Я помню твой взгляд

Глава 1. Всё слишком живое

Колледж был не просто местом, куда нужно было приходить по расписанию, не просто зданием с лестницами, кабинетами и аудиториями. Он стал для Камиллы чем-то большим, чем-то живым, почти сознательным, как если бы стены и коридоры имели собственное мнение, собственное настроение и собственное чувство справедливости. Колледж стал ареной, на которой разворачивались маленькие, но чрезвычайно значимые драмы человеческих отношений, где дружба могла внезапно обернуться ножом в спину, где доверие оборачивалось предательством, а самая обычная улыбка могла быть лукавой маской, скрывающей истинные намерения. Здесь каждый день был испытанием, каждый шаг по скрипучему полу, каждый взгляд через плечо или случайный шепот в коридоре могли стать частью сложной, тонкой игры, в которой Камилла участвовала даже не замечая этого в первые недели.

Каждое утро, входя в колледж, она ощущала лёгкий холодок предчувствия, лёгкое напряжение, которое сжимало грудную клетку и заставляло сердце биться чуть быстрее. Ей казалось, что стены впитывают все эмоции, все секреты, все маленькие интриги, которые разыгрывались между студентами, и хранили их, будто архив древней жизни, готовый выдать всё наружу в любой момент. Шёпот, тихий смех, случайный взгляд, быстрые шаги по коридору, скрип дверей — всё это превращалось в невидимую сеть сигналов, и Камилла, интуитивно, словно по ритму, чувствовала, когда она могла доверять человеку, а когда лучше было отстраниться, остаться незаметной, наблюдать и оценивать ситуацию.

Она не сразу поняла. Сначала это было лёгкое чувство, едва уловимое, как ветерок, который проходит сквозь волосы, не замеченный сознанием, но ощущаемый всем телом, всеми нервными окончаниями. Лёгкое покалывание в пальцах рук, лёгкая дрожь в плечах, странное сжатие в груди — она не придавала этому значения. Ей казалось, что это просто очередной день в колледже, обычный, привычный, ничем не выделяющийся среди остальных. Но затем что-то изменилось.

Артём появился внезапно. Внезапно настолько, что сначала Камилла даже не могла понять, откуда он взялся. Ни стука, ни привычного шума шагов, ни лёгкого шороха одежды — ничего. Просто его фигура оказалась в поле зрения, словно материализовавшаяся из воздуха, словно сам мир решил добавить новую, невероятно значимую деталь в её привычную реальность. На мгновение всё вокруг замедлилось: шум коридора, гул разговоров, звонок на урок — всё стало приглушённым, словно фильтр над окружающим миром, и осталась только эта фигура — высокий, уверенный, с лёгкой грацией Артём.

Камилла почувствовала, как сердце едва не выпрыгнуло из груди. Это был не просто взгляд, это был удар, почти физический, как если бы кто-то ткнул её в грудь острым локтем, но невидимо, незаметно для посторонних. Она ощутила, как по позвоночнику проходит дрожь, как лёгкие напрягаются, как дыхание становится чуть учащённым, но не хаотичным, а именно в этом ритме, который совпадает с внутренней пульсацией, внутренним напряжением.

Он был обаятельным. Слишком обаятельным, почти гипнотическим. Каждое движение его тела, каждый жест, каждый поворот головы — всё словно было рассчитано так, чтобы захватить внимание, удержать его, заставить следить, чувствовать, замечать, переживать. Камилла ощущала, как его взгляд, едва прикоснувшийся к её очам, словно скользнул по самой глубине души, оставляя лёгкое жжение, которое было одновременно тревогой и странным восторгом.

Его голос — лёгкий, уверенный, тёплый, с оттенком иронии — разлился по воздуху, и Камилла ощутила, как она буквально втягивает его звук в лёгкие, как если бы каждое слово было частицей воздуха, насыщенного электричеством, которое пробегало по нервным окончаниям. Он мог говорить мало, и это было важно — каждый звук, каждое «просто», «ну», «да» и «нет» имело свой смысл, и она уловила это моментально, хотя сознательно ещё пыталась сохранять нейтралитет.

