Я воскресла в теле ведьмы

ПРОЛОГ – «Огонь, который не мой»

Лифт застрял на седьмом. Двери дёрнулись и не открылись, как будто дом тоже боялся того, что происходило этажом ниже. Я уже бежала по лестнице, и воздух становился густым – пахло горелой пластмассой, мокрой шерстью старых ковров и чем-то сладким, как перед обмороком. В такие минуты мир сжимался до простых вещей: перила скользят под ладонью, ступени бегут, колени протестуют, а где-то внизу кричит ребёнок – коротко, сипло, как свисток, который уже почти не звучит. Я схватила шарф и намочила его из пластиковой бутылки – привычка из детских инструкций МЧС, смешная и упрямая, и прижала к лицу. «Огонь забирает, чтобы вернуть по-другому», – подумалось мне чужой фразой, и я оттолкнула её, как кошку, лезущую под ноги.

На пятом коридор уже дышал: жар выталкивал меня назад, как сильный человек, не желающий пускать в комнату. Тепло било не ровно, а пульсами, и каждый как удар сердца дома. Я упёрлась плечом в дверь с номером пятьдесят два, из-под которой валил дым, замок дрожал. Соседи галдели на площадке, кто-то молился, кто-то снимал на телефон, как будто чужая беда безопаснее через экран. Я крикнула:

— У кого ключи? Там ребёнок!

В ответ – «Скорую вызвали!», «Пожарные уже едут!», «Не лезь!» – стандартные молитвы к невидимому взрослому миру, который за нас всё решит. Но крик внутри меня уже перешёл на другую частоту, и я поняла: если ждать, останутся только объяснения, почему не получилось.

Я ударила в дверь ногой, раз, второй. Дерево хрустнуло, и струя дыма с рыжими искрами облизнула меня по щеке. Мир стал узким, как горлышко бутылки. Я рванула шарф выше, на глаза, чтобы не видеть ничего лишнего – глупая магия ткани. Внутри было не видно ничего, кроме огня: он не просто горел, он двигался струями, языками, как зверь, которого разбудили слишком рано. Я пригнулась и поползла, считая вдохи: раз, два, три – выдох; раз, два, три – не кашляй.

— Алё? — сказала я в пустоту, потому что из памяти всплыло это мягкое «алё» вместо «эй», и стало легче. — Малыш, кричи. Где ты?

Ответом было хныканье, тоненькое, как струна: справа.

Я добралась до комнаты и упёрлась в жар, который шевелил волосы на руках, будто кто-то дышал в упор. Огонь пожирал синтетику на шторах и лизнул кресло у окна – оно уже светилось, как уголь. Ребёнок сидел под столом, прижав к груди мягкого медведя: большой, с потерянным глазом, и я подумала, как странно, что у медведя нет глаз, а у нас сейчас тоже может не стать.

— Слушай, — голос хрипел, но я заставила его прозвучать спокойно. — Мы играем в поезд. Я машинист. Стол – тоннель, а коридор – дорога. Ты ко мне, я тебя на руки, и мы выезжаем. Понял?

Он кивнул, растерянно и сосредоточенно, как кивают дети, когда мир вдруг предъявляет серьёзные правила. Я подползла, поднырнула, взяла его под мышки – лёгкий, горячий, как грелка. Медведь не помещался, и он упрямо не хотел его бросать. Я сказала в шарф:

— Возьмём всех. У нас большой поезд.

Мы двинулись назад. Пол потрескивал под коленями, и я представляла плитку как карту метро: каждая клеточка – станция, а выдох – прибытие. Где-то треснул телевизор, и стекло рассыпалось искрами. Одна упала на мою ладонь и прожгла кожу, я вдохнула боль и спрятала её в карман, чтобы ребёнок не заметил. В дверях огонь ударил нас лбом – резкий, как чужая ругань, и я поняла, что времени осталось ровно столько, сколько занимает одно «мама».

Толпа на площадке зашевелилась, кто-то рванулся вперёд, кто-то назад. Ребёнка кто-то подхватил, и из рук у меня вместе с ним вырвали медведя. Я хотела сказать: «Осторожно», но горло сжалось, голос стал как ножовка по стеклу. В этот момент воздух в коридоре изменился, будто кто-то гигантский сделал шаг в комнате. Пламя втянулось, вдохнуло меня, и я увидела, как потолок прогибается, как тонкая корка льда на весенней лужe.

