Я Твой День В Октябре

ЧАСТЬ 1 "Любовь нечаянно нагрянет!

 Станислав Малозёмов

 Я ТВОЙ ДЕНЬ В  ОКТЯБРЕ

 Повесть

***

Пролог

Это четвертая моя повесть о советском прошлом. Время, в котором я живу сейчас, душой не  запоминается. Хотя умом я его понимаю, но кроме того, что выросли мои дети и быстро взрослеют внуки – не радует ничто. Когда скончался СССР, мне и в голову не приходило страдать о трагической потере всего социалистического или, наоборот, ликовать, чувствуя на себе и близких суетливое, сумбурное, нелепое и равнодушное движение по нашим телам шустрого и наглого как будто бы капитализма. Душа не воспринимает его. И память с ней согласна. Не делать же, действительно, культа из большого количества еды повсюду, шмоток  с иномарками, да электронными

штуковинами вроде компьютеров и карманных телефонов.

 Хорошо это всё. Но жизнь изобилие долгожданное почти никому, кроме пары тысяч «поднявшихся» над массами, не улучшило. Потому, что лучшая жизнь - надёжная жизнь. В которой каждый день не меняют законов, в которой нет страха остаться без денег, работы или пенсии не оскорбительной. А сейчас и законы временные, и деньги, не дающие сил радостно смотреть в перспективу, и зависть, жадность, гордыня властных да богатых. И молчаливая безнадёга народная, к которой привыкли  люди, не пробившиеся ни к деньгам крупным, ни к причудам нашего карикатурного капитализма.

Я напоминаю читателям о советском прошлом, не потому, что любил его именно за социализм или КПСС. Я, честно говоря, просто жил и никогда не радовался тому, что вместе со всеми иду к коммунизму. Не обожествлял строй и вождей. Но мне было хорошо там, в том времени. Не потому, что молод был и в меру нагл. Хорошо было мне оттого, что хорошо было практически всем. Кроме тех, кто лично сам делал всё, чтобы жилось ему плохо.

Я продолжаю рисовать словами портрет той эпохи. Кто жил в ней - помянут. Добром, надеюсь. А кому не довелось ещё жить, хоть что-то узнают о ней не от податливой любой власти науки истории, а от непредвзятого писательского наблюдения.

Если кто-то решит, читая, что пишу я хоть и от третьего лица, но про себя и жизнь свою бурную, то ошибётся он. Это не автобиография. Поэтому (для тех, кто помнит мою молодость) все совпадения с моей биографией -  совершенно нечаянная случайность и не более того.

***

Глава первая.

Похоже, девушку собрались изнасиловать. Темно было. Ни звезд, ни луны. Черные октябрьские тучи, от которых отваливались редкие увесистые капли, были подвешены так низко, что, казалось, оборвутся от тяжести своей, рухнут и накроют землю толстым мокрым одеялом. Вот они делали ночь ещё непрогляднее. Лёха побежал на звук. На голоса. На испуганный и охрипший от истерики женский и два мужских, которые оба несли одно и то же.

- Эй, ну! Мамой клянусь: чай попьём и к своим пойдёшь. Чай с собой привезли, не на магазин  брали, тьфу. На нашем сопфели растёт. И на кишлак рядом растёт. Этот чай бог целовал - вах! Ну, нэ надо боишься, вай! Чай попьешь - радость забэрёшь. Гия тебя в вагончик ваш потом  на руках нэсти будет, клэнус! Хлеб мне нэ кушать, эсли нэ так будет! Как мужчина клэнус, вай!

Девушку, похоже волокли под руки спиной вперед. Кричала она вверх и сквозь редкие капли слышно было, что ноги её то шуршат в грязи, то стучат по хлюпающей глинистой жиже.

- Не хочу! Пустите! Не надо! - уже не связками голосовыми кричала девчонка. Казалось - это через тело и одежду прямо из сердца вырываются

 похожие на слова звуки, в которых не прослушивалось ни  единой ноты надежды. Тащили её в сторону трёх вагончиков, метров за триста от семи бригадных, В них жили работяги из ближайшего села и недавние абитуриенты, а теперь уже десять дней как первокурсники педагогического института областного центра Зарайск.

Лёха случайно шел в свой вагончик именно в это время. Пока не стемнело - искал на поле свой любимый спортивный пояс. Такой штангисты надевают, чтобы не рвануть мышцы. А Лёха уже перворазрядником по лёгкой атлетике был в свои восемнадцать и со штангой на тренировках тоже работал. В этом поясе. А тут отложил его в сторону на поле, ближе к траве, но когда пошел искать - не нашел. В столовую поэтому опоздал. Но тётя Вера, повариха прекрасная и добрая душа покормила, конечно. Вот из столовой он и вышел как раз в тот момент, когда девчонка начала кричать и сопротивляться.

 Волокли  первокурсницу в один из трёх вагончиков. Там жили посланцы далёкой Грузии. Шофёры. Хлеб обмолоченный помогали местным мужикам и солдатикам возить на ток за двадцать километров в горячие дни уборки. А сейчас пара машин каждый день забирала колоски, оброненные комбайнами. Студенты на карачках прочёсывали стерню, подбирали стебли примятые, но не скошенные, отрывали и плотно набивали ими мешки. А на току стоял одинокий комбайн, специально приставленный молотить собранные студентами  колоски. Всё собирали. До последней былинки. Совхоз был передовой и не допускал даже малейших потерь. А грузинским машинам, кроме этих двух, радостная выпала доля. На приколе стоять и ждать - пока их наездникам разрешат ехать домой. Потому двадцать восемь из тридцати шоферов гоняли балду. Целыми днями в карты резались, пили чачу и мотались вечерами в совхоз и райцентр на танцы. Больше занятий в этих краях не было. Да и этих хватало. А через десять дней после зачисления по традиции пригнали и дармовую рабсилу - первокурсников. Человек шестьдесят. Из них всего двадцать два парня. Остальные - юные городские барышни.  Ещё глупенькие, смешливые, красивые и счастливые  семнадцатилетние взрослые  люди. Студенты, уважаемая советским народом совсем крошечная каста, допущенная к познанию наук.

- Ты сэчас молчи, да! - сказал один из парней. - Плохая ведош себе. Ламази гого! Красывый, говорю, дзэвучка, но глупый, вай!

Леха вылетел точно на цель. Голоса помогли безупречно. Того, который курил на ходу, он сбоку зацепил за плечо, развернул и перехватил согнутой правой рукой шею. А левой смог ухватить свою правую кисть и резко поднял невысокого парня, оторвал его от земли и прижал к груди. Шофёр мгновенно потерял сознание, обмяк и Лёха уронил его в грязь. Слышно было, что девушка тоже упала. Она перестала кричать, а в тишине Лёха ясно услышал дыхание второго и  тяжелое движение ног по слякоти в его сторону. Он присел на корточки и когда хлюпанье грязи оказалось почти возле его лица - расставил руки и сел на одно колено. Второй шофер влетел в эту ловушку как рыба в сеть. Лёхе осталось только обхватить его ноги, подняться и оттолкнуть тело от себя. Шофёр плюхнулся спиной и, похоже, головой крепко приголубил грунт. По крайней мере, после единственного слова  «анмо?» он затих и не слышал Лёхиного ответа:

Часть2 Пробуждение чувств

Глава вторая

***

Все совпадения имен и событий случайны.

Мутного желтого цвета пластмассовый громкоговоритель, похожий на огромный кусок хозяйственного мыла, покойная бабушка Стюра прибила в шестьдесят пятом ещё году к верхнему косяку кухонной двери. Потому, что строители страшного на вид серого панельного дома, усыпанного влипшими в цемент кусочками молотого гравия, розетку для радио пригвоздили в соответствии  с проектом именно там. До регулятора громкости Лёхина мама не дотягивалась, отцу было всё равно - орёт радио или молчит, а Лёха обожал просыпаться по просьбе московской дикторши, которой бог подарил голос одного из своих ангелов.

- Доброе утро, товарищи! - после скрипа и скрежета  пробивающегося по бесконечным проводам всесоюзного эфира бодро и ласково сказала дикторша. - Сегодня пятница, восемнадцатое октября тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года. Московское время четыре часа утра. Начинаем трансляцию передач Всесоюзного радиовещания.

Тут же заполонил всю большую трёхкомнатную квартиру симфонический пафос гимна СССР, отчего у каждого, видно, жителя города возникало желание быстрее вскочить с кровати и принять торжественную стойку. Никто ведь приёмники в Зарайске никогда не выключал. Старая традиция. Она жила с момента появления в землянках, домиках, домах и коммунальных квартирах траурно-черных круглых громкоговорителей с дрожащей от звуков мембраной, сделанной из загадочного материала, похожего на  барабанную кожу.