И при этом он умел быть отстранённым. Секунда — и внимание, которое казалось сосредоточенным на ней, исчезало, переключаясь на кого-то другого. Камилла ощущала, как внутри возникает пустота, лёгкая, но раздирающая на части, словно вытягивающая воздух из груди. Эта пустота тянулась за ним, как длинная тень, растягиваясь, накладываясь на каждую её мысль, каждое ощущение, оставляя после себя дрожь, шорох в висках, ощущение, что всё вокруг слегка приподнято и подвешено в воздухе, будто она балансирует на краю невидимой тропы.

Колледж вокруг перестал быть обычным. Его шумы стали фоном для этого вихря эмоций: скрип дверей, звонок, гул голосов, запах кофейных кружек, потертого линолеума, лёгкая пыльца из старых растений в коридоре — всё слилось в единое ощущение, что пространство, время и её тело подвластны только этому моменту. Она чувствовала, как руки сами напрягаются, будто готовясь к движению, как колени слегка дрожат, словно готовятся сделать шаг, но куда — она не знала.

Он двигался естественно, но магически. Каждый шаг по коридору, каждый лёгкий изгиб плеча, каждый поворот головы — всё это было как медленный танец, с которым она не могла сравниться. Она хотела отвернуться, хотела отстраниться, но не могла. Каждое чувство, каждая клетка тела реагировала на его присутствие, на его дыхание, на вибрацию, которую он оставлял после себя.

Её разум пытался анализировать, логически понять: кто он, почему так влияет, что делает с её вниманием, эмоциями, мыслями. Но тело уже знало ответ: оно полностью поглощено этим моментом, этим человеком, этой ситуацией. Лёгкая дрожь в пальцах, учащённое дыхание, тёплое возбуждение, смешанное с тревогой, всё это слилось в единое ощущение, которое невозможно было назвать иначе, как полное погружение, невозможность отстраниться, невозможность сохранить прежнюю дистанцию.

И ещё одно чувство, почти незаметное, но глубокое: восхищение. Он был естественен, но одновременно магичен. Словно дверь в новый мир распахнулась, и Камилла, шаг за шагом, была втянута в этот поток, в этот вихрь эмоций, ощущений, мыслей, который одновременно пугал и завораживал, который манил и не отпускал.

Глава 2. Ускользающее

Артём закончил колледж тихо, почти незаметно. Без громких аплодисментов, без поздравлений, без банкетов и излишнего пафоса, будто весь мир замер, чтобы наблюдать за ним в тишине. Он всегда уходил так: не прощаясь, не объясняясь, не оставляя шанса для вопросов. Просто разворачивался и уходил. И в этом уходе была особая свобода, но одновременно пустота — такая, что её можно было осязать, будто она тянулась к нему руками сквозь воздух. Он шёл один, с запиской Камиле, с тяжестью на плечах, которая давила сильнее, чем все экзамены и все правила системы, с болью, которую не мог никому доверить, и с пустотой, которую никто не пытался заполнить.

Поступление в юридический факультет произошло почти случайно. Дядя, человек строгий, прагматичный, с железным характером, сказал однажды:
— У тебя язык подвешен, Артём. Делай деньги, защищай таких же ублюдков, как ты.

И это было похоже на вызов. Артём подал документы, почти не думая, как будто это был тест на его собственную выносливость. Первый год оказался адом: долгие лекции, строгие преподаватели, бессонные ночи, бесконечные конспекты, споры и экзамены, от которых кровь стыла в венах. Он чуть не вылетел, но что-то внутри не позволяло сломаться. Второй год был борьбой с самим собой: усталостью, раздражением, тревогой, с сомнениями о том, действительно ли он чего-то стоит. Третий год принес первые победы: выигранные студенческие споры, признание однокурсников, удовлетворение, которое нельзя было выразить словами. Четвёртый год — осознание: ему плевать на систему, но он научился в ней дышать, используя её, извлекая выгоду и манипулируя правилами в своих интересах.