— Назад! — крикнул мужчина в форме, вложив в это слово не язык, а всю свою жизнь.
Я подумала: «У меня тоже есть жизнь», – и всё равно шагнула вперёд, потому что там, за дымом, оставалась ещё чья-то дверь, и может быть, кто-то, кто не умеет кричать.

Взрыв был не громким, а глухим, как хлопок ладоней в церкви. Свет развернулся изнутри, как простыня, встряхнутая ветром, и на мгновение всё стало прекрасным: никакого дыма, никакой тесноты, только белизна, как первый снег под фонарём. Я подумала, что странно – умереть и увидеть не чёрное, а белое. Тело стало очень лёгким, почти смешным, как будто меня обменяли на шарик, который кто-то держит за ниточку. Я попыталась вдохнуть, и почувствовала чужое дыхание. Оно не было страшным, скорее – удивлённым, как если бы кто-то вдохнул вместе со мной, но глубже, шире, взрослее.

Я хотела сказать: «Я сама», – но рот не открылся. Белый свет под кожей зашевелился, и мне показалось, что в моих венах кто-то перебирает струны, проверяя, как они звучат. «Огонь забирает, чтобы вернуть по-другому», – сказало внутри, уже не моим голосом, и я наконец поняла, что спорить бессмысленно: поезд ушёл, тоннель сместился, карта мира перевернулась на другую сторону.

Когда свет начал краснеть, не как рассвет, а как кровь, поднесённая к глазам, я услышала, как где-то далеко плачет ребёнок. Плач уменьшался, превращаясь в шорох, а затем и вовсе пропал. Осталось только чужое, медленное дыхание, и моя ладонь, которую обожгла искра, вдруг стала прохладной, будто её держала другая рука. Я попыталась ухмыльнуться: «Ну здравствуй, незнакомка». И растворилась в белизне, как сахар в горячем чае.

Белый свет не исчез, он расслоился, как тонкая ткань под водой, и я поняла, что не держу себя в привычных границах: руки и ноги были понятиями, а не вещами, и это почему-то не пугало сразу, как будто организм, сброшенный с высоты, еще не успел сообщить мозгу, что мы летим. В этом молоке света слышалось дыхание, ровное, с длинным выдохом, словно кто-то рядом спал и не подозревал о моём присутствии. Я попыталась подстроиться под ритм, поймать его, как ловят чужую походку, чтобы не споткнуться, и только тогда заметила, что моё собственное дыхание идет вразнобой: вдох короче, выдох срывается, как будто я спорю.

ГЛАВА 1 – «Имя из пепла»

Я проснулась от звука, который был не звуком, а шёпотом металла о воздух: где-то под куполом тихо перезванивали колокольчики, будто потолок дышал и звонил на каждом вдохе. Я сперва подумала, что всё ещё слышу гул пожарной лестницы и треск обуглившейся балки, но вместо жара меня встречал сухой холод, похожий на воду из горного ручья – чистую до боли. Я не знала, где я, и тело мне не отвечало: пальцы лежали чужими, веки были тяжёлыми, как мокрая ткань, а между лопаток пульсировало что-то упрямое и живое, словно там поселился маленький, сердитый огонь.

Я вдохнула слишком глубоко и закашлялась, воздух пах горелыми травами, но не тем дымом, от которого горят глаза, а внимательным, аптечным запахом, который обещает облегчение и не даёт его. Когда я распахнула глаза, мир оказался каменным. Стены – серые, крупнозернистые, как если бы их лепили из зимнего тумана. По ним тянулись полосы тёплого света от факелов, и тени, складываясь, рисовали рёбра гиганта. Под потолком, на перекрёстках сводов, висели связки тонких серебряных бубенчиков. Ветерка не было, но они отзывались на каждый мой вдох, точно слышали, что я вернулась.

На шорох моей попытки сесть люди вокруг упали ниже, чем позволяют колени. Не посыпались, нет, а будто жизнь в этих стенах натренировала их: ладони на полу, головы опущены, глаза спрятаны в складках чёрных плащей. Я не сразу поняла, что они склоняются передо мной. Нет, перед кем-то другим, живущим во мне.