Лёха спрыгнул на пол вторым. Потому как в соседней комнате батя уже делал зарядку под всесоюзный гимн, а заканчивал под местный, прославляющий родную Казахскую ССР. Отец был мастером спорта по лыжным гонкам и в Станислав Малозёмов Я ТВОЙ ДЕНЬ В ОКТЯБРЕ Повесть Глава четвертая Все совпадения имен, названий и событий случайны Спала Лёхина семья в воскресенье как положено - до того момента, когда ни у кого уже не оставалось сил спать дальше. Уж и гимны оба-два торжественно разрешили начаться новому дню. Уж и последние известия, вспоминающие вчерашние события, сменились лёгкой плавной утренней музыкой, которая орала так же громко, как гимны симфонические и плохо отдохнувшие, но искусственно бодрые дикторы. Приёмник ведь никто никогда не укручивал и в выходные.  Просто подниматься рано в день, когда не надо было бежать поутру на работу, было бы грубым нарушением советской конституции. А она строго следила за тем, чтобы граждане самой счастливой страны соблюдали, как положено, право не только на труд, но и на отдых. В шестьдесят восьмом к осени уже почти полтора года стукнуло постановлению Совмина СССР о появлении второго дня отдыха - субботы. Но  многие заведения так и не насладились этим подарком. Школы, заводы, магазины, автобусные парки и даже парикмахерские. Редакция батина, и та продолжала готовить народу очередную правду-матку по субботам. Но воскресенье существовало в первую очередь для того, чтобы не вскакивать в почти бессознательном состоянии с кровати вместе с пронзительным звоном  литавр гимна. Надо было через не хочу и вопреки желающему оживать организму - спать. Или делать вид. Никому не хотелось буром переть против самой справедливой, самой человечной Конституции.   И только когда воскресно-жизнерадостный, в доску свой диктор зарайского радиовещания доложил, что местное время  девять часов утра и вот прямо сейчас народу по радио доставят радость - дадут целый концерт песен из любимых кинофильмов, население понимало, что отдохнуло на всю катушку и сползало с кроватей, чтобы прожить выходной достойно. С песнями, танцами и гулянием по местным достопримечательным местам. По базару, продовольственным магазинам, качелям с каруселями в парке и двум баням на выбор. Лёха натужно силился честно проспать точно до девяти, но не мог. Лежал лицом к стене и думал о том, что  как раз в те минуты, когда величественно лился из приёмников Гимн СССР, то есть в шесть часов по-местному, он девятнадцать лет назад и заверещал своё первое «у-а-а-а» в роддоме № 2 Заводского района родного города Зарайска. В сорок девятом году, мама рассказывала, стоял роддом на пустыре в трех километрах от маленького ещё городка и молодые папы, вмазав предварительно граммов по двести водки или по поллитра портвейна, петляя, но не теряя ориентира, бежали под окна родильного дома, чтобы вразнобой изо всех  сил орать не своими голосами: - Зинка!( Наташка, Машка, Людка и т.д.) Пацана покажи! Девчонку показать просили громко, но стеснительно. Не в моде у отцов были девчонки-дочки. Да и сейчас тоже. Считалось, что, если родился пацан, значит, муж верно прикладывал к делу и силы свои и умения. Мама говорила, что отец под окном кидал вверх фетровую шляпу и пытался зашвырнуть в форточку второго этажа записку с благодарственным текстом.   Родители к тому моменту были не расписаны в ЗАГСе и объявился Лёха миру незаконнорожденным. А это было позорно для всех троих. Поэтому после очевидного факта присутствия сына на белом свете батя задействовал дядю своего Александра, начальника районной милиции приреченского района. Центр которого, Приреченск, лежал сразу за мостом через Тобол. Дядя пошел в районный ЗАГС и сделал там по блату два свидетельства. Первое врало, что они с мамой зарегистрировались в январе сорок девятого. Второе, самое наглое, честно утверждало, что Малович Алексей Николаевич родился шестнадцатого октября ещё не существовавшего пока пятидесятого года.  То есть правильный порядок семейной жизни был восстановлен всего за большую коробку конфет и ящик шампанского. - Вы свидетельства эти года три не светите нигде ради моего спокойствия, - на прощанье попросила заведующая ЗАГСом. - Обижаешь, Андреевна! - воскликнул дядя Александр и откупорил припрятанную в шинели бутылку вишнёвой наливки, которую все трое и употребили «на посошок» за успех бумажной операции и счастливое детство сына.  Правда, батя вместе с дядей на радостях, навеянных Лёхиным явлением миру,  перед  сотворением подложных документов «раздавили» поллитра  «перцовки» и отец заведующей не то число рождения назвал, Не девятнадцатое октября, а почему-то шестнадцатое. Но Лёхе потом это даже нравилось. Во-первых, он был по бумагам моложе самого себя на целый год, что оставляло лишнее время для детства и юности. И потом в школе, в институтах и на работе его поздравляли шестнадцатого, а вся родня и друзья - девятнадцатого. Двойное выходило удовольствие. Полежал в размышлениях приятных Лёха на боку до появления в эфире первой песни из фильма «Весна на Заречной улице» да и спрыгнул на пол прямо в домашние тапочки. Сбегал по всем делам в совмещённый санитарный узел, облился холодненькой, зубы почистил, после чего над дверью загремел звонок, имеющий хриплый, совсем не звонкий голос старого деда. - Бляха! - сказал Лёха вслух. - Родители бы спали ещё. Он снял с вешалки в прихожей спортивный костюм, оделся и открыл дверь. За порогом переминался с ноги на ногу шнырь, то есть, маленький по ранжиру парень с кликухой «Квас» из шалмана  пахана Змея. - Это самое, Лёха, тебя Змей зовёт срочно, - «Квас», как бы извиняясь за ранний приход, развел руками. - Там дело срочное. Без тебя, Змей говорит, не получится. Пойдем, а! - Сейчас. Родителям скажу. - Лёха осторожно приоткрыл дверь спальни. Мама, похоже, дремала ещё, а отец сидел на стуле возле окна и читал газету, которую не успел осилить вчера. - Батя, я на пару часов сбегаю по делам. Ребята ждут. - На пару, но не до вечера. А то ты нам весь твой день рожденья похоронишь. Народу соберется хорошего двенадцать рыл. Дифирамбы тебе петь и подарками заваливать - от газеты он не отрывался. Но ничего не перепутал.  Ни в чтении, ни в речи назидательной. Змей встретил Лёху во дворе шалмана. Курил на скамейке. По традиции обнял Лёху и грустно сказал. - К ювелиру собрались. Я, Ржавый и Мотыль. Твой план отработать. Но никто из нас, в натуре, не умеет как ты базарить с умной мазёвой макитрой. Если бы ему надо было паспорт попортить, замесить хрюкало, то тут проблем нет. А ты ж сказал из него алёху сделать, товарища то есть, а не гасить как баклана мелкого. Мы же не баклашить, не грабить его идем. А связь налаживать деловую. Но мы, сукой буду, бимбары его драгоценные бомбануть сможем легко. А базар держать с интеллигентным человеком на его языке - среди нас духариков смелых нет. Пошли с нами. Ты говорить будешь. Нас представишь культурно. Без тебя тут нам «жара» в натуре. Безвыходное положение. - У меня, блин, день рождения сегодня, - почесал затылок Лёха. - В час дня кореша чустные, дорогие мне, ждать будут. Успеть надо. - Да век воли не видать! - Змей дернул ногтем верхний зуб. - Мешать тебе не будем. Затихаримся. Ты, главное, культурно ему объясни про дело общее. И что мы втроем с ним его вести будем. Мы ему ржавьё носить будем два раза в неделю, да цацки с  камушками, а его дело оценивать и правильно шелестеть. Ну, платить, короче. Лады? - Пошли, - Лёха двинулся к воротам. - Только вы тогда рты не открывайте. Я вас обзову как представителей уральских шильников-деловаров  в нашем Зарайске. И что все цацки и рыжьё будут с Урала. Наше, местное, ему вы шнифтить не будете. В Зарайске, короче, не грабите и не тырите. Идёт? - Зуб даю за всех, - твердо сказал Змей. И через двадцать минут Лёха уже звонил в дверь Изи Ароновича Лахтовича, самого известного и умелого зарайского ювелира. Цель у Лёхи была благородная. Если он договорится с Изей скупать у местных воров всё, что будет украдено уральскими гопниками в Магнитогорске, Копейске или Челябинске, то разбойные нападения, гоп-стопы, и домушные кражи в Зарайске просто прекратятся. А это уже замечательно. На Урале-то  шарашить, грабить, то есть, всё одно не перестанут никогда. Лихие там пацаны. Так хоть Зарайск вздохнет-выдохнет и спокойно жить будет. - А раньше по хорошим людям шлындить, сон им портить не додумались?- На пороге в бархатном коричневом халате стоял властелин золота, платины, серебра и драгоценных камешков дядя Изя, лучший в округе мастер ювелирных чудес. - Доброе утро, дядя Изя! - Лёха протянул руку. Ювелир оглядел всех четверых так, как в деревне разглядывают перед покупкой лошадь. Зубы, правда, смотреть не стал.. Всё-таки признал, видно, пришельцев людьми. - И шо-таки  может незнакомых юношей занести чуть после рассвета к незнакомому дедушке? - Изя Аронович руку не подал, но прислонился спиной к косяку  и провел рукой  линию от лестничной площадки в прихожую. Дал, стало быть, сигнал проходить в квартиру. - Если мальчики имеют счастье купить золото, кресты, например, золотые на цепочке, то значит или у мальчиков пухленькие родители, а в другом случае – мальчики имеют денежки, шоб так себя вести. Ну, так вы будете покупать, или мне забыть вас навсегда? Лёха сел на стул, остальные  влипли в огромный плюшевый диван и утонули в нём на половину тела. - Вы, дядя Изя, будете смеяться, но вы так легко пускаете в дом чужих, что я за вас начинаю лично бояться, - сказал Лёха, подражая еврейскому своеобразию построения обычной фразы. - Юноша, не расчесывай мне нервы. Я-таки своё отбоялся ещё до войны. А вы мне мешаете впечатляться вашей интеллигентностью. Или мы приступим сразу к разговору, какой вы имеете ко мне, или я  делаю вам скандал и всем будет весело. - Вот эти парни - воры. Наши. Зарайские. - Лёха с лучезарной улыбкой очертил круг в районе погруженных в диван уркаганов. - Они ещё неделю назад хотели вас ограбить. Возможно, даже, что с физическим насилием. - Шо ты хочешь от моей жизни? Уже сиди и не спрашивай вопросы. Я тебе сам всё скажу, -  ювелир, подняв полы халата, обнажил заросшие волосом ноги и сел на край стола.  - Меня всегда мечтает ограбить половина нашего приятного города. Вы же с просьбой пришли? - Ну, надо было бы ограбить, они бы и без меня обошлись,- Лёха засмеялся.- Но раз уж со мной, то обойдемся без гоп-стопа. А я сам не вор, не блатной и не жиган. Я у них что-то вроде ходячего справочника. Они меня используют как арифмометр «феликс». Он же всегда считает правильно. Да, дядя Изя? - Вы вот это здесь рассказываете на полном серьезе? Ничем не рискуя? Нет, вы мне просто начинаете нравиться! - Изя Лахтович налил себе из графина стакан воды и закинул её в горло.-  Повторяю. Я вполне готов послушать за вашу просьбу. На свою пламенную речь Лёха потратил минут двадцать и за этот минимальный срок до ювелира дошло, что предложение интересное. Это раз. И потом - оно патриотичное. Поскольку Зарайск больше никто обворовывать не будет. А значит, милицейские оперативники перестанут шастать в его мастерскую и часами рыться в золоте и камнях, чтобы найти вещдоки и прилепить ему, Лахтовичу, статью за скупку краденного.Так было всегда. И дядя Изя продолжал гранить алмазы и лить серьги с перстнями только потому, что милиционеры всегда нуждались в деньгах больше, чем в яркой отчетности по раскрываемости преступлений. - Ну, ладно, - ювелир подошел к дивану. - Вы будете доставлять материал с Урала? Тогда знакомимся. Меня зовут мастер Лахтович Израиль Аронович. - Миша, - подал руку Мотыль. - Владимир, - назвался Ржавый. - Николай. Старший по бригаде, - пожал мягкую кисть ювелира пахан Змей. - Вот ты приходи ко мне завтра в час дня, - не освобождая ладонь попросил ювелир.- Обмозгуем за детали. В целом я вас уважаю, хотя уже-таки забыл за что. Видимо, за вполне доступный гешефт для обеих потерпевших сторон. Но мне понимается, что вы слово дали и махерить меня не будете. Но вот кроме вашего изящного  шабаша, я дико извиняюсь - бандюганского, который таскал мне на скупку золото и серебро в саквояже вашего юноши  Брикета последние три года, тут, в городке, цветут и пахнут ещё два таких же прославленных воровских притона. Они-то будут и дальше «бомбить» невинных  граждан имеющих достоинство носить на себе золото и изумрудные бусы. А мне-то надо, чтобы мусора забыли, где мой дом и занялись другим преступным хабалом. Убийцами и подлыми расхитителями социалистической собственности, которые шмонают страну тоннами и эшелонами. Не то что вы, скромные ширмачи. В Одессе вы были бы еле-еле поц! - А Вы давно уехали из Одессы? - спросил Лёха. - Таки уехали меня с размаху, - ювелир посерьёзнел. - Я там прямо весной сорок первого, до начала войны, печёнкой нехорошее почуял и небольшой шухер сделал. Шоб меня не накоцали фашисты я повез два чемодана золота и камней к лиманам, подальше от народа. Хотел закопать под пласт травы, а после войны достать. Жалко бирюльки было. Ну, меня по дороге один шлимазл в погонах на мотоцикле и перехватил. Чемоданы реквизировал. А меня, потому как уважала вся Одесса, сажать не стали.  