Ночь накрыла город, как чёрное одеяло, под которым дышала жизнь, полная тайных потоков. Сырая прохлада тянулась от реки, отражая в мутной воде огни фонарей. Мост стоял над всем этим, словно граница — между обычным миром и тем, в который Артём вот-вот сделает первый шаг.

Сначала он слышал только далёкий гул. Тягучий, срывающийся на рваный бас, он постепенно превращался в рев, наполняя собой пространство, выталкивая оттуда все остальные звуки. Шум моторов был не просто звуком — он бил прямо в грудь, пробирался под кожу, заставлял сердце отбивать новый, чужой ритм.

Друг, который притащил его сюда, говорил:
— Да ладно, просто посмотри, это не то, о чём ты думаешь.
Но Артём уже понимал: «посмотреть» здесь не получится. Невозможно оставаться зрителем, когда сама ночь толкает тебя в грудь, вдыхая в лёгкие запах жжёного бензина и горячего асфальта, когда весь воздух пропитан скоростью и ожиданием.

Вокруг суетились люди. Кто-то курил, лениво выпуская дым, кто-то спорил о том, чей движок мощнее, кто-то уже держал в руках купюры, делая ставки. Парни с холодными, цепкими глазами — будто привыкшие смотреть на мир через прицел или приговор. Девчонки в коротких кожаных куртках и обтягивающих джинсах, с яркой помадой и сигаретами, смотрели на гонщиков так, словно те были богами этой асфальтовой вселенной.

И машины.
Они стояли рядами — разные, но все живые. Каждая будто дышала сама по себе, потряхивая корпусом от нетерпения. Стук мотора отдавался в земле, как пульс. Фары разрезали темноту белыми и жёлтыми клинками. У каждой — свой характер: одна тихо урчала, словно дикий зверь, готовый рвануться в прыжок; другая ревела так, будто хотела перекричать весь мир. Артём ловил себя на том, что смотрит на них с тем же благоговейным ужасом, как ребёнок на что-то запретное и манящее.

Адреналин уже пробирался по венам, сердце билось так, будто хотело вырваться наружу. С каждой секундой ему становилось всё труднее стоять на месте. Ноги сами хотели рвануть вперёд, туда, к гулу, к визгу шин, к этому странному ощущению свободы, которое пахло гарью и опасностью.

В один момент всё стихло. Будто ночь задержала дыхание.
И тут — сигнал.
Взрывное «поехали!» слилось с ревом десятка моторов. Машины рванули, колёса с визгом сорвались с места, оставляя за собой клубы дыма. Шум был такой, что вибрировал воздух, а мост дрожал, словно от землетрясения. В этот миг Артём понял: назад дороги нет.

Он стоял, прижав кулаки к бокам, и чувствовал, как каждая клетка его тела требует быть там, в кабине, за рулём. Не смотреть со стороны, не восхищаться — а стать частью этого потока, этой безумной стаи, что мчится навстречу ночи.

Всё вокруг теряло смысл. Школа, оценки, домашние задания, чужие слова и ожидания родителей — всё стало плоским, ненужным, мелким. Здесь было то, что действительно живое. Здесь не существовало правил, норм и границ. Только риск, только скорость, только жажда идти дальше, чем можно, и жить сильнее, чем позволено.

И Артём улыбнулся.
Потому что понял: он попал.
Навсегда.

— Это ж просто гонка, — сказал он сам себе, пытаясь рационализировать.
— Нет. Это свобода, — прозвучал рядом чей-то голос.

Так он встретил Глеба. Два метра мускулов, шрамы, молчаливая ярость, взгляд, который мог свернуть горы. Человек, который мог уложить троих и даже не вспотеть.

— Ты чё за студент? — спросил Глеб, и в голосе был скрыт страх, маскирующий уважение.
— А ты чё за терминатор? — ответил Артём, и они рассмеялись, и с этого момента они стали неразлучны.