— Госпожа вернулась, — сказал кто-то тихо слева, и слова, едва сорвавшись, застекленели, как выдох на зимнем стекле.

Я машинально посмотрела вниз. На груди, под грубой, чужой тканью сорочки, что-то билось и светилось. Я коснулась и едва не вскрикнула: под кожей, в форме знака, которого я не знала, горячо пульсировал ожог. Он не жёг, но его жар был личным, интимным, как память о руке, державшей мою. Пульс пошёл в пальцы и отозвался в висках. Я вспомнила мальчика, дым, лестничный пролёт, потрескавшийся без предупреждения. Вспомнила крик – мой или не мой, и белый свет, который не был светом, потому что у него было дыхание.

— Где я? — голос вывернулся странным, ниже обычного, чуть хрипловатым, как будто им давно не пользовались. — Что происходит?

Никто не поднял глаза. Один из слуг – мальчик, совсем ещё юный, с тонкими запястьями выпустил из пальцев кувшин, и вода, ударившись о камень, вытекла кругом, как маленькое озеро, в котором сразу отразились огни. Он прошептал то же самое, как эхо: «Госпожа…»

— Не называйте меня так, — сорвалось резко, и я тут же пожалела: воздух стал вязким, сопротивляясь словам, будто не хотел, чтобы я отказывалась от чужого имени. Я сглотнула, в горле неприятно скрипнуло, и тогда я впервые поняла, что это место – не сон и не реанимация, что запах трав принадлежит не больнице, а миру, где огонь и железо договорились жить в одном помещении.

Я села, облокотившись на подушки. Ткань казалась дорогой – глухие, тяжёлые узоры, похожие на замёрзшие волны. Чёрные плащи, факелы, колокольчики, словно кто-то собирал этот антураж по принципу «всё, что пугает». Но страх пришёл не от этого. Он пришёл, когда мои руки – эти руки, тоньше моих, с длинными пальцами и светлым шрамом у основания большого послушались слишком легко, как будто всегда двигались так. Чужая пластика выдала чужую историю.

— Посмотрите на меня, — сказала я тем, кто стоял ближе всего.

Никто не посмел. Только женщина, укрытая платком, медленно подняла подбородок: у неё были тёмные ресницы и бледный рот, сжатый так, будто каждое слово давалось ценой куска сердца.

— Госпожа, — произнесла она осторожно, — вам нельзя волноваться. Лекарь велел ждать. Он сказал… он сказал, вы вернулись.

— Куда? — спросила я. — Откуда?

Она не нашла ответа. Колокольчики на сводах вдруг отозвались длинной, едва слышной волной, и я почувствовала, как ожог под кожей дёрнулся, будто кто-то снаружи потянул ниточку изнутри. Мой взгляд ухватился за щель между портьерами: за толстым стеклом окна, посеребрённым инеем изнутри, распласталась белая, безликая тундра, и над ней висело небо, как выцветший суконный плащ. Солнца не было. Может быть, у этого мира оно умерло раньше меня.

— Я хочу воды, — сказала я, чтобы занять рот. Мальчик торопливо подал кубок, в нём вода пахла железом и хлебом. Я пила медленно, следя за тем, как руки держат вес, как мизинец поджимается – не мой жест, чужой. И в этом пустяке мне стало по-настоящему страшно: я не знала своих же рук.

— Скажите, — я выдохнула, — как меня зовут. Здесь.

Женщина со светлым платом стиснула пальцы.

— Лианна Морвель, — ответили сразу несколько голосов, и от того, как синхронно это прозвучало, по спине пробежал ледяной муравейник. — Госпожа Лианна.

Имя ударило в виски, как молоток по тонкому стеклу. Что-то в ожоге отозвалось: не болью, а узнаванием. Я отрицательно качнула головой, хотя делала это осторожно, чтобы не спровоцировать новую волну вязкого воздуха.

— Я не… — начала и остановилась. Ткань реальности, казалось, готова была затянуть мне рот. — Я не помню.

Слуги зашептались. Не громко, шёпот в таких местах никогда не громкий, но он сразу же стал оседать мне на плечи, как лёгкий пепел. Я поймала собственное отражение в начищенном металле подсвечника: чужое лицо – скулы резче, волосы темнее, глаза, в которых золотая пылинка дрожала, не решаясь либо погаснуть, либо вспыхнуть. Я коснулась щеки кончиками пальцев, словно проверяя, насколько эта кожа – кожа.