Заступился за Изю Лахтовича один народный артист. Я его жену разукрасил-таки  в своё время бриллиантами и червонным золотом, да и самому перстенёк такой отлил - все его соседи с зависти аж вспотели. Ну, мусора и  выписали мне путёвку ссыльную, чтобы я дул с родных краёв за Урал, в тихое место. Я убрал собственное мнение со своего лица и убежал сюда, в Зарайск. Это я вам не жалуюсь, а сообщаю как  соратникам по обоюдному  делу. А для Одессы я как бы умер посреди полного здоровья. - Я  два шалмана на себя беру, - сказал невпопад Змей. - Сходку соберу, побазарим на общую пользу. У уральских фармазонов товара хватит на всех нас. Они меня водярой запоить должны до полусмерти. Это им же лафа ломится - ничего не скидывать барыгам в своих городах. И не ходить под богом. Поймают-не поймают. Мы поровну всё добро раскидаем с ними. Пацанов, которые к Вам приходить будут, я приведу, покажу. Наша доля в месяц двадцать пять процентов. Израиль Аронович хлопнул ладошкой по расшитой золотыми нитками скатерти:- Ой, не надо меня уговаривать, я и так соглашусь! Я не такой заносчивый, как гаишник с престижного перекрёстка. Договорились. Он аккуратно прикрыл за урками дверь и, напевая какую-то еврейскую песенку, удалился в глубь квартиры. - Ну, нормально? - спросил Лёха Змея. - Вот пил бы ты - мы бы тебя неделю армянским накачивали. Пятизвёздным, - Змей от души обнял Лёху - Голова. Молоток. Пять процентов от шелеста с ювелира - твои. - Не, - улыбнулся Лёха. - У меня теперь стипендия. Я ж студент, бляха-муха. Потом найдём как сравняться. Может, мне чего-то от вас надо будет. Не откажете? - Какой базар, кентяра ты дорогой! Всё будет, что попросишь! Они попрощались и разбежались. Воры довольные в шалман свой, а Лёха - к ближайшему телефону. Надя, наверное, ждала звонка. А он ждал той минуты, когда вырвется из дела и сможет позвонить. - Привет! - сказала Надежда. Чувствовалось, что она улыбается. - Приходи сейчас. Мамы нет. К подруге ушла. Папа в выходной работает в обкоме. Кто-то из Алма-Аты приехал. Приходи. - Надь, у меня сегодня… - Лёха чуть не проболтался. Тихо стукнул себя по лбу. - У меня свободного времени - час только. Всё. Бегу. Они обнялись прямо у порога возле распахнутой входной двери и целовались так упоительно, будто именно в поцелуе этом долгом и передавалась друг другу та сила, красота, прелесть, единственная жизненная ценность, которую зовут любовью. Тищина была невероятная. В подъезде сделали всего три квартиры. Из в них на всю катушку шумело музыкой радио. На улице визжали дети, вынужденные в середине осени носиться по двору куда быстрее, чем летом. Из парка культуры и отдыха, пятьсот всего-то метров было от дома до него, летели резкие, хлёсткие как удары кнута, свистящие звуки. То массовик-затейник в милицейский мегафон зазывал воскресных гуляющих  на аттракцион  «сатурн». На эти страшно смотревшиеся железные тарелки с креном, которые вертелись по кругу и вдоль своей оси. Отдыхающие, пристёгнутые двумя ремнями к сиденьям в «тарелках», орали, поглощая острейшие ощущения, так будто их кучей швырнули в бездонную пропасть и потому времени испуганно визжать, рычать и ахать у них хватало. Вся общая какофония насыщала громкостью  минимально половину небольшого города. Да ещё сто лет существующий оркестр духовой на площадке перед бетонным прудом с лебедями играл громкие вальсы для тех, кому нравилось слушать обворожительные голоса кларнетов, саксофона и труб с сурдинкой, танцуя  при этом всё, от вальсов до фокстротов, со страстью и от души парами молодыми, зрелыми и старыми. В общем, море звуков заливало пространство, в котором пропали соединенные бесконечным поцелуем Лёха и Надя.  Это только для них была невероятная тишина. Какая-то сила неземная выключила  для них одних все звуки и на время отобрала ощущение пространства и времени. Через влюблённые сердца, души и тела  их неслось как через бесконечный космос время. Секунды, минуты, часы, годы, века и тысячелетия прошлых и будущих эпох. Оно на лету затрагивало, как арфистка струны, тончайшие нити нервов влюбленных, которые волшебно вибрировали внутри юных душ, слившихся в одну искрящуюся жаркую  шаровую молнию, Душ, не имевших до этого чувста родства ни с кем, кроме родни, единой по крови. Но и после поцелуя, который неизвестно сколько столетий длился, не явилось нечто могучее, способное  порвать заколдованный круг объятий. Влюблённые дышали друг другом, пропитывались обоюдной нежностью, сливались теплом сердец и лаской прикосновений к простреленным Амуром навылет телам. Они, притянутые плотно сумасшедшей силой страсти как огромным магнитом, физически не могли разъединиться. И только хлопнувшая внизу дверь подъезда да нарастающий стук тонких дамских каблуков, уверенно бьющих ступеньки лестницы, прервали всё волшебство. И нежность присмирела, и страсть смирилась с помехой. Спряталась в их всё ещё дрожащие от обжигающей близости юные тела. - Дети! - вынырнула из-за лестничного поворота Лариса Степановна. - А простудитесь? Форточки открыты, внизу подъезд неплотно закрывается. Сквозняк чувствуете? Ну-ка быстро в квартиру. И ушла поэзия. Взбрыкнула и нехотя упорхнула в форточку муза  любви и страсти. Осталась у обоих только дрожь внутренняя, незаметная посторонним и лица, с которых не успело стереться выражение потрясения от неповторимого поцелуя и чудесной близости. - Мам, а времени сколько уже? - Надежда глянула на пустое своё запястье. Забыла надеть часы. - Тут вот Алексей на минуту забежал. По делам носится. Нашел минутку заскочить ко мне. - Ребята, я уже приходила домой полчаса назад. - Лариса Степановна засмеялась звонко, как юная девочка. – Вижу: вы в проёме дверном. Покашляла -  вы не слышите. Мимо вас пройти невозможно. Перепрыгнуть тоже никак. Отпрыгалась уже. Ну и сидела внизу на лавочке. А вот сейчас слегка замерзла. Октябрь всё же. Пошла на второй заход. И - на тебе! Путь свободен! - Ой, мамуля, неудобно-то как вышло! - Надежда за голову схватилась и отвернулась. Ей, определенно, было стыдно по-настоящему. - Мы с папой, когда он сюда после войны приехал, а я жила в Зарайске с самого начала эвакуации с Украины, встретились на вокзале. Ну, точнее - я побежала его встречать после телеграммы. - Лариса Степановна на несколько минут реально на глазах помолодела лет на двадцать. - Так вот мы как прилипли друг к другу прямо на перроне, так и простояли памятником пока нас дежурный по вокзалу не расцепил. Нельзя, говорит, граждане, так долго чемоданы без присмотра держать. На вокзале воришек - тьма. Вот только тогда мы поняли, что снова вместе. А сколько простояли - не помним. Может час. Или вечность целую. А вы-то дома. Ни чемоданов, ни воришек. Я рада, что вам хорошо вместе. - Я, честно, еще недели три назад не думал даже, что без неё жить не смогу.- Лёха взял Надежду за руку. - И вот, как видите, не могу. Вы уж меня извините. Продержал Вас на холоде, идиот. Как-то вывалился из времени и пространства. Про всё забыл. - Мам, извини нас. Правда, какое-то забытьё навалилось. Ничего не помню. Ты когда пришел, Лёха? - В двенадцать, - у Алексея глаза на лоб полезли. - А сейчас сколько? - Два без пяти, - Надина мама сверкнула маленькими золотыми часиками. - Пойдём все обедать. - Блин! - Лёха опустился на корточки и голову с закрытыми глазами  вверх поднял. - Меня же парни мои, друзья с малолетства по жизни и делам, к часу ждали. И сейчас сидят ждут. Я побегу. Извините. - Дела, они у мужчин всегда впереди самой жизни, - улыбнулась Лариса Степановна. - Беги. Они точно ждут. Если друзья. - Позвони обязательно вечером,- Надя беззвучно прикоснулась губами к его щеке. - До свиданья! - Лёха уже скакал через три ступеньки к двери подъезда.- Игнату Ефимовичу привет. А вам - общий воздушный поцелуй! После того как позади пружина с тихим хлопком подтянула дверь к косякам, Лёха ускорился и напрямую через парк рванул с доступной ему высокой скоростью  мимо аттракционов, лебедей и толпы вокруг духового оркестра к скверу ниже базара городского, а там уже легла прямая дорога на улице Ташкентской. Она спускалась до самого Тобола. А почти рядом со спуском стоял древний магазин купца Садчикова. На его крыльце он издалека поймал взглядом три сидящих на крыльце фигуры. То были Нос, Жердь и Жук. Лучшие друзья. Которым он, придурок, не позволил вовремя, как договорились, излить свои скупые мужские чувства к другу в связи с самым главным днём в году. Днём совсем не напрасного рождения. - Ты, Чарли, сволочь! - поздравил Лёху первым Нос. - Я, блин торт хочу сожрать. Крюшоном и крем-содой запить. Чего издеваешься над хорошими людьми? - Ладно. Проехали! - Жердь и Жук пожали Лёхе руку и похлопали по плечу.- Расти вверх и вперед. Не тормози! И друзей не бросай до смерти. Тогда жизнь сложится. - Дай я тебя поцелую, именинник! - воскликнул Нос и шустро схватил его за уши, потянул и потрепал. К чему с удовольствием присоединились и остальные. Поздравили, в общем, как положено. Поскольку дом Жердя был рядом с магазинным крыльцом, то туда и пошли. Во дворе стол стоял. Четыре стула вокруг. А на столе - чего только не было. Ну, торты, само собой. Лимонад. А ещё конфеты всякие, яблоки с базара и пачки фруктового чая вперемежку с кубиками сухого какао с сахаром. - Ё! - обалдел Лёха. - Это же от детства нашего именное поздравление - чай да какао. Не продают ведь уже. Где взяли? - Сами слепили из пластилина! - на весь двор засмеялся Жук. - Ты чего, Чарли? Забыл, что Нинка Завертяева в Доме колхозника работает? У них в буфете для деревенских и такие чудеса остались. Я их ещё неделю назад выкупил. И начался пир горой, дым пошел коромыслом и веселье до упада. Три часа Лёху периодически тягали за уши, говорили хорошие, честные пацанские речи и незаметно съели по торту каждый, да лимонада выпили двадцать бутылок. Ящик целый. И только в конце, когда изнеможение от переедания и перепоя стало косить народ, сгибая его к дремоте, восстал из навалившегося расслабления Жердь. Он пошел за угол дома и выкатил к столу, к ногам Лёхиным велосипед ЗиФ. Легкодорожный. Так его называли. С двумя шестернями и цепными передачами, с рычагом переключения двух скоростей, с гнутым под гоночный рулём и большой фарой. Почти мотоциклетной. У него были широкие шины и усиленная несущая рама. Танк, а не велосипед. - Мне? - оторопел Лёха. - Ты, Чарли, от любви совсем с головой разбежался в разные стороны. - Жердь погладил Лёху по голове и картинно всхлипнул. - Какого человека мы почти потеряли! Это наш квак. Мы все отравимся дустом. - Тебе, конечно! - Нос с любопытством принюхался к запаху от Лёхиной курточки. Она пахла тонким благородным ароматом.- Французские? - Пацаны! - Лёха обнял всех сразу и прижал к себе. - Не за велосипед, за дружбу спасибо! За мужскую верность и силу нашу общую. Пока мы вместе - нет ни горя, ни беды, которые перед нами устоят. Не сговариваясь они протянули друг к другу кисти рук и соединили их в тех местах, где были шрамы от острой финки, которой они почти десять лет назад резали запястья и соединяли раны, смешивая кровь. Это было братание на всю жизнь. И следы от него через много лет остались святыней. И тайной четверых. Самой важной для каждого. Вернулся Лёха домой раньше, чем стали появляться гости. Мама с отцом подарили ему бритву электрическую. «Харькiв». И новый спортивный костюм из тонкой шерсти. С белыми полосками на воротнике, рукавах, поясе и брюках. - Большой ты уже, сынок, - ласково сказала мама и Лёха заметил крохотные слезинки в глазах её. хотя мама улыбалась. - Из мальчика не всегда вырастает мужчина, - сказал батя и пожал сыну руку.- И нам очень хорошо от того, что у тебя это получается. А ещё через пару лет ты уже ничем не будешь отличаться от лучших представителей сильной человеческой половины. Загнул Николай Сергеевич Малович свою мудрую и замысловатую фразу. То есть поздравил таким образом. - Иди, сын, отдохни немного, - мама подтолкнула его к двери комнаты. - А то скоро навалится на тебя любовь родни нашей и к концу выбьет из седла. Лег Лёха на кровать и задумался. Конечно не о гостях и дне рождения. Он думал о ней. Только о ней. Потому, что кроме неё всё из его жизни куда-то делось. Потому, что кроме неё и смысла в самой жизни он больше не видел и назначения иной жизни уже не понимал. Глава четвертая Все совпадения имен, названий и событий случайны Спала Лёхина семья в воскресенье как положено - до того момента, когда ни у кого уже не оставалось сил спать дальше. Уж и гимны оба-два торжественно разрешили начаться новому дню. Уж и последние известия, вспоминающие вчерашние события, сменились лёгкой плавной утренней музыкой, которая орала так же громко, как гимны симфонические и плохо отдохнувшие, но искусственно бодрые дикторы. Приёмник ведь никто никогда не укручивал и в выходные.  