Глеб стал для Артёма якорем, но не в том смысле, который держит на месте. Нет. Он тянул его в мир, где нельзя стоять на месте, где каждое движение, каждый выбор мгновенно отражается на теле и душе. Там, где нет ни лицемерия, ни экзаменов, ни чужих оценок. Только скорость, только рёв мотора, только этот странный, дикий поток жизни, который можно поймать или потерять навсегда.

Сначала Артём начинал осторожно. Арендованные машины, ровные улицы, пустые дороги ночью. Он изучал каждую деталь, ощущал, как рука ложится на руль, как пальцы касаются переключателя передач. Каждое движение, каждое нажатие педали — как дыхание, как импульс, который сразу отражается в теле. Сердце стучало в унисон с двигателем, в висках бил адреналин, ладони мокли, плечи напрягались, а колени словно дрожали от того, что тело ещё не привыкло быть одновременно полностью собранным и полностью живым.

Глава 3 Пересечение

Папка шлёпнулась на стол с сухим, глухим звуком, который в тишине следственного отдела прозвучал почти как выстрел. Она была тонкая, слегка помятая на краю, но для Камилы это было как сигнал — сигнал того, что работа выполнена чётко, без промедлений, без лишних движений. Она склонилась над документом, обводя глазами строки, будто читая не просто бумагу, а чужую жизнь, чужой опыт, чужие ошибки. Каждое имя, каждая цифра и строчка — словно маленький кусочек пазла, который ей предстояло собрать.

— Данила Шкурин. Двадцать три года. Уличный гонщик, Skyline. Схвачен ночью на выезде из города. В багажнике — полкило вещества, предварительно — метамфетамин.

Камила медленно перевела взгляд с папки на своих коллег, замечая их едва заметные движения, сжатые губы, напряжение в плечах. Но сама она оставалась абсолютно спокойной, словно этот поток информации не касался её лично. Но внутренне… внутренне в груди слегка защемило. Она ощущала холодок, лёгкий страх, но это был не страх перед преступником, а уважение к масштабу того, что могло скрываться за этими сухими цифрами и фактами.

— Skyline? — её голос вырвался едва слышно, с оттенком интереса, который она сразу же загнала глубоко внутрь.

— Да, тот самый. Трассу сжигал. Парень уверяет, что не знал, что везёт. Классика. Сидел за рулём, клялся, что просто «перевозил коробку другу». Наивный.

Наивность. Это слово словно задело что-то в ней самой. Она позволила себе мысленно улыбнуться. Эти молодые люди всегда верят, что закон — это нечто абстрактное, что мир крутится вокруг их скорости и дерзости, и лишь малейшая ошибка может их сжечь. Камиле казалось, что это почти красиво, если бы не было так опасно.

— Кто защита? — сухо, без лишней эмоции, спросила она, но внутри — лёгкий интерес, едва заметное предвкушение встречи с этим человеком.

— Пока не знаем. Будет назначен к предварительному слушанию. Завтра в девять. Третий зал.

Она кивнула, медленно, сухо. Но движение это было наполнено смыслом: завтра — встреча, завтра — новый этап, завтра — лицом к лицу с историей, которая до этого была лишь на бумаге. Камилу ничто не тревожило. Ещё один гонщик, ещё один наркокурьер на спортивной машине. Она видела таких десятки, сотни, но каждый раз внутри замирала какая-то скрытая искра любопытства.

Она подняла папку, аккуратно прижимая к груди, словно это был живой организм. Внутри папки — человек. И Камила знала: когда за папкой скрывается человек, работа перестаёт быть простой. Это становится испытанием, проверкой, почти личным испытанием для неё самой.

В следственном отделе было шумно. Гул разговоров, шелест бумаг, тихие щелчки клавиатур — всё это смешивалось в одну непрерывную стену звука. Камилу это не отвлекало; напротив, она чувствовала себя почти в центре урагана, но урагана, который она контролировала. Она шла по коридору, ощущая под ногами холодный кафель, слыша собственные шаги, ровные и уверенные. Каждое движение, каждое дыхание — осознанное.

