передумала, потом снова что-то набрала и показала:

Мишель: «Мы не особо знакомы, но я Мишель.»

Имя, которое я слышала уже много раз. Имя, которое окрашивали в темные цвета чужих мнений, вешая на него ярлыки, как на полках супермаркета. Только сейчас передо мной не было ни надменности, ни холода, ни капли яда — только девушка с грустными глазами и открытым взглядом.

Я: «Мира.»

Она улыбнулась. И ушла, кивнув на прощание:

Мишель: «Еще увидимся.»

Я осталась стоять, держа в руке пластырь и ощущая странную легкость в груди — как будто только что случилось что-то важное, но я не до конца поняла, что именно.

Ошибались ли Лина, Ася и Ник насчет нее? Похоже, да. Эта Мишель совсем не была похожа на девочку с острыми когтями и ядовитым языком. Она — не змея, она — человек. А значит, может быть и ее брат... нет. Стоп.

Нет, я не пойду с ним никуда. Ни на какие прогулки. Ни под каким предлогом.

Уже одно его присутствие заставляет меня чувствовать себя не в своей коже. Как будто я — это не я, а тонкий лист бумаги, который вот-вот порвется. А что будет, если он заговорит? Если он попытается шутить, говорить быстро, с сарказмом — я не услышу. Не отвечу. Все это сведется к переписке, к экрану между нами.

Это странно. Это тяжело.
И я не уверена, что он — из тех, кто хочет и умеет понимать.

***

Сумерки обволакивали город серым ватником, и воздух над асфальтом густел от пыли и дыма. Заброшенная детская площадка за университетом встречала нас своим обычным равнодушием: облупленные качели, заржавевшие горки и застывшая в вечном ожидании карусель, которую давно никто не крутил. Все это стояло среди бетонных стен, покрытых слоями граффити — дерзких, злых, смешных. Кто-то когда-то считал, что красной краской по стене можно изменить мир. И, может быть, на секунду — изменил.

Я оглядела ребят: Ася валялась на старой покосившейся лавке, закинув ногу на ногу, Ник разглядывал граффити, щелкая пальцами в такт музыке из наушника, свисающего из одного уха, а Лина как всегда снимала сторис, выбирая между «грустно, зато красиво» и «бессмысленно, зато честно».

Глава 9

Мира

У меня похолодели пальцы. Даня. Имя будто впилось в темечко, вызвав спазм воспоминаний — дневник, библиотека, его взгляд, тот момент, когда он просто положил его передо мной… И ушел, не оставив ни слова, ни эмоции. Как будто знал, что их и не нужно.

Я:
— Это плохо?

Ася:
— Смотря с какой стороны смотреть. Если со стороны здравого смысла — то да, плохо.

Лина:
— Они не просто так пришли. Тут их обычно не бывает. Слишком “ниже их уровня”.

Я скользнула глазами по тем, кто приближался. Один из них уже смотрел в нашу сторону. Черная толстовка, руки в карманах, небрежная походка.

Они подошли — неспешно, будто возвращались туда, где им по праву принадлежало все: воздух, стены, вечер. Один из них крепко, по-братски, пожал руку Нику. Тот, застигнутый врасплох, ответил на жест с запоздалой растерянностью — пальцы его сжались неуверенно, как будто он не был до конца уверен, враг перед ним или просто старый знакомый. Улыбки. Плечевые похлопывания.

Я следила за их лицами. За губами, что растягивались в хищных ухмылках, за глазами, скользящими по нам. Они говорили — быстро, лениво, как будто ради привычки, а не смысла. Лина что-то ответила, лицо ее исказила легкая гримаса. Я не успевала. Не могла уловить ни смысла, ни обрывков слов. Уголки рта смазывались, голова поворачивалась слишком быстро, и мне оставалось только угадывать — интонации, насмешки. В груди зарождался знакомый холод — липкий, беспощадный, расползающийся к сердцу. Паника.

Пальцы вцепились в край лавки. Белели костяшки. Ноги будто вросли в землю. Казалось, еще секунда — и я задохнусь в этой тишине, гулкой, как удар по пустому ведру.

И тут... дрожь в кармане.

Я вытащила телефон и, увидев имя отправителя, выдохнула слишком резко.

Даня.

@coldcourt_king
— Не понимаешь, что происходит?