Просто подниматься рано в день, когда не надо было бежать поутру на работу, было бы грубым нарушением советской конституции. А она строго следила за тем, чтобы граждане самой счастливой страны соблюдали, как положено, право не только на труд, но и на отдых. В шестьдесят восьмом к осени уже почти полтора года стукнуло постановлению Совмина СССР о появлении второго дня отдыха - субботы. Но  многие заведения так и не насладились этим подарком. Школы, заводы, магазины, автобусные парки и даже парикмахерские. Редакция батина, и та продолжала готовить народу очередную правду-матку по субботам. Но воскресенье существовало в первую очередь для того, чтобы не вскакивать в почти бессознательном состоянии с кровати вместе с пронзительным звоном  литавр гимна. Надо было через не хочу и вопреки желающему оживать организму - спать. Или делать вид. Никому не хотелось буром переть против самой справедливой, самой человечной Конституции.   И только когда воскресно-жизнерадостный, в доску свой диктор зарайского радиовещания доложил, что местное время  девять часов утра и вот прямо сейчас народу по радио доставят радость - дадут целый концерт песен из любимых кинофильмов, население понимало, что отдохнуло на всю катушку и сползало с кроватей, чтобы прожить выходной достойно. С песнями, танцами и гулянием по местным достопримечательным местам. По базару, продовольственным магазинам, качелям с каруселями в парке и двум баням на выбор. Лёха натужно силился честно проспать точно до девяти, но не мог. Лежал лицом к стене и думал о том, что  как раз в те минуты, когда величественно лился из приёмников Гимн СССР, то есть в шесть часов по-местному, он девятнадцать лет назад и заверещал своё первое «у-а-а-а» в роддоме № 2 Заводского района родного города Зарайска. В сорок девятом году, мама рассказывала, стоял роддом на пустыре в трех километрах от маленького ещё городка и молодые папы, вмазав предварительно граммов по двести водки или по поллитра портвейна, петляя, но не теряя ориентира, бежали под окна родильного дома, чтобы вразнобой изо всех  сил орать не своими голосами: - Зинка!( Наташка, Машка, Людка и т.д.) Пацана покажи! Девчонку показать просили громко, но стеснительно. Не в моде у отцов были девчонки-дочки. Да и сейчас тоже. Считалось, что, если родился пацан, значит, муж верно прикладывал к делу и силы свои и умения. Мама говорила, что отец под окном кидал вверх фетровую шляпу и пытался зашвырнуть в форточку второго этажа записку с благодарственным текстом.   Родители к тому моменту были не расписаны в ЗАГСе и объявился Лёха миру незаконнорожденным. А это было позорно для всех троих. Поэтому после очевидного факта присутствия сына на белом свете батя задействовал дядю своего Александра, начальника районной милиции приреченского района. Центр которого, Приреченск, лежал сразу за мостом через Тобол. Дядя пошел в районный ЗАГС и сделал там по блату два свидетельства. Первое врало, что они с мамой зарегистрировались в январе сорок девятого. Второе, самое наглое, честно утверждало, что Малович Алексей Николаевич родился шестнадцатого октября ещё не существовавшего пока пятидесятого года.  То есть правильный порядок семейной жизни был восстановлен всего за большую коробку конфет и ящик шампанского. - Вы свидетельства эти года три не светите нигде ради моего спокойствия, - на прощанье попросила заведующая ЗАГСом. - Обижаешь, Андреевна! - воскликнул дядя Александр и откупорил припрятанную в шинели бутылку вишнёвой наливки, которую все трое и употребили «на посошок» за успех бумажной операции и счастливое детство сына.  Правда, батя вместе с дядей на радостях, навеянных Лёхиным явлением миру,  перед  сотворением подложных документов «раздавили» поллитра  «перцовки» и отец заведующей не то число рождения назвал, Не девятнадцатое октября, а почему-то шестнадцатое. Но Лёхе потом это даже нравилось. Во-первых, он был по бумагам моложе самого себя на целый год, что оставляло лишнее время для детства и юности. И потом в школе, в институтах и на работе его поздравляли шестнадцатого, а вся родня и друзья - девятнадцатого. Двойное выходило удовольствие. Полежал в размышлениях приятных Лёха на боку до появления в эфире первой песни из фильма «Весна на Заречной улице» да и спрыгнул на пол прямо в домашние тапочки. Сбегал по всем делам в совмещённый санитарный узел, облился холодненькой, зубы почистил, после чего над дверью загремел звонок, имеющий хриплый, совсем не звонкий голос старого деда. - Бляха! - сказал Лёха вслух. - Родители бы спали ещё. Он снял с вешалки в прихожей спортивный костюм, оделся и открыл дверь. За порогом переминался с ноги на ногу шнырь, то есть, маленький по ранжиру парень с кликухой «Квас» из шалмана  пахана Змея. - Это самое, Лёха, тебя Змей зовёт срочно, - «Квас», как бы извиняясь за ранний приход, развел руками. - Там дело срочное. Без тебя, Змей говорит, не получится. Пойдем, а! - Сейчас. Родителям скажу. - Лёха осторожно приоткрыл дверь спальни. Мама, похоже, дремала ещё, а отец сидел на стуле возле окна и читал газету, которую не успел осилить вчера. - Батя, я на пару часов сбегаю по делам. Ребята ждут. - На пару, но не до вечера. А то ты нам весь твой день рожденья похоронишь. Народу соберется хорошего двенадцать рыл. Дифирамбы тебе петь и подарками заваливать - от газеты он не отрывался. Но ничего не перепутал.  Ни в чтении, ни в речи назидательной. Змей встретил Лёху во дворе шалмана. Курил на скамейке. По традиции обнял Лёху и грустно сказал. - К ювелиру собрались. Я, Ржавый и Мотыль. Твой план отработать. Но никто из нас, в натуре, не умеет как ты базарить с умной мазёвой макитрой. Если бы ему надо было паспорт попортить, замесить хрюкало, то тут проблем нет. А ты ж сказал из него алёху сделать, товарища то есть, а не гасить как баклана мелкого. Мы же не баклашить, не грабить его идем. А связь налаживать деловую. Но мы, сукой буду, бимбары его драгоценные бомбануть сможем легко. А базар держать с интеллигентным человеком на его языке - среди нас духариков смелых нет. Пошли с нами. Ты говорить будешь. Нас представишь культурно. Без тебя тут нам «жара» в натуре. Безвыходное положение. - У меня, блин, день рождения сегодня, - почесал затылок Лёха. - В час дня кореша чустные, дорогие мне, ждать будут. Успеть надо. - Да век воли не видать! - Змей дернул ногтем верхний зуб. - Мешать тебе не будем. Затихаримся. Ты, главное, культурно ему объясни про дело общее. И что мы втроем с ним его вести будем. Мы ему ржавьё носить будем два раза в неделю, да цацки с  камушками, а его дело оценивать и правильно шелестеть. Ну, платить, короче. Лады? - Пошли, - Лёха двинулся к воротам. - Только вы тогда рты не открывайте. Я вас обзову как представителей уральских шильников-деловаров  в нашем Зарайске. И что все цацки и рыжьё будут с Урала. Наше, местное, ему вы шнифтить не будете. В Зарайске, короче, не грабите и не тырите. Идёт? - Зуб даю за всех, - твердо сказал Змей. И через двадцать минут Лёха уже звонил в дверь Изи Ароновича Лахтовича, самого известного и умелого зарайского ювелира. Цель у Лёхи была благородная. Если он договорится с Изей скупать у местных воров всё, что будет украдено уральскими гопниками в Магнитогорске, Копейске или Челябинске, то разбойные нападения, гоп-стопы, и домушные кражи в Зарайске просто прекратятся. А это уже замечательно. На Урале-то  шарашить, грабить, то есть, всё одно не перестанут никогда. Лихие там пацаны. Так хоть Зарайск вздохнет-выдохнет и спокойно жить будет. - А раньше по хорошим людям шлындить, сон им портить не додумались?- На пороге в бархатном коричневом халате стоял властелин золота, платины, серебра и драгоценных камешков дядя Изя, лучший в округе мастер ювелирных чудес. - Доброе утро, дядя Изя! - Лёха протянул руку. Ювелир оглядел всех четверых так, как в деревне разглядывают перед покупкой лошадь. Зубы, правда, смотреть не стал.. Всё-таки признал, видно, пришельцев людьми. - И шо-таки  может незнакомых юношей занести чуть после рассвета к незнакомому дедушке? - Изя Аронович руку не подал, но прислонился спиной к косяку  и провел рукой  линию от лестничной площадки в прихожую. Дал, стало быть, сигнал проходить в квартиру. - Если мальчики имеют счастье купить золото, кресты, например, золотые на цепочке, то значит или у мальчиков пухленькие родители, а в другом случае – мальчики имеют денежки, шоб так себя вести. Ну, так вы будете покупать, или мне забыть вас навсегда? Лёха сел на стул, остальные  влипли в огромный плюшевый диван и утонули в нём на половину тела. - Вы, дядя Изя, будете смеяться, но вы так легко пускаете в дом чужих, что я за вас начинаю лично бояться, - сказал Лёха, подражая еврейскому своеобразию построения обычной фразы. - Юноша, не расчесывай мне нервы. Я-таки своё отбоялся ещё до войны. А вы мне мешаете впечатляться вашей интеллигентностью. Или мы приступим сразу к разговору, какой вы имеете ко мне, или я  делаю вам скандал и всем будет весело. - Вот эти парни - воры. Наши. Зарайские. - Лёха с лучезарной улыбкой очертил круг в районе погруженных в диван уркаганов. - Они ещё неделю назад хотели вас ограбить. Возможно, даже, что с физическим насилием. - Шо ты хочешь от моей жизни? Уже сиди и не спрашивай вопросы. Я тебе сам всё скажу, -  ювелир, подняв полы халата, обнажил заросшие волосом ноги и сел на край стола.  - Меня всегда мечтает ограбить половина нашего приятного города. Вы же с просьбой пришли? - Ну, надо было бы ограбить, они бы и без меня обошлись,- Лёха засмеялся.- Но раз уж со мной, то обойдемся без гоп-стопа. А я сам не вор, не блатной и не жиган. Я у них что-то вроде ходячего справочника. Они меня используют как арифмометр «феликс». Он же всегда считает правильно. Да, дядя Изя? - Вы вот это здесь рассказываете на полном серьезе? Ничем не рискуя? Нет, вы мне просто начинаете нравиться! - Изя Лахтович налил себе из графина стакан воды и закинул её в горло.-  Повторяю. Я вполне готов послушать за вашу просьбу. На свою пламенную речь Лёха потратил минут двадцать и за этот минимальный срок до ювелира дошло, что предложение интересное. Это раз. И потом - оно патриотичное. Поскольку Зарайск больше никто обворовывать не будет. А значит, милицейские оперативники перестанут шастать в его мастерскую и часами рыться в золоте и камнях, чтобы найти вещдоки и прилепить ему, Лахтовичу, статью за скупку краденного.Так было всегда. И дядя Изя продолжал гранить алмазы и лить серьги с перстнями только потому, что милиционеры всегда нуждались в деньгах больше, чем в яркой отчетности по раскрываемости преступлений. - Ну, ладно, - ювелир подошел к дивану. - Вы будете доставлять материал с Урала? Тогда знакомимся. Меня зовут мастер Лахтович Израиль Аронович. - Миша, - подал руку Мотыль. - Владимир, - назвался Ржавый. - Николай. Старший по бригаде, - пожал мягкую кисть ювелира пахан Змей. - Вот ты приходи ко мне завтра в час дня, - не освобождая ладонь попросил ювелир.- Обмозгуем за детали. В целом я вас уважаю, хотя уже-таки забыл за что. Видимо, за вполне доступный гешефт для обеих потерпевших сторон. Но мне понимается, что вы слово дали и махерить меня не будете. Но вот кроме вашего изящного  шабаша, я дико извиняюсь - бандюганского, который таскал мне на скупку золото и серебро в саквояже вашего юноши  Брикета последние три года, тут, в городке, цветут и пахнут ещё два таких же прославленных воровских притона. Они-то будут и дальше «бомбить» невинных  граждан имеющих достоинство носить на себе золото и изумрудные бусы. А мне-то надо, чтобы мусора забыли, где мой дом и занялись другим преступным хабалом. Убийцами и подлыми расхитителями социалистической собственности, которые шмонают страну тоннами и эшелонами. Не то что вы, скромные ширмачи. В Одессе вы были бы еле-еле поц! - А Вы давно уехали из Одессы? - спросил Лёха. - Таки уехали меня с размаху, - ювелир посерьёзнел. - Я там прямо весной сорок первого, до начала войны, печёнкой нехорошее почуял и небольшой шухер сделал. Шоб меня не накоцали фашисты я повез два чемодана золота и камней к лиманам, подальше от народа. Хотел закопать под пласт травы, а после войны достать. Жалко бирюльки было. Ну, меня по дороге один шлимазл в погонах на мотоцикле и перехватил. Чемоданы реквизировал. А меня, потому как уважала вся Одесса, сажать не стали.  