Внутри снова звучало имя: Данила Шкурин. Молодой, дерзкий, наивный. И это имя обрастало мыслями, предчувствиями, ощущениями. Что он скажет? Что будет делать, когда увидит Камилу? Что чувствует, находясь в такой ситуации?

Она позволила себе на долю секунды закрыть глаза, вдохнуть глубоко. В голове мелькнули образы — Skyline, скорость, ночь, улицы, яркие огни фар. И всё это словно плелось в единый клубок, соединяясь с её собственными эмоциями: осторожностью, любопытством, профессиональной гордостью.

Папка, имя, дата и зал — всё это превратилось в почти осязаемый объект её мыслей. И там, где другие видели лишь бумагу и факты, Камиле виделось живое, почти дыхание человека за цифрами. Человека, который сделал выбор, который, возможно, ещё не до конца осознавал последствия.

И пока она шла по коридору, сжимая папку, в груди ощущалась странная смесь — холод, предвкушение, лёгкая тревога, азарт. Всё вместе создавалось ощущение приближающейся бури, которую ей предстоит встретить лицом к лицу. Завтра. Девятый час утра. Третий зал. И Камиле было ясно: эта встреча станет испытанием — не только для Данилы Шкурина, но и для неё самой.

Утро в зале было холодным, но ясным. Солнечные лучи пробивались сквозь высокие окна, падая длинными, почти гипнотизирующими полосами на полированный паркет. Эти полосы света скользили по поверхности, отражаясь в каждой трещине, каждом сколе, создавая иллюзию, будто сам воздух стал прозрачным, почти ощутимо плотным и холодным. Камилу наполняло странное, противоречивое ощущение — смесь напряжения, предчувствия и тихого волнения, которое словно пропитывало каждую клетку тела.

Она стояла, словно замершая, и ощущала, как холодная утренняя тишина зала проникает сквозь одежду, будто пронизывает до самых костей. Лёгкое дрожание пробегало по плечам и спине, как предупреждающий сигнал, что сегодня всё будет иначе, чем обычно. Её ладони слегка потели, пальцы непроизвольно сжимали папку с материалами, сжимали её так, что ногти врезались в бумагу, оставляя на ней едва заметные следы. Каждый раз, когда она делала вдох, ей казалось, что воздух сам сопротивляется её дыханию, что лёгкие наполнены каким-то невидимым напряжением, и она вынуждена работать с этим чувством одновременно.

Её мысли перескакивали с одного на другое: проверка материалов, список вопросов, порядок документов, детали дела — всё это сливалось в хаотичный, но удивительно чёткий поток сознания. Она пыталась сосредоточиться на профессиональной стороне, но внутренний мир требовал внимания не меньше. Смешение профессионального и личного создавалось как плотная ткань, каждое волокно которой дрожало от предчувствия неизбежного столкновения с чем-то большим, чем просто судебное заседание.

Камилу ощущала, как напряжение растёт и сжимает её грудную клетку, как сердце непроизвольно ускоряет ритм. В груди возникало странное, почти физическое ощущение — будто там, за рёбрами, разгорается маленький огонь, который то колет, то греет, то сводит сердце судорогой. Её дыхание стало чуть прерывистым, лёгкие будто сопротивлялись, будто им требовалось больше усилий, чтобы втянуть воздух, а потом выдохнуть. Она ловила себя на том, что глубоко дышит, чтобы заглушить дрожь в руках, пальцах, коленях.

Вставка. За сутки до слушания

Ночь спустилась на город, медленно и тяжело, словно густое, тягучее покрывало, которое медленно стлалось по крышам, улицам и тротуарам, накрывая всё вокруг своей непроглядной темнотой. Она была не просто отсутствием света, она имела собственный вес, ощущалась на коже, в лёгких, в каждом вдохе — словно воздух сам пропитался тишиной и ожиданием чего-то неминуемого. В эту ночь даже город казался другим: привычные шумы приглушились, фонари светили слабее, отражаясь в мокром асфальте тусклыми пятнами, а окна домов будто скрывали за собой целые миры, до которых невозможно было дотянуться.