ГЛАВА 2 – «Мир, где пепел живой»

Я вышла из покоев рано, пока колокольчики под куполом ещё не успели нашептать миру обо мне лишнего. Дверь, распахнувшись, выпустила на меня тощую струйку каменного холода, и я ощутила, как чужое тело под кожей отозвалось, будто кто-то незримый проверил мои шаги, одобрил, и пустил дальше. Лия, не поднимая глаз, накинула мне на плечи тёмный плащ с тонкой, как зола, вышивкой по краю. Вышивка была знаком – руной, пульсировавшей у меня на груди, и её ровный ритм вдруг совпал с моим дыханием. Неприятно. Слишком близко.

— Вам холодно, госпожа? — спросила Лия и тут же словно испугалась своего собственного голоса.

— Мне чуждо, — ответила я. — Холод потом догонит.

Мы прошли под аркадой. Факелы в железных чашах горели не огнём, а чем-то другим – густым светом, как если бы кто-то кормил пламя памятью вместо масла. Я поймала себя на нелепой мысли: если вынуть из этого света чужие воспоминания, погаснет ли он? Лия шла рядом, сжимая в пальцах ключи, в связке тихо подпрыгивал маленький, круглый, как детский бубенчик, подвес, и каждый раз, когда он звенел, по мне пробегал лёгкий жар.

Внутренний двор был пуст, как будто сам мир не решался ступить сюда первым. Плитка – серая, швы – чёрные, как строчки молитвы, написанные углём. Мы шли к западной галерее, откуда открывался вид на долину. Я заранее приготовилась к банальной картинке рыжих полей и дымящихся деревень, мозг всё ещё цеплялся за земную географию. Но на краю узкой каменной балюстрады меня остановило небо.

Оно было неправильно плоским, как вытекшее на стол молоко, и поверх этой белизны лежала тонкая, почти нежная, пелена пепла. Не снег, нет, у снега есть тишина, а у этого была память. Пепел медленно падал, и каждый хлопок о землю тонко звенел, как игла, скользнувшая по стеклу. За стенами тянулись поля, но их нельзя было назвать землёй: спрессованные слои серой крошки, из которых поднимались деревья, похожие на выточенные из камня – ветви острые, стволы как столбы с трещинами, заполненными тусклым светом.

Я облокотилась о камень, чувствуя, как под ладонью едва теплит узор старого морвельского герба. Где-то глубоко внутри стены шла медленная, как сердце спящего зверя, вибрация – крепость дышала. Мир дышит, подумала я, как обугленный лес: мёртвое не погибло, оно просто ждёт. И это ожидание ныло в висках той самой нотой, которой заканчиваются траурные марши.

— Где солнце? — спросила я, и собственный голос отозвался чужим глухим тембром. Он больше не принадлежал Алисе, он принадлежал тому, кто умел приказывать и заставлять. Не доверяя себе, я добавила мягче: — Давно его не видели?

Лия перекрестилась странным знаком – три касания, как три шрама, и тихо ответила:

— С тех пор, как вы сгорели, госпожа, восход не приходит. Небо помнит.

Она не подняла взгляда, и я впервые увидела её зрачки: расширенные, как у зверька, на которого сейчас свалится когтистая тень. Не уважение, не почтение, а страх. Я вспомнила, как в зеркале серебряная гладь трепетала от моего касания, отдёрнула руку от балюстрады и чуть ли не вслух извинилась у камня. Глупо. Но в этом мире, казалось, любая вещь могла держать память, и я не хотела лишних отпечатков.

Пепел вязал воздух, трогал кожу прохладными пальцами. На языке был привкус горелых трав – знакомый, как будто я уже жила в этом запахе, вдыхала его перед сном, смешивая с чтением заклинаний. Это не моя память, сказала я себе, и рука невольно легла на грудь – туда, где руна дышала ровно и настойчиво. Каждое её биение было будто напоминанием: ты здесь по имени, которое тебе не принадлежит.

— Здесь всегда так? — спросила я, чтобы прогнать дрожь. — Пепел вместо земли?