Заступился за Изю Лахтовича один народный артист. Я его жену разукрасил-таки  в своё время бриллиантами и червонным золотом, да и самому перстенёк такой отлил - все его соседи с зависти аж вспотели. Ну, мусора и  выписали мне путёвку ссыльную, чтобы я дул с родных краёв за Урал, в тихое место. Я убрал собственное мнение со своего лица и убежал сюда, в Зарайск. Это я вам не жалуюсь, а сообщаю как  соратникам по обоюдному  делу. А для Одессы я как бы умер посреди полного здоровья. - Я  два шалмана на себя беру, - сказал невпопад Змей. - Сходку соберу, побазарим на общую пользу. У уральских фармазонов товара хватит на всех нас. Они меня водярой запоить должны до полусмерти. Это им же лафа ломится - ничего не скидывать барыгам в своих городах. И не ходить под богом. Поймают-не поймают. Мы поровну всё добро раскидаем с ними. Пацанов, которые к Вам приходить будут, я приведу, покажу. Наша доля в месяц двадцать пять процентов. Израиль Аронович хлопнул ладошкой по расшитой золотыми нитками скатерти:- Ой, не надо меня уговаривать, я и так соглашусь! Я не такой заносчивый, как гаишник с престижного перекрёстка. Договорились. Он аккуратно прикрыл за урками дверь и, напевая какую-то еврейскую песенку, удалился в глубь квартиры. - Ну, нормально? - спросил Лёха Змея. - Вот пил бы ты - мы бы тебя неделю армянским накачивали. Пятизвёздным, - Змей от души обнял Лёху - Голова. Молоток. Пять процентов от шелеста с ювелира - твои. - Не, - улыбнулся Лёха. - У меня теперь стипендия. Я ж студент, бляха-муха. Потом найдём как сравняться. Может, мне чего-то от вас надо будет. Не откажете? - Какой базар, кентяра ты дорогой! Всё будет, что попросишь! Они попрощались и разбежались. Воры довольные в шалман свой, а Лёха - к ближайшему телефону. Надя, наверное, ждала звонка. А он ждал той минуты, когда вырвется из дела и сможет позвонить. - Привет! - сказала Надежда. Чувствовалось, что она улыбается. - Приходи сейчас. Мамы нет. К подруге ушла. Папа в выходной работает в обкоме. Кто-то из Алма-Аты приехал. Приходи. - Надь, у меня сегодня… - Лёха чуть не проболтался. Тихо стукнул себя по лбу. - У меня свободного времени - час только. Всё. Бегу. Они обнялись прямо у порога возле распахнутой входной двери и целовались так упоительно, будто именно в поцелуе этом долгом и передавалась друг другу та сила, красота, прелесть, единственная жизненная ценность, которую зовут любовью. Тищина была невероятная. В подъезде сделали всего три квартиры. Из в них на всю катушку шумело музыкой радио. На улице визжали дети, вынужденные в середине осени носиться по двору куда быстрее, чем летом. Из парка культуры и отдыха, пятьсот всего-то метров было от дома до него, летели резкие, хлёсткие как удары кнута, свистящие звуки. То массовик-затейник в милицейский мегафон зазывал воскресных гуляющих  на аттракцион  «сатурн». На эти страшно смотревшиеся железные тарелки с креном, которые вертелись по кругу и вдоль своей оси. Отдыхающие, пристёгнутые двумя ремнями к сиденьям в «тарелках», орали, поглощая острейшие ощущения, так будто их кучей швырнули в бездонную пропасть и потому времени испуганно визжать, рычать и ахать у них хватало. Вся общая какофония насыщала громкостью  минимально половину небольшого города. Да ещё сто лет существующий оркестр духовой на площадке перед бетонным прудом с лебедями играл громкие вальсы для тех, кому нравилось слушать обворожительные голоса кларнетов, саксофона и труб с сурдинкой, танцуя  при этом всё, от вальсов до фокстротов, со страстью и от души парами молодыми, зрелыми и старыми. В общем, море звуков заливало пространство, в котором пропали соединенные бесконечным поцелуем Лёха и Надя.  Это только для них была невероятная тишина. Какая-то сила неземная выключила  для них одних все звуки и на время отобрала ощущение пространства и времени. Через влюблённые сердца, души и тела  их неслось как через бесконечный космос время. Секунды, минуты, часы, годы, века и тысячелетия прошлых и будущих эпох. Оно на лету затрагивало, как арфистка струны, тончайшие нити нервов влюбленных, которые волшебно вибрировали внутри юных душ, слившихся в одну искрящуюся жаркую  шаровую молнию, Душ, не имевших до этого чувста родства ни с кем, кроме родни, единой по крови. Но и после поцелуя, который неизвестно сколько столетий длился, не явилось нечто могучее, способное  порвать заколдованный круг объятий. Влюблённые дышали друг другом, пропитывались обоюдной нежностью, сливались теплом сердец и лаской прикосновений к простреленным Амуром навылет телам. Они, притянутые плотно сумасшедшей силой страсти как огромным магнитом, физически не могли разъединиться. И только хлопнувшая внизу дверь подъезда да нарастающий стук тонких дамских каблуков, уверенно бьющих ступеньки лестницы, прервали всё волшебство. И нежность присмирела, и страсть смирилась с помехой. Спряталась в их всё ещё дрожащие от обжигающей близости юные тела. - Дети! - вынырнула из-за лестничного поворота Лариса Степановна. - А простудитесь? Форточки открыты, внизу подъезд неплотно закрывается. Сквозняк чувствуете? Ну-ка быстро в квартиру. И ушла поэзия. Взбрыкнула и нехотя упорхнула в форточку муза  любви и страсти. Осталась у обоих только дрожь внутренняя, незаметная посторонним и лица, с которых не успело стереться выражение потрясения от неповторимого поцелуя и чудесной близости. - Мам, а времени сколько уже? - Надежда глянула на пустое своё запястье. Забыла надеть часы. - Тут вот Алексей на минуту забежал. По делам носится. Нашел минутку заскочить ко мне. - Ребята, я уже приходила домой полчаса назад. - Лариса Степановна засмеялась звонко, как юная девочка. – Вижу: вы в проёме дверном. Покашляла -  вы не слышите. Мимо вас пройти невозможно. Перепрыгнуть тоже никак. Отпрыгалась уже. Ну и сидела внизу на лавочке. А вот сейчас слегка замерзла. Октябрь всё же. Пошла на второй заход. И - на тебе! Путь свободен! - Ой, мамуля, неудобно-то как вышло! - Надежда за голову схватилась и отвернулась. Ей, определенно, было стыдно по-настоящему. - Мы с папой, когда он сюда после войны приехал, а я жила в Зарайске с самого начала эвакуации с Украины, встретились на вокзале. Ну, точнее - я побежала его встречать после телеграммы. - Лариса Степановна на несколько минут реально на глазах помолодела лет на двадцать. - Так вот мы как прилипли друг к другу прямо на перроне, так и простояли памятником пока нас дежурный по вокзалу не расцепил. Нельзя, говорит, граждане, так долго чемоданы без присмотра держать. На вокзале воришек - тьма. Вот только тогда мы поняли, что снова вместе. А сколько простояли - не помним. Может час. Или вечность целую. А вы-то дома. Ни чемоданов, ни воришек. Я рада, что вам хорошо вместе. - Я, честно, еще недели три назад не думал даже, что без неё жить не смогу.- Лёха взял Надежду за руку. - И вот, как видите, не могу. Вы уж меня извините. Продержал Вас на холоде, идиот. Как-то вывалился из времени и пространства. Про всё забыл. - Мам, извини нас. Правда, какое-то забытьё навалилось. Ничего не помню. Ты когда пришел, Лёха? - В двенадцать, - у Алексея глаза на лоб полезли. - А сейчас сколько? - Два без пяти, - Надина мама сверкнула маленькими золотыми часиками. - Пойдём все обедать. - Блин! - Лёха опустился на корточки и голову с закрытыми глазами  вверх поднял. - Меня же парни мои, друзья с малолетства по жизни и делам, к часу ждали. И сейчас сидят ждут. Я побегу. Извините. - Дела, они у мужчин всегда впереди самой жизни, - улыбнулась Лариса Степановна. - Беги. Они точно ждут. Если друзья. - Позвони обязательно вечером,- Надя беззвучно прикоснулась губами к его щеке. - До свиданья! - Лёха уже скакал через три ступеньки к двери подъезда.- Игнату Ефимовичу привет. А вам - общий воздушный поцелуй! После того как позади пружина с тихим хлопком подтянула дверь к косякам, Лёха ускорился и напрямую через парк рванул с доступной ему высокой скоростью  мимо аттракционов, лебедей и толпы вокруг духового оркестра к скверу ниже базара городского, а там уже легла прямая дорога на улице Ташкентской. Она спускалась до самого Тобола. А почти рядом со спуском стоял древний магазин купца Садчикова. На его крыльце он издалека поймал взглядом три сидящих на крыльце фигуры. То были Нос, Жердь и Жук. Лучшие друзья. Которым он, придурок, не позволил вовремя, как договорились, излить свои скупые мужские чувства к другу в связи с самым главным днём в году. Днём совсем не напрасного рождения. - Ты, Чарли, сволочь! - поздравил Лёху первым Нос. - Я, блин торт хочу сожрать. Крюшоном и крем-содой запить. Чего издеваешься над хорошими людьми? - Ладно. Проехали! - Жердь и Жук пожали Лёхе руку и похлопали по плечу.- Расти вверх и вперед. Не тормози! И друзей не бросай до смерти. Тогда жизнь сложится. - Дай я тебя поцелую, именинник! - воскликнул Нос и шустро схватил его за уши, потянул и потрепал. К чему с удовольствием присоединились и остальные. Поздравили, в общем, как положено. Поскольку дом Жердя был рядом с магазинным крыльцом, то туда и пошли. Во дворе стол стоял. Четыре стула вокруг. А на столе - чего только не было. Ну, торты, само собой. Лимонад. А ещё конфеты всякие, яблоки с базара и пачки фруктового чая вперемежку с кубиками сухого какао с сахаром. - Ё! - обалдел Лёха. - Это же от детства нашего именное поздравление - чай да какао. Не продают ведь уже. Где взяли? - Сами слепили из пластилина! - на весь двор засмеялся Жук. - Ты чего, Чарли? Забыл, что Нинка Завертяева в Доме колхозника работает? У них в буфете для деревенских и такие чудеса остались. Я их ещё неделю назад выкупил. И начался пир горой, дым пошел коромыслом и веселье до упада. Три часа Лёху периодически тягали за уши, говорили хорошие, честные пацанские речи и незаметно съели по торту каждый, да лимонада выпили двадцать бутылок. Ящик целый. И только в конце, когда изнеможение от переедания и перепоя стало косить народ, сгибая его к дремоте, восстал из навалившегося расслабления Жердь. Он пошел за угол дома и выкатил к столу, к ногам Лёхиным велосипед ЗиФ. Легкодорожный. Так его называли. С двумя шестернями и цепными передачами, с рычагом переключения двух скоростей, с гнутым под гоночный рулём и большой фарой. Почти мотоциклетной. У него были широкие шины и усиленная несущая рама. Танк, а не велосипед. - Мне? - оторопел Лёха. - Ты, Чарли, от любви совсем с головой разбежался в разные стороны. - Жердь погладил Лёху по голове и картинно всхлипнул. - Какого человека мы почти потеряли! Это наш квак. Мы все отравимся дустом. - Тебе, конечно! - Нос с любопытством принюхался к запаху от Лёхиной курточки. Она пахла тонким благородным ароматом.- Французские? - Пацаны! - Лёха обнял всех сразу и прижал к себе. - Не за велосипед, за дружбу спасибо! За мужскую верность и силу нашу общую. Пока мы вместе - нет ни горя, ни беды, которые перед нами устоят. Не сговариваясь они протянули друг к другу кисти рук и соединили их в тех местах, где были шрамы от острой финки, которой они почти десять лет назад резали запястья и соединяли раны, смешивая кровь. Это было братание на всю жизнь. И следы от него через много лет остались святыней. И тайной четверых. Самой важной для каждого. Вернулся Лёха домой раньше, чем стали появляться гости. Мама с отцом подарили ему бритву электрическую. «Харькiв». И новый спортивный костюм из тонкой шерсти. С белыми полосками на воротнике, рукавах, поясе и брюках. - Большой ты уже, сынок, - ласково сказала мама и Лёха заметил крохотные слезинки в глазах её. хотя мама улыбалась. - Из мальчика не всегда вырастает мужчина, - сказал батя и пожал сыну руку.- И нам очень хорошо от того, что у тебя это получается. А ещё через пару лет ты уже ничем не будешь отличаться от лучших представителей сильной человеческой половины. Загнул Николай Сергеевич Малович свою мудрую и замысловатую фразу. То есть поздравил таким образом. - Иди, сын, отдохни немного, - мама подтолкнула его к двери комнаты. - А то скоро навалится на тебя любовь родни нашей и к концу выбьет из седла. Лег Лёха на кровать и задумался. Конечно не о гостях и дне рождения. Он думал о ней. Только о ней. Потому, что кроме неё всё из его жизни куда-то делось. Потому, что кроме неё и смысла в самой жизни он больше не видел и назначения иной жизни уже не понимал.  (Продолжение следует) соревнованиях участвовал до сих пор. Когда до сорока всего год оставался. Поэтому заряжался он с утра не для хорошего самочувствия, а во имя сохранения хорошей спортивной формы. Зима почти рядом. А там - минимум пять-шесть всяких соревнований. У Лёхи  легкоатлетические турниры крутились круглый год. Зимой в залах, а с весны до осени - на единственном, но мастерски  сделанном стадионе, каких  в самой Алма-Ате-то  было штуки три, не считая, конечно, центрального.