Сердце сорвалось вниз, как камень в воду. Я подняла глаза, и наткнулась на него. Он стоял напротив, чуть в стороне, облокотившись на бетонную стену, исписанную граффити — как будто сам был ее частью. Словно кто-то нарисовал его тень, и она ожила. Черная толстовка, капюшон, упрямо приподнятый ворот. Он не шевелился. Только смотрел. Прямо. Пристально. И в этом взгляде не было насмешки. Ни игривости, ни улыбки. Только сосредоточенность. Холодная, как лезвие ножа, и странно... внимательная.

Я снова посмотрела на сообщение, пальцы забегали по экрану.

Я:
— Ты путаешь тупость со слухом. Я понимаю. Просто не слышу.

Секунды. Сердце лупит, как молот. Я смотрю на него снова. Он читает. Не улыбается. Только чуть склоняет голову вбок. Словно… оценивает. Или… слышит что-то в моей тишине.

Ответ приходит спустя пару секунд. Короткий. Но весомый, как металлический якорь в воду.

@coldcourt_king
— Хорошо. Тогда слушай глазами. И не отворачивайся, если что-то непонятно. Я объясню.

Я сжала телефон в ладони. Ощущала, как начинают дрожать пальцы.

Как бы ни резанули его слова, я не хотела делать из них драму. Возможно, он просто объяснял — на своем, непривычном мне языке. Возможно, я услышала между строк то, чего там и не было вовсе.

Я прикусила губу, а потом быстро, с тем странным азартом, который бывает в споре или перед прыжком, настрочила:

Я:
— Не нужно. Просто объясни, зачем вы пришли.

Пальцы дрожали. Не от страха. От того, как много было невысказанного, зажатого, зажатого в горле, в груди, в пальцах, которые не могут озвучить ничего, кроме коротких строк на экране.

Мимо меня прошел один из его друзей — с коробкой, в которой были банки. Пиво. Воздух тут же наполнился смесью сигаретного дыма и дешевого алкоголя. Лина говорила с кем-то, по ее лицу бегали тени замешательства. Ася — кажется, кричала. Кричала? Рот был открыт, лицо перекошено, будто она спорила. Или защищалась? Я не понимала. А Ник — наоборот, выглядел спокойным, он будто знал, как дышать в этом хаосе.

Сообщение.
Я опустила глаза.

От него.

@coldcourt_king:
— Ник, он твой парень?

Бровь сама по себе поднялась вверх.
Парень?
Он это всерьез? Или просто издевается? С чего вдруг? Обсуждают меня? Или это просто его любимый стиль общения — коротко, резко, чтобы ты споткнулась внутри себя?

Я собралась было ответить, набрала первые слова — и экран потух.

Мертв.
Телефон.
Батарейка.
Черт.

Внутри все скрутило в неприятный узел. Паника — не как гром, а как глухой шум, когда ты в воде и не можешь всплыть. Как я теперь напишу? Как объясню, что не игнорирую? Как вообще общаться, если единственный способ у меня — умер?

Я подняла взгляд на него. Он смотрел. Все так же — неотрывно, прямо, будто читал не мой язык, а мои мысли. Я кивнула на телефон, подняла его, показала экран — пустой, черный.

Спрятала телефон в карман, в попытке спрятать и стыд заодно — за то, что, как всегда, оказалась неподготовленной к реальности. Когда снова подняла глаза… его не было.

Он исчез. Как будто испарился. Я обвела взглядом площадку — лица, силуэты, дым, движение, кто-то уже тянулся за пивом. Все заняты, все говорят, пьют, смеются. А его — нигде.

Ася подняла телефон и показала экран, словно подмигнула фразой, которую я не успела прочитать — «зайди в чат», жест, почти телепатический, между нами уже начал выстраиваться этот молчаливый язык пальцев и взглядов, но в тот момент кто-то тронул ее за плечо, отвлек, и экран исчез. Я так и не успела показать ей, что мой телефон умер.

Я уже собиралась жестом привлечь ее внимание, но взгляд скользнул туда, где вдалеке, за оградой и граффити, за полем, заплясали алые и синие отблески. Мерцающие, пронзительные, как капли паники на холодной коже. Сначала просто пятна света. Потом — полная картина.