Бюро защиты стояло почти пустым, как заброшенный остров среди этого городского моря. Скрип половиц под собственным весом, лёгкое эхо шагов охранника, затихающий в коридоре звук открывающейся двери — всё это казалось странно замедленным, растянутым, словно время здесь шло иначе. Пыль под лампой отражала слабый свет в крошечных, почти невидимых бликах, каждый мотылёк света дрожал на поверхности бумаги, на углах папки, на ручке стола.

Только слабый свет настольной лампы пробивался сквозь полумрак, лениво растекаясь по поверхности стола, освещая пыльную папку, лежавшую перед Артёмом. Этот свет был жёлтым, тёплым и одновременно тусклым, как память о летнем закате, которой не хватает яркости. Тени падали на стену, меняли форму с каждым движением руки, с каждым вздохом, будто оживая. Каждая складка бумаги, каждый уголок папки, каждый невидимый изгиб корешка стал теперь центром внимания, предметом тихого изучения.

Всё вокруг дышало тишиной. Она не была пустой — она давила на виски, растекалась по голове, словно густой гель, обволакивала сознание, заполняла каждый уголок разума. С каждым вдохом Артём ощущал эту тишину внутри себя, будто она проникала в кровь и кости, замедляя движение мышц, останавливая время. Она говорила: «Слушай. Замри. Почувствуй.» И в этот момент невозможно было избежать внутреннего диалога — голосов разума и сердца, сомнений и воспоминаний, страха и ожидания.

Сознание, казалось, сжималось в узкий туннель. Он слышал собственное дыхание, тихие шорохи бумаги, едва различимый скрип стула под рукой. Всё это усиливало ощущение одиночества, но одновременно делало пространство невероятно интимным. Здесь, среди теней, света и пыли, он мог слышать себя. Каждое дыхание, каждый удар сердца, каждый малейший нервный импульс становились громкими, ощутимыми.

Атмосфера была густой, почти осязаемой. Она прилипала к коже, к волосам, к одежде. Лёгкий запах старого дерева, бумаги и пота — как напоминание о человеческом присутствии, о том, что он не один, хотя вокруг никто не ходил, никто не говорил. Только лампа, папка и он сам. Только мысли, которые рвались наружу, и страх, который тихо стучался в грудь.

В этот момент казалось, что можно услышать всё: тишину, свои мысли, свои страхи, лёгкий гул города, который где-то далеко пробивался через стекла, шум машин, отголоски жизни за пределами этой комнаты. Но здесь, в бюро защиты, все звуки смягчались, замедлялись и превращались в нечто почти сакральное — в фон, на котором проявлялась каждая эмоция, каждое воспоминание, каждое предчувствие.

Артём сидел в кресле, слегка запрокинув голову, и позволял глазам скользить по бумаге, но внимание его было одновременно рассеянным и сосредоточенным, словно два потока внутри сливались, противореча друг другу. Полумрак бюро защиты окутывал его с ног до головы, обволакивая старой пылью, запахом дерева, бумаги и едва уловимым ароматом кофе, который когда-то пролили здесь, а теперь забылся временем. Лампа на столе излучала слабый жёлтый свет, мягко касаясь поверхности папки, но оставляя вокруг тугую тень, в которой каждая деталь казалась более значимой, чем должна была быть.

Он листал очередное дело почти без интереса, как человек, который видел это всё тысячу раз — и не потому, что устал, а потому что привычка вырабатывает собственный ритм, собственное ощущение дистанции, которое отделяет его от эмоций. Бумага скрипела под пальцами, легкая, знакомая скрипучая музыка, которая казалась одновременно раздражающей и успокаивающей. Каждое движение руки было механическим, почти автоматическим: перелистывание страниц, взгляд на цифры, фиксация фамилии, проверка даты, едва заметное щёлканье ручки.

Каждый новый материал повторял старую схему: молодой гонщик, который споткнулся о наркотики. Молодой, слишком самоуверенный, с глазами, полными дерзости и наивности одновременно. Машина, почти как символ всей его опрометчивости, стояла здесь как доказательство, что мир для него слишком велик, чтобы его понять. И нелепая отмазка: «не знал, что везу». Как будто слова могут вытащить человека из ловушки, которую он сам себе поставил.