Часть 3 ИСПЫТАНИЕ ЧУВСТВ

ГЛАВА 3

Все совпадения имен и событий случайны.

- Кровь, кровь остановите! - кричал на весь стадион тренер Ерёмин спортивному врачу и двум санитаркам. Они работали в спортобществе «Автомобилист», у них свой кабинет имелся в единственном дугообразном здании  на одноименном стадионе. Футболистов обслуживали, легкоатлетов, а зимой хоккеистов, которые играли мячом. С шайбой хоккей в Зарайске к концу шестидесятых ещё не прижился. Лёха метров двести от ворот до прыжковой ямы шестовиков добежал с отличным результатом. Если бы кто-то его бег засекал. Но некому было. Все спортсмены и тренеры окружили прыжковую яму. Это такой короб из дерева, в который насыпали сначала песок, а поверх него - опилки. Алюминиевые шесты уже свой век тихонько отживали. Появились синтетические фиберглассовые, которые гнулись и пружинили под тяжестью прыгуна. Результаты резко скакнули вверх. Всё это было здорово. Кроме одной детали. Это были отечественной

промышленностью слизанные с западных аналогов прыжковые инструменты. Ну, ясное дело, никто точного рецепта состава пластика нашим заводам не давал. Сделали их по образцу, однажды забытому немецким прыгуном на соревнованиях в Лужниках.

  Но сделали по-советски. То есть, не жалея пластмассы, но и не сильно вникая: почему она такая волокнистая. И почему волокна вообще  не того цвета, что сам пластик. Так вот наши родимые шесты временами ломались под весом человека. И тогда - как повезёт. Можешь по инерции ниже планки в опилки рухнуть. А у этого парня, Володи Саганова, десятиборца, вес был под девяносто. Шест переломился, а он с куском его в руках улетел вбок и головой вписался в верх деревянного короба. Кровь хлестала в опилки, на халаты медсестер, но не останавливалась. Володя лежал без сознания, а человек шесть вместе с тренером лили на рану всё, что было в чемоданчиках медсестер. Лицо парня побледнело, руки и ноги судорожно дергались. В яме для прыжков было тихо и тревожно.

- Скорую вызвали? - тихо спросила медсестра Лена, прижимая к дыре в голове толстый слой бинта, смоченный какой-то синей жидкостью.

- Едет уже, - врач Николаев стоял , пощипывая подбородок от волнения, и постоянно глядел на широкие распахнутые ворота.

То, что прыгуну становилось хуже, видели все. Даже те, кто ни черта не понимал в медицине, зато имел много разных травм за спортивную жизнь и состояние Володи оценивал абсолютно точно. Похоже было, что череп он проломил, крови из раздробленной кости вылилось столько, что халаты у девчонок промокли насквозь,  красный круг на опилках диаметром был сантиметров тридцать. И ещё всем было понятно, что дело шло к самому плохому. Саганов умирал.

Да твою же мать! - тренер перепрыгнул через стенку короба и побежал к воротам. - Они, козлы, откуда едут? Через весь Зарайск пролететь на скорости - пятнадцать минут.

- А станция «скорой» километра два отсюда, - добавил врач Николаев и тоже выматерился, не стесняясь прекрасной половины.

Наконец в ворота со скрипом тормозов влетел «РаФик» с большим красным крестом на белоснежном кузове под окошком, задраенным голубой занавеской. Выпрыгнули из широкой двери три мужика в белых халатах и колпаках с пухлыми саквояжами в руках.

- Все ушли! Все в сторону! - отдал народу приказ главный, видимо.

- Идём на трибуну,- сказал врач Николаев. И все ушли. Поднялись на пятый ярус и молча ждали.

Минут через двадцать они сделали своё дело, двое поднялись, а третий медленно посадил Володю с укутанной в бинты головой и прислонил его к борту. Саганов сидел так недолго. Он открыл глаза, поднял руку и зацепился за верх короба.

- Ни хрена себе, - сказал он мрачно. - Гробанулся  прилично.

- Считай, с того света вернулся, - похлопал его по плечу фельдшер. - Ещё бы литр крови вылился – и ку-ку.

- Вот какая сука разрешила такие шесты выпускать? - сам себя спросил Ерёмин Николай, тренер. - Явно без технических испытаний на нагрузки. Седьмой шест за полгода обломился. Это куда такое?

Врачей скорой помощи проводили к машине. Спасибо сказали и пожали им руки.

- Ты, парень, завтра в вторую больницу пойдешь. К доктору Марининой. Восьмой кабинет, - крикнул медбрат. - В очереди не сиди. Скажи, что ты экстренный. Понял? К десяти будь у неё. Она сегодня всё описание по твоему случаю будет иметь. Не забудь. Выздоравливай.

 Скорая шустро сдала назад и исчезла за воротами. Ерёмин, тренер, с ребятами подняли Саганова, и медленно, поддерживая слабое тело с разных сторон, повели его в раздевалку.

- Тренировки не будет, - крикнул он Лёхе и Сашке Кардашникову. Домой идите. Не до занятий пока. Во вторник - по расписанию.

Лёха зашел в здание, выпил воды из под крана и медленно пошел в сторону дома. Шест у него тоже ломался в прошлом году. Ударился он о борт плечом и шеей. Болело всё месяц примерно. Рентген сделали. Позвоночник удар не сломал. Обошлось.

- Такая легкая, прямо воздушная как шарик, наша атлетика, - без злости обижался он внутренне на всё кондовое отечественное оборудование. – Ну, а куда теперь? Надо терпеть. Станет же когда-нибудь и у нас всё как в Америке. Там, говорят, парни шиповки по пять лет носят. А наши сезон выдерживают. Если повезёт.

Дома никого не было. Он поел то, что мама оставила в холодильнике «Саратов». Крошечном, почти игрушечном. Но надёжным как советские самолеты, в которые закладывали двойной запас прочности, не жалея металла и заклёпок. Только поел, в дверь позвонили. Лёха утер рот вафельным полотенцем и открыл дверь.

- Салам алейкум, Чарли! - протянул руку Витёк Ржавый из приблатненной компашки, в какую Лёху задуло десять лет назад ветром воспоминаний о справедливых, сильных и авторитетных бывших ворах, а потом ответственных «смотрящих», двух Иванах, научивших его, малолетку, как начать жить правильной мужской жизнью и не скатиться на кривую дорожку воровской или просто жиганской жизни. Странно это было. Воры, хоть и бывшие, наставляли его и друзей Лёхиных на путь честного бытия и почти приказывали никогда не нарушать закон.

Часть 4 День рождения

Глава четвертая

Все совпадения имен, названий и событий случайны

Спала Лёхина семья в воскресенье как положено - до того момента, когда ни у кого уже не оставалось сил спать дальше. Уж и гимны оба-два торжественно разрешили начаться новому дню. Уж и последние известия, вспоминающие вчерашние события, сменились лёгкой плавной утренней музыкой, которая орала так же громко, как гимны симфонические и плохо отдохнувшие, но искусственно бодрые дикторы. Приёмник ведь никто никогда не укручивал и в выходные.

 Просто подниматься рано в день, когда не надо было бежать поутру на работу, было бы грубым нарушением советской конституции. А она строго следила за тем, чтобы граждане самой счастливой страны соблюдали, как положено, право не только на труд, но и на отдых. В шестьдесят восьмом к осени уже почти полтора года стукнуло постановлению Совмина СССР о появлении второго дня отдыха - субботы. Но  многие заведения так и не насладились этим подарком. Школы, заводы, магазины, автобусные парки и даже парикмахерские. Редакция батина, и та продолжала готовить народу очередную правду-матку по субботам.

Но воскресенье существовало в первую очередь для того, чтобы не вскакивать в почти бессознательном состоянии с кровати вместе с пронзительным звоном  литавр гимна. Надо было через не хочу и вопреки желающему оживать организму - спать. Или делать вид. Никому не хотелось буром переть против самой справедливой, самой человечной Конституции.

  И только когда воскресно-жизнерадостный, в доску свой диктор зарайского радиовещания доложил, что местное время  девять часов утра и вот прямо сейчас народу по радио доставят радость - дадут целый концерт песен из любимых кинофильмов, население понимало, что отдохнуло на всю катушку и сползало с кроватей, чтобы прожить выходной достойно. С песнями, танцами и гулянием по местным достопримечательным местам. По базару, продовольственным магазинам, качелям с каруселями в парке и двум баням на выбор.