Глава 10

Мира

Я даже не поняла, как все произошло. Мгновение назад я сидела на холодной лавке, а теперь уже неслась вперед, почти спотыкаясь о собственные ноги, держа равновесие только потому, что он не отпускал моего запястья. Даня. Его рука обжигала кожу — сильная хватка, будто я не человек, а часть чего-то важного, что нельзя потерять в темноте.

Я обернулась лишь на секунду. За спиной — резкий мигающий свет, красно-синий, как тревожный сигнал в чужих снах. Машина подъехала слишком близко. Мои друзья все еще стояли, в панике оглядываясь, пока кто-то не толкнул их, и они тоже сорвались с места. Воздух резал легкие, адреналин гнал кровь быстрее, чем успевало сердце. Я чувствовала, как оно пытается вырваться из грудной клетки, как барабан в пустом зале.

И вдруг перед нами выросло ограждение. Не просто забор — каменная стена около двух метров, старая, облупленная, словно граница между «до» и «после». Я резко затормозила, сердце сжалось, будто тело решило остановиться вместе с ногами. Даня рывком накинул капюшон на голову и посмотрел на меня.

Мир на секунду стал слишком тихим. Даже для меня. Только наши взгляды — он и я, дыхание, что вырывалось облачками в холодный воздух. Я не верила, что это происходит: я, он, ночь, мигающий свет и это гребаное чувство, будто весь мир схлопнулся до этой стены.

Он не сказал ни слова. Просто сделал шаг ко мне. И прежде чем я успела понять, его руки сомкнулись вокруг моей талии. Горячие, сильные. Тело вздрогнуло, сердце ударило больнее. Я даже не сопротивлялась — он поднял меня, легко, словно я весила меньше, чем эта паника внутри, и усадил на край бетонной плиты. Холод камня впился в ладони.

Он одним движением потянулся вверх, на руках. Ловко. Слишком ловко. Как будто он здесь всегда и был. Перепрыгнул на другую сторону, и вдруг — он напротив. На секунду показалось, что он не человек, а часть этой стены, этой ночи. Только его руки тянутся ко мне.

Его взгляд. Прямой. Без лишних слов. Он кивнул — едва заметно.
«Прыгай. Я поймаю».

Я сделала вдох. Но не из-за страха высоты. Я не боялась этих двух метров. Я боялась именно этого момента. Его рук, его глаз, своей реакции. Боялась, что запомню это слишком остро.

Мир сжался до одной точки — моего сердца и его ладоней. Я оттолкнулась. Полет. Всего мгновение, но оно тянулось вечностью.

Его руки поймали меня резко, но бережно. Тепло кожи через ткань, сильные пальцы, что сомкнулись на моей спине. Я ударилась о его грудь, плечо — твердое, теплое. Воздух между нами исчез. Мир стал узким, как его дыхание в миллиметре от моего лица.

Наши взгляды встретились слишком близко. Сердце все еще билось в горле, не в груди. Его пальцы задержались на моей талии на долю секунды дольше, чем нужно.

И это мгновение прожглось в памяти глубже любого страха.

Я сделала два шага назад, стараясь восстановить дыхание, которое все еще сбивалось, будто пыталось догнать собственное сердце. За стеной мелькнули красно-синие блики — вспышки тревоги на чужом небе. Полиция проехала мимо, и я увидела, как Даня взглядом проследил их движение, пока свет не исчез влево, растворяясь за углом. Его лицо в этот момент было странно серьезным, будто он не просто прятался от патруля, а проживал какой-то свой собственный, невидимый бой.

И внутри меня родилось ощущение, от которого стало теплее и страшнее одновременно: он не убежал с ними. Он не оставил меня сидеть на холодном бетоне, не бросил. Он помог мне сбежать. Мы едва знакомы.

Я перевела взгляд чуть влево — и мир на секунду качнулся. Сердце ухнуло вниз, а глаза, кажется, попытались вылететь из орбит.

Это была не просто чертова стена.

Это был высокий забор, ограждающий... частную территорию. Мы стояли на аккуратно подстриженной траве чужого двора, а впереди в темноте маячил дом с занавешенными окнами.

Ох черт.

