Я похитила дракона

Глава 1

Небо распахнулось, как рана, и из него потек огонь.

Виктория увидела Императора раньше, чем услышала его. Алые крылья разрезали дымовую завесу, как нож шелк, и вся крепость замерла. На миг Виктории почудилось, будто это не дракон, а сама идея войны наклонилась к ним. Это то самое безличное «ничто», что сжигает с равной скорбью и врагов, и своих.

— Растянуть щиты, — сказала она спокойно, хотя язык уже чувствовал вкус копоти. — На башнях рун-оковы, по двум точкам. Не давать пехоте расползаться.

Ее голос не дрогнул. Женщина, чья кожа помнила огонь лучше, чем дождь, не имела права на дрожь. Ожоги на шее и левом предплечье будто ожили в предвкушении очередного урока: огонь всегда возвращается, чтобы повторить пройденное.

Тонкие, как паутина, линии исходов вспыхнули в ее сознании привычной сетью. Она видела, она всегда их видела. Если отдать второй бастион, их ждет две минуты форы и пятьсот трупов, если держать сорок секунд, то будет шанс вытащить из южной стены раненых. Если оставить на правом фланге алхимическую цистерну — взрыв стабилизирует стену, но запечет живьем тех, кто внизу; если ее сдвинуть будет обвал и открытая брешь, по которой зайдет огненное дыхание дракона. Все варианты были кривыми, как почерк умирающего.

— Держать, — сказала она и кивнула знаменосцу. — Пока не рухнет.

Император-дракон скользнул вдоль крепостной дуги. Тень его острых, как сабли, крыльев накрыла уцелевшие зубцы. Огонь опалил воздух на расстоянии, кто-то завопил. Кто-то за ее спиной выдохнул проклятия, но взял себя в руки. Ее личные симптомы паники всегда одни и те же — распрямляется спина, сужается взгляд. Чем больше ужас разрывал ее изнутри, чем собранней она выглядела.

Виктория шагнула, коснулась пальцами своего напульсника: слабый узелок на нем отозвался, и руны мгновенно отзеркалились на напульснике солдата, стоявшего у пятого зубца башни. Магия вмиг окутала мужчину с камнем. Он поначалу дернулся, понял, что держится не собственными ногами, но тут же выдохнул.

— Не смотри на врага, если страшно, — произнесла Виктория твердо. — Держим.

Мужчина кивнул. В таких кипящих местах никакая речь не лилась без надобности. Слова должны быть, как клинок: короткими и точными.

Справа уже развернулся ее батальон. Тот, что в уцелевших книгах Сопротивления называли «пепельными». Двести шестнадцать опытных воинов, дисциплина которых стала лучшим доспехом. Они умели ходить по линии между страхом и приказом, как по канату. Император сделал круг, вскинул крылья: в один миг словно рассвело.

Огонь пошел, как вода. Их огонь всегда шел, как вода. Пролился, хлынул, нашел низины и углубления, оплел трещины, облизал камень, нашел плоть. Крики не успели сложиться в хор. Они были одиночными, как всегда. Хотя каждая смерть сама себе голос.

— Северная галерея! — выкрикнул корнет, перевешиваясь за край бойницы.

— Нет, — ответила Виктория, — восток. Восток загорится раньше.

Линии исходов сверкнули укором. Слишком много красного, слишком много неизбежности, все исходы вели в одно — в тьму без имен и знамен.

Она увидела брата так ясно, как будто кто-то прибавил света. Он стоял на нижнем дворе, у колодца, разворачивая туго свернутое полотнище: белое, чтобы увести на южную лестницу тех, кто мог еще бежать. Он как никто другой умел быть тихим. Этот мальчик, которого она называла мальчиком до того самого дня, когда он принес ей первую чашку ядреного монастырского кофе и тихо спокойно сказал: «Сестра, пока ты во тьме, мы будем готовить новое утро, и я пойду». Он умел улыбаться так, будто улыбка — это тоже военная дисциплина.

— НОРАН! — прокричала она, хотя знала, что он все равно не услышит. — Вниз!