Взгляд Артёма скользил по строкам, а внутри всё похоже на тихий шторм: мозг фиксировал детали, но сердце оставалось равнодушным. Дело пахло грязью — не материальной, не юридической, а человеческой грязью, запахом ошибок, спешки, глупости и безразличия. Банальностью, предсказуемостью, мелкой, почти комичной драматичностью. Всё это шло по знакомой дорожке, не обещая сложностей, не возбуждая азарт. Разве что редкие моменты заставляли брови подниматься, когда цифра, дата или показание выбивались из шаблона.

Он чувствовал каждый нерв в теле, который, казалось, притупился за годы рутинной работы. Каждое биение сердца, каждый вдох и выдох подстраивался под ритм листаемых страниц, под ровный звук ручки по бумаге, под слабый шелест одежды, когда он менял положение, слегка раздвигая ноги, вытягивая спину. Руки слегка дрожали, но не от волнения — скорее от усталости, от ощущения, что тело давно привыкло выполнять механические действия, отделяя их от мыслей.

И всё же, в этой привычной рутине, где каждый шаг казался отрепетированным, всплывали тонкие проблески наблюдательности: взгляд на фото, на описание машины, на ошибки в документах, на мелкие несостыковки. Эти детали, на первый взгляд незначительные, могли изменить ход дела, если их не заметить. В этом была тонкая пружина, которая заставляла мозг работать, тихо и методично, словно тренировка, которую он выполнял, чтобы оставаться на пике внимания, даже когда сердце и тело протестовали против монотонности.

Глава четвёртая

Когда Артём зашёл в зал суда, Камиле показалось, что по её телу пронёсся удар электричества, резкий и болезненный, от которого сердце подпрыгнуло и замерло на мгновение. Вся звуковая гамма зала — шёпоты людей, скрип стульев, шелест бумаг — растворилась, словно мир внезапно исчез, оставив лишь его. Только он.

Артём тоже заметил её. Он мгновенно узнал, но что-то в его взгляде изменилось. Это было не удивление, не растерянность, к которым она могла привыкнуть. Нет — это было узнавание, глубокое, проникающее в саму суть, и одновременно — удар осознания, как будто он понял что-то, что мучило его долгое время, но только теперь стало ясным.

Он смотрел на неё, как на призрак прошлого, но призрак оказался живым, реальным и совсем другим. Перед ним больше не стояла та девочка, с которой он когда-то шептался в коридорах колледжа, с которой всё казалось лёгким и беззаботным. Не та, от взгляда которой его сердце то ускорялось, то теряло дыхание.

Перед ним была женщина. Вся её осанка, каждое движение, каждый взгляд — говорили о силе и контроле. Она была холодной, строгой, собранной. Её руки, аккуратно сложенные на коленях, и ровная спина выдавали уверенность и внутреннюю дисциплину. В её глазах не было смущения, робости или нежности — только лёд, прозрачный, пронизывающий и непреклонный.

Камила ощущала, как внутри что-то напрягается, как кровь приливает к щекам, а сердце бьётся быстрее, но внешне она оставалась неподвижной. Её взгляд скользнул по залу, и в каждом движении чувствовалась решимость — не позволять прошлому контролировать настоящие эмоции.

Артём сделал шаг вперёд, его глаза снова встретились с её глазами. Он пытался найти что-то знакомое, что связывало их прошлое, но видел лишь противоположности: та девочка исчезла, уступив место женщине, которая не знает слабости. Его рука слегка дернулась, но он сдержался. Сердце билось чаще, а разум искал способ понять, что произошло, почему она так изменилась.

Зал суда продолжал существовать: судья перебирал бумаги, адвокаты шептались между собой, посетители едва дышали от напряжения процесса. Но для Камилы и Артёма всё это было фоном. Они стояли на границе прошлого и настоящего, между тем, что было, и тем, что стало. Каждый взгляд, каждый жест говорили больше, чем слова, наполняя пространство молчаливым диалогом эмоций.