Лёха натужно силился честно проспать точно до девяти, но не мог. Лежал лицом к стене и думал о том, что  как раз в те минуты, когда величественно лился из приёмников Гимн СССР, то есть в шесть часов по-местному, он девятнадцать лет назад и заверещал своё первое «у-а-а-а» в роддоме № 2 Заводского района родного города Зарайска. В сорок девятом году, мама рассказывала, стоял роддом на пустыре в трех километрах от маленького ещё городка и молодые папы, вмазав предварительно граммов по двести водки или по поллитра портвейна, петляя, но не теряя ориентира, бежали под окна родильного дома, чтобы вразнобой изо всех  сил орать не своими голосами: - Зинка!( Наташка, Машка, Людка и т.д.) Пацана покажи!

Девчонку показать просили громко, но стеснительно. Не в моде у отцов были девчонки-дочки. Да и сейчас тоже. Считалось, что, если родился пацан, значит, муж верно прикладывал к делу и силы свои и умения. Мама говорила, что отец под окном кидал вверх фетровую шляпу и пытался зашвырнуть в форточку второго этажа записку с благодарственным текстом.

  Родители к тому моменту были не расписаны в ЗАГСе и объявился Лёха миру незаконнорожденным. А это было позорно для всех троих. Поэтому после очевидного факта присутствия сына на белом свете батя задействовал дядю своего Александра, начальника районной милиции приреченского района. Центр которого, Приреченск, лежал сразу за мостом через Тобол. Дядя пошел в районный ЗАГС и сделал там по блату два свидетельства. Первое врало, что они с мамой зарегистрировались в январе сорок девятого. Второе, самое наглое, честно утверждало, что Малович Алексей Николаевич родился шестнадцатого октября ещё не существовавшего пока пятидесятого года.  То есть правильный порядок семейной жизни был восстановлен всего за большую коробку конфет и ящик шампанского.

- Вы свидетельства эти года три не светите нигде ради моего спокойствия, -

на прощанье попросила заведующая ЗАГСом.

- Обижаешь, Андреевна! - воскликнул дядя Александр и откупорил припрятанную в шинели бутылку вишнёвой наливки, которую все трое и употребили «на посошок» за успех бумажной операции и счастливое детство сына.

 Правда, батя вместе с дядей на радостях, навеянных Лёхиным явлением миру,  перед  сотворением подложных документов «раздавили» поллитра  «перцовки» и отец заведующей не то число рождения назвал, Не девятнадцатое октября, а почему-то шестнадцатое. Но Лёхе потом это даже нравилось. Во-первых, он был по бумагам моложе самого себя на целый год, что оставляло лишнее время для детства и юности. И потом в школе, в институтах и на работе его поздравляли шестнадцатого, а вся родня и друзья - девятнадцатого. Двойное выходило удовольствие.

Полежал в размышлениях приятных Лёха на боку до появления в эфире первой песни из фильма «Весна на Заречной улице» да и спрыгнул на пол прямо в домашние тапочки. Сбегал по всем делам в совмещённый санитарный узел, облился холодненькой, зубы почистил, после чего над дверью загремел звонок, имеющий хриплый, совсем не звонкий голос старого деда.

- Бляха! - сказал Лёха вслух. - Родители бы спали ещё.

Он снял с вешалки в прихожей спортивный костюм, оделся и открыл дверь.

За порогом переминался с ноги на ногу шнырь, то есть, маленький по ранжиру парень с кликухой «Квас» из шалмана  пахана Змея.

- Это самое, Лёха, тебя Змей зовёт срочно, - «Квас», как бы извиняясь за ранний приход, развел руками. - Там дело срочное. Без тебя, Змей говорит, не получится. Пойдем, а!

- Сейчас. Родителям скажу. - Лёха осторожно приоткрыл дверь спальни. Мама, похоже, дремала ещё, а отец сидел на стуле возле окна и читал газету, которую не успел осилить вчера.

- Батя, я на пару часов сбегаю по делам. Ребята ждут.

- На пару, но не до вечера. А то ты нам весь твой день рожденья похоронишь.

Народу соберется хорошего двенадцать рыл. Дифирамбы тебе петь и подарками заваливать - от газеты он не отрывался. Но ничего не перепутал.

Часть 5 Крутой поворот

.

Глава пятая

Все совпадения имён, названий и событий случайны.

   Вроде бы всего-то отдохнуть прилёг Лёха. Дух перевести. Но уснул. И сон просмотрел быстрый, хоть и яркий, но непонятный, жутковатый и злой.

Идет он по старой своей улице имени Пятого апреля, поворачивает за угол к воротам друга Жердя и крыльцу Садчикова магазина, а за углом вообще ничего нет. Ни улицы. Ни домов, ни дороги к Тоболу. А пустота, похожая на безоблачное небо, если глядеть вглубь синевы. И стоит ногами на пустоте этой метров за сто от угла голый мужик с большой белой бородой. А всё остальное кроме бороды - бесцветное. Как вода в стакане.

- Эй, Алексей, - говорит мужик шепотом, но за сто метров каждое слово слышно так, будто он шепчет на ухо, -  я тебя уже третий день жду. Где тебя носит, козла? Нам идти надо с тобой. Опаздываем.

- Да я и сам дойду, - говорит Лёха. - Мне тут рядом. И меня тоже ждут.

- Нет, - улыбнулся мужик. Борода разъехалась по сторонам и во рту Лёха увидел два клыка. Как у дикого кабана. - Туда, куда ты идешь, не надо идти. Там нет ничего. Обман один. Иллюзия. Пропадешь там.

- А куда надо? - удивился Лёха. Смотрит, а мужика нет больше. Только шепот его прямо в голове Лёхиной шелестит. - Там, куда ты зовешь -  тоже пустота одна. Да и тебя нет уже.

- Я везде. Я всегда рядом теперь буду, - шепчет  голос. - Я спаситель твой. Добрый волшебник. И пойдём мы в никуда. Там тоже ничего нет. И никого. Кроме твоей судьбы. Судьбу узнать хочешь? Ты же про неё и не думал сроду, да?

- А клыки зачем, если ты волшебник добрый? - говорит Лёха и чувствует, как эти клыки врезаются прямо в сердце ему. Кровь из двух дыр струями вылетела из сердца и в пустоте голубой проложила красные дорожки, конца которым не видно было. Что-то скользкое подтолкнуло его в спину и он полетел  над кровавой дорожкой в темнеющую глубину странной светящейся пропасти.

- Вон она, судьба твоя, - тихо сказал невидимый мужик и Лёха сразу остановился перед тёткой в рваном платье, с синяком под глазом и болотных почему-то сапогах.

- Ты почему меня обмануть вздумал, Алексей? - зло сказала тётка и, не поднимая рук, влепила ему пощечину. - Я, судьба твоя, хоть и горькая, но верная и единственная. Против меня нет у тебя  силы. А потому жизнь твоя будет до поздней старости блукать впотьмах по ямам да канавам, а дорога к смерти твоей будет там лежать, где тебе быть не надо. Выберешься из одной кутерьмы, но скоро в другую завалишься. И так всю длинную жизнь. Потому, что выделили мне тебя силы вечной вечности. А я - твоя честная, справедливая, но тяжкая судьба.

- А где мы сейчас? - говорит Лёха. - Нет же вокруг ничего.

- Мы - в жизни, - усмехнулась тётка-судьба. – В ней как раз ничего и нет. Всё только кажется. И счастье, и несчастье. Мираж один. Только смерть - настоящая. Вот к ней я тебя и поведу. Долго будем идти. То радостно, то горестно. Всё понял? Помни, я всегда и нигде, и тут, с тобой. Не пытайся меня обмануть. Накажу. А теперь - пошел вон! Исчезни!

Мужик с клыками дернул Лёху за руку и он со скоростью света понёсся обратно над собственной кровью, над дорожкой, ведущей к углу улиц Ташкентской и  Пятого апреля.

Открыл Лёха глаза и минут пять бессмысленно смотрел в потолок, чувствуя пот на лбу и шее. Сердце билось без выкрутасов, но чуть быстрее обычного. Дыр от клыков на рубашке не было. Настенные часы «Янтарь» быстренько доложили, что уже семь часов вечера. Дверное непрозрачное стекло с выдавленными на нем квадратиками вибрировало как мембрана черной тарелки старинного громкоговорителя. Заставляли его дрожать многочисленные почти трезвые голоса родственников, обсуждающих, похоже, Лёхины достоинства. Не недостатки же вспоминать в день рождения. Он поморщился, вспомнив сон, подошел к окну. Темнело в Зарайске поздно даже в середине осени. По двору прохаживались пожилые  пары с внуками и гоняли мяч между четырьмя кирпичами-воротами краснощёкие от беготни на ветерке пацаны.

 - О! Именинник! - пропела сестра покойной бабушки Стюры тётя Панна. - А дай-ка я тебе уши надеру в честь праздничка!

- И задницу! - добавил очень юморной второй  её муж  дядя Витя. И засмеялся, хлопая в ладоши.

- Задницу зачем? - Лёха протер глаза и пошел обнимать всех родственников.

- Для полноты ощущений! - Виктор Федорович стал смеяться ещё увлеченнее.

- Равновесие должно быть. Гармония. Тут тебя гладят и целуют, а здесь - ремнём уравновешивают.

 Вот с этого и начался праздник родни. Все свои. Можно нести, что в голову стукнет. Всё хорошо, всё к месту и правильно. Потому, что отмечают твоё приближение на год к старости самые близкие люди. Обижаться на них глупо и напрасно. Как были они роднёй, так и останутся. А родственники - это огромный кулак, когда держатся вместе. И против него приемов нет.

Пестрая компания - родня Лёхина. Тётя Панна - бухгалтер на крупном заводе. Дядя Витя - шоферит на «Скорой помощи». Дядя Вася - на бензовозе в деревне Владимировка. Жена его, Валя, сестра батина - доярка передовая. Шурик, брат отца - майор милиции, заместитель начальника горотдела. Вторая половинка его, Зина – врач-кардиолог. Хороший врач. Александр Степанович, дядя отца - начальник «Приреченской» районной милиции, жена его, Евдокия Архиповна - библиотекарь. Отец Лёхин - корреспондент, мама - учительница. А ещё приехал на самопальной тележке сосед из старого пятиквартирного дома, инвалид войны без ног дядя Миша Михалыч, столяр замечательный, а с ним супруга его, тётя Оля - швея с фабрики «Большевичка». Панька, дед Лёхин  из Владимировки, казак в прошлом, а теперь пимокат областного масштаба. К нему отовсюду приезжали заказывать валенки. Они и красотой брали и в принципе вообще не снашивались. Если их специально не класть в печку и не резать ножиком. Баба Фрося, супруга казачья, гончарным делом занималась в артели колхозной. У всей родни имелись её кувшины, чашки, блюдца, тарелки и сахарницы. Володя, средний после бати брат, очень почитаемый в области ветеринар, а любимая жена Валентина - шеф-повар в главном ресторане города. И так приятно было Лёхе, что все его близкие - люди достойные и уважаемые. И так ему хотелось повториться в каждом из них умением любить и делать своё дело. И так хотелось, чтобы род Маловичей и Горбачевых не потерял в его лице силы своей, мудрости житейской и уважения людского.