Император прошел над двором, как туча. Красное брюхо, красные перепонки, красная кожа, а черные жилы — навеки выжженные реки — несли темную кровь. Пламя сошло, как шаль с плеч. Брат не успел поднять головы. Белое полотнище вспыхнуло. Он дернулся — быстрые руки, тонкие пальцы, — попытался сорвать ткань, попытался отбросить уже горящее, но огонь всегда хватал сразу за горло. Она видела это много раз, слишком много, чтобы считать, но не достаточно, чтобы перестать.

Брат упал на колени и на мгновение показалось, что он молится, хотя он не верил ни во что, кроме их общего детства и доброты, которой он не успел научиться бояться. А потом он перестал коленопреклоняться. Огонь сделал свою работу.

Виктория не застонала. Внутри нее что-то скрутилось в узел, тугой, холодный, как железо под снегом. Она взяла этот узел и положила на полку — туда, где у нее были заперты сотни подобных узлов. Но этот был тяжелее их всех.

— Позже, — скрипнула она зубами.

Каждое «позже» приближало ее к предательству самой себя, но она умела переносить те предательства, которые делались ради своих.

— Отступление, — сказала она. — Организованно.

Она уходила последней. Всегда. Уходила через разломы, где камень дышал пеплом и шептал имена мертвых, уходила, раздавая короткие и резкие, как ножи, взгляды, уходила, не позволяя никому почувствовать себя брошенным. Рун-оковы, поставленные по обоим флангам, еще держали тонких, словно мальчишеские запястья, ограждения, и она срезала их узлы, возвращая в тыл тех, кто был еще жив. Старая магия звучала тонко, как капля бьющаяся о металл.

Они вышли через восточную брешь к безымянному склону, где ветер гудел, как голос забытых богов, и там их накрыла тень. Император сделал последний круг почета, расправив алые крылья так широко, как будто хотел обнять землю. Последний их оплот — еще один камень в золе.

Глава 2

Серые монахи нашли Викторию не в тот же день и даже не на следующий. День, как понятие, вообще потерялся: время расползлось, как распоротая полотно. Она шла и шла, оставляя за собой следы и шепот, а когда остановилась у высохшей липы и попыталась вдохнуть полной грудью несмотря на боль, ей показалось, что она вросла в землю обугленная и проклятая.

— Генерал Северан, — прозвучала серая тень совсем рядом, осторожно не делая шага ближе. — Вас призвали.

В голосе этого монаха не было «пожалуйста». У Серых в целом не водилось «пожалуйста». Они не компенсировали суровость мантиями. Их суровость была вещью, которую можно было положить на стол.

Виктория поднялась. Ей было легко подниматься. Тело помнило, как это, тело было упрямее души. Серые провели ее в уцелевший странный дом, где стены оказывается понимали речь, и расступались перед сгорбленными монахами. Они вышли в темный зал. Простой, похожий на солдатский трактир. Там, где когда-то смеялись от вина, теперь стоял мужчина, выложивший перед собой ряд небольших плиток. Они были черные, как небо перед грозой, и каждая, казалось, отражала ее лицо с маленьким, почти неуловимым искажением — то нос чуть ниже, то глаза словно шире. «Швы», подумала она, не удивляясь собственному знанию.

— Себастьян из Серых, — представился мужчина, избегая церемоний. — Я хранитель хроник. И тот, кто готов умереть за шанс. Вы — генерал, которая уже умерла, но еще идет. Мы с вами — хорошая пара для разговора.

Виктория отметила, что он сказал «пара», хотя имел в виду совсем другое. Ее мысли сейчас были слишком прямыми, чтобы видеть скрытые намерения.

— Мои люди сгорели, — сказала она.

Ей хотелось, чтобы это прозвучало как отчет, с сухим перечнем имен и потерь, но имя, правившее списком, умерло не на бумаге.

— Брат погиб, — добавила она сломанным шелестом.

— Мы знаем, — ответил Себастьян. — Мы — те, кто должен знать. Мы — счета, которые сходятся после войны, — он улыбнулся. — Но я не за тем, чтобы считать. Я за тем, чтобы предложить вам нечто, чего у вас не было. Шанс.

— Шанс? — спросила она.