— Пепел – это земля, — выдохнула Лия просто, как будто повторила урок. — Пламя кормило нас, пока вы были… — она споткнулась о слово, — …пока вы были в тишине. Теперь кормит память.

Мы стояли на краю галереи и смотрели, как из-под серого ковра вылезает тонкий росток – жёлто-белая ниточка, дрожащая от каждого порыва ветра. Он был нелеп, живуч, беспомощен, и совершенно неправильного цвета для здешнего мира. Я почему-то улыбнулась. Чужое тело отреагировало мягким жаром в животе, руна на груди успокоилась.

— Его срежут, — сказала Лия, заметив мой взгляд. — У Совета правило: не кормить лишние надежды.

— Совет кормит страх, — отозвалась я. Слова вышли быстрее, чем я успела их взвесить, и Лия вздрогнула. Я добавила осторожно: — Не бойся. Я не о них. Я… учусь говорить.

Она кивнула, и впервые на мгновение подняла глаза. В её взгляде мелькнуло не восхищение и не ужас, а то простое, человеческое: «пожалуйста, не делай больно». Этот маленький, почти невидимый мостик между нами согрел сильнее любых факелов. Я смотрела на пепельное поле и понимала: мир видит меня как знамение, но я не обязана быть их флагом. Флаг – это ткань на ветру. А я – дыхание, пока что ещё моё.

Снизу, на дороге, прошли трое – серые плащи, одинаковый шаг, одинаковая тень на лицах. Один из них поднял голову, и мне показалось, что пепел вокруг загустел. Звук колокольчиков под куполом сорвался на фальшивую ноту. Мир щёлкнул чем-то внутри, словно перевёл внимание на меня. Лия поспешно сделала полшага назад.

— Вам надо вернуться, госпожа, — прошептала она. — Скоро будут… люди.

— Я уже среди людей, — сказала я и сама удивилась, как мягко ложится на язык это слово в этом месте. Люди. Те, кто живут между пеплом и памятью. Те, кто всё ещё умеют бояться.

ГЛАВА 3 – «Ведьма, которой я не была»

Я поднялась среди ночи, когда тишина в покоях стала похожа на воду – густую, прохладную, упругую, и любое слово могло бы расплескать её по каменным плитам. Факелы дышали ровно, но их свет будто ржавел на краях гобеленов, от золота нитей оставалась только память, как от улыбки, которую больше не кому носить. Я дотронулась до стены, где висела выцветшая картина – девушка в венке из сухих трав смотрела поверх моего плеча, словно знала, что за её взглядом скрыто что-то живое и недоброе.

Пальцы нашли крошечный люфт в рамке – едва слышный щелчок, и камень поддался. Воздух плеснул запахом гари и железа, а за картиной открылся тайный ящик, такой узкий, будто его делали для дыхания, а не для вещей. Там лежала книга – чёрная, как осевший пепел, с обожжёнными краями, простроченными чем-то, что походило на нитку крови. Я взяла её обеими руками и ощутила странный вес: не тяжёлый, нет, а умолчанный, как вина, о которой не говорят вслух.

«Не открывай», – сказала часть меня, ещё называвшая себя Алисой из прежней жизни. «Открой», – шептало тело Лианны, и шёпот этот зудел под кожей, прямо в том месте, где руна-ожог пульсировала на груди. Я сдалась раздражённо, и по-глупому честно – щёлкнула застёжка, и страницы зашуршали, как сухой лес перед огнём.

Чернила не были чернилами. Они блестели мокрым, густым оттенком, от которого хотелось отдёрнуть руку, и, стоило наклониться ближе, как тёплый металл ударил в ноздри. Буквы на первой странице – обманчиво ровные, дисциплинированные, едва заметно шевельнулись, точно прислушивались ко мне. «Чтобы понять чудовище», – прочла я, – «нужно дотронуться до его сердца. Иногда оно твоё». Слова будто вспыхнули изнутри и медленно погасли, оставив после себя тонкий отзвук, как у колокольчика, который звенит уже не звуком, а памятью о нём.

Я коснулась строки кончиком пальца – неосторожно, как всегда, и чернила повели себя как живая вода: дрогнули, впились в кожу, отозвались лёгким жаром. На запястье проступил тонкий завиток, повторяющий фрагмент руны на груди, и я вдруг поняла, что книга – это не запись, а инструмент, дверь без щеколды.