Камила глубоко вдохнула, пытаясь удержать контроль, её руки слегка сжались в кулаки, но внешне она оставалась холодной и собранной. Артём же, наблюдая за ней, ощущал странную смесь тревоги, удивления и неосознанного восхищения — эта женщина, перед ним, была одновременно недоступной и вызывающей желание понять, проникнуть внутрь её ледяной брони.

И хотя они оба находились среди людей, среди бумаг и шума зала, казалось, что мир сжался вокруг них двоих. Они были одни: прошлое и настоящее столкнулись, прошлые воспоминания и настоящая сила, нежность и лёд — всё смешалось в напряжённой тишине.

Они встретились взглядами, и это было нечто большее, чем обычная искра. Не просто напряжение, не просто мгновение, которое можно было проигнорировать. Это было конкретно. Как клин, воткнутый в грудь. Как сталь, холодная и твёрдая, готовая разрезать всё на пути. Как выстрел — резкий, внезапный, который сотрясает весь мир, оставляя после себя эхо.

Он смотрел на неё так, будто пытался заново найти ту прежнюю девушку, которую знал когда-то, но не находил. И это мучило его — сильнее, чем любые слова. В глубине души поднималось раздражение, боль и странное чувство утраты. Внутренне он боролся с собой: попытка вспомнить, попытка восстановить старое ощущение близости, но оно исчезло, как дым в холодном воздухе.

А она… Она смотрела на него иначе. В её глазах было холодное спокойствие, чёткая граница между прошлым и настоящим. Как будто молчаливо говорила: «Слишком поздно. Всё, что было — мёртво». Взгляд её прожигал сильнее любых слов, обжигая кожу, заставляя внутреннее пространство сжиматься и напрягаться.

И только одна секунда, но в этой секунде помещалась целая жизнь. Любовь, которая когда-то была; предательство, оставившее шрамы; боль, что не уходит; взросление, которое сделало её такой; равнодушие, выработанное годами; и нечто, от чего сжимается горло, сердце как будто бы остановилось на мгновение.

Секунда — и они отвернулись друг от друга. Как чужие. Казалось, что между ними мгновенно опустился невидимый занавес, который разделил прошлое и настоящее, эмоции и рациональное, желание и невозможность. Но внутри всё горело, как живой огонь, который нельзя потушить.

Они сели по разные стороны зала. Между ними — столы, кипы документов, адвокаты, шум заседания, деловая суета, и расстояние в пять лет. Но это расстояние ощущалось как целая жизнь, со всеми невысказанными словами, упущенными шансами и болью.

Он сидел прямо, плечи расправлены, взгляд не отводя от неё, хотя делал вид, что листает документы. Каждое его движение было осторожным, выверенным, но Камиле казалось, что она читает его как открытую книгу. Она ощущала каждый его вздох, каждое лёгкое напряжение в пальцах, каждый наклон головы.

Она, в свою очередь, делала вид, что полностью погружена в дело: листала бумаги, делала пометки, говорила с адвокатами. Но внутренне она была сосредоточена только на нём. Каждый его взгляд, каждая едва заметная реакция улавливалась её кожей, внутренним слухом, всей нервной системой. Сердце стучало чаще, дыхание чуть участилось, а в голове крутились мысли: «Почему он так смотрит? Что он чувствует? И что теперь делать?»

Зал суда был наполнен шумом и движением, но для них двоих это всё было фоном. Как будто весь мир сузился до одного кадра — их взгляда, их молчания, их внутренней борьбы. Всё остальное перестало иметь значение. Даже запах бумаги, стола, старых книг — всё это смешалось с напряжением, которое висело в воздухе между ними.

Каждое мгновение казалось растянутым: секунды тянулись, растягиваясь в минуты. Они понимали — эти пять лет, разделяющие их, не стерли то, что когда-то было. Но это было не прежнее чувство, это был новый, более острый, более болезненный контакт, где прошлое встречается с настоящим, а сердце с разумом ведут немой, но яростный диалог.