Все внутри сжалось от осознания. Если просто сидеть на заброшенной площадке с алкоголем — это еще грех, который бабушка может переварить, то это... Мое проникновение на частную собственность — это уже преступление семейного масштаба. Я даже представила, как бабушка делает это своим тихим голосом на языке жестов: «Мира, ты не только пьешь с сомнительной компанией, ты теперь еще и закон нарушаешь?»

Я резко выдохнула, поймав себя на том, что все это время он следил за мной. Его взгляд был чуть прищуренным, внимательным, будто он читал каждую эмоцию, мелькающую на моем лице. И именно в тот момент уголок его губ дрогнул, сложившись в дерзкую, наглую ухмылку.

Ему смешно? Серьезно?

Я почувствовала, как по спине пробежал электрический разряд — от злости, от неловкости и от чего-то еще, от чего хотелось одновременно закричать и спрятать лицо в ладонях.

Он достал свой телефон и начал что-то быстро набирать. Я сложила руки на груди, стараясь выглядеть спокойной, но пальцы предательски впивались в локти. Даня печатал сосредоточенно, взгляд скользил по экрану, а потом он протянул мне телефон. Я растерялась на секунду, а он едва заметно кивнул в сторону экрана.

"Ты не ответила на мое сообщение."

Я моргнула, потом резко подняла на него глаза. Он серьезно? Сердце ухнуло вниз от злости и усталости. Я настрочила:

"У меня сел телефон! И вообще, мы с тобой находимся во дворе чужого дома!" — передала ему обратно.

Он посмотрел на экран, и я видела, как уголок его губ дрогнул, прежде чем он снова начал печатать. Телефон вернулся в мои руки.

"О, кстати, знаешь, на сколько лет садят за проникновение на частную собственность?" — с легкой ухмылкой.

Я застыла. Холод прокатился по позвоночнику, будто кто-то разлил по мне ледяную воду. Сразу все смешалось — злость, паника, отчаяние. Он что делает?! Я быстро настрочила:

"Почему тебе весело?!"

Он отнял телефон, и, не глядя на меня, написал.

"Потому что это мой дом. А ты забавно выглядишь, когда нервничаешь. У тебя щеки краснеют даже в темноте."

Глава 11

Мира

Я пошла за ним к дому, чувствуя, как каждая клетка внутри меня шепчет одновременно все и ничего. Ноги двигались почти автоматически, а мысли метались, как пойманные в банку мотыльки. Я знала, что это неправильно. Чужой дом. Чужой человек. И пусть это не первый раз, когда мы пересеклись взглядами, — все равно он оставался кем-то из другой, опасной орбиты.

Вдруг он маньяк?

Смешно. Нет. Мой внутренний голос никогда не умел врать, и сейчас он не шептал ни о страхе, ни о смертельной опасности. Он шептал о другом: “заряди телефон. Срочно. Пока бабушка не начала поисковую операцию с участковым и собаками”.

Он открыл дверь, мягко толкнув ее плечом, и жестом пригласил внутрь. Я замерла на секунду, будто на пороге не просто дома, а чужого мира, а потом сделала шаг. Свет щелкнул, разрезав темноту, и передо мной открылся зал. Большой. Не вычурный, но красивый. В нем было ощущение пространства, того редкого воздуха, который есть в местах, где стены хранят не шум, а спокойствие.

Он живет здесь один? С родителями? С сестрой? — вопросы плавали, не находя ответа.

И в этот момент он снова коснулся моей кожи. Его пальцы сомкнулись на моем запястье, не резко — скорее, будто направляя меня. Я едва заметно вздрогнула от этого тепла, от того, насколько его ладонь большая, охватывающая мою руку, словно полностью перекрывая мое собственное дыхание.

Он повел меня на второй этаж. Я смотрела вниз — на место, где наши руки соединялись, потом взгляд скользнул выше — на его спину. Широкую. Движущуюся уверенно, с этой странной внутренней силой, которая чувствовалась даже в шаге.

А я вдруг поймала себя на мысли: если он оступится… если сорвется назад, прямо на меня… то от меня и мокрого места не останется. Даже мысль прозвучала как-то нелепо и абсурдно, но внутри все равно сжалось. Не от страха. От того, как близко он был сейчас. От того, что каждый шаг отдавался где-то глубже кожи.

Мы вошли в комнату, и свет мягко разрезал темноту, выхватив очертания. Спальня. Просторная, с большой кроватью, аккуратно заправленной серым пледом, с балконом, за стеклом которого тихо дышала ночь. Но не это заставило мое сердце дернуться, словно кто-то резко сжал его ладонью.