«Я – Лианна Морвель», – продолжала следующая строка, – «меня учили считать огонь орудием, но я узнала: огонь – язык, на котором мир разговаривает с виной». Отвращение подступило ко рту вязкой горечью. Я не хотела слышать её «я», переползающее в моё. Я хотела остаться наблюдателем, вежливой гостьей в чужом теле, но каждая фраза пододвигала стул ближе к столу, за которым давно начали без меня.

Я листнула дальше, и страницы хлопнули, как крылья. Слова показывали короткие сцены – не видения, нет, а ледяные отпечатки на внутренней стороне век: зал Совета, серебряные маски, шёпот закона; руку мужчины в железе – сухие костяшки пальцев, терпеливые, как камень; быстрый росчерк подписи, где имя «Лианна» было начертано слишком твёрдо, будто написавшая в этот момент ненавидела собственные буквы. Между строк затаивался голос, и он не был злым, он был усталым.

Я ловила себя на том, что отвечаю ему про себя, как отвечают незнакомцу, который вдруг угадал твой старый страх. «Нет, – думала я, – если ты чудовище, почему в этих словах так много просьбы о пощаде?» Чернила принимали мои возражения, как зеркало принимает дыхание, – матовым запотеванием и мягкой пеленой.

Я закрыла книгу на секунду, но рука сама вернулась к обожжённому краю, и тогда сработала ещё одна защёлка – глубже, ближе к сердцу истории. На форзаце проступил знак, как след от горячего клейма: круг, разорванный в одном месте, и внутри – крошечный мостик, переброшенный через пустоту. Он был похож и на мою руну, и на тот самый мост, что не выпустил меня ночью из крепости. «Граница не пускает без права», – всплыло из чужого – или моего? – и я поняла, что книга связана с местами мира, как нерв с кожей.

— Хватит, — сказала я вполголоса, но страница уже разворачивалась дальше, мягко и настойчиво, как ладонь, ведущая твою, даже если ты сопротивляешься.

Я прочла описания ритуалов – сухие, деловые, но между строк всё равно просачивалась жизнь, как вода через пальцы. «Не каждый огонь разрушает», – писала она. – «Иногда он хранит, как сосуд хранит тёплое молоко в холодную ночь». Вспыхнули мои собственные ассоциации: кухня в детстве, чайник, который никогда не свистит вовремя; мама, говорящая не кричать, если страшно, и, как нож по стеклу, – пожар в моём мире, с которого всё началось.

Чужая фраза вновь впилась в меня: «Чтобы понять чудовище…» И я, чёрт побери, потянулась к этому сердцу, хотя оно било под моей кожей. Отвращение не ушло, но стало сложнее, как запах лекарственного отвара – горько и спасительно.

Когда я попыталась закрыть книгу окончательно, чернила последний раз как будто «выдохнули» мне навстречу. Лёгкая, совсем невесомая волна жара прошла от ключиц к запястьям, и на коже вспыхнули те же тонкие штрихи, как на первой странице. Ошибка, отметина или приглашение – я не знала. Я только поняла: дверь открыта, и назад вернусь уже не я.

После долгих раздумий, я вновь обратилась к книге, когда тишина в покоях стала напоминать кожу – натянутую, тёплую, чуть влажную от дыхания, и любое движение оставляло на ней отпечаток мыслей. Дневник лежал в ладонях как зверёк, который притворяется спящим, но ухо его дрожит. Я перелистнула страницу, и чернила, густые, как свернувшаяся кровь, расплылись в круг, превращаясь в зал, где стены тонули в сером сиянии. Я не «видела» – я входила, и каменный пол принимал мой вес так естественно, будто ждал меня.

Серебряные маски Совета светились холодной осколочной луной, чужие голоса под ней складывались в ровный хор, ничем не отличимый от ветра в трубе. Лианна стояла посредине круга, не ломкая и не гордая, а собранная, сдержанная, уздечка на ярости и страхе затянута до синевы губ. Я поймала себя на том, что ищу в ней наш общий жест, и нашла: то же невольное движение пальцев к грудной кости, где у меня пульсировала руна, у неё – кольцевой след клятвы. Она не прятала ладонь, просто раз за разом возвращала её на шов платья, будто шила внутри себя прореху, которую никто не должен заметить.