Часть 6 надо жениться

СТАНИСЛАВ МАЛОЗЁМОВ

Я ТВОЙ ДЕНЬ В ОКТЯБРЕ

Повесть

Глава шестая

Все совпадения названий, имен и событий – случайны

   Быстрее всего на свете не ракета, не молния. Жизнь быстрее всего. Она - высший символ скорости. Шесть лет Лёхе было вчера. На велике под рамкой гонял, в лапту играл на перекрёстке Ташкентской и Октябрьской, летом целый день раза три в неделю торчал с дружками  в траве за взлётной полосой аэропорта и с восторгом следил за взлётами и посадками «кукурузников»… Мечту укреплял. Хотел стать лётчиком. А утром следующего дня неожиданно и сильно стукнул его сразу аж девятнадцатый год. Усы обнаружились. Бурили кожу над губой редко и несмело. Макушка головы торчала над землёй  на высоте метр семьдесят восемь. Кому рассказать  - не поверит никто. Все люди как люди. Доживают до своих девятнадцати, путаясь в соплях первые замечательные пять-шесть лет. Потом, с семи, маются за партами  над тетрадками, диктанты пишут и контрольные по ботанике, молча проклиная и плодоножки, и пестики с тычинками. И к девятнадцати они, сквозь отцовские порки пробиваясь, через муки начинающих беситься гормонов проходя с прыщами на щеках, приползают замученными долгой суровой действительностью. И выглядят стариками, потрёпанными судьбой-индейкой.

А Лёха – раз, и уже тут. Среди взрослых. Среди своих. Ну, не почувствовал он размеренного движения дней, месяцев и лет. Так ему не казалось, а чётко виделось. А потому и от первого дня знакомства с Надеждой  почти год проскочил, как битком набитый автобус мимо остановки. Кряхтя, но мгновенно. Занятия на первом курсе только мелькнули, оставляя в голове медленно оседающие на серое вещество знания. Каникул вообще Лёха не заметил. Так, со свистом урагана пролетели сладкие эти месяцы.

 И встала перед Лёхой и Надей очередная ласковая осень. Начало сентября шестьдесят девятого года. Ещё полтора месяца  и доживёт Малович Алексей до двадцати. И начнёт отщёлкивать дни, страшное дело - аж третий десяток. Надежде этой старости ещё до января ждать да дожидаться.

Ну, сказать, что за это время любовь их окрепла и углубилась до самых глубоких тайников  сердец – очень хилая и корявая формулировка. Любовь стала монолитной как огромные бетонные столбы моста через Тобол. Ни  отбойными молотками не раздолбать, ни взорвать. Пустое дело.

Товарищи и подруги по учёбе неразлучное единство влюблённых приняли дружелюбно и обыденно. Подумаешь - любовь. Она у каждого и у каждой на курсе была. У кого далеко. В родном совхозе. К некоторым девушкам, которыми иняз был облагорожен на девяносто пять процентов, любовь струилась с физмата, где прекрасный пол почти отсутствовал по уважительной причине: патологической, унесённой из школы ненавистью к  Лавуазье, Андре Амперу, а также к Ньютону, Паскалю и им равных. Исключительно в связи с недостижимой для девичьих интересов механикой, кинематической энергией и существованием постоянной Планка. Зато парни с физмата были на подбор умные, благоразумные и почти все в меру неиспорченные. То есть, любили Надя с Лёхой друг друга в общем стремительном потоке несущихся к счастью  друзей и подруг. И никого, следовательно, своими чувствами  ошарашить или потрясти не могли.

Почти никто из студентов не знал и знать не хотел, кто их родители, бабушки, дедушки. Дальние родственники в СССР и за границей. Всем было всё по фигу.

Надя понравилась Лёхиным родителям. За год она стала своей в семье Маловичей. Культурная, умная, красивая, скромная, мастерица на все руки. Она Людмилу Андреевну научила фарфор расписывать и плести из тонких веточек ясеня маленькие корзинки, сундучки и оригинальные занавески на окна, которые вынуждали прохожих останавливаться под окнами  и угадывать: из чего сделана красота такая. Ну, Лёхина мама тоже не плюхнулась в грязь лицом. После пары десятков уроков Надежда  могла кроить и шить всё, что угодно, а гладью вышивала не хуже самой Людмилы Андреевны.

- Может, тебя научить на баяне играть? - шутил батя. - После института тебе ж в учителя дорога, а зарабатывают они – смех сказать. А с баяном по свадьбам месяц побегаешь - вот тебе десяток учительских зарплат сразу.

   Смеялись все. Особенно весело сама Надежда. Поскольку деньги ей на тот момент не нужны были в принципе. У неё было всё, что её хотелось, причем появлялось оно само-собой. Волшебным, надо отметить, способом.

Лёха тоже в доме Альтовых отталкивающего впечатления не произвел за этот почти год.

- Алексей, - спрашивала его за  чаем с пирожными «безе» Лариса Степановна, директор областного Дома политического просвещения. - Тебе, как журналисту будущему, надо знать не только политику партии нашей. Это само собой. К написанию статей надо приступать с багажом философских знаний. Политика плюс философия – оружие пропагандиста неизмеримой силы. Ты каких философов ценишь?

 Лёха внутренне хихикал. Простой был вопрос. Когда-то, лет в пятнадцать он случайно прочёл «Город солнца» Кампанеллы, и после этого его загнуло в философские познания. В библиотеке областной было столько книг великих мыслителей, что через год голова у Лёхи раздулась как мыльный пузырь, вспух мозг из него пёрла во все стороны материалистическая и идеалистическая мудрость.

- Ну, несомненно, люблю Фейербаха. Конечно, Канта, Гегеля, Юма, Лапласа. Из наших, пожалуй, Соловьёва, Ключевского. Очень разнообразно, временами противоречиво, но для познания тайн и сути разных взглядов на диалектику развития общности людей – очень прочная основа.

Надежда отворачивалась и старалась сдержать хохот. Но на Ларису Степановну вязкая языковая конструкция и внешне солидный Лёхин подбор великих имен производил почти гипнотическое действие. Далеко не от всех сотрудников и учащихся на курсах агитаторов и пропагандистов она могла услышать нечто похожее.

Часть 7 " Не в свои сани не садись"

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Все совпадения имён, названий и событий - случайны.

Никогда не понимал и до сих пор не знаю – почему свадьбы, дни рождения и новогодние запойные дни да ночи народ спокон веков считает радостными праздниками. Ведь сплошная обманка наблюдается в ликовании по этим весёлым и жизнерадостным поводам. Свадьба две стороны имеет всегда. Орёл и решку. Нацеловались лет на пять вперёд молодожены при ликующем  народе у длинного стола с бутылками и салатами «оливье», а уже в первые похмельные дни  монета, стоявшая на ребре, закачалась. Упадет «орлом» вверх - нормально. Сладится жизнь совместная. «Решкой» ляжет – чёрт его знает, как всё срастётся. По ходу жизни монетку эту, случайно или нарочно, то муж, то жена пнут, да перевернут «орлом»  в пол. И пошло всё наискось да вкривь. А ведь гости пели, плясали, желали и в сочинении ярких тостов состязались,  водки тонну заглатывали на свадьбе как гарантию будущего семейного счастья. То есть, нет у весёлой и оптимистичной свадьбы  чёткого логического мотива. Будет счастье - не будет его, знает только судьба-индейка. А все про неё хоть и слышали, но какую-то одну-единственную не видал никто. Все разные. Загадочные и скрытые до поры.

 Лёха свадеб навидался уже разных. Деревенских бешеных и городских хвастливых. Молодые радовались, что ЗАГС разрешил им спать в одной койке, по очереди качать люльку и быть родственниками. Жить одними помыслами и в горестях носить по переменке друг дружку на горбу к свету в тоннеле. Короче - ничего восхитительного и радужного через год после ЗАГСА почти не оставалось. А плыла себе обыкновенная житуха, напичканная под самое горло проблемами, ревностью и выжившими надеждами на осуществление досвадебных мечтаний. Поэтому сам он перед женитьбой не восторг чувствовал, а неясную  тревогу. Одно дело нестись к любимой на пару-тройку часов, быстро убегающих, с предчувствием счастливой встречи после недолгой разлуки, а другое - ежедневно упираться рогом, чтобы зачли тебе очки как образцовому семьянину все родственники плюс сама жена. Деньги надо зарабатывать. Больше - лучше. Содержать нужно совместную жизнь в тонусе материальном, из которого происходит тонус морально-этический и банальное удовлетворение сторон не только любовью, но и всем, на чём она двумя ногами крепко стоять хочет. А это достаток, приличное моральное состояние для глаз многочисленных наблюдателей, верность, умение зарабатывать на достойную жизнь и  быстрое привыкание к  обыкновенной бытовухе, в которой надо ухитриться чудом не затоптать прежнюю нежность и  радость обладания. Те же нехорошие эмоции чувствовал Лёха от пафоса дней рождения. В чем там спрятана причина для радости - не врубался он. Что родился – хорошо, конечно. Значит, побегаешь лет, может, до семидесяти, помаешься всей маетой земной. Но рождение - дело случая. Могло и не быть. Да и в чём восторг от ежегодного старения? Половину жизни ты - никто. Подмастерье. Потом лет двадцать тебя всерьёз держат за зрелого и полезного. А ближе к шестидесяти опять ты слетаешь с круга, который несёт на себе молодых, нахальных и пробивных укротителей жизни. А ты - на лавочку, на пенсию, на завалинку - семечки лузгать. И ловить радость от подаренной небесами возможности ещё какое-то время подышать и посмотреть ночью на звёзды. Между которыми определенно и прятался рай с вечной одухотворенной жизнью.

Ну, да ладно. Что бы Алексей Малович ни думал философским своим, почти созревшим  умом, а жить всё одно приходилось по законам общества. Причём самого передового в мире. Потому свадьбу он ждал с нетерпением. Как зрители в кинотеатре нетерпеливо ждут начала захваленного со всех сторон фильма.

Вечером двенадцатого сентября, в четверг, на  квартире у Альтовых намечался совет старейшин и перспективной молодёжи для формирования списка гостей на свадьбу и потрясающего меню для стола, который должен ломиться от сугубо праздничных яств и напитков. А в среду после вечерней тренировки позвонил Лёха Надежде и узнал, что завтра с утра они втроем с Ларисой Степановной едут в магазин обкомовский  покупать ей платье свадебное, а ему - костюм английский, туфли и белую рубашку модную, и галстук к ней. То ли чешский, то ли польский. Ну, в общем, в городских магазинах всего этого не продавали.

- Надь, у меня новый костюм есть, - Лёха попытался отскочить от посещения торгового салона для больших людей, поскольку сам себя считал не слишком уж достойным такого звания и такого магазина. - Рубашка тоже есть новая. Один раз на выпускной надевал. Туфли Свердловской фабрики. Но красивые, лакированные.

- Лакированные не носят уже, - засмеялась невеста. - носок тупой у них?

- Ну, не такой как угол в девяносто градусов. Но не острый, конечно. Покупали три года назад.

- Острый носок должен быть, - Надя посерьёзнела. - Да и не в этом дело вообще. Мама сказала, что всё купим в обкомовском универмаге. Это прямо во дворе обкома. Недалеко.

- Да у меня откуда деньги на английский костюм с чешским галстуком? - Взмолился Лёха. - Ты же мой видела. Я его пару раз надевал. Когда в Свердловске поступал  на журфак. Он новый на вид.

- Но серый,- Надежда улыбалась. - А на свадьбу нужен черный. Денег тебе не надо никаких. Папа уже профинансировал всю свадьбу, включая покупку мне золотых часов в подарок.

- На фига тебе золотые? - Шепотом спросил Лёха. - Девки в институте коситься будут. У тебя же отличные часики.

- Не… Я носить их  не буду. Пусть лежат. Лет сорок будет - тогда уже можно. К таким годам я и сама как бы могу накопить.

Лёха замолчал. Задумался. Что-то не то и не так пошло. А что именно - не догонял он.

- Так папа пусть тебя одну одевает. Это нормально. Я ж не сын его.  Поэтому мы с родителями тоже пойдем и купим черный костюм. И туфли. Да и рубаху, блин, с галстуком, - Лёха закурил в будке и через маленькие стеклянные вставки в будочном каркасе его не стало видно. Дым от «примы» был обильный и не имел прозрачности. - Деньги на это дело найдёт батя.