В углу стояла гитара. Красивая. Черная. Лаковая поверхность отливала теплым светом лампы. Мои ноги словно сами двинулись вперед, дыхание стало короче. Пальцы вытянулись, почти коснувшись корпуса, но… я остановилась. На расстоянии. Не дотронулась. Слишком больно. Слишком много воспоминаний одним взглядом.

Я медленно повернулась, и, конечно, он смотрел на меня. Его взгляд не был любопытным или насмешливым. Скорее внимательным. Слишком внимательным.

Он подошел, достал зарядку, протянул руку. Я вложила в нее свой телефон, и в этом простом движении было что-то странно интимное. Он поставил его заряжаться, снова встретился со мной глазами и достал свой телефон. Пальцы уверенно скользнули по экрану.

"Ты играла на гитаре?"

Я держала его телефон в руках и на секунду замерла. Все это выглядело слишком просто. Слишком естественно. Он ни разу не попытался заговорить. Не сделал того, что делают почти все — забывают и начинают что-то говорить, словно звук все равно пробьется. Он не делал этого. Сразу — только текст. Как будто это было для него… нормально.

"Да. Пожалуй, это было моим любимым хобби." — ответила я, невольно мягко улыбнувшись.

Его взгляд на миг скользнул вниз, к моим губам. Легкое движение глаз, мгновение — и снова к моим глазам. Сердце почему-то ухнуло, словно это был секретный жест, который я не должна была заметить.

Он снова начал печатать.

"Могу спросить насчет твоего отсутствия слуха?"

Я замерла, читая эти слова. Не потому, что вопрос был новым. А потому, что он… спросил. Не выстрелил прямым: «Ты правда глухая?» Не сделал это, как делают все. Сначала — позволение. Как будто граница. Как будто мое право сказать «нет».

Отсутствие слуха. Не глухая. Не ярлык. Просто факт. Почему это вдруг так больно под кожу лезет?

"Задавай." — коротко набрала я.

Он написал почти сразу.

"Ты глухонемая?"

Ох. Вот этого я не ждала. Не потому, что не думала об этом вопросе. А потому, что это единственное, на что я всегда отвечаю неправдой.

Нет. Я только глухая. Но этого никто не услышит. Потому что стоит сказать правду — и начнется. «Скажи что-нибудь!» Услышать голос ради любопытства. Или просто ради шутки. Люди не понимают, что это ранит. Я не готова.

"Да." — отправила я, и пальцы сжались сильнее, чем нужно.

Может, мне показалось, а может… нет. Но я видела, как он едва заметно сжал челюсти. Как будто это слово — не просто ответ, а что-то большее. Что-то, что резануло его в том месте, где никто обычно не чувствует.

На самом деле он выглядел так, будто разочаровался, когда я написала это слово. Да.
И пусть. Не знаю, к лучшему это или нет, но сказать правду я не могу. Не потому, что боюсь его реакции. Потому что боюсь своего голоса. Я его не услышу. Не смогу поймать тембр, не смогу контролировать звучание. Для меня это будет просто нелепый шум. Нет. Я не могу.

Я подошла к столу, на котором заряжался мой телефон. Кабель мягко тянулся к розетке, на экране мигнули проценты. Десять. Видимо, у него чертовски хорошая зарядка. Я уже хотела взять его, когда почувствовала… его. Не прикосновение, не звук — а саму тень его присутствия прямо за спиной.

Я подняла взгляд и почти сразу резко обернулась. Он стоял совсем близко. Слишком близко. Пришлось вскинуть голову, чтобы встретиться с его глазами, зелеными, странно глубокими. Между нами было едва ли пара дыханий. Пространство сузилось, как будто стены комнаты отступили, оставив только нас и этот метр… нет, меньше. Полметра.

Он смотрел прямо в мои глаза, пока его взгляд не скользнул ниже. На губы.
Мое сердце рванулось вверх, к горлу. Оно билось так громко, что я почти почувствовала его ударами кожу изнутри. Он слышит его? Это безумное биение? Я вдруг поймала себя на странной, отчаянной мысли — я хочу услышать его сердце. Хочу понять, бьется ли оно так же быстро.