И сама почувствовала, как грубо звучит это слово. Как будто у судьбы есть касса, чтобы продавать билеты.

— Шов, — сказал он. — Шов времени. Места, где ткань бытия привыкла сходиться и можно распороть и сшить ее заново. Вы понимаете, почему я показываю эти плитки?

Он провел пальцем по самой левой, и гладкая чернота вспыхнула картой: разлинованной, как ладонь. В линиях не было ни одной названной крепости, ни одной подписи. Просто дороги, изгибы рек, спящие гряды. Во многих местах пусто, будто кто-то вытер. В этой пустоте жил холод.

— Здесь, — сказал он, — Империи нет. Еще нет. Не потому, что люди победили, — он посмотрел ей в глаза и, видно, прочитал в них слишком много попыток, — а потому, что Первый еще спит. В начале Империи не было Императора. Был лишь дракон, который не знал ни имени, ни языка. Его разбудили. А дальше вы знаете.

«Знаю», — подумала Виктория.

Знала то, что можно знать снаружи. Что из одного проснувшегося чуда вырастают поколения, и каждое алее и темнее. Что от имени одного начинается родословная, как распространяющийся ожог по телу человечества. Что ее ожоги — часть этой книги.

— Ритуал Шва, — продолжал Себастьян, сплетая пальцы, будто готовясь к молитве, хотя Серые молились редко и коротко. — Мы это умеем. Редко. И платим дорого. Мы можем провести вас туда, где он еще спит. В точку до первой легенды. Пока Империи еще нет, как вы сказали бы военными словами, до начала кампании. Вы пойдете, найдете его… и убьете. Убьете до пробуждения. Клинок должен быть особым. У нас он есть. Вы генерал исходов, вы понимаете, что это единственное пересечение линий, где мир еще можно спасти.

Она слушала и чувствовала, как линии исходов в ее голове, привычно развернутые поверх любой речи, собираются в новый рисунок. В этом рисунке не было поля боя, было что-то вроде пустыни. Белой, в которой шаги оставляют чистые знаки. В этой пустыне она вдруг увидела себя. Маленькую и черную от пепла, и видела — как странно это было — тень, падающую от другого тела, большого, покрытого чешуей, но еще беспомощного, как ребенок, спящего на холоде.

— Что взамен? — спросила она. — Вся магия, что дает такую мощь, берет.

— Это билет в один конец, — спокойно ответил Себастьян. — Возврата нет. Не потому, что мы не хотим, — он развел руки, и в этом жесте было что-то от виноватого учителя, который знает, что задает слишком много, — а потому, что так устроено. Мы сможет раскрыть шов лишь в одну сторону. Вы уйдете и никогда не вернетесь. Здесь, — он посмотрел куда-то в потолок, где паук растягивал и без того прозрачную сеть, — останется то, что останется. Может быть, пепел. Может быть тишина. Но если вы там сделаете то, для чего пойдете, — здесь ничего этого уже не будет. Вообще. Это отменится. Не так, как отменяют приказы, так, как излечивают рубцы.

Виктория кивнула. Рубцы даже если исчезали, то уходили в груз воспоминаний, которые носят только те, кто остался в том времени. Если того времени не будет их не понесет никто.

— Я останусь там, — тихо сказала она, впервые нащупывая не постороннюю, а собственную тень. — Останусь в мире, где я не была. И буду… никем.

— Это вам решать, кем быть, — ответил он. — Вы всю жизнь выбивали у судьбы право решать самой. Так легко готовы отправиться в неизвестность? — Он сделал паузу. — Вы потеряли то, что держало вас здесь. Простите за прямоту. И за напоминание, простите.

Она посмотрела ему в лицо — сухое, поджарое, с морщинами, как выжженная карта. Себастьян все говорил верно. Что держало ее здесь? Брат. Батальон. И боль. Боль держит, как обет. Но боль была уже не силой, а пеплом; пепел не держит, он только раздувается ветром, когда идешь дальше.

— Я согласна, — сказала она.

И слово «согласна» показалось ей торопливым, как шаг, сделанный на слабом льду.

— Что мне нужно?

— Во-первых, — ответил Себастьян, — Клинок Праха.